Глава V. Начало русского раскола

Переход от патриарха Иосифа к патриарху Никону был очень резок, и это все сознавали, начиная с самого Никона. Он ясно видел положение русской церкви, дошедшей вследствие национального самомнения и исторической обособленности до состояния, которое восточные ревнители православия прямо называли ересью. Он видел, что русское духовенство довело себя до такого состояния, что рядом с традиционным уважением к священнику и монаху того и другого поколачивали без милосердия, обращались с ними презрительно, не видя в них ничего заслуживающего почтения. Лихоимство, тунеядство и распущенность нравов сделались обычным явлением среди духовенства, не говоря уже о почти повальном невежестве и малограмотности, доводящих до искажения церковных обрядов. Из-за всего этого истинной религиозности почти не стало, ее заменило какое-то казенное благочестие, состоящее в возможно точном исполнении внешних обрядовых приемов, которым приписывалась символическая сила, дарующая Божью благодать; буква искаженного подчас обряда давно уже камнем лежала на русской духовной жизни, лишая последнюю внутреннего смысла и содержания. “Чтобы получить то-то и то-то, надобно сделать то-то и то-то”, – вот коммерческая формула, в которую отлилась религиозная идея русского человека XVII века. А рядом с этим пробуждалось сознание, что духовенство как служитель и представитель Бога на земле должно быть безукоризненно, должно пользоваться общим уважением и должно быть ограждено от произвола светских властей и насилия прихожан над своею личностью. Сильный толчок в этом направлении дан был патриархом Филаретом; не только духовенство, но и светские лица сознавали ясно, что со вступлением его в управление церковью, и в управление самодержавное, без опеки бояр и приказных, дела пошли лучше и многие безобразия и беспорядки прекратились. Духовный Великий Государь как вдохновитель и руководитель стал вмешиваться в государственные дела, и в них появилось улучшение; политический организм, расшатанный в смутное время, снова окреп и сплотил народ вокруг самодержавного светского Великого Государя.

Все это сознавал Никон. Он видел, что преемник Филарета унизил достоинство патриарха до такой степени, что Алексей Михайлович вынужден был как бы оправдывать покойного перед его прислугою: “Есть ли из вас кто-нибудь, кто бы раба своего или рабыню без дела не оскорбил? Иной раз за дело, а иной раз, пьян напившись, оскорбит и напрасно побьет; а он, великий святитель и отец наш, если кого и напрасно побил, от него можно потерпеть, да уж что бы ни было, так теперь пора всякую злобу покинуть. Молите и поминайте с радостью его, света, елико сила может”. А между тем, патриарх Иосиф многим был по душе, поддерживая малограмотных, тунеядцев, но приносящих дары. Никон понимал, что его предшественник дискредитировал патриарший сан не только в русском государстве, но и за пределами его; очевидно, что он не мог даже желать идти по его следам. Его идеалом был Филарет, он хотел из уважения к принятому сану быть Великим Государем над церковью, которой он отдал лучшие годы своей жизни и величие которой всегда составляло его задачу. Ревностно и с обычною ему суровою энергиею принимаясь за дело достижения единообразия в церковной обрядности, он логически должен был сделаться борцом за независимость и верховность своей патриаршей власти. Будь Алексей Михайлович менее податливым на выслушивание придворных сплетен и не попадись Никону на дороге кучка тупоголовых изуверов, трудно сказать, какова могла бы быть дальнейшая история России. Самому же Никону не доставало научного образования, чтобы смелее и увереннее вести задуманную реформу, и житейской изворотливости, чтобы ладить и держать в руках темную клику Салтыковых, Стрешневых, Морозовых, Трубецких, Одоевских, Долгоруких и других. Чересчур прямолинейный по характеру Никон не мог и не умел лукавить и вести дипломатическую игру с теми, чье дело, по его мнению, было повиноваться, а не умничать.

25 июля 1652 года сын крестьянина Мины вступил в управление Всероссийским патриархатом. Следуя обычаю, издавна установившемуся среди высших иерархов русской церкви, первым делом его было основать для себя новый монастырь и прославить его новою святынею. Для этой цели Никон выбрал намеченный им раньше островок на озере Валдай и назвал новоучреждаемую обитель Иверским Богородичным монастырем в честь Иверской Божией Матери, икона которой находится в афонском Иверском монастыре с 31 марта 999 года. В то же время он отправил знающего человека на Афон, с согласия иверского архимандрита Пахомия, гостившего в Москве, сделать точную копию Иверской иконы и, когда каменная церковь была построена, поставил в ней эту икону, украсив ее золотом и драгоценными каменьями. Вместе с тем Никон перенес 23 ноября в новый монастырь мощи преподобного Иакова, чудотворца Боровичского (скончался 22 мая 1544 года). Таким образом, новооснованная обитель сделалась предметом двойного поклонения; вскоре пошли слухи о совершающихся в ней чудесах и исцелениях. Алексей Михайлович, сочувствуя доброму делу “собинного друга” и желая поддержать его, приписал к Иверскому монастырю пригород Холм с крестьянами, деревнями и угодьями. Затем Никон перенес сюда из Хутынского Спасо-Варлаамиева монастыря типографию, заведенную им еще в 1650 году, в бытность новгородским митрополитом; здесь были напечатаны, между прочим, “Учебный часослов”, “Рай мысленный” Стефана Святогорца и произведения самого Никона: “Сказание об Иверской иконе”, “Сказание о созидании Онежского Крестного монастыря”, “Поучение к духовным и мирским”, “Канон молебный о соединении веры”, “Книга кормчая”, “Поучение о моровом поветрии”, “Пища духовная” и другие.

Но, исполняя дело, соответствующее его искреннему религиозному чувству и выраженное в общепринятой форме, Никон обратил серьезное внимание на задуманную реформу или, лучше сказать, коренное исправление текста богослужебных книг. Келарь Суханов еще не возвратился из-за границы, и Никон начал сам рыться в рукописях богатого патриаршего книгохранилища, поступившего в его распоряжение. Там он обратил внимание на грамоту восточных патриархов, присланную по случаю учреждения в России патриархата при Федоре I Ивановиче; в этой грамоте было сказано, между прочим: “Православная церковь приняла свое совершение не только по благоразумию и благочестию догматов, но и по священному уставу церковных вещей; праведно есть нам истреблять всякую новизну ради церковных ограждений, ибо мы видим, что новины всегда были виною смятений и разлучений в церкви; надлежит последовать уставам святых отцов и принимать то, чему мы от них научились, без всякого приложения или умаления. Все святые озарились от единого Духа и уставили полезное; что они анафеме предают, то и мы проклинаем; что они подвергли низложению, то и мы низлагаем; что они отлучили, то и мы отлучаем; пусть православная великая Россия во всем будет согласна со вселенскими патриархами”. Необходимость исправления искажений и произвольных вставок была очевидна по этой грамоте авторитетных иерархов, и в первом изданном при нем Служебнике Никон велел поместить в предисловии приведенный отрывок как бы в оправдание своих действий. Тут же, в библиотеке, Никон обратил внимание на саккос^[6] митрополита св. Фотия (скончался 2 июля 1431 года), родом грека; символ веры, вышитый на этом саккосе, разнился с тем, который читали в первой половине XVII века: в старом не было прибавления слова “истинного” о св. Духе, а Никон знал, что против этой прибавки уже раздавались голоса раньше его; кроме того, на саккосе было вышито: “Его же царствию не будет конца”, – а вокруг Никона все читали: “Его же царствию несть конца”. Все эти находки только сильнее убеждали патриарха в необходимости исправления искаженного текста; но исправления тщательного, при содействии действительно знающих людей, а не “мужиков-горланов”.

Иеромонах Арсений, сосланный на покаяние в Соловецкий монастырь патриархом Иосифом, заподозрившим благодаря усердию справщиков его в латинстве, был немедленно возвращен Никоном. Проверка текстов снова перешла к Арсению, а Никон благодаря боярину Ртищеву познакомился с иеромонахом Киевского Братского монастыря Епифанием Славинецким, приехавшим в Москву по приглашению боярина “ради обучения словенороссийского народа детей эллинскому наказанию”. Славинецкий был характера кроткого, сосредоточенного, предпочитал уединенную жизнь кабинетного ученого всяким исканиям почестей, не терпел никаких житейских дрязг и был всем сердцем предан науке; он умел уживаться со всеми, никого не раздражал заявлением о своем умственном превосходстве и своею безукоризненною честностью приобрел всеобщее уважение. Познакомившись с ним, Никон полюбил его и изменил свое навеянное окружающими предубеждение против малорусов. В это время возвратился келарь Арсений Суханов из своей поездки и 26 июля 1653 года подал царю и патриарху свой отчет о командировке на Восток; его записка носит название “Проскинитарий”, то есть “Поклонник”. Суханов описал свое путешествие по греческим островам, а также пребывание в Александрии, где долго беседовал с патриархом Иоанникием, в Иерусалиме и Тифлисе; оставаясь приверженцем русской старины, он описал черными красками поведение восточно-православного духовенства и недостаток благоговения при богослужении, но при этом правдиво указал, что на востоке повсеместно употребляется троеперстное крестное знамение и соблюдаются, опять-таки повсеместно, те именно обряды и порядки, в нарушении которых греческие иерархи укоряли русскую церковь.

Таким образом, слова патриарха Паисия, впервые открывшего глаза Никону на беспорядки и заблуждения, приобретали серьезное значение и требовали немедленного исправления недостатков. По этим-то побуждениям решительный и деятельный патриарх обратился к Алексею Михайловичу с предложением созвать русский поместный собор. Царь дал свое согласие и лично присутствовал с боярами на этом соборе, на который прибыли: митрополиты Макарий Новгородский (преемник Никона), Корнилий Казанский, Иона Ростовский, Сильвестр Крутицкий и Михаил Сербский, архиепископы Михаил Вологодский, Софроний Суздальский и Мисаил Рязанский, епископ Павел Коломенский, несколько архимандритов и протоиереев, – всего 34 человека. В качестве председательствующего Никон открыл заседание и, по своему прямодушию, произнес речь, в которой без стеснений высказал свой взгляд на равенство церковной власти со светскою. “Два великих дара, – начал он, – даны человекам от Вышнего по Божьему человеколюбию – священство и царство. Одно служит божественным делам, другое владеет человеческими делами и печется о них. Оба происходят от одного и того же начала и украшают человеческое житие; ничто не делает столько успеха царству, как почтение к святителям (святительская честь); все молитвы к Богу постоянно возносятся о той и другой власти... Если будет согласие между обеими властями, то настанет всякое добро человеческой жизни”. Провозглашая громко перед всем собранием принцип теократизма в государстве, Никон не прятался и не скрывался, как лукавый дипломат, стремящийся окольными путями к цели; если бы смысл его речей задевал и оскорблял самолюбие самодержавного царя, то охлаждение должно было бы немедленно наступить между Алексеем Михайловичем и Никоном. Однако мы видим обратное, так как во время войны с Польшею патриарх был регентом государства по выбору царя. Высказав свой взгляд на предержащие власти, Никон перешел к интересующему его предмету исправления книг; объяснив весь ход событий, свои беседы с Паисием, находки в книгохранилище и докладе Суханова, он продолжал: “Надлежит нам исправить как можно лучше все нововведения в церковных чинах, расходящиеся с древними славянскими книгами. Я прошу решения, как поступать: последовать ли новым московским печатным книгам, в которых от неискусных переводчиков и переписчиков находятся разные несходства и несогласия с древними греческими и славянскими списками, а прямее сказать, ошибки; или же руководствоваться древними греческим и славянским текстами, так как они оба представляют один и тот же чин и устав”. На этот вопрос ответ последовал такой же, какой давался не раз при прежних патриархах: “Достойно и праведно исправлять, сообразно старым харатейным и греческим спискам”. Только епископ Коломенский Павел, протоиерей Иоанн Неронов и Аввакум Петров, да два или три архимандрита, оскорбленных публичным признанием их невежественности, удалились с собора, не подписав его постановлений.

Собор уничтожил колебания патриарха, хорошо понимавшего всю важность предстоявшего дела. Не прошло нескольких дней после закрытия заседаний, как комиссия справщиков книг была формально отставлена от должности по причине своей полной несостоятельности и некомпетентности в корректурных работах. Скромный Славинецкий, проживавший с киевскими сотоварищами в новопостроенном Андреевском Преображенском монастыре на иждивении боярина Ртищева, по царскому указу был назначен справщиком (то есть фактором) типографии и получил квартиру при училище в Чудовом монастыре. Патриарх поручил Славинецкому, главным образом, дело исправления книг, и образованный иеромонах приступил к своей задаче неторопливо, с разумною обдуманностью. По его настоянию келарь Суханов вторично был отправлен на Восток за различными старинными рукописями, хотя уже при первой поездке доставил до 700 драгоценных рукописей, “овым убо от них от того времени, егда писаны, преидоша 700 лет, овым же 500, овым 400 лет”. Только окружив себя громадным количеством греческих и славянских списков, принялся Славинецкий за самое исправление текстов; помощниками его были два приехавших с ним земляка Арсений Сатановский и Данила Птицкий, побывавший в Соловках иеромонах-грек Арсений, священник Никифор, иеродиакон Моисей, бывший игумен Сергий, монах Евфимий и книгописцы печатного дела Михаил Родостамов и Фрол Герасимов. Пока серьезные труженики принимались толково за свое дело, оскорбленные бездарности сошлись между собою и образовали коалицию против патриарха Никона; сильные поддержкою ничего не понимающих женщин и отъявленных старинолюбцев из бояр, Неронов и Петров начали проповедовать по Москве, что патриарх по скудоумию поддается наущениям киевлян, зараженных латинскою ересью, и допустил к делу уличенного латынщика, грека Арсения. В своих письмах к друзьям Неронов скромно обходит молчанием вопрос о неожиданной отставке и об исправлении книг, сознавая, конечно, в душе, что патриарх поступил по справедливости, но зато он усердно нападает на Никона за его жесткость и резкость в обращении, явно рисуясь своими страданиями и своим геройством. “Патриарх, – читаем мы в одном его письме, – мучитель, терзает свою братию членов церкви, творит над ними поругание, одних расстригает, других проклинает. Беззаконное дело будет быть у него в послушании без прекословия. Он хочет, чтоб мы просили у него прощения; пусть он у нас просит! Государь всю свою душу и всю Русь положил на патриархову душу; нехорошо так мудрствовать государю! ” За такое явное подстрекательство к неповиновению высшей духовной власти энергичный начальник распорядился бы гораздо круче, чем на первых порах поступил Никон. Этот патриарх, которого Н. И. Костомаров обвиняет чуть не в мании величия, не знал даже, до каких пределов может дойти религиозное изуверство и фанатизм ограниченных людей; он рассчитывал повлиять на членов оппозиции более мягкими мерами, предполагая в них более здравого смысла и благоразумия. Большая часть непокоренных была давно знакома ему, многие из них были земляками его по месту рождения – а это-то отчасти и разжигало страсти; все эти Павлы, Иоанны и Аввакумы с горечью относились к тому, что их, природных поповичей, взялся учить и муштровать мужицкий сын, которого чуть не на их глазах простая баба-мачеха таскала за вихры. Между тем, серьезный и осторожный патриарх, желая придать более беспристрастный характер своим отношениям к оппозиции и саму реформу поставить на нейтральную почву, отправил к константинопольскому патриарху Паисию длинное письмо через какого-то грека Эммануила; невольно смотря на Паисия как на своего учителя, Никон предложил ему в письме 26 вопрошений, которые касались различных сторон богослужебных обрядов и в том числе спорных пунктов. Вместе с тем, Никон высказывал свое неудовольствие на поведение коломенского епископа Павла, приходившегося шурином патриарху по линии умершей уже жены последнего, Настасьи Ивановны, протоиереев Неронова, Петрова и на их сообщников. Опасаясь своего пристрастия, московский патриарх обращался за советом к константинопольскому: как поступить ему с непослушными, чтобы соблюсти справедливость?

Ответ из Константинополя был доставлен только в 1655 году. Патриарх Паисий извещал, что он созывал в Константинополь поместный собор, на котором “вопрошения” Никона были рассмотрены и затем на них были составлены ответы.

“Вижу, – писал Паисий, которому нравилась роль верховного учителя, – в грамотах преблаженства твоего, что ты жалеешь о несогласиях, возникших по поводу некоторых церковных чинов, и думаешь, что это различие чинов растлевает веру нашу. Хвалим твою мысль: кто бережется малого преступления, тот соблюдается от великого. Еретиков и раздорников следует убегать, если они соглашаются в самых важных предметах, но не вполне согласны с православием и придерживаются чего-нибудь своего, чуждого церковной и соборной мысли. Но если случится, что какая-нибудь церковь различествует от другой в некоторых не особенно важных и несущественных вещах, то есть не прикасающихся свойственным составам веры, например, во времени отправления богослужения и тому подобном, то это не должно быть поводом к разлучению, лишь бы только непреложно сохранялась та же вера. Церковь наша не сначала приняла на себя тот образ и последование, какое держит ныне; не сразу, а помалу”. При этом Паисий ссылается сначала на Епифания Кипрского в том, что церковь в разных местах принимала различные степени поста и мясоедения, потом на Василия Великого, из которого видно, что неокесарийская церковь не принимала того, что принималось в других местах. Затем патриарх продолжает: “Не следует и ныне думать, будто наша православная вера развращается оттого, если один говорит свое последование немного различно от другого в несущественных вещах, лишь бы только согласовался в важнейших, свойственных соборной церкви”. Представив подробное объяснение литургии, Паисий говорит: “Именем Иисуса Христа молим твое преблаженство, утоли эти распри твоим разумом; не подобает ссориться рабам господним, а наипаче в вещах неважных и несущественных; увещевай их принять сей чин, который мы пишем вам, которого держится вся восточная церковь. Изначала у нас, по преданию, он сохраняется; ни в единой вещи не было изменения; за это нам хвала, потому что прочие церкви, отделившись от нас, приняли многие нововведения, а мы ничем не растлеваемся”. Переходя к ослушникам патриаршей воли, Паисий сурово порицает их и дает совет подвергнуть их отлучению, если они не примут нелицемерно все так, как “держит и догматствует церковь”, он сравнивает их с арианами, кальвинистами и лютеранами, которые под видом исправления покинули “недвижное и истинное” в церкви... “Все это знамение ереси и раздора, и кто так говорит и верует, как они, тот чужд православной нашей вере. Их молитвы – хулы, потому что они полагают в сомнение моление наших святых и затевают вводить новые чины, которым мы никогда не научились от наших отцов, предавших нам веру”. Относительно крестного знамения патриарх Паисий указывает на сложение трех первых перстов как на древнейший обычай поклонения и различает молебное перстосложение от благословящего. “До нас дошло, – замечает патриарх в конце письма, – что в ваших церковных чинах есть еще кое-какие различия, не согласные с нашею восточною церковью; удивляемся, что ты о них не спрашиваешь. Желаем, чтобы все это исправилось”. И при этом Паисий порицает русских за то, что в их церквах женщины и мужчины сходятся вместе и во время богослужения не стоят раздельно: “Женщине следует безмолвствовать, а тут невозможно сохранять безмолвие, когда сойдется с женщинами много мужчин разного возраста”.

Вникнув в содержание обстоятельного письма Паисия, Никон снова предложил Алексею Михайловичу созвать собор, который на этот раз вышел блестящим и представительнейшим: кроме большого числа русских епископов, в Москве были антиохийский патриарх Макарий, сербский патриарх Гавриил и митрополиты Григорий Никейский и Гедеон Молдовлахийский. Выслушав ответ константинопольского патриарха, собор постановил выполнить его указания и держаться решения предшествовавшего московского собора, то есть продолжать по-прежнему исправление текста богослужебных книг. Патриарх Макарий энергически подтверждал правильность троеперстия. “Мы приняли, – заявил он, – предание изначала веры от св. апостолов и св. отцов и семи соборов творить знамение честного креста тремя первыми перстами десной руки, и кто из христиан православных не творит крестного знамения по преданию восточной церкви, сохраняемого от начала мира до сих пор, тот еретик и подражатель арменов; того ради, мы считаем такового отлученным от Отца и Сына и св. Духа и проклятым”. Никейский митрополит добавил к этому: “На том, кто не крестится тремя перстами, пребудет проклятие трехсот восьмидесяти святых отцов, собравшихся в Никее, и прочих соборов”. Таким образом, этот собор объявил решительную войну двуперстному сложению.

Беспристрастная история отметила тот непреложный факт, что всякая идея на религиозной основе, как бы она ни была нелепа сама по себе, становится живучею, если ее захотят истребить насильственным путем; подтвердить это может вся история христианства, в которой кровавые страницы отмечают борьбу с арианами, несторианами, манихеями, альбигойцами, гуситами, лютеранами и русскими старообрядцами. Никон, несмотря на свой природный ум, силою обстоятельств вращался с самого детства в такой умственно ограниченной среде, что не мог достичь понимания этого важного исторического закона, а потому, поддержанный нравственно постановлениями московских соборов, решительно взялся за очищение русской церкви от всего нанесенного с течением времени невежественным русским духовенством и этим дал возможность своим противникам предстать мучениками, к которым примкнули все те элементы, какие нашлись в обширной России и которые были политически недовольны московскими порядками. Вот почему на первых же порах раскол ярче вспыхнул в пределах бывшей новгородской республики, перекинулся к казацкой вольнице на Дон и Яик, а с беглыми ушел в Сибирь и прочно осел там.

В изданном вскоре после второго собора “Служебнике” с исправленным текстом появилось предисловие, в котором изложены поводы, побудившие патриарха к исправлению богослужебных книг, и деяния первого поместного собора, одобрившего предприятие Никона. Этот “Служебник” предписано было рассылать повсюду и немедленно вводить в употребление; патриарх рассчитывал по простоте душевной, что у священников хватит здравого смысла настолько, что они проникнутся доводами предисловия и в таком духе станут поучать народ; последствия показали его ошибку. Вслед за тем грек Арсений окончил перевод с греческого книги “Скрижаль”, заключающей в себе порядок и объяснение литургии и таинств: сюда было добавлено изложение бывших при Никоне поместных соборов, ответ константинопольского патриарха Паисия и статьи, относящиеся к вопросу о крестном знамении в защиту троеперстного сложения. В апреле 1656 года был созван третий поместный собор, на который Никон представил свою “Скрижаль”; собор утвердил ее и еще раз произнес проклятие над двуперстниками, а вместе с тем, предано проклятию слово какого-то Феодорита, на которого ссылались двуперстники как на авторитет. Рьяные противники реформы с ужасом толковали, что Никон и согласные с ним члены собора признали, таким образом, еретиками всех святых русской церкви, которые, без сомнения, употребляли двуперстное знамение.

По совету, данному константинопольским патриархом Паисием, Никон решился наконец поступить жестче с ослушниками своей воли, но решился опять-таки не сразу, как это видно из автобиографии Аввакума Петрова: “В пост Великий прислал память к Казанской к Неронову Иоанну. В памяти Никон пишет год, число: по преданию святых апостол и святых отец не подобает в церкви метания творити на колену, но в пояс бы вам творити поклоны, еще же и тремя персты бы крестились. Мы же задумались, сошедшись между собою: видим, яко зима хощет быти; сердце озябло и ноги задрожали. Неронов приказал мне церковь, а сам един скрылся в Чудов, седмицу в палатке молился и там ему от образа глас был во время молитвы: время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати. Он же мне плачучи сказал, таже коломенскому епископу Павлу, его же Никон напоследок огнем сжег в новгородских пределах, потом Даниилу, костромскому протопопу, таже сказал и всей братии. Мы с Даниилом написахом из книг выписки о сложении перст и о поклонах и подали Государю. Много писано было. Он же, не вем где, скрыл их; мнит ми ся, Никону отдал”. Только после всего этого Павел Коломенский был лишен сана и сослан в один из новгородских монастырей, Неронов же был лишен скуфьи^[7] и затем сослан в Вологодский Спасо-Каменный монастырь на Кубенском озере, откуда его перевели в Кольский острог. Царский духовник Стефан Вонифатьев, лишенный должности, которую занял протоиерей Лукиан, скоро покорился и сам стал ходатайствовать за Неронова, который, получив прощение Никона, постригся в монахи под именем Григория и вскоре умер, оплаканный как первая жертва никонианцев. Аввакум Петров, самый фанатичный противник преобразования, был схвачен стрельцами, продержан около месяца в Андрониевом монастыре и затем с женою и детьми отправлен в Даурию на поселение, хотя архиепископ Тобольский Симеон долго не отпускал его из Тобольска, очевидно, сочувствуя “страстотерпцу”. Протоиерей Логгин Муромский, Данила Костромской, Данила Темниковский и архимандрит Ферапонт Чудовской были разосланы по разным городам в тюремное заключение и там, взмутив народ, скоро умерли. Но, ясное дело, этими ссылками и заточениями нельзя было прекратить волнение, которое только разрасталось при появлении “мучеников”. Когда патриарх разослал свои новые богослужебные книги и приказал служить по ним и креститься тремя перстами, ропот поднялся разом во многих местах: протоиереи Никита Пустосвят Суздальский и Лазарь Романовский возбудили народ к неповиновению, а Соловецкий монастырь, исключая немногих старцев, восстал в 1666 году, руководимый старцами Никанором, Азарием и Геронтием.