Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Глава 3. Ашрам 1 страница






События нескольких последующих дней безнадежно перепутались в моей памяти. Кажется, мы двинулись в путь на следующее утро. Я даже не оглянулся на хижину, три долгих сезона бывшую моим домом. Кто поселится в ней после меня? Куда лежит моя дорога? Снова и снова я спрашивал себя, зачем было бросать деревню, рисковать разумом и жизнью в диком лесу, лезть с ножом на кшатриев, голодать, сходить с ума от одиночества и страха? Сидел бы я сейчас в просторной хижине, пил горячее молоко, вел неспешную беседу с братьями. И девушку бы я нашел себе дома в своей или соседней деревне, и все в моей жизни было бы ясно и спокойно, а напасти и труды — привычными и действительно достойными меня. Я же взвалил себе на плечи чью-то чужую карму и в награду получил, как и заслуживал, бесконечную череду тягот, страданий и острое, незаживающее чувство собственного несоответствия избранному пути.

Вот оно мое высокое предназначение — ломота в ногах, грязь дороги, страх перед буду щим и тоска по дому. Учитель говорил, что я обрету свободу, но вместо этого меня несло, как щепку в потоке событий. Куда? Неизвестно. Ос тавалось надеяться, что путь ясен Учителю. Не видя ничего вокруг, я покорно шел за ним следом, и перед глазами моими была… нет, уже не улыб ка Нанди, а серая стена, бескрайний занавес, ма рево тумана.

И внезапно сквозь эту мутную пелену меня пронзила новая боль. Я ощутил ее так остро, что от неожиданности упал на колени, сдирая кожу об острые камешки тропинки. Сквозь боль, пульсиру

ющую в висках и обжигающую глаза, я увидел, как Учитель резко обернулся. Он подбежал ко мне, концы его одежды вскидывались, как крылья огромной испуганной птицы. Учитель наклонился надо мной, ровел своей шершавой теплой ладонью по моему лбу, и боль отступила, но где-то в мозгу еще звучали стоны, всхлипы, мольбы о помощи. Честно говоря, я решил, что это воспоминания о Нанди прорвали последние плотины воли и излились наружу потоком страдания, но Учитель был обеспокоен не моим состоянием. Поднявшись в полный рост, он начал оглядывать кусты, словно вожак волчьей стаи, почуявший добычу, потом с быстротой и решительностью, которые никак не вязались с его преклонными годами, зашагал сквозь заросли в сторону от тропинки. Я поднялся с земли и последовал за ним. Боль почти отпустила. И вдруг я услышал стоны, только уже не в сознании, а наяву, из-под низкой колючей акации, рядом с которой склонился Учитель. В высокой траве лежал запрокинув голову молодой человек приблизительно моих лет, в дорогой одежде, которая, как я представлял, могла принадлежать придворному. Правда, она была безжалостно изодрана и испачкана кровью. У меня, не привычного к виду ран, тошнотворный комок подкатился к горлу. Учитель с сомнением рассматривал раненого.

Он умрет? — осторожно спросил я.

Нет, — ответил Учитель. — Но мы должны унести его с собой, — добавил он, думая о чем-то своем…

Огонь в треножнике плыл перед глазами, как чаша, полная сверкающей силы. Свет широким потоком входил в меня, струился по жилам, согревая руки, затопляя сознание. Учитель плеснул жертвенное масло — на алтаре с громким шипением взметнулся, как кобра в момент атаки, огонь. И вслед за ним я начал шептать слова древнего гимна:

«Алый дракон, посланец земли, гривой коснись холодного света звезд, напейся солнца, принеси мне частицу его силы, чтобы я стал хранителем огня его».

Наш ашрам оказался большой пещерой в теле красной горы, одиноко стоящей среди равнины.

Тот год, проведенный в обители, оставил в памяти появляются красные огни жертвенного костра, звездное небо над скалами и всегда спокойный умиротворяющий голос Учителя: 36

— Впусти огонь в себя, научись возжигать егов своем сердце, он — старший брат невидимых лу чей брахмы. Учись распознавать его. Есть огонь, служащий человеку — огонь жертвенника, очага и погребального костра. Есть огонь, повелевающий, дающий жизнь всему сущему. Есть и жестоко ка рающие стрелы Индры, небесные драконы и под земный огонь гнева, пожирающий города и горы, а также холодный целительный огонь луны и звезд.

Учитель говорил распевно, словно читая заклинание. Блики огня отражались в бездонных колодцах черных глаз. Резкие тени перемежались с глубокими тонами пурпурных бликов, отблески пламени трепетали, как волны, струящиеся перед лицом, а, может, это и были волны брахмы? Но лицо Учителя в ауре серебристо-белых волос непроницаемо, неподвижно. Оно не меняло своего выражения, и иногда мне казалось, что это маска. Двигались только губы, неторопливо разворачивая передо мной ошеломляющие картины неведомых миров, соседствующих рядом с человеком, но бесконечно далеких от тех, кто не обладает внутренним зрением.

Впрочем, я еще не был дваждырожденным. Я был послушником ашрама Красной горы, куда попал по воле моего Учителя. Здесь, в пещерах, древнее время стояло неподвижно, как подернувшаяся ряской вода заросшего пруда. Пахло сыростью, пометом летучих мышей и дымом давно сгоревших благовоний. Сюда мы принесли найденного в лесу человека. Всю дорогу он был без сознания. Потом, когда мы внесли его в пещеру, на минуту открыл глаза и попытался заговорить. Но Учитель прижал ладонь колбу молодого кшатрия, и тот погрузился в сон.

— Посмотри за ним, пока он спит, — велел мне Учитель.

Я остался сидеть рядом с раненым. Некоторое время он спокойно дышал, потом наморщил лоб. Мне показалось, что я слышу далекую невнятную речь. Вот только губы его оставались сомкнутыми. Нетелесный голос продолжал что-то бормотать торопливо, сбивчиво, словно отчитывался перед командиром. А потом молодой кшатрий снова задышал спокойно. Я тоже погрузился в дремоту, которую прервал приход Учителя.

— Пора будить нашего бойца, — улыбнулся он, — из деревни принесли ячменные лепешки и молоко.

Раненый был без сознания, но когда Учитель возложил ему руки на лоб, юноша открыл глаза, в которых отразились серые стены нашего убежища.

— Где я? — спросил он. Вопрос был вполне естественным, но зачем его рука лихорадочно ищет что-то у левого бедра?

Он поел и, не произнеся ни слова благодарности, опять закрыл глаза.

По богатой отделке одежды и знакам, вышитым на ней, я понял, что молодой кшатрий служит в войске раджи. Скорее всего, он был из тех, кто приезжал грабить деревню, и, значит, был соучастником убийства отца Нанди. Но кто же тогда напал на него? Может, крестьяне все-таки взялись за оружие и перебили отряд? Тогда почему карма пощадила этого грабителя мирных земледельцев?

Этот парень пролежал два дня в объятиях уютного мрака нашей пещеры. Иногда он приходил в себя, покорно ел то, что ему приносили, вяло озирался по сторонам и вновь соскальзывал в туманную страну ведений. Как видно его сущность предпочитала пока путешествовать подальше от тела, принесшего ей столько боли и страданий.

Потом из карих глаз под густой черной шевелюрой проглянула настороженная осмысленность, а рот с нелепой требовательностью повелел предоставить ему меч и коня, чтобы ехать мстить…

Все, что нам удалось узнать о нем в перерывах между проклятьями и приказами, так это то, что его имя — Митра, а был он ранен своими собственными сотоварищами (дети шакалов и вонючих ракшасов!), которым и рвался мстить.

Вот оно кшатрийское безрассудство! Сам едва жив остался, а снова со слезами на глазах рвется в драку, мечтает о смерти. Учитель вместо того, чтобы снова возложить ему ладонь на лоб, начал терпеливо объяснять, что он в безопасности, среди друзей, и прошлые беды уже миновали.

Нет, на мне клеймо скверны...дхарма кшатрия требует смыть кровью… куда вы дели мой меч?

Да что он все о мече толкует? — почти возопил я, заражаясь лихорадочным нетерпением незнакомца и еще больше раздражаясь от этого.

Воин живет оружием и служением господину, — с мягкой задумчивостью сказал Учитель, — Этот, похоже, потерял господина… Так что его мир сейчас сужен до размеров клинка… — и добавил снисходительно, обращаясь к войну, — но все-таки кусок полированной бронзы остается ничтожным лоскутом майи, каким бы таинственным смыслом не наделяли его кшатрии.

Высокомерный взгляд сузившихся глаз, выгнутые губы, невнятное шевеление тела — вот и все, чем смог этот парень выразить свое возмущение. Но даже это выражение гордого протеста его вконец измотало и он снова забросил свой разум в темную яму забытья. А Учитель еще долго сидел у его изголовья, чуть наморщив лоб, словно силился что-то понять.

* * *

Риши говорил, что я должен осознавать свою связь со всеми живыми существами и, как следствие, любить их. Но имел ли он ввиду и этого молодого кшатрия, который, валяясь на циновках в нашей пещере, обращался со мной, как с одним из своих слуг? Если да, то значит я — плохой ученик, неумеющий обуздывать в себе гордыню и гнев.

Злясь на себя, я пытался разобраться в нитях, связавших меня с Митрой. Сначала я его ненавидел, потому что он мог быть повинен в гибели отца Нанди, и жалел, потому что он страдал от ран. Теперь я как-то уверился, что к убийствам крестьян он не причастен. Но и его раны больше не кровоточили. Поэтому, глядя на высокомерную гримасу этого высокородного юнца мне становилось все труднее вызывать в своей душе теплое озарение благости.

А он опять требует меч…

Твой меч забрали враги, если только ты сам не потерял его в стычке, — спокойно пояснил Учитель. Митра вздохнул и откинулся на подушку, которую мы подложили ему под голову.

Я его даже из ножен не успел вытащить, — процедил он сквозь зубы.

Мне показалось, что в уголках его глаз блеснули слезы. И тут вдруг я понял, что он едва сдерживается, чтобы не заплакать от слабости, боли в ранах и безысходной тоски. Я мысленно посочувствовал ему, хоть и не испытывал симпатии.

Ты не готов к возвращению, — тихо сказал Учитель кшатрию, — побудь пока в нашем мире.

А что у вас еще и свой мир есть? Эта пещера или та пальма у входа, которой вы по утрам молитесь?

Наверное, этот парень видел, как я совершал обряд почитания деревьев у тропы, ведущей в наш ашрам. Видел, но ничего по своей кшатрийской тупости не постиг! Вознегодовав, я начал придумывать резкий ответ, но Учитель только улыбнулся уголками губ, мягко налагая– свою волю, как теплую руку на плечо. Я сразу расслабился. Прозревшие сердца были связаны тончайшими нитями, невидимыми для кшатрия. Мое преимущество стало очевидным для меня самого. Наделив молодого война мускулами и гордостью, судьба лишила его способности воспринимать мир. Митра не мог прозреть даже сущность деревьев, почти пробудившихся к разуму от долгого соседства с ашрамом. Поэтому я подготовил более снисходительный ответ:

В мире действует больше сил и разума, чем ты себе представляешь. Никому не зазорно чтить их в любом обличий.

Что? Чтить деревья? Так, это ж, все остальное придется забросить. Их же в лесу не перечесть! — то ли недоуменно, то ли негодующе сказал Митра, обращаясь не ко мне, а к Учителю.

Ну зачем же — все деревья? — добродушно ответил риши, сегодня особенно склонный к долгим беседам. Мне бы он посоветовал самому найти ответ на нелепый вопрос, а к этому — новому — проявлял непонятную мне благосклонность. — Не обязательно ходить от дерева к дереву, чтобы постичь его сущность. У деревьев одна сущность, одна у гор, у рек, зверей и птиц. Все вокруг тебя, да и ты сам — лишь формы, в которые облеклась Вселенская душа.

Бог, что ли, Шива? — наморщил лоб кшатрий.

У вас его называют Шивой, но представь себе, что это просто океан, а мы все-рыбы в этом океане и через него мы все соединены, и он — в нас, а мы — в нем… Воздавай почести рекам и деревьям, поверь, что есть божественная искра в каждом человеке, например, в нас с Муни, так ты почтишь и самого Шиву. Служи людям и это обрадует твоего бога больше, чем приношение меда и масла в храме.

Митра покосился на меня и, очевидно, не обнаружив особого сходства с Шивой, недоверчиво хмыкнул. Впрочем, и я в тот момент не видел в нем частицы божественной сущности, хоть и очень старался.

Ты, когда лежал в кустах, звал нас на помощь? — неожиданно спросил риши.

Нет, я впервые вас увидел здесь, в пещере… увидел и подумал, что я уже в подземном царстве. — Мы похожи на ракшасов? — не очень любезно поинтересовался я.

Да нет, я просто не переношу эти каменные своды. Ваша пещера наполнена смятением, тоской и болью…

Пещера чиста — сказал риши, наполнено твое сознание.

Может, старик, ты и прав…А чего мне ра доваться? После того, что мы учинили в деревне, меня ждут жуткие плоды кармы. Наверное, в следующей жизни будут одни муки и унижения… Воплощусь каким-нибудь зачуханным вайшьей и буду прислуживать. (Это он так себя унижал!)

Карма создается человеком, — заметил я.

Ничего подобного! — почти огрызнулся Митра. — Сам посуди: нападая на беззащитных крестьян, я нарушал запрет убивать безоружных. Отказавшись —– изменил своему господину, нарушил клятву верности, предал товарищей. Ну вот, и созрели быстренько плоды кармы, ведь кшатрии не прощают измены… Далеко уйти мне не дали. Мои бывшие товарищи, посланные вдогонку, рубили меня с остервенением…

...Порожденным нечистой совестью, — добавил риши. — Они знали, что губят свою карму и ненавидели тебя, себя, раджу, да вообще весь мир. Будь они поспокойнее, ничто бы не помешало им довести дело до конца.

И лучше бы я погиб! Смерть в бою не так страшна, как эта нескончаемая пытка позором. Я предал дхарму кшатрия, изменил своему долгу… (А ведь только что стенал, что погубил карму убийством!)

Учитель покачал головой:

— Это твой раджа нарушил дхарму властели на. В народе верят, что от царя исходит священ ная сила, оберегающая государство от бед и воин. Эта же сила изливается на поле боя и ведет доб лестных воинов к победе. Но раджа, обративший свою силу во зло против подданных, не может почитаться ими. Твое сердце отвратилось от него раньше, чем разум, но именно это спасло тебя не только от смерти, но и от кровавого следа пролитой невинной крови, который протянулся бы за тобой из воплощения в воплощение…

Учитель не успел договорить. Под горой раздались крики, послышалось бряцание оружия. Я выскочил на каменный карниз и, посмотрев вниз, увидел отряд всадников с длинными копьями, на которых ветер трепал пыльные флажки. Впереди отряда на могучем коне сидел, задрав голову, человек в роскошных одеждах и блестящем шлеме. Я услышал, как за мной скорее выдохнул, чем сказал Митра:

Это же сам раджа… А я безоружен.

Что вам надо? — крикнул я всадникам.

Мне надо моего слугу, заслуживающего смерти, — ответил пышно разодетый всадник.

И тогда из пещеры вышел Учитель. Прищурившись, он мгновение смотрел на раджу, словно оценивал его силы, а потом сказал:

— Взойди к нам.

И, о чудо, воин бросил поводья своим телохранителям и, спустившись с коня, неспешно стал подниматься ко входу в ашрам.

Они встретились на каменном карнизе: риши в простой серой накидке, ниспадающей с плеч до обутых в сандалии ног, и повелитель в пурпурном плаще с вычурной золотой застежкой и золоченом шлеме с огромным изумрудом над сурово сведенными бровями. На бронзовых латах сияли символы власти, самоцветами был украшен его пояс и рукоять длинного меча. Даже короткая белая юбка всадника была расшита золотыми нитями. Держался он надменно и властно.

Отдай мне моего слугу, — вновь сказал раджа, встав, широко расставив ноги, напротив Учителя.

Вашего слуги больше нет, — ответил риши, — вы его убили. Теперь есть мой ученик, но дваж-дырожденные учеников не отдают.

Раджа грозно сдвинул брови, и его лицо словно опалило гневом:

— Здесь повелеваю я.

Признаться, мне стало жутко в этот момент, глядя на могучего воина в сияющих латах, но по-прежнему спокойно стоял перед ним Учитель, смиренно сложив руки на посохе. Лишь ярче вспыхнули глаза угрожающим тайным огнем. Я впервые видел отблеск гнева на лице дваждырожденного и устрашился. В деревне риши просто поглядел на кшатрия, и тот лишился жизни. Этот рассказ брата Нанди я хорошо помнил. Думаю, что и радже об этом чуде уже поведали. Поэтому он держался крайне осторожно.

— Мы, повелители полей брахмы, — громко и внятно сказал риши, — не подчиняемся никому. Наша сила проникает всюду, и ни щитом, ни мо– –литвой не спасешься от нее. Приведи хоть тысячи воинов под стены ашрама, и все равно от невидимой стрелы падешь именно ты.

Могу поклясться, что на лицах воинов, окружающих раджу, я ясно увидел облегчение. Думаю, что они до этого опасались, как бы раджа не захотел испытать способности риши на ком-нибудь из них.

Зато сам раджа перестал спесиво кривить рот, а посмотрел прямо в глаза риши с некоторым недоумением. Но гордость еще могла толкнуть его на безумный шаг. Я буквально увидел, на какой тонкой нити висят наши жизни.

Учитель улыбнулся одними глазами и жестом руки пригласил раджу сесть на циновку, которую торопливо вынес один из слуг ашрама.

— Оставьте нам жизнь, о повелитель людей, — неожиданно смиренно сказал Учитель.

И раджа сразу овладел собой. К нему вернулась уверенность, а заодно и благодушное настроение. Это я тоже ощутил так же ясно, как перемену ветра. Он уселся на циновку, скрестив ноги, и кивнул головой.

— Ладно, забирайте кшатрия, нарушившего дхарму. Нам он противен. Владейте теперь его жиз нью, но уходите с моих земель вы и ваши ученики.

Учитель ответил низким поклоном. Правда, мне на мгновение показалось, что он как бы нисходит к низко сидящему радже для того, чтобы лучше слышать его слова.

Укажи мне область, полностью подчиненную твоей воле, и мы уйдем из нее, — смиренно сказал Учитель.

Всем известны мои земли, мои деревни, — сказал раджа и вдруг, посмотрев в глаза, полные понимания и сочувствия, помедлил, задумавшись, может быть, впервые в своей жизни. — Но деревни бунтуют… Воины, — он оглянулся на телохранителей и красноречиво пожал плечами, — они служат за золото и, как я вижу, могут предать. Семья? … Боюсь, в унаследованной от отца земле не найдется и клочка, полностью подвластного моей воле…

Раджа поднялся с циновки и с презрительной улыбкой оглядел землю, которая простиралась под его ногами.

— Я понял тебя, дваждырожденный, живи, где хочешь.

Больше не говоря ни слова, раджа спустился по каменным ступеням, вскочил в седло и, хлестнув коня плеткой, поскакал прочь от ашрама. За ним, уставив копья в небо, гремя доспехами, устремились его воины. Учитель тяжело вздохнул и провел ладонью по лицу, словно стирая пыль. Потом обернулся ко мне и вышедшему из пещеры Митре:

Ты останешься здесь. Залечишь раны, отдохнешь, потом сам решишь…

Мой путь кшатрия…

Пока ты не очень на нем преуспел… Может быть это указание богов, что тебе пора попробывать иной путь. Учитель помедлил, потом качнул головой, словно отметая какой-то соблазн:

— Будешь жить с нами. В этом для тебя будет больше смысла, чем в махании мечом в малярийных джунглях…

Митра попытался протестовать, но Учитель уложил его на циновку, и через мгновение послышалось ровное дыхание спящего.

Я пошел в свою келью и бросился в сон, как в теплую воду лесного омута.

* * *

Утром мы с учителем и слугами, пришедшими из деревни, начали наводить порядок в пещере. Вернее, Учитель указывал, а мы собирали дрова для очага, мыли каменный пол и натирали его коровьим навозом, заливали масло в светильники. Митра, праздно лежа на циновке, поинтересовался, чем это так мерзко воняет. Ему, видите ли, не понравился запах навоза. Но зато босым ногам не холодно ходить по полу, натертому этим самым навозом. К тому же, когда корова питается свежей чистой травой, ее навоз пахнет свежескошенным сеном и никак не может оскорбить обоняние даже тех, кто живет при дворце. Я объяснил это Митре, но он все равно морщил нос. Во время еды он заявил, что от ячменных лепешек и родниковой воды протянет ноги. Впрочем, надо признать, что на его стенания ни я, ни Учитель не обращали особого внимания. Правда, по разным причинам. Глубокого внутреннего покоя Учителя, похоже, вообще ничто не могло поколебать. А я настолько был переполнен сожалениями о несбывшемся, что жил, как в полусне. Учитель мало разговаривал со мной в те первые дни в обители. Он учил меня обрядам, призванным укрепить волю и развить душевную чуткость, а помимо этого старался измучить меня работой. Потом я понял, что именно это и было проявлением милосердия. Усталость в считанные дни освободила меня от всех острых переживаний, вернув способность жить быстро-ускользающими мгновениями настоящего.

* * *

Прошло несколько дней и наша жизнь наладилась. Боль моей утраты утихла. Зарубцевались раны и на теле Митры. Учитель попросил его помогать нам по хозяйству.

Разумеется, этот кшатрий очень скоро начал тяготиться простой жизнью ашрама. Руки, привыкшие держать меч, были неловки, когда дело касалось приготовления пищи или плетения циновок. Воинственный дух тщетно бурлил в тесных сводах ритуалов пещерного храма, не находя выхода в медленном потоке дней, наполненных молитвами и размышлениями. Чувство благодарности за спасенную жизнь лишь на несколько дней

отсрочило вспышку протеста. И вот однажды, получив указание Учителя помочь слугам с приготовлением пищи, Митра отверз уста:

Это унизительно для кшатрия.

Зато полезно для ученика, — ответил риши и прекратил разговор.

Ну и суров наш дед, — не очень почтительно заметил Митра, когда мы остались одни, — Говорит вроде ласково и с сочувствием, а сам давит потяжелее, чем командир наших всадников. Даром, что не кричит.

Нет духовного восхождения без дисциплины,

— повторил я истину, уже заученную в ашраме.

Во, во! Точно также и наш командир выражался...И еще плеткой потом для большей наглядности…Все они одинаковы, все знают как надо и готовы из тебя душу вынуть, если не следуешь за ними.

Кто тебя заставляет идти за Учителем? В ашраме никто не держит… — с раздражением ответил я.

Вот, вот и мой командир говорил также. Конечно, меня и у раджи поначалу никто не держал. А только, куда пойдешь, если нет у тебя ни мудрости, ни денег, ни родичей? Учителя! Кто же так учит? Ты мне растолкуй свою истину, чтоб я понял. Да не величайся, не дави на меня… Вы все про любовь говорите, а где она, ваша любовь? Все команды да наставления…

Признаться, я внутренне смутился. Мне и в голову не приходило задаться вопросом о правильности обучения. Духовное превосходство риши было для меня столь очевидным, что устраняло всякие сомнения.

По счастью в этот момент к нам заглянул Учитель, слышавший последние слова Митры. Он с легким укором взглянул на дерзкого юношу и покачал головой. Но этого кшатрия не так-то просто было смутить. Он поднял горящие, как угли, глаза на риши и заговорил, не очень убедительно притворяясь почтительным:

— Я знал, что дваждырожденные хранят свои тайны от непосвященных. Но вы бы могли научить меня мудрости и какой-то там брахманской силе. А что мне приходится делать? Разве это путь кшат рия? Для того чтобы твердить молитвы и готовить еду вам хватит и двух слуг с Муни. Любая дере венщина обучена подчинению. А я — воин…

Учитель жестом удержал меня от резкого ответа. Может быть, и правда, моей главной добродетелью была привычка подчиняться. Я подавил закипающий гнев и, забыв об оскорблении, приготовился слушать Учителя.

— Ты считаешь, что я тебя неправильно учу?

— спокойно спросил он. — А как правильно? Мо жет ты знаешь? Не видя цели, ты уже оспарива ешь выбор пути, сделанный ведущим. Тогда учи тель — ты.

— Вы насмехаетесь..

— Пока нет. Но ты, и правда, достоин насмешки, ценя себя не выше послушной куклы в руках другого человека?

— Я не кукла!

— Но тогда, почему ты просишь, чтобы я управлял тобой?

—???

Вскинутые брови, огонь возмущения в глазах. До чего горды эти кшатрии! Но Учитель, словно не замечает бурления чувств. Он продолжает увещевать.

— …Иначе, как объяснить твое раздражение, мол, со мною не так обращаются, не то и не так вкладывают в голову… Ты что, глыба мрамора, ко торая ждет, что кто-то начнет высекать из тебя изоб ражение бога? Никто из тебя ничего не сделает. Человек сам господин своей жизни, своей сущнос ти. Я могу только привлечь твое внимание к неко торым законам и явлениям мира. Но никто не на учит мыслить, желать, ощущать бога. Это твой труд и твоя свобода. А питаться чужими духовными открытиями ты можешь ничуть не больше, чем насыщаться пищей, поглощаемой другим.

С удовлетворением, недостойным послушника ашрама, я увидел, как угас боевой пыл юного кшатрия.

Значит, опять — долг, обязанности? А вы еще говорите о свободе? Ну так знайте, что свободу кшатрий ценит больше всего на свете.

Не обманывай себя. Ты, конечно, свободен оставаться невежественным воином, но эта твоя свобода обернется рабством скудных мыслей и неразвитых, необузданных чувств. Отвергни дисциплину ученичества и кичись свободой незрячего…

Кшатрий упрямо дернул головой, уподобившись на мгновение волу в упряжке:

Я не мальчишка, чтобы слепо верить всякому, кто утверждает, что может быть моим поводырем.

Так ты зрячий? Но скажи нам, где твой мир? Как ты найдешь обратную дорогу к радже? Да и есть ли она для тебя? Скорее, уж, это дорога к смерти.

Учитель говорил без торжества и укоризны. Он просто терпеливо объяснял истинное положение дел. Тут я с удивлением обнаружил, что начинаю жалеть одинокого юношу, чьи настороженные чувства топорщились подобно иглам дикобраза. Торжественный гимн свободе, казавшийся мне еще несколько мгновений назад свидетельством кшатрий-ской силы и решимости, предстал пустой похвальбой, скрывающей страх. Поистине, у этого юноши не было пути назад. А думать, выбирая путь вперед, его никто никогда не учил. А меня? У меня был риши. Именно Учитель сказал мне, что делать. Но ведь и у кшатрия теперь есть риши…

Меня словно окатила вода прозрения. Этот юный воин даже не догадывается, что именно сейчас он совершенно свободно решает обретет ли он Учителя. Решает не осознавая этого. Несмотря на вечернюю духоту, я почувствовал холод в спине. Мне уже дано было понять, какой кармический выбор делает наш гость. Откажись он принять высшее водительство, и станет его уделом полная свобода, свобода идти на все четыре стороны, так и не узнав, чего лишился. Но можно ли ЗАСТАВИТЬ человека пожелать мудрости? Что же более жестоко? Продолжать череду испытаний, ожидая, что кшатрий изменится и будет готов слушать советы? Пусть страдает и прозревает? Или пусть уходит? Надо ли вмешиваться в узор его кармы?

Сунь руку в огонь, — вдруг резким, не допускающим возражения, тоном сказал учитель. Митра повиновался, то ли не понимая, что делает, то ли ожидая чуда. Чуда не произошло. Вскрикнув, он отдернул обожженную руку и с обиженным изумлением уставился на Учителя. Риши спокойно улыбнулся и удовлетворенно кивнул седой головой.

Понимаешь, — сказал он, — большинство людей совершенно искренне считают, что боли и неудачи проистекают от неправильности мира. То есть они сами-то добродетельны и гармоничны, а вот мир вокруг них несовершенен. Получив ожег, ты готов обвинить в случившемся и огонь и меня. Но ведь боль — результат твоего действия. Люди предпочитают об этом не помнить. Куда проще найти виноватого и обнажить против него меч. Отсюда и попытки изменять не себя, а мир. Попытки подчас просто героические, но тщетные. Ибо, даже богам не под силу поколебать вселенские законы. Учиться — означает изменяться самому. Твое сердце должно научиться вмещать все больше людей и явлений, пока не достигнет полной тождественности миру. Творец поместил нас в ЕДИНОЕ ПОЛЕ, открыв тем самым путь к познанию для каждого обособленного «Я». Но этот путь постижения каждая душа проходит самостоятельно. Учитель не в силах помочь.

И это говорите мне вы сразу после того, как заставили меня увидеть истину! — с благоговением воскликнул Митра. (За этот восторг я простил ему даже непочтительное отношение к собственной особе.) — Я готов служить вашим богам.

— Путь дваждырожденного — вмещение мира, — безмятежно продолжал Учитель. — Доб родетелью мы почитаем, не славословия богам, а постижение своей связи с миром. Постигая обы денное, достигаем вершин. Какая разница, чем ты занят? Вот глиняная плошка. Вмести ее. Поразись искусству гончара, ощути гармонию его движений, теплый свет его таланта. Все это здесь, в этой вещи. Сколько поколений назад был изобретен гончарный круг? Чья мысль принесла на нашу зем лю колесо и колесницу? Кто пустил первую стре лу? На нашем языке познать — означает пережить.

Митра присмирел. Начал помогать по хозяйству. Характер у него оказался не такой скверный, как показалось мне вначале. К тому же, проснувшееся в тот злополучный день в деревне сострадание к живым существам угнездилось в его сердце, сделав его более привлекательным для общения и уязвимым для угрызений совести. Мы начали беседовать, и понемногу я узнал много нового о том мире, в который не был допущен в силу своего рождения. Он вспоминал о деревянных кроватях, застланных мягкими шкурами и тканями, утоляя голод горстью ячменя на банановом листе, рассказывал мне о пирах во дворце раджи, вздыхал по поводу отсутствия утонченного общества придворных и поэтов. Можете себе представить, как приятно все это было мне выслушивать. Я-то всегда считал циновку лучшей постелью, а о царских дворцах, придворных и угощениях слышал только туманные легенды. Узнав из наших разговоров о том, что я родился в деревне, Митра заважничал:

Ты, Муни — счастливый человек, потому что по крестьянской своей принадлежности привык повиноваться не рассуждая, да и что ты видел, кроме хижины да пещеры…Вот если б тебя отправить во дворец..

Где уж нам, бедным вайшьям, — язвительно отвечал я. — Зато сколько бы ты дней прожил один в лесу и на какой день сошел с ума от одиночества?


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.019 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал