Это белое зеленое Солнце.

Черт знает зачем я снова приехал сюда, в это душное, отвратительно жаркое лето. Время вечного климакса русской переменчивой погоды и грибных дождей. Я не люблю деревню. Точнее, любил в детстве, когда мир – мой розовый шар – еще блистал яркими красками, и все было по-наивному интересно. Тогда я ездил сюда каждое лето. И каждое лето было для меня чем-то искренне-новым и будоражащим, кажущимся перерасти в безумное приключение. О чем еще может мечтать ребенок девяти лет?..

Я был предоставлен самому себе, впрочем, как и все остальные деревенские мальчишки. Они принимали меня, хоть и кривились в душе: «Питерский» – практически ярлык, который предполагал другое отношение, другое поведение, другой язык. Вероисповедание другое – городское, не деревенское. Должно быть, они завидовали, а может быть, и нет: просто вели себя как-то по-взрослому - они не хотели показаться в чем-то хуже. Они принимали меня в свою детскую компанию, в свой маленький разноцветный мирок, окрашенный в цвета полевых цветов, скрипучих велосипедов, пыльных чердаков, заброшенных срубов, где мы тайком от взрослых выкуривали наши первые сигареты, в цвета сумерек у речки перед костром, дыма и серебристой чешуи речных щук. Но я был всего лишь девятилетним ребенком, вряд ли мы ценим это в свое время.

Помню, как я пробирался в дом за полночь, вздрагивая от скрипа деревянных половиц. Грязные кроссовки и следы по белым половикам. Бабушка качала головой и что-то по-доброму бормотала, но я махал рукой и брел спать. Только сейчас, наверно, приходит осознание того, как я благодарен ей, этой доброй старушке в выцветшем платке. «Попей молока, Костенька! Парное, только што из-под коровы», а я морщился и убегал к мальчишкам. Баба Шура опять качала головой и мягко охала в след: «Калитку-то прикрой, а то куры набегут». Колорит деревенской души, уходящего мелкопоместного века.

У нас большая семья, вот только отправляли сюда, в маленькую деревеньку под Тверью, одного меня. И в свою очередь бабушка заботилась обо мне, как о единственном своем внуке. Здесь прошло мое детство, полное резиновых пузырей «Love is…» и неумелых поцелуев за баней. Не сказать, что я был робким ребенком. Закрытым немного, как и все подростки того разваливающегося, истерично перестраивающегося времени, но не робким. Но девчонкам это не мешало меня любить. А я боялся сказать что-то глупое, поэтому все время молчал. Зато деревенским девчонкам это нравилось, им не нужно было долгих ухаживаний, они быстро лезли со мной на сеновал.

Одна была не такая. Казалось, она отличалась от других своей детской простотой и двумя светлыми тоненькими косичками с синими бантами. Я вырезал ей рогатку, а она играла с нами в казаки-разбойники. И наш мальчишеский бунтарский состав радовался, едва только разглядев вдалеке выгоревшую под летним солнцем соломенную макушку. Позже, когда все встречались с девчонками, я боялся пригласить ее на свидание, а она так ярко краснела, когда я брал ее за руку на деньмолодежной демонстрации. Не знаю, любил ли я ее. Наверное, любил. Тогда, в семнадцать лет, я любил практически всех. Я любил ее и в поле, куда мы убегали ото всех, и на сеновале, куда она все же согласилась забраться посмотреть мою коллекцию заводных аэропланов, и в лесу, когда остальные были увлечены разыскиванием лисичек и сыроежек. Да, я любил ее то последнее лето в деревне.

Сейчас, вспоминая это, грустно немного. Наверно, так и должно быть, когда приезжаешь туда, где пробежало, всполохом промелькнуло все необъятно-короткое детство. Приезжаешь спустя пять лет. Но ничего не изменилось, только заборы покосились от старости, и в воздухе витает затхлый запах скуки и увядания. Этот запах пропитал все вокруг, от посеревших от жизни здешних обитателей до темно-серых бревен их домов, серых кошек и серого, мрачно-угрюмого неба. Здесь я чувствовал себя другим. Здесь я стану другим, даже если никогда больше сюда не вернусь.

Не знаю, зачем я вернулся. Может быть, вернулся к Наташке, к белобрысой пацанке по имени Пэппи, проверить, все так же она носит те тоненькие белые косички. А может, проведать ребят - вряд ли они все так же играют в казаки-разбойники. А может быть, соскучился по моей бабе Шуре, которая так терпеливо качала головой и по-доброму смотрела на меня своими старческими голубыми глазами. Должно быть, она видела меня насквозь. Наверно, видела, иначе бы не отводила глаза и не цокала бы языком так горестно.

Не надо. Да, мне самому немного страшно, бабуля, да мне самому не по себе, но уж ничего не поделаешь. Таков уж я: ребенок акций «МММ» и нового ебуче-компьютерного века. Она украдкой обиженно поджимала губы. Меня не было шесть лет. Но как бы я ей объяснил, что не мог, что лето студента – это лето гулянок, разводных мостов и ночных дебошей по Невскому и на Дворцовой? Как бы я ей объяснил зависимость от прокуренной городской культуры? От угарного дыма и маленьких студенческих перекусочных. Сети, своей работы и секса не на сеновале, а на кухонном столе коммунальной квартиры? Как бы объяснил свою работу? Программист без прошлого и без настоящего. В надежде на будущее, горящее огнями и переливающееся кодами и алгоритмами. Вечный оптимист, верящий в бесконечность ублюдочного мирка. Мечтатель, готовый подарить этот мир любому. Выдумщик, видящий синий апельсин. Плесневелый от времени - потому и синий.

Не знаю, зачем я вернулся, должно быть, просто устал. От города можно устать. От его шума и энергии.

Лето – отличное время отдохнуть. Пять часов в душном поезде, два часа на автобусе или попутках – я здесь снова. Отлично помню дорогу от автобусной остановки, состоящей из деревянной лавочки на обочине, и дальше - к старому деревянному дому. Пешком по сельским улицам со спортивной сумкой Adidas на плече.

Жители смотрели на меня подозрительно, с прищуром, и не скрывали своего интереса, как мышка высовывает свою острую мордочку, едва только чует запах приготовленного для нее в мышеловке сыра. Я не мышеловка, нет. Хотя для некоторых я являюсь сыром. Рокфор, не иначе. Они на мгновение замирали за своим делом, будь то это подсушка сена у забора, то полные воды ведра в руках. Они провожали меня медленным внимательным взглядом, но затем вновь возвращались к своим делам, предвкушая посиделки на скамеечке поздним вечером. А мне плевать, что обо мне подумают. Я знаю, как выгляжу в их глазах. Для этих людей я инопланетянин. Такой зелененький человечек, который не похож на них, который не знаком с ними, который отличается. От них. Зеленый человечек с Зеленой планеты под названием Солнце. Конечно же, они меня не могли узнать. Ничего не осталось от прежнего Кости Егорова, мальчика семнадцати лет со светлыми глазами и веснушками на носу. Вряд ли они определят мой возраст, эти странные жители, продукт общинного строя. Их вводит в заблуждение и «перья» моих темных волос, и падающая на глаза отросшая челка, и серьги в ухе, и сигарета в руке, увешенной ниточками, кожаными, запутавшимися шнурками. Для них я угроза их консервативной жизни. Для них я странный. Для них я «не из наших».

А мне плевать. Я программист, дитя безумного века, мне позволительно, а вам нет.

Улочки полупустынные в той части, что отдалена от центра – Деревообрабатывающего завода с комплексом магазинов, местным Домом культуры и сельской администрацией. В первую половину дня воскресенья многие решили заняться домашними делами, их несложно понять. Кто-то смотрит повтор каких-то бразильских сериалов по одному из первых двух хорошо показывающих каналов, кто-то ушел в центр за продуктами.

Со стороны реки доносился детский смех (возможно, среди них звучал и твой голос…). Временами тявкали дворовые собаки. Лохматая трехцветная дворняга выла, устремив пасть к небу. Местный Нострадамус, не пес. Ближе к центру шла похоронная процессия. Мужики, что покрупней, несли черный гроб, подперев сильным плечом. Женщины со скорбно покрытыми головами комкали платки. Повсюду гудящее марево. Жужжание, гвалт. Потом гроб погрузили в покосившийся грязный автобус, туда же сели близкие родственники, во втором повезли остальных. А кто не поместился, тот непременно придет на поминки.

В народе говорят, увидеть похороны к удаче. Дело веры, наверное, черт его знает. Удачлив ли я? Едва ли.

Я бродил по знакомым местам. Потом вернулся к реке и пускал блинчики по воде. А когда стало темнеть, решил перестать мудоебствовать и поплелся по тропинке через поле к деревянным домам, что стояли вдоль пыльной сельской дороги.

Я внюхивался в совершенно-родной запах дымка, слушал стрекотание кузнечиков, щурился от яркого, вечерне-летнего солнца. Небо здесь светлеет под вечер, становится совсем родным. Как пять лет назад почти. Небо – экая константа переменчивая: оно меняется не от времени, а по мановению палочки Вселенского Волшебника.

Деревенский дом с кое-где облупившейся краской. Покосившийся забор. Старая овчарка Пальма завиляла хвостом. Узнала меня, похоже. А в доме горел свет. Это значило, что бабушка не спала. Помню, она рано ложилась и рано вставала, как и многие деревенские старики.

Было уже поздно, и в желтых окнах мелькали тени. Что-то тогда дернуло меня – что-то в районе пупка: страшно стало до рези в животе. Как мальчишка на первом свидании, даже ладони вспотели. Но я зашел в дом и страх отступил.

Там не было того, чего я ожидал – ощущения заброшенности, которое появляется практически всегда в домах сельских долгожителей, доигрывающих свой век в одиночестве. Им не о ком заботиться, не за кем смотреть. Но сейчас здесь было по-другому. Не в том смысле по-другому, когда даже запах становится чужим, а «по-другому» в том, что все осталось по-прежнему, и это совершенно не вяжется с тем, к чему ты себя готовил все это время. Как будто ты и не уезжал, как если бы только вернулся с очередной гулянки. Пахло протопленной печкой и пирогами. А за деревянной дверью в избу звучали чьи-то голоса.

Я зябко потер ладони и постучался. Я не знал толком, что здесь произошло за последние пять лет, но все равно постучался. Люди не вечны, в конце концов, хоть нам и отчаянно не хочется в это верить. Я не стал продолжать мысль. Просто толкнул дверь, тут же оказавшись в кухне с большой белой печкой-лежанкой. Там любил спать мой дед. Когда я был маленьким, я как спелеолог часто залезал к нему наверх и пытался отыскать в щелях тараканов. Но никогда не находил почему-то.

– Тебе кого, мальчик?

Вытирая руки от муки, ко мне обернулась высокая женщина неопределенного возраста с чопорно убранными в тугой узел волосами. Я невольно улыбнулся: мальчик двадцати двух лет от роду. Звучало шикарно.

– Я… - Поймав себя на мысли, что знаю бабушку исключительно как бабу Шуру, я растерялся. - Вообще-то, я думал… Здесь раньше баба Шура жила.

Уйти в тот момент было бы для меня, наверное, лучшим вариантом. Я так бы и поступил, если бы женщина ни посмотрела бы на меня долгим взглядом:

– А, тебе баба Шура нужна? – Посмотрела - как металлоискателем прощупала. - Да она корову доит. Сейчас подойдет, – сказала она и крикнула куда-то в комнату. – Коть, сбегай, скажи бабушке, что к ней пришли!

Из комнаты показалась светло-русая макушка, тут же скрылась, а спустя несколько секунд, из комнаты появился тощий паренек лет тринадцати. Он юркнул мимо меня и выскочил за дверь.

– Корова какая-то - одна беда, никого кроме бабки не подпускает, – сказала в пространство женщина. – Да разувайся ты, проходи, подождешь.

Я стянул куртку, пыльные кроссовки и прошел на кухню. За окном было темно, а на холодильнике громко тикали часы.

- Чай пить будешь? Я пирогов испекла.

Женщина налила крепкий чай и поставила передо мной целое блюдо с круглыми булками. Я поймал тогда себя на мысли, что не ел домашнюю выпечку лет с семнадцати. Девчонки в общаге нас таким не баловали. Да и после, уже работая и снимая квартиру, ел всякую дрянь из полуфабрикатов, типа вермишели из пакетиков – «бомж»-пакетов – сосисок, да пельменей. Я не жалуюсь, совсем нет. Мне даже нравится такая расстановка сил: здоровая экономия времени и труда. В конечном же счете все равно, что закинуть в желудок, разве нет? Наверно, мои эмоции были написаны на лице, женщина даже улыбнулась уголками губ.

– Нравится? Еще бери, не стесняйся.

Не знаю, сколько мы так просидели. Говорили, говорили. Она не удивилась, узнав, что баба Шура моя бабка. Рассказал я ей и то, что не был здесь уже много лет, решил даже, что живут теперь в бабкином доме новые хозяева. Оказалось, что женщина эта моя двоюродная тетя из Челябинска – Галина Васильевна, жена моего двоюродного дяди. Приехала со своим сыном навестить бабу Шуру. Мы не виделись ни разу, как-то не случалось, но я знал, что у меня есть какие-то родственники в Челябинске, а теперь и в Ленинграде - они переехали туда два месяца назад.

Толстая трехцветная кошка Маргарита, громко мурлыча, прыгнула ко мне на колени. Трехцветная - значит, счастливая. Так говорится в народе. Народ же мудрый, черт их дери, сидит, да выдумывает свои байки. А в чем измеряется счастье кошки? А человека тогда? Наверное, разница все-таки есть. Гоняются все за счастьем - счастливым хочет быть каждый. А кошка уже счастлива. Раз уж трехцветная она. Божественная арифметика, мать ее.

Дед в своей старой телогрейке вошел в избу, громко хлопнув дверью. Сколько его помню, он всегда ходил в ней и с трубкой в зубах. Но потом у деда обнаружился рак легких, и курить ему запретили. Хотя дымить он стал не меньше. «А чего теперь беречь-то», – кряхтел он. – «Здоровья-то все равно теперяче нет, так и не будет, чего беречь-то». Бабушка только качала головой. Никогда не думал о том, как жить с человеком, который сам толкает себя к могиле. Бабушка знала всегда.

– Кто там пожаловал-то? Что за чаепитие?

Дед добрался до стола и опустился на табурет.

– Гала, ты чего мне чайку-то не предложишь? Или водочки? Чего не жалко?
– Дед, ты, дед, – Галина Васильевна покачала головой. – И чего ты своего внука-то не признал?
– Чего? – Дед повернулся к ней слышащим ухом. – Ты громче говори, я ж не слышу ничего!
– Внука, говорю! Не признал, что ли?
– Какого внука? Темку-то что ль? Бегает где-то с ребятишками, да разве за ним присмотришь!

Галина Васильевна поставила перед ним кружку и села за стол.

– Да про Костю я, дед. Не узнал?

Дед прищурился и хитро на меня уставился.

– О, да ты что ли Костька? Я чего-то толек тебя не разглядел. Темно ж, не видать ничего. Думаю, ктой такой сидит…
– Да ты и на свету-то не разглядишь.
– Ох, сорока, ох, сорока! – усмехнулся дед и снова обратился ко мне. – Дай-ка, к деду подойди, я посмотрю на тебя.

Согнав Маргариту на пол, я подошел к деду. Не знаю, что он хотел разглядеть, но в итоге он только одобрительно улыбнулся щербатым ртом.

– Хороший парень. Вымахал толек, эво, тощий да длинный. Тебя не кормят что ли в городе-то?

Я отмахнулся.

– Да не, кормят.

Все-таки есть в этом такая ироничная закономерность: все деды и бабки своих внуков видят исключительно тощими и заморенными, потому и стараются откормить их за лето на год вперед. И не важно, что думают внуки. Может, это комплекс голодных лет войны, может, живая память о совковом продовольственном дефиците. Не знаю, не думал об этом. Наверное, и не стоит. Есть вещи, которые воспринимаются как данность. Наверное, это одна из таких вещей.

– Эво… ну да ладно. Мамка-то как?

Я пожал плечами. А чего говорить? Про третьего мужа? Про второго ребенка?

– У нее все нормально.

Дед отхлебнул из кружки и потянулся за конфетиной.

– А ты чем там занимаешьси? Небось, бизьнесем каким?
– Да нет, – сказал я. – Компьютерами… – и осекся тут же, пытаясь подобрать понятное слово. – Машинами занимаюсь.
– Машинами? – покрутил на языке дед. – Молодец, внучек. Машины нужны. А жинка, детишки? Правнучки-то у нас с бабкой есть, или будут?
– А зачем тебе правнучки, дед? Они шумные да крикливые, тебе спать мешать будут.
– Нет, не помру, пока правнучков не понянчу.
– Роди ты ему правнучка, Кость. Пускай себе помирает, – сказала Галина Васильевна с улыбкой.

Дед хихикнул и полез на печку греться, что-то бубня себе под нос. Кошка запрыгнула следом, громко чихнув.

В коридоре послышались шаги. В висках громко застучало. Дверь скрипнула, впуская влажный вечерний запах улицы, двора и коровника. А еще парного молока и сена. Бабушка вошла на кухню в своем светлом платке и с эмалированным ведерком. Все такая же крепенькая, пухленькая старушка, как и пять лет назад. Позади нее провинившимся котенком выглядывал Галины Васильевны сын. Он пугливо смотрел на меня, моргая. Глаза у него были большие и светлые. Зеленые как трава весной. Выгоревшая челка падала на лоб, и он сдувал ее то и дело.

– Приехал! Какой молодец, – заулыбалась бабушка. – Ну, чего стоишь, как истукан! Обними бабушку! - бабушка похлопала меня по спине не по-старушечьи крепкой рукой. – Ну, будет! – Мне стало неловко. – С теткой-то повидался? Деда видел?
– Здеся я, – крякнул с лежанки дед, и все рассмеялись.

А потом бабушка глянула за спину.

– А ты чего? Стоит, краснеет как девица. Чего стоишь? Брат все-таки, ступай, поздоровайся, – велела она уже тебе.

И ты сделал несколько шагов навстречу. А дальше даже как-то застеснялся. Я вздохнул, подошел ближе и протянул тебе руку.

– Константин, – сказал я серьезно, глядя на тебя сверху вниз.
– Тема… Артем, – сказал ты.

И я мысленно позволил себе улыбнуться. Вот так. Совсем по-взрослому.

***

Я думаю иногда о том, как тут все просто. Но это только со стороны. Мне становится страшно от мысли, каким бы я был, если бы жил здесь всегда. В этом ограниченном пространстве, в этом вакууме людей, где каждый второй мужчина алкоголик, а каждая женщина – женщина-героиня, несущая на себе все тяготы русской деревенской жизни. Локомотив из человеческих жизней, замкнутый круг и цепочка стальных рельсов; им не выбраться отсюда, впрочем, им и не нужно.

Установившийся распорядок дня. Утром - работа, вечером – дом, семья, огород, посиделки на лавочке, сплетни. А по праздникам массовые застолья. Такова здешняя субкультура, местный колорит. И, как ни странно, окунаясь в нее, ты живешь по их законам, в такт их размеренной сельской жизни. Ничего тут не поделаешь. И пускай ты хоть трижды сова, но ложиться ты будешь рано, и вставать рано. И не потому что тебя заставляют, а потому что по-другому никак. Дом небольшой, и слышен каждый шорох в комнате и за перегородкой - в спаленке. Везет тому, кто спит как сурок крепко, но я не из их числа: проснувшись, я долго не могу заснуть. А когда все встают в семь утра, уже и тебе не до сна. Ложатся тоже рано, потому что делать нечего: телевизор показывает лишь пару каналов, да и по ним ничего особенного, посиделки старушек на лавочке заканчиваются уже часам к восьми.

Но в этот день мы легли поздно. Сначала сидели на кухне и разговаривали, пока я не понял, что не смогу видеть пироги в ближайшую вечность как минимум.

Мы долго проговорили тогда. И я многое узнал. По крайней мере, о своих друзьях, с которыми провел все свое детство. Леха женился и уже успел развестись, Колька Рыжий – лидер нашей детской банды – тоже женился, у него двое детей. Сашка практически спился здесь. А ведь умный был парень, поступать на врача хотел. Серый окончил филологический в Твери и преподает в местной школе литературу. А Мелкий сидит в колонии. Да он и тогда не был похож на поборника закона. Когда я спросил про Наташку, баба Шура поджала губы и сухо сказала, что она жива-здорова. Больше она ничего не сказала.

Когда я посмотрел на часы, то отбило половину первого. Галины Васильевны сын уже свернулся калачиком на материнской кровати. В его возрасте я прибегал с гулянок только во втором часу ночи, а то и в третьем. Бабушка, конечно, нервничала, не спала из-за меня, но ругать не ругала. Наверное, понимала, что такого ребенка ругать было без толку. Я бы все равно убежал, из окна бы выпрыгнул, но убежал бы.

***

Комната состояла из двух частей: основная – она же зал – застеленная цветастыми половичками, там был стол, диван, сервант и еще какая-то деревянная мебель, у стены между двумя окошками нес службу старенький цветной телевизор; и спаленка, отделенная тонкой стенкой-перегородкой, там находилось две старинных железных пружинистых кровати, которые я очень любил в детстве. На них можно было прыгать, как на батуте. Пружины скрипели и угрожали вылететь из креплений, а я только выше подпрыгивал, ловя близкое к экстазу чувство полета. Что не говори, сейчас у детей другие радости.

Меня положили в зал на диван. Мне было, в общем-то, все равно где спать, бабушка на своей кровати, а тетя Галя взяла Темку к себе. Казалось, я заснул в тот самый момент, как только голова коснулась подушки. И проснулся оттого, что кто-то теребил меня за плечо

– Чего тебе? – Я отвернулся к стенке. Можно было бы еще заснуть. Можно, если бы надо мной не стояли. Но сын Галины Васильевны не уходил.
– Баба Шура просила тебя будить. Сказала, пора обедать.

Обед для бабушки – это одиннадцать утра самое позднее, а для меня это раннее утро. Я только плотнее обхватил рукой подушку.

– Времени сколько?
– Три, – ответил Темка, и я мигом сел на кровати. Прищурился: солнце било в комнату через распахнутое окно, скатывалось по деревянным дверцам серванта, по ножкам стола, текло по половикам, по потолку и по вышитым занавесочкам в дверном проеме спальни.
– Ни хуя себе.

Я угрюмо посмотрел на часы. Точно: три. Темка заулыбался. Я, честно говоря, так и не понял, чему радуется этот ребенок. – Чего ржешь, заяц? Сейчас по лбу дам.

Темка заулыбался еще больше. Я вздохнул и сполз с кровати. Только в тот момент до меня дошло, что у меня случился острый утренний стояк.

Умывальник на кухне был старой закалки - металлический, с подвеской-грузиком, где нужно было поднимать свисающую железку для того, чтобы из отверстия лилась вода, и умываться одновременно. В свое время, прожигая в деревне свое детство, я всей душей ненавидел эти краники, предпочитая вообще не умываться. Сейчас же я не испытывал ничего кроме греющего душу сентиментально-ностальгического чувства. И все же тайно радовался, что не обладаю растительностью ни на теле, ни на лице, иначе бы с деревенским неудобным рукомойником не нашел бы общего языка.

– Эво, никак проснулся? – сказала бабушка. Дед медленно бродил на кухне. – Ну, чего бродишь? – это уже ему. Дед отмахнулся.

***

На кухне витал запах наваристого супа.

– Садись, - велела мне тетка. – Будешь щи?
– Не, спасибо.
– А чего ж тебе предложить? Молока хошь утреннего? – спросила бабушка.
– Не, ба, только если чаю, – ответил я. – Сам налью.
– Может, молочка все-таки? Свеженького? Нет? Ну, не хошь, как хошь. – Баба Шура юрко увернулась от моей помощи и поставила самовар. – А тебе, Темушка? Хочешь молочка?

Тот замотал головой и все продолжал весело смотреть на меня. Я еле удерживался, чтобы не сгримасничать. Тоже мне развлечение нашел. В какой-то момент я все-таки не выдержал, и пока тетя Галя мыла посуду, а бабушка наклонилась к печке, показал ему язык. Знаю, глупо, но хрен ли на меня так смотреть. Можно подумать, у него по утрам такого не случается. Темка звонко рассмеялся. Закрыл лицо руками. Тринадцать? Или четырнадцать? Или..? И все-таки сколько?

– Чего там у вас такое? – Галина Васильевна обернулась. Встретила невинный взгляд сына и вернулась к своим делам. Темка опять прыснул, едва не разлив свой чай. – Артем, прекрати паясничать, ешь нормально! – сказала она. Темка притих и уже не смотрел на меня.
– Эх, молодежь, молодежь.

Бабушка покачала головой и вышла в сени.

Дальше ели молча. Мне сложно объективно говорить о воспитании детей. Их у меня нет, и надеюсь, в ближайшее время не появятся. Но гестаповская политика Галины Васильевны спекала мозги не только Темке, но и мне. Она была из тех людей, которым по херу другие дети, но за своим они следят зорко: домой возвращаться – не поздней десяти, запах сигарет – наказан на неделю. Помню, еще в младших классах мы собирались с пацаньем в каком-нибудь парке - летом, в подворотнях и лабиринтоподобных питерских дворах - зимой, курили с понтом дела потащенные у отца сигареты «Союз» и матерились как сапожники, чтобы казаться старше и круче. И был один паренек, самый отвязный из нас. Его уважали среди пацанов. В нашей компании он был чем-то вроде пионерского галстука для наших родителей, для нас он был символом свободы, взросления, символом максималистского протеста. На него ровнялись. Правда, порой он вырисовывал такие финты, что хотелось избить его до полусмерти - он с легкостью ввязывался в драки с мальчишками других банд, зная, что за него обязательно вступятся его ребята. Мы. Нам не раз доставалось из-за его тяги к подобным приключениям.

Дениска, так его звали, не был из неблагополучной семьи, как сначала могло показаться. Его мать была завучем в нашей школе – Мария Анатольевна. Местным монстром и бабаем. Она вела математику. Ее боялась вся школа. Хватало лишь вспомнить, как она, вечно элегантная и властная, стояла с длинной указкой и шипела что-то на отвечающих у доски. Мы, мелкие, стояли под окнами кабинета и заглядывали внутрь через стеклянное окошко, как в комнату ужасов и пыток за отсутствием билетика. Она кричала, задерживала на переменах и давала огромные домашние задания. Все это мы испытали на себе уже позже, когда она стала вести алгебру в нашем классе. А мы все так же зависали с Дениской, только уже с пивом, со своими сигаретами. У кого-нибудь или во дворе, под магнитолу с записями Цоя и Агаты Кристи. Дениска мало рассказывал о своей семье, хоть и не для кого не было секретом, кто его мать и как она над ним довлела. Иногда он появлялся с новыми синяками. Не от драк с мальчишками, о них мы знали. Отца у него не было.

Наши пути не разошлись и потом. Мы не были удивлены с ребятами, когда он подсел на наркоту. Помогали, оставляли его отлеживаться после какой-нибудь очередной вечеринки, давали денег и разговаривали. Мы много говорили тогда.

Он ушел из дома лет в 17 - как закончил школу. В тот год Марина Анатольевна ушла с поста завуча, попав в больницу с инфарктом. Может, она узнала о проститутских наклонностях сына, может, узнала о наркотиках… Хотя, это было трудно скрыть.

Дух противоречия, сучистый характер - сложно сказать, что повлияло. А может мать - птеродактиль. У таких мамочек дети вырастают комнатными растениями, держащимися за мамкину юбку-колокольчик. До сорока лет живут с родителями и слушают родительское нудение о том, какой же ты неудачник. А те, кто покрепче, вырастают в Дениску. Как правило.

Моя мать была не такой. Ей было все равно, где я пропадаю и с кем. А я плевать хотел на ее мужиков. Я рано ушел из дома – еще на первом курсе перебрался в общагу. Мать не возражала. Она не хотела, чтобы я ее больше беспокоил. Я тоже не возражал. Тогда же я и устроился на свою первую работу. Курьер, разносящий бумаги по офисам, официант в Макдоналдсе, бармен в каком-то ночном клубе. А потом один мой приятель подбросил мне работку в одной небольшой фирме, занимающейся компьютерами. Вот тогда я понял, что буду работать по специальности. Надо сказать, платят там кругленькую сумму, если учесть, что я редко бываю в офисе, выполняя часть работы дома за несколько часов. Но начальство мной довольно. К тому же я не брал ни одной передышки – и хрен его знает, что меня занесло в эти деревенские дебри в разгар летнего отпуска.

Дверь скрипнула: бабушка зашла из коридора, таща в руках ведро с водой. Я подхватил его и поставил у печи.

– Меня не позвать было?

Иногда я думаю, что возраст и самостоятельность – это вещи друг с другом не увязывающиеся, а порой и не совместимые совершенно.

– Ох, уж мне и ведро не донести что ли? – проворчала бабуля.
– Да я помочь хотел.

Я улыбнулся.

– Помочь? Эво, - сказала она. - Работать приехал! Коли помочь, то воды в бочку натаскай, жарко, огурцы б полить сегодня… да и все. Нечего больше помогать. Ты сюда зачем приехал-то? Отдыхать, вот и отдыхай себе. Эво, удумал.

***

Было жарко. Солнце лилось из распахнутых окон и карабкалось по белоснежным ажурным занавескам. Я переоделся в джинсы и майку и вышел на улицу. Огород раскинулся рядом с домом под окном. Колодец был тут же. Бочка наполнилась быстро, только вся одежда моя быстро намокла. В общем-то, оно было даже хорошо – это хоть как-то спасало от жары.

Сев на траву, я стянул с себя мокрую майку и опустил на нос очки. Со стороны дороги кто-то вдруг позвал мое имя, но я не сразу сообразил, что это относится не к кому-то по ту сторону дороги, а ко мне лично.

Я обернулся. За забором стояла девушка. Она приветливо махала мне и улыбалась.

– Костик, ты что ли? – спросила она. Я кивнул и подошел ближе.

***

Она сильно изменилась. Я не сразу ее узнал. Ее когда-то светло-пшеничные волосы теперь ярко светились медно-рыжими. Настоящая теперь Пэппи, - подумал я.

– Наташка?

Она вдруг обежала забор и повисла у меня на шее. От нее пахло дешевой краской для волос и свежескошенной травой. Ее голый живот прижимался в моему, и я невольно вспомнил, как это было в первый раз.

Но Наташа была уже не Пэппи. Не той Пэппи из детства, недомальчиком с россыпью едва заметных веснушек. На ощупь она мало изменилась. Тощая, что ребра можно было пересчитать пальцами, гибкая и звонкая, как прутик.

Но что-то изменилось. Что-то кардинально изменилось в ней, и я долго не мог понять, что именно.

Мы закончили обниматься и смотрели друг на друга - ее глаза. Они утратили выражение вздорной восхищенности и наивности, присущие юности. Теперь они были другими.

Я не мог бы сказать какими именно, но это был не тот взгляд, какой я запомнил. Конечно, глупо было надеяться, что все осталось прежним. Все слишком изменилось. Людям свойственно меняться. Но порой думаешь, ты знаешь человека так хорошо, что, забетонировав притоки логики, безропотно веришь в какие-то постоянные величины, константы и неизменные единицы. Но эти понятия не применимы для человека. Так уж повелось. И глупо было надеяться. Теперь я особенно четко понимаю это.

– Ой, а ты другим стал, Костик, – сказала Наташа. – Считай, это комплимент.

Я усмехнулся, легонько дернув ее за рыжую прядку.

– Ты тоже.
– А, это! – сказала она и поморщилась. – Да, это так … Тебе нравится?

Я пожал плечами.

– Да ничего. Мило.

Наверное, она ждала, что я что-то скажу, но я только и мог, что смотреть на нее. Меня хватало только на это. Потом, ничего не дождавшись, Наташа посмотрела по сторонам и опустила глаза.

– Зачем приехал?
– Да так… бабушку проведать.
– А, – она кивнула и, подумав, добавила с каким-то несвойственным ей любопытством: – А помнишь, как мы дружили? Весело было, да? Ты меня все еще любишь, небось, а, Костик?
– Наташ. - Я медленно нагнулся за майкой. Мне нужна эта майка. И именно сейчас. – Не сейчас, ладно?

Она пожала плечами.

– А о тебе, - после некоторой паузы сказала Наташа, - ребята спрашивали. Приходи сегодня к Лехе. У него праздник – три года как развелся. Мы все там будем. Приходи часам к девяти. С ребятами повидаешься, а?

Я не знал, что ответить, но в итоге сказал, что подумаю. Где-то я читал, что так делают японцы. Для них «я подумаю» - вежливая форма отказа. Но я не был японцем

К восьми я уже был у лехиного дома.

***
Солнце, еще по-летнему жаркое, медленно заходило. Оно мерцало где-то на горизонте, источая то алое, то пурпурное сияние. Я любил такое небо, потонувшее в кровавом зареве заходящего лета. Пытаясь анализировать себя, я порой ухожу слишком далеко. И сейчас, ловя остатки воспоминаний, понимаю, как был недалек от истины - от причины своих внутренних мытарств. Причина эта была совсем близко, вот только тогда понять этого я никак не мог.

Убежденность – это не составляющая уверенности, это накручивание и самоуговаривание. В основе убежденности ничего нет. Она появляется по причине чего-то, это обманка - такая пустая разноцветная коробка, куда вместе с детскими мечтами мы запираем свои старые игрушки. Убежденность, вот что двигало мной тогда.

Лехин дом стоял на откосе. Мне всегда нравился его дом - еще тогда, когда мы маленькими бегали здесь и играли в войнушку по пыльной дороге. Высокий, красиво разукрашенный, он напоминал деревянную резную шкатулку, домик из какой-нибудь сказки про Ивана-Царевича и жабу, его жену. Наличники, петух на крыше – все как полагается. Но сейчас в мягких оранжевых лучах солнца нельзя не заметить, как он изменился, подставляя для починки свои покосившиеся бока и облупившиеся местами посеревшие доски. Дом уже не был таким торжественным, как шесть лет тому назад. Дом стал другим.

Скрипнула калитка. Нескошенная трава шуршала у меня под ногами.
Дверь не заперта. А с улицы были слышны чьи-то громкие разгоряченные голоса. Если бы я постарался, то смог бы без труда различить: «Давай, Леха!..», «Ёб твою мать! Я те не целка, до краёв лей!..», «Не пизди, не было такого…» В этом сюрриалистическом безобразии, в этом многообразии кусочков человеческих мыслей многое можно было различить. Какие-то обрывки фраз, хохот, чей-то забористый мат и снова хохот. Я не слушал, я просто поднимался наверх, чувствуя, как подо мной прогибаются старые деревянные половицы.

«Ааа! Егерь пришел, а!!!», – заорал кто-то, обнимая и хлопая по плечам, спине, трепля волосы, обхватывая за живот и поднимая. Смех и всеобщее безумие распространялось со скоростью межгалактического корабля под названием «Молодость». Я не сразу понял, кто эти люди вокруг, этот хор голосов. Меня не было здесь, я был где-то далеко. Кто-то продолжал обнимать и хлопать меня по спине, кто-то дернул за уши. Безумие. Это называется бе-зу-ми-ем.

Мы засели на небольшую кухню с печкой и желтыми в горошек занавесками. Уселись за стол, уставленный стаканами и бутылками Столичной. Передо мной возник стакан. А мне подливали и подливали, пока я не забыл считать.

Мы о чем-то говорили. О многом говорили. Дни меланхолии и сантиментов. Мне повезло - я попал на этот праздник жизни. Гитара. Песни. Грустные обязательно, чтоб до слез, верно?
Откровения.

Наташка мурлыкала, под столом поглаживая мое бедро. Мы вслушивались в мелодию, выпуская серые клубы дыма. Так уж получается, что, дойдя до нужного состояния, не остается ничего больше, как хмельно грустить, выкуривая сигарету за сигаретой, и время от времени опрокидывать в себя до краев налитый стакан водки.

Я курил много, потому что не курил со вчерашнего утра. Изредка бросал тоскливый взгляд в черноту за окном, представляя, как, должно быть, со стороны смотрится желтый лампочкин огонек среди спящий деревни. Единственный огонек - неспящая душа.

А еще я с каким-то ненормальным интересом разглядывал своих пацанов. Не знаю, что мной двигало, но я смотрел на них и думал, как все обернулось. Шесть лет тому назад мы даже не задумывались над тем, что спустя столько времени опять будем сидеть на чьей-то кухне в тусклом свете двадцативольтовой лампочки.

Леха, мой лучший детский друг и товарищ, практически не изменился: улыбка до ушей и мягкие серые глаза. Помню, я всегда смотрел в эти его глаза и знал, что этому человеку я могу доверить свою жизнь или что-то самое дорогое, что у меня есть, рассказать все, зная, что он выслушает и махнет рукой, мол, хуй с ним. Тогда ради этих слов я был готов носить его на руках. Леха практически не изменился, только подстригся под бобика, на манер армейской короткострижки. Он пил много и часто, рассказывал матерные анекдоты. Рыжий был угрюмым и молчаливым. А Румын пил больше всех, но казалось, не пьянел. Только с каждым стаканом его морда краснела все больше, а пьяные глаза все сильнее блестели.

Серый очень изменился. Его коротко подстриженные волосы и узкие очочки на носу делали его старше лет на десять. Он не походил на прежнего Серого, который писал лирические стихи и обижался на нашу бестолковую мальчишескую непонятливость. Влюбчивого безбашенного мальчишку с трагичной улыбкой. Романтичная душа, можно сказать, редкость здесь. Сейчас что-то ушло. Что-то было другим. И это что-то чувствовалось в его отяжелевшем взгляде.

Время от времени поднимали тосты. За что поднимали? В честь чего? Я никак не понимал. Поверить не мог, что он, Леха - и женился. А потом развелся.

Серый сказал за вечер больше всех. Тосты сыпались из него, как из чаши изобилия, не давая нам блеснуть разжиженным сорокоградусной водой интеллектом. Он говорил, а Леха кивал и улыбался. Наташа кивала и улыбалась. Я улыбался.

– Ну че, Леха, поздравляем тебя еще раз, ошибок таких больше не делай. Женщины – это зло, и с ним надо решающе бороться! За тебя! – Серый поднял стакан.
– Это правильно, – согласился Леха и добавил со смехом: – Слышала, Пэппи, пиздец бабам! На-ахуй вас всех, больно нужны. Что б я еще раз женился?! Хуй вам.
– Не, не правильно говоришь, Леха. – Румын почесал затылок и поморщился. – Без женщин никак, женщины – это лучшее в нашей жизни. Не слушай, Таха, выходи ты за меня. – Парни заржали. – Выходи, раз этот распиздяй не понял, какое сокровище было в его руках. Не пожалеешь, Таха, а?

Я сидел и улыбался. А в это время что-то выкручивало мое сознание. Я понял все так отчетливо, так точно, что резануло в глазах. Я все еще улыбался как идиот. Должно быть, это выражение застыло тогда на моей хмельной морде.

Такая девчонка не могла оставаться одна. Я тогда не имел права ни злиться, ни ревновать. Она не нужна мне. Она не нужна мне. Мне она не нужна.
Я разучиваю новую мантру на день.

А потом все понеслось перед глазами безумным круговоротом, вихрем из ощущений и обрывков разговоров. Из ярких кусочков памяти. Помню, как Наташка хохотала. Ее глаза пьяно блестели. А мы ей подливали еще. И себе. Дальше я помню, как Леха стаскивал скатерть, а Таха лезла на стол танцевать нам что-то без одежды.

Потом кто-то играл на баяне, грустно так играл, а Наташка расхаживала по дому в одном своем синем лифчике.

Все вертелось перед глазами, как будто я стаял где-то высоко-высоко, и я - Наблюдатель, и все это меня не касается. Я лишь только смотрю… только смотрю. И даже не слышу. Так - всякие обрезки, зато понимаю интонации: то ли это агрессивные, то ли зовущие, или веселые… - так много оттенков.
Водоворот затянул их все.

***

Я брел домой по темным переулочкам и тропинкам, иногда задирая голову, чтобы встретиться взглядом с мошкарой рассыпанных по небу созвездий.

Их было много.
Они кружили, вертелись, они – планеты и центурионы, маленькие крылатые звездочки. Я не помню, как очутился на улице. Помню лишь, что хотел оказаться в другом месте - не там, где все так отчаянно напоминает о моем умершем детстве, где глумятся над ним, опошляют как престарелую проститутку. А ведь о покойниках нельзя говорить плохо.

Я убежал.

Я смеялся, глядя на звезды, пьяным сумасшедшим смехом. Мне хотелось закрыть глаза и покатиться по черному склону, разбить колени в кровь, руки, живот, голову. Хотелось выбить то, что впиталось в меня за эти часы - всю ту вонючую смесь перегара и Столичной, сальное чувство единства. Все разговоры, взгляды и ухмылки, все «наливай» и «за тебя!».
Тошнотворное.

Дверь скрипнула под моим напором и отворилась. В доме было темно: все спали. Я еле перебирал ногами и смеялся. Я не мог остановиться. Только закрывал рот ладонью, чтобы никто не проснулся, и давился, как давился Столичной водкой и солеными огурцами.

А потом плюхнулся в кресло в прихожей и закрыл лицо руками. Меня тошнило и выворачивало от смеха так, что невозможно было услышать звуков отворяющейся двери и шлепанье босых ног по полу.

– Кость? – нерешительно послышалось из черноты. Я не сразу узнал того, кого разбудил в такое время. Но искренне надеялся, что это не бабушка.

Убрал руки от лица и вгляделся в темноту. Лунные дорожки падали сквозь оконное стекло - я мог различить невысокий худенький силуэт в дверях комнаты.

– Не бойся, Темка, это я. – Вышло хрипло и по-чужому.
– Ты чего?

Что-то проскрипело и глухо захлопнулось – это Темка прикрыл дверь в комнату, чтобы я не перебудил остальных. А потом щелкнул выключатель, и загорелся мягкий тускловатый свет от лампочки. Я поморщился с непривычки. А Темка подошел ближе и с любопытством посмотрел на меня. Он был таким смешным: в одних пижамных штанах и тонкой маечке. Ангелок - не то слово. Я опять заржал, раскачиваясь.

– Ну ты чего? – Темка нахмурился. – Пил что ли?
– Не, твою мать! Огурцы алюминиевые сажал. - Темка оглянулся на дверь.
– Да тихо ты, бабушка проснется, расстроится, – сказал он. Я захохотал громче, и он закрыл мне рот своей ладошкой, а потом второй, пока я не успокоился и не замолчал.

Артем был в растерянности. Он не знал, что со мной делать, а я нисколько не хотел ему помогать. Я был пьян.

Мне прощается. А тебе, Темка, нет.

Он сам громко ахнул от неожиданности, когда я укусил его за палец. – Совсем сдурел? – зашипел он и отдернул ладошки.

– Да ладно, хрен с ним. Ничего ты в этом дерьмовом мире не понимаешь, – сказал я, расплываясь в пьяной улыбке. – Ты маленький еще, чтобы понимать. – Потом помолчал, посмотрел на него с досадой. - А хочешь, объясню, в чем все дерьмо? Ну? Хочешь?

Тема кусал губы и смотрел на меня растерянно. Потом кивнул, снова покосившись на дверь.

– Думаешь, я пил? Вот ты не пьешь, наверно. Ты маленький, тебе мама не разрешает, да? – Темка снова нерешительно кивнул. – Ты не думай, я не такой. Тоже нос раньше воротил… Долго не продержался. Мне мать не запрещала, мне все можно было. А тебе ведь, наверно, запрещают… и гулять подолгу запрещают, да? Ты еще этого не понял, но все дерьмо в том, что кому-то запрещают то, что другим разрешают. От этого вся хуйня, усек? Все войны и забастовки. От неравенства, Темка, понимаешь? Все хотят быть лучшими и перепрыгнуть другого. Блядство это все… – я взглянул на мальчика. – Вот ты чего в этой жизни сделал? Что ты лично сделал для Мира? Или что он сделал для тебя?

Темка пожал плечами. Я продолжил:

– Ни хуя он тебе не сделал! И не сделает ни хуя, потому что он дерьмовый, Темка. Вот и ты ничего не делай. Пусть, блядь, подыхает, сука! Что в нем хорошего, а, Тем?
– Я не знаю, Кость, может, ты спать пойдешь? – робко спросил он.
– Иди ты на хуй, - сказал я. - Ты мне на вопрос ответь.
– Ничего, Кость.
– Вот именно. Говно кругом одно. И люди – говно. Вот ты уже взрослый почти, а целоваться умеешь?

Я прищурился, а Тема сник, покраснел застенчиво.

– Нет, – буркнул.

Я замолчал.

– А хочешь, научу?

Темка взглянул на меня, округлив светлые глаза.

– Ты? – прошептал он.
– А чего? Думаешь, не умею?
– Я… Не знаю, – он пожал плечами. – Научи.

Я притянул его ближе за резинку штанов и посадил к себе на колени. Он задержал дыхание.

– Кость, ну ты чего?
– Сиди тихо. Рот открой, – сказал я. Темка послушался и приоткрыл губы. – Только попробуй мне глаза закрыть, выебу на хуй. Понял? Пидоры только глаза закрывают, усек?

Темка испуганно кивнул. Я чуть нагнулся к нему и коснулся его губ своими. Он вздрогнул и распахнул глаза еще шире. Я ухмыльнулся, сильнее надавил на его губы и скользнул языком внутрь. Темка задрожал и вцепился в мои плечи, он не закрывал глаза, даже не моргал, он не дышал. Я исследовал языком его рот: гладкие десны, зубки, язычок, возвращался к губам, облизывал и посасывал нежную кожу. Лизнул и укусил, а потом снова нырнул внутрь.

Он не шелохнулся, пока сквозь поцелуй я не прошептал в его губы: «Теперь ты». Его губы дрогнули - неловко так и пугливо, он лизнул мою нижнюю губу, и я застонал. Его глаза испуганно смотрели в мои, ресницы - пушистые - трепетали, как у девочки. Я почувствовал, что завожусь. Похоже, он тоже это почувствовал и попытался от меня отстраниться, вернее, от моего твердого члена, настойчиво упирающегося ему в бедро. Я не позволил ему этого сделать и вновь перенял инициативу, дернул на себя и впился в его губы. А он еще сильнее задрожал. Задышал часто-часто. Его сердце под моей ладонью колотилось пойманным птенцом, его глаза блестели - я думал, что еще чуть-чуть и кончу от одного только этого взгляда. И вдруг он выгнулся дугой, вскинул глаза наверх – закатилась зеленая радужка, и обмяк, уткнувшись носом мне в плечо. Через секунду спустил я.

Мы сидели так несколько минут. Пришибленные и задеревеневшие. Когда я пришел в себя, обнаружил, что непроизвольно глажу его по волосам и крепко прижимаю к себе. Темка все также сидел, пряча лицо. Я чувствовал его теплое дыхание на своей коже.

Было откровенно не по себе. Ладно там, я на спор целовался как-то с парнем на одной пьяной вечеринке. Да и не в том состоянии был, чтобы переживать. Но сейчас… Я, конечно, и тут не особенно-то трезвый, но целоваться с мальчиком тринадцати лет… Я че, педофил что ли гребаный? Нет, женщины меня возбуждали по-прежнему. Для себя я это знал точно после несколькосекундной диагностики оперативной системы под названием Я. Да и от детей меня продолжало мутить. Значит, ничего не произошло такого, что могло бы меня заставить об этом думать.

– Тем? – позвал я. Тот не отреагировал. – Темка?

Мальчик как-то приглушенно всхлипнул и зашевелился. Поднял голову. И я увидел его мокрые щеки и красные глаза.

– Эй, ну ты чего? – голос мой хрипел. – Ну ладно тебе, не реви.

Темка уже не плакал, он смотрел на меня и молчал. Такой смешной, мокрый от слез, с припухшими губами и носом шмыгающим. Хотелось крепче его обнять и поцеловать пальцы, шею. Но я свернул эти мысли в кулак.

– Тем, я это…

Он опустил ресницы и кивнул.

– Пойдем спать, Кость. – Артем спрыгнул с моих колен.
– Иди, ложись. Я позже пойду.

Он послушно пошел в комнату, прикрыв за собой скрипучую дверь. Где-то под ухом жужжал комар.

Не знаю, сколько я просидел на кухне, выдыхая сигаретный дым в открытое окно. К тому моменту, как я встал из-за стола и выключил свет, бычков в пепельнице насчитывалось восемь штук.

***

Я проснулся поздно и с разбитой головой. Бабушка возилась на кухне, тетя Гала хозяйничала в огороде. Темки в доме уже не было.

Не знаю, обрадовало это меня или наоборот. Меня больше расстраивала моя голова, которая стала в это утро зоной боевых действий между правым полушарием и левым. Тело безжалостно ломали радиоактивные остатки выпитой вчера Столичной. Я думал поработать с ноутбуком, который привез с собой, но понял, что просто не смогу сосредоточиться. Меня спасла бабушка. Покачав головой, она сунула мне в руки стакан с чем-то мутным. По запаху я не понял что это, но выпил. Действительно стало легче, только как я ни уговаривал, состав она мне так и не раскрыла. Чтоб не практиковал, должно быть.

А день дурацкий какой-то вышел. Не то чтобы у меня были на него планы, но я мог бы придумать чем заняться, если бы не чувствовал себя так погано. Бродил из кухни в комнату. Бабушка настаивала, чтобы я лег и поспал, но сказать легче, чем сделать. В итоге я даже включил телевизор. Правда ничего интересного не обнаружил. Зато бабушка услышала, что начинается ее сериал и, сделав погромче и крикнув через окно тетю Галю с грядок, уселась его смотреть. Я взял подмышку свой ноут и побрел на кухню. Голова под вечер прояснилась, и появилось неприятное давящее чувство где-то в районе солнечного сплетения. Уже потом бабушка с тетей Галей снова перебрались на кухню, о чем-то переговариваясь. Галина Васильевна то и дело посматривала в окно.

Я обычно не слежу за временем, когда работаю, но случайно зацепив взглядом часы, обнаружил, что уже около двенадцати. А Артем до сих пор не явился. Много мыслей тогда роилось в моей голове. Я мог, как волшебник, достать из шляпы белого кролика, но его не было. Я бы мог тогда задать ему кучу вопросов, я мог поговорить с ним. Куда ты мог подеваться, солнечный мальчишка? На кого смотрят зеленые твои глаза? Кто видит, как твои щеки заливает румянец? На чьи вопросы ты опускаешь длинные ресницы, словно они помогут спрятать тебя от стыда? Знать бы ответ.

Ты как-то сказал то ли в шутку, то ли всерьез, что тебе нравится играть со мной. Верю, парень. Тебе придется играть со мной. Я геймер по жизни, Темка. По-другому я не умею.

Ты пришел еще позже, чем я рассчитывал. Я слышал, как тетя Галя что-то кричала в твой адрес, твоя мать была просто в ярости. А ты, как ни в чем не бывало, стянул кроссовки и побрел в комнату.

Возможно, он не так уж и хотел меня видеть, но я оторвал взгляд от монитора и бросил короткое «привет». Он кивнул (он вообще был немногословен тогда), и сел на диван рядом со мной. Не знаю, сколько мы так просидели. Долго, наверно, потому что тетя Галя уже успокоилась. Впрочем, она так и не зашла в комнату, а я уже почти закончил с делами. Он сидел и смотрел куда-то, не на меня, иначе я бы почувствовал, а потом сказал:

– Я сегодня целовался.

Даже если бы он вдруг сказал, что изобрел машину времени, мое сердце не стучало бы так часто.

– Правда? – спросил. Мне стало легче? Мне стало легче. – С девочкой?
– Ага, – он кивнул и серьезно так добавил: – С девочкой.
– Понравилось? – я оторвал тогда взгляд от монитора и посмотрел на него. Первый раз. – Целоваться понравилось?
– Ну, да… – неуверенно ответил он. А я кивнул. – Ничего, только как-то…
– Как?
– Не знаю, – он застенчиво отвел глаза. - С тобой мне больше понравилось.

Сложно было бы сделать вид, что не слышал твоих последних слов. Сложно сделать вид, что я глухонемой олигофрен. Сложно не думать об этом и не связывать твои слова со своей заскорузлой системой ценностей. Система зависла. Перезагрузить?

– Тебе так кажется, заяц, на самом деле это не так.

Я мог ломать свою жизнь, но не твою. Я бы так и поступил.
Без тебя.

Но ты не захотел меня слушать. По-детски бескомпромиссно, совсем напролом.

– Нет, так, – настойчиво.

Сам потянулся ко мне. Перезагрузить? Esc. Перезагрузить? Esc. Перезагрузить?..

Чего только стоило мне перехватить твои пальчики и отвести в сторону.

– Не забивай голову всякой ерундой, Артем.

Я посмотрел ему в глаза и полностью окунулся в работу. А он, постояв, схватил какую-то книжку и уселся в кресло рядом.

***

Напряжение в комнате можно было ощутить физически, оно магнитилось, сверкало молниями между нами. Раздался скрип половиц за дверью - в комнату вошла бабушка. Не знаю, почувствовала ли она это.

- Спать-то собираетесь, полуночники? – спросила она. - А то темно на дворе, а они все сидят. Давайте-ка… Темка, в кровать, - бабушка зевнула и кивнула на спаленку за перегородкой. Потом посмотрела на меня: - Да и ты тоже, давай-ка, укладывайся. Иначе опять до обеда спать будешь.

Она подождала, пока мы поднимемся с дивана, и ушла на кухню. Темка не глядя на меня быстро юркнул за перегородку, некоторое время слышалась его щенячья возня, а потом все успокоилось - наверное, заснул.

Я не спал. В голове было слишком много мыслей, чтобы каждую из них обдумывать, а вместе они составляли непреодолимый клубок чего-то гнетущего, того, что я понимал только отдаленно. И как бы не ужасны были мои мысли, суть их была одна – жизнь медленно, но верно покатилась к чертям.

Пожалуй, стоило уехать еще тогда. Потому что это имело бы хоть какой-то смысл. Тогда я еще мог позволить себе ни о чем не задумываться всерьез. Потому что абсурдность происходящих вокруг вещей для меня стал объективной реальностью, а границы «нормальности» или «ненормальности» своих мыслей и поступков сгладились, принимая обтекаемую круглую солнечную форму.

Я отдавал себе отчет в том, что думаю о нем. И это не вызывало отвращения, хотя и было необычным. Я думал о его словах и о том, как блестели его глаза, как тянулись его ладони, как он отводил глаза. Я не хотел думать о том, что творится в его голове. Предпочтительней было бы считать, что ничего. И эти его слова – тоже ничего. И что ничего не поменялось. Что я не пустил реакцию, и что часы не начали отсчет в чужой, еще совсем маленькой голове.

Заглянув в себя, я понял, что для меня ничего, в сущности, не изменилось. Я все так же засматривался на женщин и был равнодушен к гомикам. Но лишь само существование одного человека могло заставить сильнее колотиться мое сердце. Маленький принц – комета со взрывчаткой. Мое белое зеленое Солнце.

***

Темки опять не было с утра до вечера. Я не видел, как он убежал.
Хотелось чем-то отвлечься, поэтому я не отстал от бабушки, пока она не дала мне дело. Не знаю, как долго я занимался поленницей, но уже становилось прохладно. Я присел на невысокий пень и достал сигареты. Курить не хотелось, но требовала привычка.

Я отвлеченно посмотрел за забор, где разворачивалось небольшое поле картошки. Зеленая-зеленая ботва в тени, практически незаметная в сгущающихся сумерках. Помню, когда мы приезжали сюда еще с матерью, она долго отговаривала бабушку в очередной раз сажать картофель, пеняя на ее здоровье. Впрочем, точно так же, как и держать скот. " Сама еле-еле ходишь! Куда тебе сдалась эта картошка, купим мы тебе пару мешков на зиму. Не хватит что ли? Куда вам с дедом больше? " - злилась мама. Баба Шура кивала, мол, не буду больше, а на следующее лето - пашня да приплод скотины. Теперь я понимаю, что так оно и лучше. Пока человеку есть о чем думать, о ком-то заботиться - у него есть цель. Возможно, эти деревенские старушки даже счастливее городских. Кто знает. Но у них есть цель. У них есть то, чем они с любовью занимаются изо дня в день. Конечно же, они устают и все такое... Но ведь они верят, что не бесполезны, они могут еще что-то делать... Что пока они что-то делают - они живы. И я искренне радовался за бабу Шуру - что она у меня есть, и что у нее есть цель и то, на что она может направить свою заботу.

Где-то стрекотали кузнечики, и назойливо липли комары. Фонари горели тускло, едва освещая домики за заборами, тянущиеся вдоль пыльной дороги.

Тишина... Только иногда ее нарушали пьяные песни где-то вдалеке или смех ребят, возвращающихся с речки. Я дышал полной грудью, вдыхая этот немного влажный, прохладный, пропитанный дымком запах земли, травы и свободы.

Нечто скользнуло робкой тенью, привлекая мое внимание, а затем хлопнула дверь. Похоже, вернулся Темка.

Я затушил окурок и пошел в дом. На кухне одна только тетка Галя. Она варила что-то на плите. Дверь в комнату была плотно закрыта. Похоже, они с Темкой здорово поругались. Я вздохнул и сел на табуретку. На столе лежал какой-то полу разгаданный кроссворд, я тупо вглядывался в вырисованные квадратики, смысл вопросов до меня практически не доходил.

Сколько я так просидел – не знаю, в какой-то момент дверь скрипнула и из сеней вышла бабушка с ведерком молока.

- Что-то корова сегодня совсем мало молока дала... - покачала она головой. - На творог-то чуть останется.

Она поставила ведро к печи и потянулась за чугунком. Галина Васильевна доставала банки из шкафа. А на холодильнике тикали старые часы.

***

Он пропадал еще несколько дней. Мы практически не виделись, только за столом в обед или ужин. Он целыми днями где-то болтался, а я, переделав все возможные дела, откровенно пинал хуй.

Тем вечером Темка еще не пришел, и я тупо пялился в телек, думая о чем-то своем.

- Кость, там пришел к тебе кто-то, - крикнула мне с кухни тетя Галя. - На улице ждет.

Я сполз с дивана и вышел, соображая, что уже не курил практически сутки. Спускаясь по деревянным ступеням, я ощупывал карманы джинсов в поисках зажигалки, но так и не нашел, зато нашел пару презервативов, которые, видимо, засунул по пьяни.

На улице меня ждал Леха. Он сидел спиной ко мне на сваленных в высокую кучу досках рядом с домом. Уже с самого приезда я поглядывал на эту кучу, собираясь распилить на дрова, но руки никак не доходили. А Леха неплохо так присел, типа для него и свалены здесь, чтобы сидеть. Услышав шаги, он обернулся.

– Здорово, Егор!

Я пожал протянутую руку и опустился рядом на оказавшиеся немного влажными доски.

– Ты это, там аккуратней, там гвозди, – хмыкнул он и достал из кармана сигареты. – Будешь?

Я кивнул. А Леха улыбался. Пальма уныло вздохнула в своей будке и медленно, кособочась, подошла к нам, лениво помахивая хвостом.

– Пальма, хорошая собака… – Леха почесал ей за ухом и похлопал по линяющей холке. Псина энергичнее завиляла хвостом и улеглась у нас в ногах, сложив свою длинную угрюмую морду себе на лапы. – Старая уже, сколько ей?
– Лет десять, наверно, – ответил я. – Старая.
– Угу, – промычал Леха и замолчал, щелкая зажигалкой. – Сам-то как? – спросил он, наконец, и заметив, что я не совсем понял вопроса, добавил: – Ну, мы там покутили немного, помнишь? Ты как домой-то дошел? Мы смотрим - а Егора уже нет, мы думали ты того… побежал, но ты так и не вернулся. Че, совсем хреново было, да?
– Не, нормально, – я пожал плечами. – Дошел…
– Это хорошо, а то Таха вообще охуела сука! Думала ты на че обиделся и давай меня пиздить! Поверишь – нет, но, кажись, я ей опять предложение сделал. Не помню. А она говорит – сделал. Я че, ебнулся совсем?..

Он замолчал, а я не знал, что сказать. Ну что я мог сказать? Поздравить или, наоборот, посочувствовать? А Леха смотрел так на меня с прищуром своим, прикидывал что-то, а потом хлопнул так меня по плечу, что я едва не навернулся с досок.

– Ты это, Кость, извини, если че, просто сам понимаешь, Натаха мне всегда нравилась. Просто думал, ты ее типа любишь… ну ты и сам видел. Не вмешивался никогда. А тут ты уехал. Знаешь, как она убивалась. - Леха посмотрел в сторону. - Думала, ты, Егоров, жениться надумаешь на ней… а ты, полуебок, умотал. Разве так поступают?..

Он сплюнул и посмотрел на меня.

Мне было и так погано, не оттого, что он говорил - я ведь никогда не обещал на ней жениться, даже словом не обмолвился, не знаю, с чего она взяла, - но просто погано. Может, потому что она ждала? Или надеялась в тайне, а я не знал, или не хотел знать. Там, в городе, у меня была другая жизнь, и в ней не было места Наташке. Жизнь на другой скорости, зашкаливающая за скоростной передатчик, та, которая била по моим нервам раскаленным железом, но я жил и дышал этим, потому что не привык жить по-другому. А Наташка бы не смогла. Она была чутким ребенком, она бы сломалась. Но я не думал все это объяснять Лехе, ему не нужны мои сожаления. Впрочем, и вопрос-то он мне задал, похоже, не рассчитывая на ответ, потому что сидел ссутулившийся, не смотрел на меня уже, вертел в руках сигарету и думал о чем-то своем.

– Знаешь, Егор, я как с армии вернулся, вообще на баб смотреть не хотел…

Я повернул голову, а он сидел все так же. Сломанным штыком, кровоточащим памятником вечной скорби. И я сидел и думал, как могло случиться так, что такой парень как Леха, мой Леха, ладный сильный парень, источник неистощимого оптимизма и веселья, душа нашей деревенской компании, вдруг стал таким? Изменился.

Я знал, что армия меняет, что-то переворачивает, я знал это всегда, еще когда таскался в военкомат, собирая всякие справки, таская бумажки, что нельзя меня забирать. Мол, учусь. Не знаю, что именно задело меня во взглядах тех немногих ребят, что я там встретил. Возможно, это была какая-то усталость и опустошенность. Может, безнадега, а может, и просто пофигизм, но я понял, что попади я туда, я тоже изменюсь, что-то перевернется и встанет вверх дном в моем маленьком, детском, еще неопытном мирке. Возможно, я не буду осознавать это, но другие будут, так же как видел я в глазах тех парней.

А Леха затянулся, сплюнул и опять заговорил.

– А тут, сам понимаешь, Натаха. Она изменилась так, пила много. Я жениться-то не хотел, я баб вообще не хотел после армии, но тут подумал… пускай будет, а то пропадет совсем. Ты-то не звонил даже, ну я и решил. Да и жениться уже пора было. Вот Рыжий уже второго ребенка имел. Ты не сердись, Кость, я ж не знал, что ты вернешься. Да и развод у нас уже случился, мало ли я там че ей сказал. Предложи ты сам ей руку и это, сердце, она еще тебя любит, небось, вон как выебывалась.
– А чего вы так, а, Лех?
– Чего? – он удивленно посмотрел на меня.
– Ну, разошлись-то чего?
– А… – он почесал затылок. – Ну… знаешь… характерами не сошлись.

Я улыбнулся. Такая фраза из уст Лехи. Парадокс. Метаморфозы в поднебесье.

– Че, ты хочешь – а она нет, да? Дисбаланс в семье что ли? – я усмехнулся. Леха фыркнул как-то угрюмо.
– Вроде того. Наоборот.

И замолчал. Я тоже, как-то неправильно это звучало, что-то стремительно резануло слух. Молчание затягивалось. Он, похоже, опять задумался о чем-то своем.

– Лех?
– Блядь, заебали в армии, что-что! – выплюнул он.
– То есть?
– То и есть, блядь. В жопу ебли.

Я не знаю, как впоследствии это повлияло на мое отношение к нему, наверное, никак. Но эта вещь так плотно засела в моем мозгу, что некоторое время я просто не мог принять этого Леху. Представить не мог Леху и то, о чем он говорит. Не мог он, не из тех, да и вид у него наш, свойский такой, сразу видно – нормальный парень. Без этих, пидрильских замашек. Даже потом, когда я пытался вспомнить подробности нашего с Лехой детства никак не мог вспомнить ничего, что бы объяснило эти Лехины заебоны. Что-то в этом образе не вязалось. Не видел я в нем пидрильской слащавости и приторности, пацаном он был вот и все.

– А ты?
– А мне нравилось.

Я кивнул. Кивнул – это просто сказано так - «кивнул», а на самом деле это был не кивок, а целый обряд, священнодействие, приобщающее меня к этой его тайне, обряд святотатства, развращения человеческой души. И я принял это своим этим кивком, как будто ничего особенного он мне не сказал. Будто обычное это дело пидорасом быть. Высокий, сильный, с прессом каменным, помню, мы еще с ребятами проверяли у кого пресс тверже, квадратики считали… Он у него красивый такой, двойной удар выдерживал: я да Колька сильно били, а ему хоть бы что.

– Лех, а ты в Бога веришь?

А он посмотрел на меня своими серыми теплыми глазами и сразу так отвернулся, пожав широкими плечами.

– Не знаю, верю, наверное. – Он разглядывал свои руки, широкие ладони, пальцы длинные, мужские такие, не пидорские совсем. – Здесь все верят, без этого никак. А че у тя, горит?
– Да не, так просто. Сигаретку дай.

Я затянулся и почувствовал, что ничего, в общем-то, и не изменилось, что Леха - по-прежнему мой Леха. Что нормальный он парень. Что даже если кто-то и назовет его пидором, то только в шутку, да разозлившись, мол, урод какой. Мне стало легче, не знаю от чего: то ли от выкуренной сигареты, то ли от того внутреннего облегчения. Не знаю. Мне не казалось больше, что я падаю куда-то и вот-вот разобьюсь на мелкие кусочки. Была почва под ногами. Был Леха. Нормальный, мой Леха. Были доски, на которых мы сидели. И мир не перевернулся, небо не обрушилось, низвергая пламя ни на него, ни на меня. По-прежнему зеленела трава, а доски по-прежнему были влажными, и солнце, не взирая ни на что, заходило на запад.

– Лех, а как это – мужиков любить?

Он посмотрел на меня насмешливо так, что я язык прикусил. Зря я, конечно, спросил.

– Не знаю, не хуже, чем баб, наверно. У меня и было-то в армии только, а чего?

Я опустил глаза и задумался.

– Да нет… так, – я затянулся и посмотрел на Леху. Он смотрел на меня внимательно, и я отвел глаза. – Я в последнее время сам не свой, мне сны снятся.
– Баба, мужик?

Я помолчал и с трудом выдавил:

– Пацан.
– Че, зеленый совсем что ли? – Леха сплюнул и затушил сигарету о мокрую доску.
– Типа того.
– Погоди еще, может это так просто. Бабу лучше найди…
– Может.

Он вздохнул и плечами пожал. Он не знает, что делать, а я тем более.

– Леха, а ведь это все грех, – я затянулся и задумался. – В геенне огненной гореть будем. Как там говорится? «Мужчина, положивший с собой другого мужчину как женщину, достоин костра...» А, не боишься?

Он передернул плечами.

– Хуй с ним. Уже ничего не сделаешь, если только жопу бетоном залить.

Я рассмеялся. Как-то легко с ним, как в детстве.

– Точно.

Позади, со стороны дома, послышался звук хлопающей двери и резвый топот по ступенькам. Я мог не оборачиваться, чтобы понять, что это был Темка. Внутри что-то сжалось и застучало звонкими молоточками. Я узнал его по солнечному запаху, запаху полевых цветов и детской невинности, такой трогательной, переливающейся ультрамарином и изумрудами.

Я знал, обернись я в тот момент, то увидел бы его озадаченным, полным сомнений. Он застыл в нерешительности: стоит ли выдавать свое присутствие или незаметно проскользнуть в дом. И я не выдержал, я обернулся. Встретился с