Глава восьмая. Из записной книжки Дика свнда

Гроза прошла, но небо все еще хмурилось. В Экваториальной Африке в апреле начинается второй период дождливого сезона, так называемая «мазика». В это время дожди льют чаще всего по ночам — в продолжение двух а иногда и трех недель. Для невольничьего каравана это было новым и тяжким испытанием.

Ранним пасмурным утром караван покинул место привала и, отойдя от берега Кванзы, направился прямо на восток.

Пятьдесят солдат шагали впереди, по сотне с обеих сторон колонны, а остальные конвоиры составляли арьергард. При таких условиях было бы трудно бежать, даже если бы люди и не были скованы. Ряды невольников сметались. Женщины, дети, мужчины, подростки шли вперемежку, а надсмотрщики бичами подгоняли их. Были там несчастные матери, которые кормили на ходу грудного младенца, а на свободной руке несли второго ребенка. Иные женщины волочили за собой по жесткой колючей траве голых и босых детей.

Начальник каравана, тот самый араб Ибн-Хамис, который накануне вмешался в столкновение Дика с надсмотрщиком, зорко следил за своим стадом: он прохаживался вдоль колонны, то пропуская ее вперед, то вновь становясь во главе ее. Ибн-Хамиса и его помощников мало занимали страдания пленников, но они не могли не считаться со «своими» людьми: все время то солдаты вымогали увеличения пайка, то носильщики требовали более частых остановок. На этой почве возникали споры и грубая перебранка. Надсмотрщики вымещали свою злобу на несчастных невольниках. Всю дорогу не смолкал ропот солдат и носильщиков, угрозы и брань хавильдаров, крики истязуемых невольников. Шагавшие в последних рядах ступали по земле, орошенной кровью рабов, идущих впереди…

Дику так и не удалось переговорить со своими товарищами, потому что их вели под усиленным конвоем в первых рядах каравана. Они шли гуськом, пара за парой, отделенные друг от друга рогатинами, не позволяющими шевельнуть головой. Бичи надсмотрщиков полосовали их спины так же часто, как спины и всех остальных несчастных.

Бат в паре с отцом шел впереди, осторожно ступая, чтобы не тряхнуть рогатиной и не причинить боли Тому. Время от времени, когда хавильдар не мог слышать его, он шепотом старался ободрить старика. Когда он замечал, что Том устал, он старался замедлить шаг. Бедный малый даже не мог повернуться назад и посмотреть на отца. У Тома было хоть то утешение, что он видел сына, но старику приходилось горько расплачиваться за эту радость: сколько раз слезы катились из его глаз, когда бич надсмотрщика оставлял кровавые полосы на спине Бата, и эти удары были для отца больнее, чем если бы плеть обрушивалась на него самого.

Актеон и Остин, скованные друг с другом, следовали за ними в нескольких шагах и подвергались таким же истязаниям. Как завидовали они Геркулесу! Какие бы опасности ни угрожали ему в этих диких местах, он был свободен и мог бороться за свою жизнь!

В первые же минуты плена старый Том поведал своим товарищам горькую правду. С глубоким изумлением узнали Бат, Остин и Актеон, что они находятся в Африке, что их привело сюда и завлекло в глубь страны вероломство предателей Негоро и Гэрриса и что им нечего расчитывать ни на какое снисхождение со стороны людей, к которым они попали в плен.

Со старухой Нан обращались не лучше, чем с остальными пленными. Она шагала в середине каравана, в группе невольниц. Ее сковали цепью с молодой матерью, у которой было двое детей — грудной младенец и мальчик трех лет, едва научившийся ходить. Нан взяла на свое попечение этого мальчика. Мать не посмела даже поблагодарить ее и только подняла на Нан глаза, в которых блестели слезы. Ребенок не поспевал за взрослыми, и длинный переход наверняка убил бы его. Нан взяла его на руки, чтобы избавить его от усталости и беспощадного бича надсмотрщика. Это была тяжелая ноша для старухи и она боялась, что сил ее хватит ненадолго.

Нан несла маленького негритенка и думала о Джеке. Она представляла себе мальчика на руках у матери. Каково-то ей, бедняжке!.. Джек похудел за время болезни, но все же слабенькой миссис Уэлдон, наверно, трудно нести его. Где она теперь? Что с ней? Свидится ли с ней когда-нибудь ее старая нянька?

Дика Сэнда вели в арьергарде. Со своего места он не мог видеть ни Тома, ни его спутников, ни старой Нан — голова длинной колонны была видна ему, лишь когда проходили через какую-нибудь равнину.

Дик шагал, погрузившись в грустные думы, и только окрики надсмотрщиков отрывали его от этих мыслей. Он не думал ни о самом себе, ни о предстоящих трудностях пути, ни о пытках, которые, быть может, уготовил для него Негоро. Его всецело поглощала забота о миссис Уэлдон. Дик не отрывал глаз от земли: он пристально вглядывался в каждую помятую травинку, в каждую сломанную веточку — он искал какой-нибудь след, говоривший о том, что здесь проходила миссис Уэлдон. Дик знал, что другого пути от Кванзы до Казонде нет. Значит, если миссис Уэлдон также отправили в Казонде — а это предположение было весьма вероятным, — она неминуемо должна была пройти здесь. Юноша дорого бы дал за какое-нибудь указание на ее судьбу.

Таково было телесное и душевное состояние Дика Сэнда и его товарищей.

Как ни велика была их тревога за собственную участь, как ни велики были их страдания, они не могли без содрогания глядеть на мучения окружавшей их толпы изнуренных рабов, не могли не испытывать возмущения при виде зверской жестокости надсмотрщиков, но, увы, они не в силах были хоть чем-нибудь помочь невольникам и оказать сопротивление их палачам.

На двадцать с лишним миль к востоку от Кванзы тянется сплошной лес. Деревья здесь растут не так густо, как в прибрежных лесах, — быть может, стада слонов вытаптывают молодые побеги, а может быть, их уничтожают личинки многочисленных насекомых. Идти по такому лесу было легче, чем пробираться сквозь заросли кустарников. Тут в изобилии рос хлопчатник кустами высотою в семь-восемь футов; из хлопка вырабатывают обычные в этих краях ткани с черными и белыми полосами. В некоторых местах тропа углублялась в настоящие джунгли, где и рабы и стража утопали в высокой растительности.

Из всех местных животных только у слонов и жирафов головы поднимались выше этих тростников, похожих на бамбук, этих трав, у которых стебли имеют дюйм в диаметре.

Агантам надо было великолепно знать местность, чтобы не заблудиться там.

Караван выступал на заре и безостановочно подвигался вперед до полудня. В полдень делали остановку на один час. На привале развязывали тюки с маниокой[61], и хавильдары раздавали невольникам по пригоршне муки. Если солдаты по пути успевали разграбить какую-нибудь деревню, к этому скудному завтраку добавлялись два-три батата[62]и кусочек мяса — козлятины или телятины.

Но отдых был так краток и даже невозможен в дождливые ночи, а долгие переходы были так изнурительны, что большинство невольников почти не прикасалось к еде. Не прошло и восьми дней после того, как караван покинул берега Кванзы, а уже двадцать невольников пали без сил, и в пути и стали добычей хищных зверей, кравшихся по следам каравана. Львы, пантеры и леопарды кружили возле каравана, поджидая обреченные жертвы, и каждый вечер после захода солнца их рычание раздавалось так близко от лагеря, что ежеминутно можно было ждать нападения.

Прислушиваясь к рычанию хищных зверей, звучавшему в темноте особенно грозно. Дик Сэнд с ужасом думал об опасностях, на каждом шагу угрожавших Геркулесу в этих тропических лесах. И, однако, если бы ему самому представилась возможность бежать, он воспользовался бы ею не колеблясь.

Здесь мы приводим отрывки из записной книжки Дика Сэнда. Эти строки он писал в пути между Кванзой и Казонде. Чтобы пройти расстояние в двести пятьдесят миль понадобилось двадцать пять переходов — на языке работорговца «переход» означает ежесуточный путь в десять миль с дневной остановкой и привалом на ночлег.

«25 и 26 апреля. Проходили мимо негритянской деревни, окруженной изгородью из кустарников вышиной в восемь — десять футов. Поля засеяны маисом, бобами, сорго и арахисом. Двух жителей схватили и заковали. Пятнадцать убитых; население разбежалось.

27 апреля. Переправились через быструю, довольно широкую речку. Мост — из стволов деревьев, связан между собой лианами. Некоторых свай не хватает. Две женщины, соединенные одной колодкой, оступились и упали в воду. Одна из них несла ребенка. Тотчас же вода забурлила и окрасилась кровью. Крокодилы прячутся под настилом моста; рискуешь угодить ногой прямо в открытую пасть.

28 апреля. Шли лесом. Множество высоких баугиний. Это дерево португальцы называют „железным“. Сильный дождь. Почва размокла. Дорога очень трудная. Видел в середине каравана старую Нан. Она несет маленького негритенка, хотя сама еле волочит ноги. Невольница, скованная с нею, хромает, и кровь течет из ее плеча, рассеченного ударом кнута.

На ночь бивуак был разбит под гигантским баобабом и нежно-зеленой листвой и белыми цветами.

Ночью долго рычали львы и леопарды. Солдат убил из ружья пантеру. Что-то с нашим Геркулесом? …

29 и 30 апреля. Первые предвестники африканской „зимы“. Обильная роса. Дождливый сезон начинается в ноябре и кончается в последних числах апреля. Все равнины еще затоплены разливами. Восточные ветры дуют с такой силой, что захватывает дыхание; они несут с собой болотную лихорадку.

Где же миссис Уэлдон? Где кузен Бенедикт? Никаких следов. А между тем их могли отправить только в Казонде! Должно быть, они проделали тот же путь, что и наш караван, но опередили нас. Меня мучает тревога. Наверное, маленький Джек снова заболел лихорадкой в этой нездоровой местности. Жив ли он? …

1—6 мая. В продолжение нескольких дней мы шли по заболоченной местности, где стоят еще не просохшие лужи. Повсюду вода, в иных местах по пояс… Тысячи пиявок присасываются к телу. И все-таки надо идти. Кое-где на кочках, выступающих из воды, растут лотосы, папирусы. На болотах какие-то водяные растения с большими, как у капусты, листьями. Люди спотыкаются, наткнувшись на их корни, и часто падают.

В этих местах множество рыбы, целые мириады, туземцы приносят на продажу корзины, битком набитые рыбой.

Трудно, а часто и невозможно найти место для ночлега. Во все стороны простирается затопленная равнина. Приходится шагать в темноте. Наутро в караване недосчитываются многих невольников. Когда же конец страданиям? Люди падают и уже не могут подняться на ноги. Да и зачем? … Пробыть несколько лишних мгновений под водой — вот и избавление!.. Никогда уже не настигнет тебя во мраке палка надсмотрщика. Но что станется с миссис Уэлдон и ее сыном? Я не вправе покинуть их. Я выдержу все испытания. Это мой долг!

Ночью раздались душераздирающие крики!

Солдаты наломали смолистых веток, торчавших из воды, и зажгли их. Факелы эти тускло светили в темноте.

Вот причина услышанных криков: крокодилы напали на караван. Двенадцать или пятнадцать чудовищ вынырнули откуда-то из темноты и, схватив несколько детей и женщин, утащили их в воду, в свои „кладовые“. Так Ливингстон называет те глубокие ямы, куда эти животные складывают свою жертву после того, как утопят ее, ибо крокодил съедает добычу только тогда, когда она уже достаточно разложилась.

Меня крокодил только задел чешуей и сразу содрал кожу с ноги. Но одного подростка-невольника рядом со мной он вырвал из колодки, переломив ее пополам. Как закричал несчастный мальчик! Сколько ужаса и боли было в его вопле! Я все еще слышу его…

7 и 8 мая. Подсчитали потери минувшей ночи. Не хватает двадцати человек. На рассвете я стал искать глазами Тома и его товарищей. Какое счастье — они живы! Впрочем, счастье ли это? Не лучше ли было бы в один миг избавиться от всех страданий?

Том идет в первых рядах каравана. У поворота дороги на какую-нибудь секунду колодка накренилась, и это позволило Тому оглянуться назад. Наши взгляды встретились.

Напрасно ищу глазами старую Нан, не погибла ли она прошлой ночью? …

Наконец, затопленная равнина осталась позади. Двадцать четыре часа мы шагали по воде. Теперь лагерь разбит на холме. Солнце обсушило нас. Мы поели немного. Но какой жалкий завтрак после такого перехода! Несколько зерен маиса, пригоршня муки из маниоки — вот и все. Вода мутная, грязная, а приходится ее пить. Сколько из этих распростертых на земле невольников не найдут в себе сил подняться?

Не может быть, чтобы миссис Уэлдон и Джека заставили так мучиться! Нет, господь над нею смилостивился, их наверняка повели в Казонде другой дорогой. Несчастная мать не вынесла бы таких страданий!

В караване несколько человек заболело оспой — туземцы называют ее „ндуэ“. Больные не могут идти дальше. Что с ними сделают? Неужели бросят здесь?

9 мая. На заре тронулись в путь. Отставших нет. Хавильдары сумели бичами поднять на ноги изможденных и больных. Невольники — это товар. Это деньги. Покамест в них теплится хоть искорка жизни, хавильдары заставят их идти.

Меня окружают живые скелеты. У них не хватает сил даже на то, чтобы громко стонать.

Наконец я увидел старую Нан. Больно глядеть на нее! Ребенок, которого она несла на руках, исчез. Нет и ее соседки. Нан теперь одна. Без колодки ей легче идти. Но цепь по-прежнему опоясывает ее бедра. Свободный конец она перекинула через плечо.

Мне удалось незаметно приблизиться к ней. Что это? Она не узнает меня? Неужели я так изменился?

— Нан, — позвал я ее.

Бедная старуха долго вглядывалась в меня и, наконец, сказала:

— Это вы, Дик? Я… я… скоро умру…

— Нет, нет! Мужайтесь, Нан! — ответил я и потупил глаза. Она так ослабела и так была измучена, что мне страшно стало смотреть на этот бескровный призрак.

— Да, я умру, скоро умру… — повторила Нан. — Не увижу больше моей дорогой хозяйки… моего маленького Джека!.. Господи! Господи, сжалься надо мной!

Я хотел поддержать старую Нан, она вся дрожала в своих лохмотьях. Я бы рад был, если бы меня приковали к ней, чтобы уменьшить тяжесть цепи, которую Нан несла одна после смерти своей спутницы.

Но сильная рука оттолкнула меня в сторону, а несчастную Нан удар бича загнал обратно в толпу невольников. Я хотел броситься на обидчика, но вдруг рядом со мной очутился Ибн-Хамис. Не промолвив ни слова, араб схватил меня за руку и не отпускал, пока весь караван не прошел мимо. Когда я очутился на прежнем своем месте, в хвосте колонны, он сказал:

— Негоро!

Негоро? Значит, это по приказу Негоро со мной обращаются иначе, чем с моими товарищами по несчастью?

Какую же участь уготовил мне португалец?

10 мая. Прошли сегодня мимо двух горящих деревень. Хижины пылают. На деревьях, пощаженных пожаром, висят трупы. Жители бежали. Поля опустошены. Деревни подверглись набегу. Убили двести человек, но работорговцы получат десяток невольников…

Спускается вечер. Караван остановился. Лагерь разбит под большими деревьями. Опушка леса, словно кустарником, окаймлена высокой травой.

Вчера ночью, сломав колодки, бежало несколько пленников. Их поймали и наказали с беспримерной жестокостью. Сегодня хавильдары и солдаты караулят особенно строго.

Наступила ночь. Кругом рычат львы и воют гиены. Вдали слышна шумная возня гиппопотамов. Вероятно, там озеро или река. Несмотря на усталость, я не могу заснуть. Мысли не дают покоя. Мне чудится движение в высокой траве. Наверное, какой-нибудь хищный зверь. Осмелится ли он ворваться в лагерь?

Настораживаю слух. Ничего. Нет, какое-то животное пробирается сквозь камыши! Я безоружен, но я буду защищаться! Я закричу, позову на помощь. Моя жизнь нужна миссис Уэлдон, моим товарищам!

Вглядываюсь в темноту. Луны сегодня нет. Ночь беспросветно черна. Вот среди папирусов сверкнуло два огонька — это глаза леопарда или гиены. Они исчезли. Появились снова…

Трава шуршит. Зверь бросается на меня! Я хочу крикнуть, поднять тревогу.

К счастью, я удержался от крика.

Не верю глазам своим! Это Динго! Динго рядом со, мной?! Славный Динго! Как он нашел меня? Какой изумительный инстинкт! Нет, одним инстинктом не объяснить этой чудесной преданности… Динго лижет мне руки. О славный пес, единственный мой друг! Значит, они не убили тебя!

Я ласкаю Динго. Он готов залаять, но я успокаиваю его. Никто не должен знать, что он здесь. Пусть идет следом за караваном. Кто знает, может быть… Но почему это Динго так упорно трется шеей о мои руки? Он как будто говорит мне: „Ищи! Ищи же! “ Я ищу и ощупью нахожу что-то на ошейнике… Это тоненькая камышинка, воткнутая в пряжку ошейника, на котором вырезаны загадочные буквы „С“ и „В“.

Осторожно высвобождаю камышинку. Ломаю ее! Там записка!

Но я не могу прочесть ее в такой темноте. Нужно дождаться дня… Я хотел бы удержать при себе Динго, но славный пес как будто рвется прочь. Он понимает, что поручение, данное ему, выполнено…

Я отпускаю его, и одним прыжком он бесшумно исчезает в траве. Только бы он — упаси боже! — не попался льву или гиенам!

Динго, разумеется, вернется к тому, кто его послал. Записка, которую все еще нельзя прочитать, жжет мне руки. Кто ее написал? Миссис Уэлдон? Геркулес? Каким образом преданный пес встретился с ними? Ведь мы считали его мертвым?

Что в этой записке? План избавления или только весточка от дорогих друзей?

Что бы там ни было, но это происшествие радостно взволновало меня. Может быть, бедствиям конец?

Ах, скорее бы настал день!

Я жадно вглядываюсь в небо на горизонте, подстерегая первые лучи рассвета. Я не могу сомкнуть глаз. Вдали по-прежнему слышен рев хищников. Бедный мой Динго, удалось ли тебе избежать встречи с ними?

Наконец занимается день. В тропиках светает быстро. Я свертываюсь клубком, чтобы незаметно прочитать записку, как только станет светло.

Пробую читать…

Еще темно, ничего не видно.

Наконец— то! Я прочел. Записка написана Геркулесом.

Несколько строк набросаны карандашом на клочке бумаги:

„Миссис Уэлдон и маленького Джека посадили на китанду. Гэррис и Негоро сопровождают их. С ними господин Бенедикт. Они опередили караван на три-четыре дня пути. Мне не удалось поговорить с ними. Я нашел Динго. В Динго кто-то стрелял. Он был ранен, но теперь здоров. Мужайтесь и надейтесь, Дик. Я думаю о вас всех и бежал для того, чтобы быть вам полезным.

Геркулес“.

Значит, миссис Уэлдон и ее сын живы! Слава богу, что они не с нами: они не вынесли бы этой мучительной дороги! Китанда — это гамак, сплетенный из сухой травы и подвешенный к двум длинным бамбуковым шестам. Такие китанды двое носильщиков несут на плечах. Они покрыты пологом из легкой ткани. Итак, миссис Уэлдон и Джека несут на китанде. Зачем они нужны Гэррису и Негоро? Эти негодяи, очевидно, направляют их в Казонде. Да, да, несомненно. Я разыщу их там! Какую радостную весть принес мне славный Динго! Забываешь страдания последних дней.

11—15 мая. Караван продолжает свой путь. С каждым днем пленникам все труднее и труднее… Большинство оставляет за собой кровавые следы. Я подсчитал, что до Казонде осталось не меньше десяти переходов. Сколько человек перестанет страдать, прежде чем мы достигнем цели? Но я должен дойти живым! Я дойду! Я дойду!

Это ужасно! В караване есть несчастные, у которых все тело представляет сплошную кровавую рану. Веревки, которыми они связаны, врезаются прямо в обнаженное мясо.

Одна мать несет на руках трупик своего ребенка, умершего вчера от голода!.. Она не хочет с ним расстаться!

Дорога позади нас усеяна трупами. Эпидемия оспы вспыхнула с новой силой.

Мы прошли мимо дерева, у подножия которого лежало несколько трупов. Они были привязаны к дереву. Это были невольники, с которыми за что-то расправились жестоким способом. Привязали их к дереву и оставили умирать с голоду.

16—24 мая. Силы мои на исходе, но я не позволю слабости сломить себя. Я должен дойти. Дожди совершенно прекратились. Переходы под палящим солнцем, которые работорговцы называют „тиркеза“, с каждым днем становятся все труднее. Надсмотрщики подгоняют нас, а дорога поднимается в гору довольно круто.

Вчера пробирались через заросли „ньясси“ — высокой и жесткой травы. Стебли исцарапали мне все лицо, колючие семена проникли под рваную одежду и нестерпимо жгут кожу. К счастью, сапоги у меня крепкие и еще держатся.

Хавильдары начинают выбрасывать из каравана больных и ослабевших: нам грозит нехватка продовольствия, а солдаты и носильщики взбунтовались бы, если бы их пайки урезали. Вожаки каравана отыгрываются на невольниках.

— Тем хуже для них, пусть жрут друг друга! — сказал начальник.

Некоторые молодые, на вид здоровые невольники внезапно падают мертвыми. Я вспоминаю, что и Ливингстон описывал такие случаи. „Эти несчастные, — писал он, — вдруг начинают жаловаться на боль в сердце. Они прикладывают руку к груди и падают мертвыми. Я думаю, что умирают от разрыва сердца. Сколько я мог заметить, это особенно часто случается со свободными людьми, неожиданно обращенными в рабство: они не подготовлены к таким испытаниям“.

Сегодня хавильдары зарубили топорами человек двадцать невольников, которые обессилели настолько, что уже не могли плестись за караваном. Ибн-Хамис видел эту бойню и не прекратил ее. Это было ужасное зрелище.

Упала с рассеченным черепом и старая Нан. Я споткнулся на дороге о ее труп. Я не могу даже похоронить ее.

Из числа пассажиров, уцелевших после крушения на „Пилигриме“, ее первую призвал к себе бог. Бедная, добрая Нан.

Каждую ночь я жду Динго. Но славный пес не появляется больше. Не случилось бы с ним несчастья! А может быть, сам Геркулес попал в беду? Нет… нет! Не хочу верить этому! Геркулес молчит, потому что ему нечего мне сообщить. Кроме того, ему приходится быть очень осторожным и не рисковать ничем…»