Рассказ. Уже много лет снится мне часто один и тот же сон: раскисшая, осенняя дорога, холодный, моросящий дождь и впереди какая-то полуразбитая деревенька

Вячеслав Кондратьев

АСИН КАПИТАН

Рассказ

Уже много лет снится мне часто один и тот же сон: раскисшая, осенняя дорога, холодный, моросящий дождь и впереди какая-то полуразбитая деревенька. Там — предчувствую я — ждет меня что-то радостное. И я тороплюсь. Подхожу к крайней избе, открываю скрипящую калитку, вхожу в дом — никого, ни души. И наваливается тоска. Я просыпаюсь и долго не могу уснуть. Какая-то далекая и неясная вина томит меня...

Была глубокая осень сорок третьего года, и я шел в мокрой насквозь шинели, продрогший и усталый, из полевого эвакогоспиталя, шел, еще не долеченный, выпросившийся в свою часть у главврача-москвички — нашлись какие-то общие знакомые, мир же тесен! — которая отпустила меня долечиваться в родную мою санроту.
До моей части было километров шестьдесят, и вот первые двадцать я и месил по непроезжему большаку, где рытвина на рытвине. Обходя их и целые озера непроходимых луж, я забирался далеко в лес, где еще больше намокала моя — лишь по лихому солдатскому прозванию — «непромокаемая» шинель.
Я шел по тракту, чтоб не сбиться с дороги, хотя и знал, что с ночлегом здесь будет труднее: наверняка все деревни забиты тыловыми или отдыхающими частями. Поэтому, когда впереди показалась деревенька, я не очень-то рассчитывал на приют. Дай бог, пустили бы в избу обогреться, шинельку и портянки обсушить. Лишь бы не отказали.
Войдя в деревню, я огляделся: серые, крытые соломой избы почти все одинаковы, света в окнах не было — фронт же недалеко. Выбирать вроде бы не из чего, и я направился к крайнему слева домику. Открыл скрипнувшую калитку, вошел на крыльцо и постучал в дверь. Сперва один раз, потом другой, так как никто не отзывался, и, наконец, в третий, уже посильнее. И лишь тогда услышал шаги и старушечий голос:
— Кто там? Кого бог принес?
— Переночевать бы, хозяюшка! Из госпиталя иду, на фронт...
— Занято у нас, милок... Начальник один стоит. Никого пускать не велел. Правда, нет его сейчас. Погоди, спрошу я... Немного погодя послышались молодые, уверенные шаги, и дверь приоткрылась. В ее проеме я увидел женщину в военном, которая внимательно вглядывалась в меня, но вряд ли мое лицо, закрытое поднятым воротником шинели, можно было разглядеть.
— Что-то голос показался знакомым. Пройдите-ка, при свете разгляжу, — сказала она резко, с командными нотками и отошла в сторону, пропуская меня.
Ее голос мне не был знаком. Спутала, наверно, с кем-нибудь. Убедится в этом и, вероятнее всего, даст от ворот поворот, и таскаться мне по всей деревне, стучаться во все двери — авось кто смилуется.
Я вошел в комнату. Женщина взяла со стола керосиновую лампу и довольно бесцеремонно поднесла к моему лицу, взглянула быстро, потом отошла, поставила лампу на место, вынула из лежащей на столе пачки «Беломора» папиросу, прикурила от немецкой зажигалки и как-то растерянно опустилась на скамейку у стены. Я продолжал стоять, малость смущенный глупым положением, в которое попал, и тоже полез в карман за кисетом...
— И верно, знакомый...— сказала она чуть дрогнувшим голосом, но без удивления.— Разденьтесь в сенях и заходите.
Пока я снимал шинель, вытирал сапоги в сенях, лихорадочно вспоминал, где же и когда я встречался с этой женщиной... Москва? Институт? Танцульки в парке ЦДКА? Случайное знакомство на улице или в кафе? Встреча где-нибудь на фронте? В госпитале? Нет. Ничего не припоминалось. Я долго обтирал сапоги какой-то тряпкой, пока не услышал голос старухи хозяйки:
— Знакомый, что ли, оказался? Дадим, значит, ему приют?
— Дадим.
— А твой-то не придет?
— Не знаю...
— Вдруг заявится? Что тогда?
— Ничего... Разберемся.
Я вошел в комнату, поправляя одной рукой ремень, а другой держа свой тощий вещмешок с трехсуточным сухим пайком — хлеб, банка тушенки, две пачки пшенного концентрата и немного сахара.
— Значит, не узнали, — сказала она без вопроса.
— Не узнал, — пожал я плечами.— Вы москвичка?
— Нет.
— Где же мы могли встречаться?
— Разве кроме Москвы вы нигде не жили?
— Не жил... В армии, правда, на Дальнем Востоке служил, но там знакомств с женщинами, увы, не происходило.
Честно говоря, мне было как-то не до выяснений, где и когда я встречался с этой девицей. Усталый донельзя, я мечтал лишь о горячем, нет, не чае, а о простом кипятке, чтоб согреться, а потом завалиться хоть куда, хорошо бы, конечно, на теплую печку.
— А до войны нигде по гостили? — спросила она.
— До войны? Гостил... Погодите, Калуга? Да?
— Калуга, — повторила она как-то бесцветно.
— Вот это да! — протянул я и все вспомнил.— Но разве мы были на «вы»?
— Вы на «ты» меня звали, а я на «вы» величала. Вы же старше были, студентом уже, а я в девятом училась... Имя-то мое хоть помните?
— Конечно! — воскликнул я, но задумался, припоминая.— Аня? Нет, Ася! Правильно?
— Да, Ася... Вы мне еще тургеневскую повесть пересказывали, думая, что я не читала.
— Этого не помню... Какими же судьбами ты в армию попала?
— Обыкновенно, — нехотя ответила она.— Кстати, вы мне писать обещались, — добавила просто, без упрека.
— И не написал?
— Ни разу.
— Знаешь, наверно, я потерял твой адрес... Да, помню, что писал своей хозяйке, чтоб она узнала, но фамилии твоей не помнил, номер дома тоже. Вот и ответила она, что спрашивала всех соседей, но ничего не узнала.
— Сейчас придумали? — спросила с усмешкой.
— Нет, правда. Честное слово могу дать.
— Не продавайте из-за мелочей... Кто я вам тогда была? Поухаживали со скуки за провинциальной школьницей — вот и все.
— Нет, Ася, — серьезно ответил я.— Вспоминал я тебя. И довольно часто. И знаешь, что странно, лицо твое как-то забылось, а вот запах твоих волос помню до сих пор. И на Дальнем Востоке, и на фронте уже, где попадался случайно похожий запах, сразу ты вспоминалась... Вот если бы ты подошла ко мне поближе — узнал бы сразу, — улыбнулся я.
— Странная память. Собачья какая-то, — чуть обиженно заметила она.
— Верно, странная, — засмеялся я.— Я вот запахи передовой и первого боя, наверно, навсегда запомнил.
— Уж не знаю, чем мои волосы могли пахнуть? — пожала она плечами.— А вообще-то... как это давно было... В какой-то совсем другой жизни...— Ася вздохнула и задумалась.

* * *

Да, было это давно. Стоял конец августа тридцать восьмого года. Я не прошел по конкурсу в институт и поехал передохнуть после экзаменов в Калугу — родной город матери, где приютила меня какая-то бабушкина гимназическая подруга, живущая в маленьком домике на берегу Оки.
Разумеется, я страшно переживал неудачу и первые дни тупо бродил по городу, в котором был лишь один раз в детстве, узнавая какие-то улочки и не узнавая другие, бродил в довольно мрачном настроении, обвиняя себя в легкомыслии, в лени, в неумении собраться на экзаменах, ну и в других грехах — разбросанности, чрезмерном увлечении школьными «романами» и прочем.
Но вскоре утренние заплывы, многолюдный пляж на другом берегу Оки, заходы по вечерам в городской сад, где духовой оркестр играл старинные вальсы и марши, — все это развеяло мою хандру, и я стал обращать внимание и на пляже, и в саду на девочек-калужаночек с милыми провинциальными косичками, от которых московские девушки почти отказались.
Знакомства пока не заводились, был я не очень смел, да и никто особо не приглянулся. Вечерами, возвращаясь из городского сада, я проходил по одной улочке, где из одноэтажного особняка всегда раздавались звуки рояля и через высокое, слабо освещенное окно виделся мне девичий профиль... Любовь женщин воспринимал я тогда через тургеневскую прозу, и, проходя по этой улице, мне невольно вспоминался его рассказ «Три встречи», а за высоким окном, откуда был слышен рояль, представлялась мне, конечно, какая-то необыкновенная, милая и нежная девушка.
Теперь, бродя вечерами по аллейкам городского сада, я уже искал встречи с ней, той самой, игравшей на рояле, мимо дома которой я проходил, возвращаясь из сада. Нет, не только проходил, а прохаживался туда-сюда и уже несколько раз, пользуясь своим высоким ростом, пытался заглянуть в окно. Оно всегда было открыто — август стоял жаркий, вечера душные, — но полупрозрачная занавеска не давала мне разглядеть девушку как следует. Так, что-то неясное, расплывчатое — полуразмытый профиль, коса, накинутая на плечи шаль. Но тем более загадочной и романтичной представлялась она.
После нескольких вечеров, проведенных под ее окнами, я как-то утром подошел к заветному особняку с твердым намерением во что бы то ни стало дождаться этой девушки. Должна же она выйти куда-нибудь. Правда, пугало немного возможное разочарование: вдруг выйдет совсем не та, что мне представлялась. И что тогда? Ждал я долго, около часа. Солнце начало припекать, я забрался в тень, которая, двигаясь, уводила меня все дальше от ее дома.
И вот наконец-то! Девушка была в легком сарафанчике, очень загорелая, с довольно обычным личиком, но с косой — здесь я не ошибся. В руках у нее была сумка, на плече полотенце, — значит, идет она на пляж. Ну что ж, до пляжа порядочно, и у меня есть время, чтобы придумать, с чего начать разговор. Она мельком и, как мне показалось, робко взглянула на меня и пошла быстрым шагом. Я заспешил вслед.
Шел я в десяти шагах от нее, и вскоре должен был наступить весьма ответственный момент — еще немного, и она заметит, что кто-то топает сзади, и обернется. И по тому, как взглянет, как повернет голову, уже будет ясно — приятно ли ей мое молчаливое сопровождение либо нет. И вот она обернулась. Во взгляде, брошенном на меня, было лишь легкое недоумение. Теперь очень важен будет второй взгляд, когда она убедится, что я иду именно за ней. Здесь может появиться или презрительная гримаска, или легкая, поощряющая улыбка. Надеялся я, конечно, на последнее, но она что-то очень долго не оборачивалась. Мы вышли уже к улице, ведущей к Оке, дошли до моста, и только тут она обернулась, вскинула с несколько преувеличенным удивлением бровь и дернула плечиком. Но в плавном, даже величавом повороте головы почудилось мне, что она отнюдь не тяготится моим преследованием. Я прибавил шаг, догнал ее и шел почти рядом. Тут-то и ощутил я запах, который шел от ее волос.
Спросить ее, идет ли она на пляж, когда это уже само собой разумелось, было глупо, и я продолжал молчать, надеясь, что на реке выдастся случай завести разговор.
На пляже народу было немного, но она долго искала место, а я плелся за ней, как собачонка. Она уже приема, начала располагаться, но потом вдруг раздумала, поднялась и пошла дальше. Мне ничего не оставалось, как потопать за ней.
Но вот она наконец расстелила на песке большое банное полотенце, скинула сарафанчик, оставшись в черных трусиках и лифчике, легла на спину, подставив себя жаркому солнцу, и вроде бы прикрыла глаза. На меня она даже не взглянула, хотя я расположился в трех шагах. Я начал было тоже раздеваться, но обнаружилось, что плавки я забыл, а лежать рядом с ней в сатиновых нескладных трусах было просто невозможно. Я снял только рубашку.
Пялить глаза на почти раздетую девушку мне было неловко, а потому я лишь изредка посматривал на нее. Начать разговор здесь, на пляже, оказалось еще труднее. Фразы, которые мне приходили на ум, после некоторого размышления казались одна нелепей и глупей другой.
Пролежали мы так около часа. Я уже изнывал от жары, черные брюки почти дымились. Если бы не злополучные трусы, я бы сказал ей: «Наверно, пора уже искупаться? Пойдемте». И все было бы в порядке. Даже если бы она отказалась, то все равно начался бы какой-то разговор. Черт возьми, как же я не догадался, что она пойдет на пляж, и не захватил плавки, корил я себя. И тут меня осенило! Я поднялся и прошел к воде. Там снял брюки, тапочки, свернул все свое барахлишко в узел, перевязав его брючным ремнем, и полез в воду. Номер был отрепетированный, я уже не один раз добирался так с пляжа домой, плывя на боку на одной правой, а левой держа свою одежду. До того берега, наискосок, было километр с гаком, и такой «марафон» не проходил не замеченным пляжной публикой. Несомненно, обратит внимание и она, так как я минут двадцать буду маячить у всех на глазах.
Итак, я плыл, не очень-то напрягаясь — течение несло меня, — и я лишь подгребал к левому берегу, чтобы доплыть прямо к дому. Плывя, я, разумеется, неотрывно наблюдал за пляжем. Видел, как она подошла к берегу, поглядела на реку, то бишь на меня, потом вошла в воду и затерялась среди купающихся. Потом, когда она вышла на берег, я опять разглядел ее — она стояла и, приложив руку ко лбу, наблюдала за мной. Этого для меня было вполне достаточно!
Сияющий, прямо в мокрых трусах, я влетел в отведенную мне комнатку, быстро напялил плавки, потом брюки и стремглав бросился из дома, не слушая причитаний хозяйки по поводу моего легкомыслия и того, что Ока — река коварная и она будет в ответе перед моей матерью, ежели я утону... Галопом несся я по калужским улицам и только на мосту, запыхавшись, снизил темп. На пляж я вошел уже неспешной походкой, но на старом месте ее не нашел. Я обошел весь пляж вдоль и поперек, прошел даже дальше, где не было уже песка, но — увы... Сразу стало все скучным и неинтересным, и, немного поплавав, я уныло поплелся домой, тем более что время подходило к обеду.
Духовой оркестр в городском саду начинал играть с семи вечера. Ровно в шесть я стоял около ее дома в сиреневой рубашке, которая, как говорили, очень мне шла, в отутюженных брюках, в блестевших от ваксы скороходовских полуботинках и с прилизанными бриллиантином волосами, без которого мой пробор не получался. Я встал на другой стороне улицы и жадно поглядывал на высокое окно, сегодня почему-то закрытое, за которым, как я ни напрягал зрение, не было заметно никакого движения, словно квартира пуста. Но я терпеливо ждал, будучи почти уверенным, что пойдет она этим вечером в городской сад, а там или по дороге к нему я непременно заговорю с нею.
Увы, она не вышла из дома. Из сада уже доносилась далекая музыка, какие-то вальсы и военные марши, а ее все не было и не было... В то время я уже немного покуривал, больше для форса, конечно, и в кармане лежал десяток «Дели». Я запалил одну и, искурив, с понурой головой отправился все же в сад — с не совсем угасшей надеждой, что встречу ее.
Побродив по аллейкам, поторчав немного около оркестра, пройдясь до обрыва и поглядев оттуда скучающим печоринским взглядом на приокские дали, решил я уже возвращаться домой, надеясь, что, может быть, она дома и я опять увижу ее в окне, но тут хлопнул меня по плечу подошедший сзади сын маминой подруги — Коля Билибин — и заговорщическим тоном сообщил, что имеется у него в кармане два шкалика и не желаю ли я выпить?
Предложение пришлось впору — ведь все «настоящие» мужчины поправляют плохое настроение выпивкой. Я сразу же согласился. Мы зашли за здание летнего цирка, где было безлюдно и темно и где Коля торжественно вытащил из кармана две маленькие бутылочки емкостью в сто двадцать пять граммов, ловко откупорил их и протянул мне одну... Водку я пробовал всего два раза, по пил, конечно, из рюмки и под соответствующую закуску. Пить из горлышка нагревшуюся в Колином кармане водку было выше моих сил, но... Ох уж эти «но»! Когда даже перед случайным приятелем невозможно показать себя «слабаком» и «маменькиным сынком». Пришлось набраться «мужества» и выпить, правда не сразу, а в два захода, теплую, противно пахнущую водку и закусить теплым помидором, протянутым мне Николаем.
Несколько минут я стоял, сглатывая слюну и боясь, что меня вырвет, но потом пришел в себя, почувствовал приятную теплоту в желудке и легкость в голове. А когда мы вышли на главную аллею, прошлись по ней раза два, я уже чувствовал себя настоящим мужчиной — смелым, непринужденным, которому заговорить с незнакомой девушкой — пара пустяков, плевое, обычное дело. Мы весело обменивались репликами по поводу проходящих, иронизировали насчет их внешности и наконец, совсем осмелев, подсели на скамейку к каким-то двум девицам и с ходу завели развязный треп ни о чем.
И тут мимо прошла она! Увидев меня, она как-то сжалась, изменилась в лице и резко прибавила шаг, почти побежала.
Ничего не сказав, не попрощавшись даже с Николаем, я бросился за ней. Догнал я ее лишь у выхода из сада и вначале хотел сразу что-то сказать, но смелость моя куда-то испарилась, тем более что, когда я поравнялся с ней, она даже не повернула головы, сделав вид, что и знать не хочет о моем присутствии...
Так, в полном молчании, мы прошли через площадь мимо бывших торговых рядов, так дошли и до ее улицы. Еще немного, и мы дойдем до ее дома, и тогда все, она упорхнет, и удастся ли мне еще раз с ней встретиться — неизвестно. И я пробормотал:
— Разрешите мне вас проводить? — Ничего умнее я придумать не мог.
Она вздрогнула, повернула ко мне голову, но ничего не ответила. Терять мне было нечего — до ее дома оставалось несколько шагов, и я повторил то же самое.
— А зачем вам это? — очень тихо спросила она с какой-то наивной серьезностью.
Пока я соображал, что же ответить — не мог же я сразу объявить, что она мне нравится и так далее, — она открыла дверь и скрылась за ней.
Никакой надежды, что она вернется, у меня не было, но я еще долго топтался около ее дома, пока был свет в окошке и пока видел ее мелькающую тень. Вскоре свет погас, и я понуро поплелся домой.

Я невольно улыбнулся, вспоминая это... Тем временем хозяйка избы, чистенькая старушка, уже накрыла стол.
— Чему улыбаетесь? — спросила Ася, сгребая мой вещмешок со стола, из которого я собирался вытащить мои запасы.
— Вспомнил, как я страдал перед твоим домом, после того как впервые проводил тебя из городского сада.
— Ну да, страдали...— усмехнулась она.
— Конечно. Почти полночи торчал около твоих окон. Кстати, ты это знала.
— Знала, — кивнула она.
— И, наверно, радовалась.
— Нет, — ответила она просто.— Жалела. Даже выйти хотела, но тетка не пустила. По-моему, я говорила потом об этом.
— Не помню, — признался я.
— А чего ты помнишь? — перешла она вдруг на «ты».— Столичный мальчик да еще воображала.
— Разве я был воображала? — Я потянулся к своему вещмешку и стал его развязывать.
— Еще какой! Убери свой мешок. У нас есть чем угостить. Продрог, наверно? Выпить хочешь?
— Не откажусь.
Она поднялась, ушла за занавеску и вернулась с армейской флягой, по дороге захватив из буфета две граненых стопки. Привычным жестом отвинтила пробку, разлила.
— Ну, приготовила я все вам, Асенька. Пойду прилягу, — сказала хозяйка, оглядев накрытый стол, где дымилась горячая картошка в мундире, шумел самовар, а на тарелках разложена деревенская закуска — кислая капуста, грибочки — и стояла открытая банка мясной тушенки.
— Конечно, идите, тетя Паша. Спасибо за стол... Ну, за встречу, — протянула Ася стопку.— Наверно, не думали не гадали, что встретимся когда-нибудь.
— Да, уж не думал совсем, — задумчиво сказал я, чокаясь с Асей.
— А я иногда думала, — призналась она.— Когда войска, отступающие через Калугу, проходили, бегала смотрела — а вдруг тебя увижу? В госпитали наши тоже заходила...
— Неужели, Ася? Ведь столько лет прошло.
— Всего три года... Не все же такие забывчивые, — сказала без горечи, просто подтверждая факт, и без тени упрека.
— А знаешь, когда мы в Малоярославце стояли и должны были на Калугу двинуться, я тоже тебя вспомнил и хотел обязательно разыскать... Но нас неожиданно перебросили на Калининский.
— Правда? — она внимательно посмотрела на меня.
— А как же? Я ведь не забыл, как пахли твои волосы, — я улыбнулся, но действительно в Малоярославце мелькнула мысль о ней.
— Брось ты свою собачью память! — возмутилась она.— Чушь какая-то.
— Да нет, наверно, не чушь, — сказал я серьезно и задумался.

* * *

На другое утро, невыспавшийся, наверно, осунувшийся, я ждал ее около дома. Она увидела меня через окно, и не то испуг, не то смятение я заметил в ее взгляде. Она быстро отвернулась и отошла в глубь комнаты, так не дав мне понять, выйдет ли она или нет. Но я решил ждать, и стал прохаживаться туда-сюда, не спуская глаз с ее двери.
Когда она вышла, я пролепетал:
— Доброе утро. Вы на пляж?
Она кивнула.
— Пойдемте вместе?
Она кивнула еще раз.
Я не помню, о чем мы говорили по дороге. Вряд ли это был какой-либо связный разговор. Так, перекидывались, наверно, случайными словами. Помню только, как спросила она, зачем я форсил, переплывая Оку.
— Чтобы вы обратили на меня внимание, — признался я с легкостью.
— Ока — опасная река. В ней часто тонут...
— Знаю, — перебил я.— Быстрое течение, водовороты и прочее. Мне об этом все уши прожужжала моя хозяйка. Но я хорошо плаваю.
— Все равно. Не надо больше.
Это было уже вроде какого-то беспокойства обо мне, и я самодовольно улыбнулся. Потом она спросила, зачем я приехал в Калугу. Я, разумеется, скрыл свой провал на экзаменах и представился студентом.
— Ой, а я только в десятый перешла! — воскликнула она и глянула на меня с неким почтением, даже робостью.
Я приосанился и выпятил грудь. Потом она сказала, что вряд ли будет поступать в институт, потому что матери у нее нет, живет она с теткой-библиотекаршей и, наверно, после десятилетки тоже пойдет работать в библиотеку.
На пляже пробыли мы часа три. Она плавала хорошо, но все же побаивалась заплывать далеко, а я бахвалился, что могу переплыть Оку с завязанными сзади руками.
— Хвастунишка вы, — смеялась она, но я заложил руки за спину и попросил ее чем-нибудь их связать.
Она отнекивалась, но потом, видимо решив меня разоблачить, крепко стянула мне сзади руки своей косынкой.
— Ну, идите, спасать вас не буду. Если сто метров хотя бы проплывете, уж так и быть, поверю.
На ту сторону я плыть не решился, но доплыл до середины, а потом обратно. Течением меня увело далеко от пляжа, и я вылез где-то в полукилометре от него. Руки я развязать не смог, так и топал с заложенными за спину руками до пляжа, где она, смеясь, развязала мне их.
— Ну и зачем вам эти трюки? — спросила, скрывая за смехом все же некоторое восхищение моей лихостью.
— А вдруг война, — ответил я.— Я попадаю в плен. Меня ведут с завязанными руками через мост. Конвоиры не могут предположить, что я могу сигануть в реку. А я сигаю. Они даже не стреляют в меня, уверенные, что я все равно потону. А я выплываю! — заканчиваю я торжествующе.
Мы смеемся, потому что о войне — это так несерьезно. О какой войне можно было думать в тридцать восьмом году.
Возвращаясь с пляжа, я хотел было договориться о встрече вечером в городском саду, но она отрицательно мотнула головой.
— Почему не хочешь?
— Там народу много.
— Понимаю. Боишься встретить кого-нибудь из своих ребят?
— Да нет. Погуляем лучше по городу. Или в загородный сад сходим. Не были там?
— Не был.
— Там хорошо...
Вечером мы пошли гулять по городу. Побродили по тихим калужским улочкам и спустя немного вышли к старинному мостику с красивыми чугунными перилами. Мостик был перекинут через очень глубокий, мрачно чернеющий овраг. Она остановилась и подвела меня к перилам.
— Этот мост — калужская достопримечательность. С ним связано много преданий. С него калужские барышни бросались от несчастной любви, — улыбнувшись, сказала она.— Видите, какой страшный овраг.
— Только барышни?
— Нет. И молодые люди тоже. Это роковой мост... Тетка рассказывала столько всяких историй. Кошмар! — Она помолчала немного, потом рассмеялась.— Раньше я тоже мечтала о роковой любви.
— А сейчас? — улыбнулся я.
— Наверно, и сейчас немножко.
Я слегка пожал ее руку, она ответила на пожатие, но очень робко.
Загородный сад оказался гораздо больше, чем городской. Он был почти не освещен и малолюден. Мы долго ходили по его аллеям, потом немного посидели на затененной скамейке. Тут бы мне и обнять ее, попытаться поцеловать, но что-то удерживало меня. Мы просто сидели очень близко друг от друга, и вроде мне ничего больше было не нужно, тем более что ее рука лежала в моей...
Идиллию нарушил пьяный мужичонка, прошедший мимо нас. Он остановился, посмотрел на нас с глупой пьяненькой улыбкой, а потом хриплым голосом, но добродушно посоветовал мне:
— Парень, не мучь девку — веди в кусты.— И, засмеявшись, заковылял дальше.
Мы оба покраснели, смутились и поднялись со скамьи. Не поцеловал я ее и у дома, когда проводил до самой двери, лишь сильно пожал руку на прощанье. Мы договорились завтра вместе пойти на пляж. Впереди было еще завтра, послезавтра и еще девять дней моего пребывания в Калуге...

— Не согрелся еще? — спросила она и налила мне еще стопку.
— Спасибо... За что же выпьем?
— Не знаю... За прошлое? Если оно, конечно, осталось у тебя в памяти.
— Осталось, — не соврал я.— Давай за прошлое. Я опрокинул стопку, а Ася только пригубила свою.
— Почему не до дна? — спросил я.
— Я не пью, Витя. Не хватает мне еще этого. Это лишь ради нашей нелепой встречи.
— Почему нелепой?
— Сам не понимаешь?
— Я очень рад ей, — сказал я вполне искренне.
— Я тоже. Но она нелепа... И, наверно, ни к чему, — сказала она с грустью.
— А у меня сейчас все всплыло в памяти. И оказалось, я многое помню, даже ваш знаменитый Каменный мост, с которого...
— Не надо, — перебила Ася, вздрогнув и отведя глаза. Я понял, что мне не надо было говорить про этот мост, и замолк. Молчала и она.

* * *

Один раз, после того как мы накупались и наплавались в Оке, она сама предложила мне прогуляться в дальний заокский лес, синеющий за сжатым полем.
— Там очень красивые места, — сказала она.— Хочу вам показать.
Я с радостью согласился. Ведь нигде, ни на пляже, ни на калужских улицах, ни даже в малолюдном загородном саду, мы не были совсем одни. А тут дальний лес! Как ни бесплотна была моя влюбленность, но возможность быть с нею один на один взбудоражила меня. Там я, конечно, решусь ее поцеловать, а потом... Я не очень-то представлял, что «потом», но по телу пробежала дрожь и куда-то провалилось сердце.
Она шла не спеша, срывая по дороге какие-то травинки. Я же стремился к лесу и невольно подгонял ее. Она, видимо, не понимала моего нетерпения, шла с ленцой, потом начала собирать цветы, а набрав, стала плести венок, уже совсем замедлив шаги. Наверно, мы перебрасывались какими-то словами, которые сейчас я, конечно, не помню. Помню только свое нетерпение и то, что лес приближался к нам ужасающе медленно. Наконец я не выдержал и сказал:
— Пойдем быстрее, Ася. Уж больно припекает солнце.
— Не так уж припекает, — беспечно ответила она, нагибаясь, чтобы опять сорвать какой-то цветок.
Тогда я решительно взял ее за руку и довольно бесцеремонно потянул вперед.
Она засмеялась.
— Ты чего? — удивился я этому беспричинному, на мой взгляд, смеху.
— Ничего. Так просто...
А мне вспомнились слова пьяного в загородном саду, и я испугался, что вдруг она вспомнила тоже и мое стремление в лес может истолковать как-то не так. Я отпустил ее руку и сказал безразлично:
— Ладно. Торопиться нечего, конечно, — и приостановился закурить.
Так мы, не торопясь, и дошли до леса.
— Сейчас я покажу вам удивительно красивую поляну, — сказала Ася и побежала вперед.
Волосы ее развевались, открыв загорелую шею, к которой я и прилепился взглядом. Недолго поборовшись со своей стеснительностью и боязнью обидеть Асю, я догнал ее, робко приобнял и поцеловал в шею. Она замерла на мгновение, ошеломленная, наверно, как и я, этим первым прикосновением, потом мягко освободилась от моих рук и, не оборачиваясь, побежала опять. Я же долго стоял и глядел на нее. Наверно, только сейчас я понял, что влюблен в эту девчонку.

Сейчас, глядя на Асю, я никак не мог представить, что сидящая передо мной женщина, небрежно положившая ногу на ногу, державшая по-мужски папиросу в длинных, красивых, но неухоженных пальцах, — та самая милая и наивная девочка-калужанка, с которой провел несколько таких коротких, но прекрасных дней в далеком тридцать восьмом году.
— Как ты жила до войны? — спросил я.
— Обыкновенно... В институт поступать не стала, пошла работать в библиотеку.— Она погасила папиросу в пустой консервной банке, служившей пепельницей, и спросила: — А ты помнишь, как уговаривал меля обязательно идти в институт, причем московский, чтоб мы могли встречаться в Москве и быть вместе?
Этого я совсем не помнил, но, наверно, было так. И я ответил, что, разумеется, помню.
— Может быть, если бы ты писал, я и поступила бы в московский институт, — сказала она как бы между прочим, но меня что-то кольнуло.
— Калуга очень разрушена? — спросил я, чтоб перевести разговор.
— Да. В городском саду стояла наша оборона. Много деревьев спилили на блиндажи... Но торговые ряды целы. Цел и наш дом, — ответила она как-то безразлично.— В Калугу я больше не вернусь. У меня там — никого, — закончила твердо, как давно решенное.
— А тетка?
— Она умерла.
— Но, по-моему, ты любила свой город? Так много о нем рассказывала.
— Когда это было! — небрежно махнула она рукой.
— Ну как ты все-таки жила? Наверно, за тобой ухаживали, кто-то был влюблен?.. Почему не вышла замуж?
— А за кого замуж-то? В тридцать девятом забрали всех мальчишек в армию, а потом война...— Она вытащила «беломорину» из пачки, щелкнула трофейной зажигалкой и закурила, сильно, по-мужски, затягиваясь.
— Куришь ты по-настоящему, — заметил я.
— А почему бы мне не курить по-настоящему? — вскинула она бровь.— Хорошо, что не пью. Ведь на фронте же я...— Она немного помолчала, потом сказала: — А жила до войны обыкновенно: ходила на работу, книги выдавала, сама много читала, ну а потом... Потом пришли немцы...

Почему-то тогда, в жаркой августовской Калуге, когда мы уже не проводили все время на пляже, а, быстро искупавшись, шли в далекий заокскии лес, гуляя там до вечера, — я лишь за неделю до отъезда решился поцеловать Асю по-настоящему, в губы... Она не ломалась, не отворачивала голову, не закрывала рот рукой.
И в эти последние дни мы только и делали, что целовались. Как сумасшедшие. По-моему, мы давно ни о чем не говорили, а целовались, целовались... И черт-то до чего могли доцеловаться. Помню наш последний вечер в лесу, когда уже совсем стемнело и темнота, неожиданно свалившаяся на нас, опьянила меня какой-то вседозволенностью, и я, совсем забывшись, допустил то, на что никогда не решался до этого, и не было ее «не надо», обычного в таких случаях. Но как раз то, что она ничего не говорила, а как то во всем доверилась мне, отрезвило меня.
— А вы и верно ко мне хорошо относитесь...— прошептала она тогда.
— Я, наверно, люблю тебя, Ася, — ответил я совершенно искренне, поднимаясь и подавая ей руку.
У ее дома мы поцеловались в последний раз. Не помню почему, но на вокзал она меня не провожала.
В поезде, забившись в угол, я думал об Асе и о том, под каким предлогом уговорить мне родителей отпустить меня еще раз в Калугу, думал, чем подработать, чтобы выслать ей денег для поездки в Москву на зимние каникулы, перебирал в памяти знакомых, у которых она могла бы остановиться.
Но по возвращении в Москву моя так быстро и ярко вспыхнувшая влюбленность так же быстро стала угасать, и я все реже и реже вспоминал Асю... Так и ушла она из моей жизни. Ушла, как казалось, навсегда, и вот эта случайная и, как она назвала, нелепая встреча через пять лет. И каких лет!

...— Ну, пришли немцы, и что ж дальше?
— Не надо, — остановила она меня.
Я замолчал, а она долго смотрела на меня каким-то странным, словно примеривающимся к чему-то взглядом и вдруг спросила с насмешливой, даже недоброй улыбкой:
— Слушай, ты действительно тогда был таким несмышленышем или пожалел меня, потому что хорошо относился. Я не говорю — любил. Какая там любовь в семнадцать лет! — Она прижгла потухшую папиросу, затянулась и вместе с дымом выдохнула: — Я ведь тогда ничего не соображала... Ничего-ничегошеньки...
— Не знаю, — немного растерялся я и пожал плечами.— Наверно, и то, и другое.
— А не зря ли? — спросила она прямо.
— Что зря? — глупо пробормотал я.
— То... Тогда все, что угодно, со мной делать мог. Разве не помнишь?
— Но ты же девушкой была, — бормотал я, краснея.
— Девушкой, — подтвердила она.— Ну и что? — Потом посмотрела на меня и рассмеялась.— Господи, покраснел даже... Неужто все такой же остался? Водку-то пить вроде научился, а с бабами как? — уже грубо, с какой-то издевкой спросила она, перестав смеяться, но глядя на меня все с такой же недоброй усмешкой.
— Ася, милая, — произнес я как можно мягче, — с тобой случилось что-нибудь нехорошее?
— А что хорошее могло случиться в занятом немцами городе? — сказала она, не снимая с губ усмешки. Потом взяла флягу, взболтнула.— Вроде осталось маленько. Плеснуть? А то, смотрю, смутился совсем, бедненький. Может, выпьешь еще — в себя придешь. Мужиком станешь.
— Налей, — только и мог сказать, уже понимая, что с Асей произошло что-то страшное, но, отодвигая от себя это страшное, спросил: — Я слыхал, как хозяйка говорила, что кто-то должен вернуться. Кто?
— Вряд ли вернется. Да ты не бойся.
— Я и не боюсь, но...
— Какие «но»? Пустила тебя, потому что знакомым оказался, вот и все. Да он и спрашивать не будет.
— Кто же все-таки он?
— Комбат наш, капитан... Ну, а я телефонисткой при нем.
— И давно ты с ним?
— Полгода уже...
— А до него? — спросил я и осекся, поняв бестактность вопроса.
— Что — до него? — усмехнулась она.— Думаешь, по рукам хожу? Нет. Второй он у меня...— Она потянулась к фляге и вылила мне остатки водки.— Давай первого помянем.
— Убило?
— Убило... Я с ним из Калуги ушла. Воевать.
— Помянем, — глухо повторил я.
— Вроде тебя, мальчишкой совсем был, хоть и ротой командовал.
— Любила?
— Наверно...
Мы выпили не чокаясь и долго молчали. Я изредка кидал взгляд на Асю и опять никак не мог совместить ее теперешнюю с той миленькой девочкой-калужанкой, в которую почти две недели был так остро и пылко влюблен, а потом как-то сразу забыл.
— Что ж не спрашиваешь, что в Калуге со мной случилось?
— Ты же сама сказала — не надо.
— Наверно, не надо. Только поговорить мне здесь не с кем. С капитаном своим? Так в боях ему некогда, не до меня, а на отдыхе или формировке тоже дел хватает. Да и убьют его скоро. Чувствую. Отчаянный он, в самое пекло лезет...— Она помолчала немного.— Ты тоже чужой сейчас, но было у нас что-то, думала я о тебе, даже мечтала вроде...— Она чуть улыбнулась и вдруг стала опять похожа на себя прежнюю, на ту девочку с косичками, которая так доверчиво подставляла мне губы для поцелуев.
Мне стало как-то не по себе. Я вдруг почувствовал себя в чем-то виноватым. Взял из Асиной пачки напиросу, жадно закурил.
— Меня комбат не особенно жалеет. В боях я и за связного у него. «Не имею, говорит, права тебя больше других жалеть. Не кори за это, а то что обо мне солдаты подумают?» Свою бабу жалеет, а нас, сукин сын, на смерть посылает... Он такой... Если придет, увидишь. Я уже ранена один раз была. В санбате отлежалась...— Ася поднялась, прошлась по комнате, потом остановилась против меня и сказала с тоской: — Что-то я совсем не представляю, как после войны жить буду. Совсем, совсем, — повторила как-то по-девчоночьи.— Наверно, не доживу. И, знаешь, как-то очень спокойно об этом думаю...
— Я тоже не очень-то представляю послевоенной жизни, — сказал я.
— Гляди, — подошла она ко мне, протянув левую руку.— Видишь, где у меня линия жизни обрывается?.. Тебе до войны не попадалась такая книжка — «Хиромантия, графология и физиогномика»? И «астрология» еще вроде.
— Попадалась, — кивнул я.— Это же дикая ерунда!
— Не скажи. Физиогномика — не ерунда! Да, еще там фрсиожмия была. Это по лбу характеры определять.
— Тоже ерунда.
— Мы у всех мальчишек в классе по этой книжке характеры определяли.— Она вдруг оживилась.— Смеху было. И, знаешь, почти верно получалось. Я про характеры. Ну, а судьбы?.. Тут все кувырком...— Она вздохнула.— Но ты видишь, какая линия жизни у меня короткая?
— Брось, Ася, — сказал я, но взял ее ладонь и посмотрел.— Нормальная. У меня такая же.
— Покажи, — живо попросила она, и мне пришлось протянуть ей ладонь.
Она долго рассматривала, провела пальцем по моей «линии жизни», потом сравнила со своей и вдруг рассмеялась.
— Конечно, ерунда все это... Просто иногда бывает такое настроение. Устала, наверно...— Она задумалась.

Задумался и я... Задумался о том, что если бы я писал письма Асе, то, может быть, уговорил ее поступить в институт, и тогда не была бы она в Калуге осенью сорок первого.
И судьба этой девочки была бы совсем другой. Вот, оказывается, какие мелочи могут повлиять на течение чьей-то жизни. А что, если и она так думает?
Я посмотрел на нее. Она сидела, охватив голову руками, упершись взглядом куда-то в пространство. Заметив, что я гляжу на нее, очнулась, тряхнула головой.
— Что это мы? Спать же тебе пора. На печке хочешь?
— О печке как раз и мечтал, пока по этой мокряди топал, — улыбнулся я.
— Ну и залезай. Там подушки и одеяла есть.
Несмотря на усталость и выпитое, я долго не мог заснуть. Перед глазами все время маячили две Аси: та, калужская девочка с косой, и теперешняя — огрубевшая, с низким голосом и маетой в серых глазах, с каким-то горьким изломом губ... И опять неясное чувство вины забродило в душе, нагоняя тоскливую надсаду... Я долго ворочался, курил и слыхал, как оправляла она постель, как снимала свои хромовые сапожки, как зажгла спичку, прикуривая, как вздохнула несколько раз, как заскрипели пружины высокой кровати, когда она легла.
Всё же я заснул... Надолго ли, не знаю, но разбудил меня стук в дверь — требовательный и громкий. Ася, видимо, не спала, потому что я сразу услышал ее шаги и скрип открываемого засова, а потом топот тяжелых мужских шагов.
— Ну вот, освободился вроде, — услышал я густой, низкий голос.— И какого черта пополнение все ночами прибывает! Не спишь почему?
— Ужинать будешь?
— Нет. К комполка заходил, перекусили малость. Спать давай, Асенька...
Я услышал смачный поцелуй, и почему-то подумалось, что обслюнявил капитан Асю этим поцелуем. Стало как-то неприятно.
— Постоялец у нас, Николай...
— Какой еще, к черту, постоялец! Я что тебе наказал? Никого не пускать! Хоть на отдыхе по-человечески пожить. Где этот постоялец? Выгоню к чертовой матери!
— Не выгонишь, — тихо, но твердо сказала Ася.
— Это почему же?
— Знакомый это мой... Потому и пустила. Понял?
— Что за знакомый-то? С той, прежней твоей части?
— Нет... Давнишний.
— Давнишний?..— протянул капитан.— Кто ж такой?
— Лейтенант... Из госпиталя в свою часть идет... На печку я его положила. Покормила, стопочкой угостила и уложила.
— Ты и сама вроде выпила? С чего бы? Не пьешь же никогда, — в голосе капитана было и удивление, и настороженность.
— Вспомнилось разное, вот и выпила...
Капитан долго молчал, потом сказал:
— Может, познакомишь?
— Зачем?
— Ну как зачем? Интересно же, что за знакомые у тебя.
— Спит он, наверно.
— Ничего, разбудим... Эй, лейтенант! Проснись и слазь! Познакомиться с тобой хочу. Есть у нас, Ася, НЗ насчет выпить?
— Есть немного.
— Ну, лейтенант! Чего копаешься? Раз старший начальник зовет — давай быстрей! — в голосе уже нетерпение.
Ну что же, подумал я, давай знакомиться, капитан, и стал натягивать гимнастерку. Брюки я не снимал по фронтовой привычке. Слез с печи, подошел к капитану, протянул руку... Тот крепко, до боли, пожал мою кисть, добродушно улыбаясь. Глаза шальные немного, росту высокого, чернявый, немолод, на щеке шрам.
— Значит, из госпиталя топаешь? — спросил он.
— Да... Особо на ночлег тут и не рассчитывал, видел, деревня-то войском занята, но вот случайно Асю встретил... Пустила.
— Давно знакомы?
— Давно, Николай, — сказала Ася.— В тридцать восьмом он к нам в Калугу приезжал...
— Понятно... Наверно, любовь крутили? — засмеялся капитан.— Да вы не смущайтесь — дело прошлое.
— Какая любовь? — улыбнулся я.— Асе шестнадцать было, ну а мне восемнадцати еще не стукнуло.
— Понимаю... Одни вздохи на скамейке?! Как звать-то тебя, лейтенант?
— Виктором...
— Ну, прошу к столу, Виктор... Что-то видок у тебя неважный, — вгляделся в меня капитан.— Куда ранение-то было?
— В грудь... Легкое задело.
— Это серьезно... Не долечился небось?
— Да, в свою часть хотел, ну и отпросился... В санроте еще отлежусь маленько.
— В каких частях-то?
— Пехота-матушка...
— Свой, значит, — засмеялся опять капитан и хлопнул по плечу.— Месяц воюем, три формируемся. Что-то пополнение плохо идет... Слушай, Виктор, давай спартизаним? Возьму тебя к себе в батальон. На роту поставлю. У меня всех в последних боях смахнуло. Ну а в госпиталь и в твою часть бумагу напишем. Ну как?
— Нет, капитан... К своим ребятам хочу.
— Это хорошо, что к своим хочешь... Ну ладно, лейтенант, давай за знакомство. Только вот спиртного у нас мало, — капитан поднял налитый до половины стакан.— Неужто, Ася, никакого у нас запаса больше нет?
— Нет... Так ты, наверно, у комполка выпил? — сказала она.
— Разве при нашем комиссаре позволишь? Лишь губы смочили. Ну, давай, лейтенант.
Чокнулись мы громко, но выпили лишь по глотку.
— Видишь, Виктор, неплохой капитан-то мой... Я говорила — не бойся, — усмехнулась Ася.
— А он что, боялся? — захохотал капитан.— Меня немцы, лейтенант, боятся! А со своими я мужик простой, даже ласковый... Верно, Асенька?
Она ничего не ответила. Капитан глотнул еще из стакана.
Меня все же что-то тревожило в этом «ласковом» капитале. Мне как-то ясно представлялось, что его веселость без всяких причин может перейти в ярость, что может выкинуть он совершенно непредвиденное. Я не боялся его, но как-то непроизвольно потянулась моя рука в карман, чтобы убедиться — трофейный офицерский «вальтер» при мне. Пистолет этот тяжелый, с открытым стволом, неудобный для носки в кармане, но не довелось мне пока добыть «вальтер» типа браунинга, вроде того, который висел в черной маленькой кобуре у Аси на поясе.
Третьим глотком капитан допил стакан, спросил еще раз Асю, нет ли добавки, и стал что-то рассказывать. Больше о всяких смешных случаях на войне. Рассказывая, громко и заразительно смеялся, но мне почему-то не было смешно. Не смеялась и Ася.
— Я же Аську, лейтенант, из другой части уволок! — захохотал он снова.— Это надо рассказать. Тот номер получился. Понимаешь, подходим мы к передку, но до него еще километра два оставалось, видим — хоронят кого-то... Несколько командиров стоят, солдаты и вот она, Асенька, — как каменная, ни слезинки... Но понял я, что хоронят кого-то eй близкого. А около нее какой-то тип увивается, утешает вроде, а она от него отвертывается. Я как-то сразу всю обстановку усек: убило у девки дружка, и ей здесь тяжело оставаться. Подкатываю к Асе, отвожу в сторону, спрашиваю: «Не хочешь, вижу, в этой части оставаться, раз твоего уже нету?» — «Не хочу», — отвечает. «Тогда, говорю, мотай с нами на передок». Ну и тихонечко ее зa руку и отвожу к газику...— Он улыбнулся.— Уж не знаю, чего там Аська думала, но в машину села... Вот с тех пор вместе и воюем...
— А куда мне было деваться? Там, верно, мне плохо бы было, — напоминало бы все, — сказала Ася тихо.— Потому и согласилась.
Капитан замолчал, закурил, поглядывая то на меня, то на Асю, а потом вдруг спросил, усмехнувшись:
— А сильно ты и Аську тогда, в Калуге, втрескан был? Отвечай, не смущайся.
— Зачем тебе это? — лениво бросила она.
Я и вправду немного смутился от неожиданности и ненужности вопроса и ответил не сразу:
— Не то слово, наверно, капитан.
— Понимаю. Я по-простому, а по-вашему — любовь там или еще как. Так сильная любовь-то была?
— Ну чего ты пристал? Зачем тебе это? — повторила Ася и потянулась к пачке папирос.
— Как зачем? Интересно же... Так отвечай, лейтенант, paз старший спрашивает.
— Ну на такие вопросы отвечать необязательно, капитан, но отвечу — влюблен был.
— Влюблен, значит...— протянул он.— И не тронул ее?
— Нет, конечно, — пробормотал я.
— Честное слово?
— Да...
— Так...— Он долго разминал пальцами «беломорину», прижег.— Ну, а сейчас?
— Что сейчас? — невольно смутился я.
— Сейчас нравится она тебе?
— Перестань, Николай! — оборвала его Ася.— К чему это все?
— Ты погоди, не мешай! Пусть ответит, — упрямо продолжал капитан.— Ну, по-честному, — нравится?
— Ася, наверно, всем у вас нравится? — уклонился я.
— Ты не крути, лейтенант! Про всех я сам знаю. Недаром я ей «вальтер» подарил... Ты про себя отвечай. Нравится? Осталось что от любви твоей мальчишеской?
— Осталось, наверно, — неожиданно для себя ответил я.
— Осталось, значит...— задумчиво повторил он, поднялся и стал ходить по комнате.
Потом остановился около меня, нагнулся и выдохнул вместе с дымом:
— Ты чем командуешь и какой раз ранен?
— Ротой... А ранен второй раз.
— Ротой...— протянул он.— Почему же старшего еще не дали?
— Должны дать, когда в часть вернусь.
— Мотыльковый твой век, лейтенант... Мотыльковый... Выходит, третий заход у тебя на передовую.— Он посмотрел на меня.— Глаза у тебя нехорошие... Не боишься, что обратной дороги не будет?
— Боюсь... Так и у вас, капитан, ее может не быть, — ответил я спокойно, но все же поежился от пробежавшего между лопатками холодка.
— И у меня, конечно, — сразу согласился он.— Про то и толкую. Значит, делить нам с тобой нечего. Верно?
— Верно, — подтвердил я, совершенно не понимая, к чему ведет капитан.
Он отошел от меня, сел и начал барабанить пальцами по столу.
— Так... Значит, первая, говоришь, была у тебя в Калуге любовь?
— Да...
— И не тронул ты Асеньку... Выходит, пожалел. Значит, неплохой парень был.— Он помолчал немного, потом продолжал: — Да, несладко Асе здесь у нас. Понимаю. Чего она здесь видит? Кровь, смерть... Меня — мужика грубого. Не дал я ей очнуться после гибели лейтенантика ее. Не дал, а просила она. Не послушал, не вытерпел, потому как смерть здесь над нами каждодневная... Да чего тебе говорю, сам знаешь, каково пехоте-матушке.— Капитан поднялся и начал вышагивать по комнате.
— Чего это ты вдруг жалеть меня вздумал? — усмехнулась Ася.— Да еще при людях.
— Понимаешь, Асенька, — вздохнул капитан.— Виноват же я перед тобой... Виноват.— Он остановился, вынул кисет, завернул цигарку.— Я как-то, Ася, не задумывался, что была у тебя какая-то своя жизнь в прошлом... Да когда думать-то? Знаешь, другим голова забита — немцев бить надо, не до сантиментов. А вот лейтенанта этого увидел, узнал про вас обоих...— Он не закончил, достал спички, закурил, затем вдруг неожиданно засуетился, снял полевую сумку, висевшую на стене, раскрыл ее, вытащил карту, глянул, засунул ее обратно.— Ладно, чего я тут с вами, мне же к начштаба нужно.
— Какой начштаба? Ночь уже.
— Нужно... Бывай, лейтенант, — подошел он ко мне и протянул руку.— Желаю тебе в свою часть вернуться, ну и чтоб везло тебе на войне... Вот окончится она, может, и встретимся. А что? Чем черт не шутит! Можем и встретиться. Пока.— Он крепко пожал мне руку и направился к выходу.
— Ты чего надумал? — остановила его Ася.
— Ничего я не надумал, к начштаба нужно, — отмахнулся капитан.
— Погоди, — она догнала его и встала перед ним.
— Ну чего уставилась? Надо мне...
— Ну иди, раз... надо, — уже другим, совсем равнодушным голосом сказала Ася, отходя от капитана.— Иди...
Капитан вышел в сени. Мы слышали, как надевал он шинель, как кашлянул, как скрипнули затягиваемые ремни. Потом хлопнула дверь. Мы остались одни и растерянно молчали.
— Ну вот, — вдруг рассмеялась Ася, — а ты капитана моего боялся. Видишь, какой он? Пожалел, одних оставил.
— Ему действительно к начштаба нужно было? — спросил я.
— Кто его знает? — небрежно бросила она, а затем, насмешливо глядя прямо мне в глаза, спросила: — Ну, что делать будем?
— Не знаю...— глупо ответил я.
Она опять рассмеялась и пошла убирать со стола. Я смотрел на нее, на ее тонкую, перетянутую широким офицерским ремнем талию, на ее довольно широкие, уже не девичьи бедра, и вдруг как наяву представился мне наш последний вечер в калужском лесу, когда Ася лежала рядом, а ее полураскрытые губы были прижаты к моим... Я поднялся и, подойдя к ней, обнял сзади. Она вздрогнула.
— Ася...— пробормотал я осекшимся голосом.— Ася...
— Что? — еле слышно спросила она.
Что? Я и сам не знал «что», я продолжал бормотать ее имя, пока она, не высвобождаясь из моих рук, не повернулась ко мне лицом. Ее губы были так же доверчиво и покорно полураскрыты, как и тогда, в калужской лесу, а глаза чуть затуманены. Я поцеловал ее, и у меня закружилась голова... Не выпуская Аси, я придвинулся к столу и задул лампу.
— Ася, Асенька...— шептал я.— Ты ведь моя... давно моя... И к черту твоего капитана! Он же сам... сам оставил нас.
Разумеется, к черту! Вот сказал он, что нехорошие у меня глаза. Знаю, сам замечал, как появляется у людей перед смертью в глазах что-то... Значит, увидел капитан и в моих такое. Может, и верно убьют меня скоро... Так чего же колебаться? Зачем отказываться от того, что преподнесла мне судьба? Война же, она все спишет.
Я приподнял Асю и сделал шаг к кровати... Ее тело было безвольно, она не сделала никакой попытки освободиться от моих рук, лишь прошептала:
— Мне же придется...
— Что придется?!
— Сказать всё.
— Зачем?! Какого черта!
— Как же иначе...
— Он же оставил нас! Нарочно оставил...
— Ну и что из этого?
Я посадил Асю на кровать и сел рядом. Ее слова отрезвили меня. Не так все просто, а то, что война все спишет, — глупость. Ничего она не спишет...
— Что же нам делать, Ася?
Она ничего не ответила, только прижалась лицом к моему, и я почувствовал, что оно мокро от слез. Я стал гладить ее по голове, и жалость, огромная жалость охватила меня, пытесняя все другое, что недавно будоражило меня. Я и так в чем-то виноват перед Асей, так зачем же еще?..
Мы ничего не говорили друг другу. Спустя немного Ася как-то стеснительно, осторожно отодвинулась от меня и поднялась. Подошла к столу, зажгла лампу и осталась стоять, опершись руками о стол. Голова ее была опущена, и колеблющееся пламя керосиновой лампы бросало дрожащие блики на ее лицо, показавшееся мне усталым и измученным. Потом она резко повернулась и посмотрела на меня долгим, словно ожидающим чего-то взглядом.
Я понял... Вынул из кармана кисет и стал завертывать цигарку.
— Сейчас, Ася, вот покурю и... пойду, — с трудом сказал я, закуривая.
Что-то дрогнуло в Асином лицо, в глазах мелькнуло растерянное, жалкое, но она ничего не ответила, продолжая глядеть на меня. Я тоже смотрел на нее, понимая уже, что это наши последние, прощальные взгляды.
— Где мне искать тебя после войны? — спросил я, пытаясь улыбнуться.
— Не знаю... Я не вернусь в Калугу.
— Оставить тебе мой адрес?
— Я его помню.
— Тогда напиши после войны. Обязательно напиши.
— Зачем?..— спросила она и покачала головой.
— Как зачем? Я хочу знать о тебе...
— Когда-то еще война окончится, — вздохнула она.— И что с нами еще будет...
— Все равно напиши, — повторил я, хотя, конечно, куда нам загадывать на конец войны.
— Хорошо, — очень тихо ответила Ася.— Заверни мне тоже.
Я завернул ей цигарку. Она подошла, взяла, прикурила от моей и села рядом.
— Не судьба нам, значит, — протянул я.
— Давно не судьба, — отрезала Ася довольно резко и взглянула на меня уже по-другому — насмешливо и холодно.
— Знаешь, Ася, пока я был здесь, мне казалось, что я в чем-то все же виноват перед тобой.
— В чем же? — пожала она плечами.
— Не знаю... Но почему-то... какая-то вина. Если так, то про...
— Какая вина? Что адресок потерял? Так детство все это. «Вздохи на скамейке», как капитан мой сказал, — усмехнулась она.
— И всё же... Могло быть по-другому, ты не оказалась бы в Калуге, когда пришли немцы...
— А где я могла быть?
— Ну... в Москве, может...
— Ах, вот ты о чем, — махнула она рукой.— Ладно, собирайся...
Я поднялся, вышел в сени, напялил мокрую шинель, надел фуражку, вернулся в комнату и встал столбом, не зная, что же сказать мне на прощанье и нужно ли вообще что-то говорить. Ася смотрела на меня с грустной, но чуть насмешливой улыбкой.
— Ну что скажешь? — спросила она, не отводя взгляда.
— Давай прощаться, Ася.
— Давай.— Она подошла ко мне и протянула руку.
Я взял ее руку, пожал... Мне хотелось поцеловать ее, но почему-то показалось, что сейчас она не позволит мне этого; ее взгляд был холодноват, губы сжаты, а пальцы, сжимающие мою кисть, напряжены, и не было в ее облике уже той безвольности и мягкости, которые были до этого.
— А все-таки боялся ты моего капитана.
— Я не боялся.
— Заметила я, как в карман полез — при тебе ли пистолет, проверял, — словно поддразнивала она меня.— Ладно, иди...— Она отпустила мою руку.

Больше я Асю не встречал... Не получил я и письма от нее после войны. Но надеюсь все же, что осталась она жива, что где-то живет. Может быть, даже со своим капитаном... А мне часто снится все тот же сон, после которого томит меня чувство далекой и неясной вины...