Послание папы Иннокентия III о крестовом походе.

Г.

Горя пламенным желанием к освобождению святой земли из рук нечестивых, мы постановляем, да изготовятся крестоносцы так, чтобы, через год все те, которые предприняли отплыть за море, собрались в королевстве Сицилии; к тому времени и мы, располагаем прибыть туда лично, дабы христианское войско могло нашим советом и помощью спасительно устроиться и идти в поход с божественным и благословением.

А чтобы такое наше святое повеление не встретило препятствий и не было замедлено, мы строго предписываем всем прелатам церквей, каждому в своей местности, заботливо убеждать и склонять к исполнению данных пред Богом обетов, как тех, которые решились возложить на себя знамение креста, так и прочить крестоносцев и других, которые впоследствии примут крест; и если то окажется необходимым, пусть побуждают к тому личным отлучением от церкви или наложением запрещения на их земли, исключая, однако, те лица, которые должны будут, на основании уважительных причин, изменить или отложить свои обеты.

Ко всему этому, мы желаем и повелеваем, чтобы патриархи, архиепископы, епископы, тщательно обращались с крестным словом к своей пастве, заклиная Отцом и Сыном, и Духом святым, единым, истинным, вечным Богом, королей, герцогов, князей, баронов и прочих вельмож, а также городские коммуны и коммуны сельские), чтобы все те, которые сами лично не отправились на помощь святой земле, поставили соответственное число воинов и взяли на себя необходимые расходы на три года, каждый по мере сил своих, во отпущение своих грехов и для большого обеспечения.

Тем же, которые откажутся – если только могут найтись столь неблагодарные пред Господом Богом нашим – мы возвещаем несомненно от лица апостольского престола, пусть они знают, что в последний день суда они с трепетом дадут нам ответ в том; впрочем еще прежде того они должны подумать, с какою совестью и с какою уверенностию они могут положиться на единородного Сына божия Иисуса Христа, ему же все предано в руки, если они откажутся в этом деле служить тому, кто распят за наши грехи, милостью которого они живут, благодатью которого поддерживаются.

А чтобы о нас не подумали, что мы возлагаем на плеча людей громадную и невыносимую тяжесть, сами не желая поднять для того даже нашего пальца мы даем и жертвуем на это дело тридцать тысяч фунтов, которые мы могли сберечь от своих крайне умеренных и необходимых расходов, сверх корабля, уступленная нами крестоносцам, из Рима и из соседних мест, ассигнуя при этом три тысячи марок серебра, оставшихся у нас от благостыни некоторых верных, с тем, чтобы они были с верностью розданы руками иерусалимского патриарха и магистров Храма и Госпиталя, на пользу и необходимое для той земли.

Следуя справедливым предписаниям покойного императора мы даем особенные преимущества крестоносцам со времени их отправления в поход; они пользуются освобождением от всех поборов, налогов и других тягостей; их лицо и имущество, по принятии креста, находятся под покровительством блаженного Петра и нашим собственным и состоят под защитою архиепископов, епископов и всех прелатов церкви; кроме того, назначаются еще особые защитники, так что их имущество сохранится в целости и неприкосновенности до тех пор, пока не получится верное известие о их смерти или возвращении, и если кто-нибудь замыслить против них злое, то будет остановлен церковным судом.

Если заимодавцы задержать кого-нибудь из крестоносцев, принуждая внести клятвенно утвержденные проценты, то мы предписываем с такою же строгостию заставлять их отказаться от данной им клятвы и от требования процентов

Кроме того, мы отлучаем и подвергаем анафеме тех лживых и нечестивых христиан, которые доставляют сарацинам оружие, железо и корабельное дерево, а также и суда или корабли, или служат кормчими на разбойнических судах сарацин, управляют их военными машинами, или дают им какой-нибудь совет или помощь; имущество таких конфискуется и сами они превращаются в рабов.

Так как для исполнения такого предприятия в особенности необходимо, чтобы князья и христианские народы соблюдали мир, то мы, по настоянию святого вселенского собора, постановили, чтобы по крайней мере в течение четырех лет сохранялся всеобщий мир; те же, которые воспротивятся, будут отлучены лично и на их владения наложится строжайшее запрещение. Если они не уважут церковного наказания, то им придется бояться, чтобы церковная власть не признала против них светской власти, как против нарушителей крестоносного дела.

Мы же, вспомоществуемые милосердием Всемогущего Бога всем, кто возьмет на себя труд лично пли издержками, даруем полное отпущение их грехов, в которых они исповедались с сокрушенным сердцем, и в воздаяние праведных обещаем вечное спасение как тем, которые приняли не личное участие, но на свой счет и соответственно своему имуществу и званию поставили надлежащих воинов, так и тем, которые, хотя на чужой счет, отправились в поход лично. Мы желаем и соглашаемся, чтобы это отпущение, сообразно помощи и благочестию каждого, распространилось на всех, которые окажут помощь святой земле из своего достояния или дадут помощь и совет тем, которые благочестиво отправятся на этот подвиг; да послужить оно к их спасению. Аминь.

Документ 2: Франческо Петрарка. Письмо к потомкам.

Коли ты услышишь что-нибудь обо мне - то тогда, быть может, ты возжелаешь узнать, что за человек я был и какова была судьба моих сочинений. Суждения обо мне людей будут многоразличны, ибо почти каждый говорит так, как внушает ему не истина, а прихоть. Был же я один из вашего стада, жалкий смертный человек, ни слишком высокого, ни низкого происхождения. Род мой (как сказал о себе кесарь Август) - древний. И по природе моя душа не была лишена ни прямоты, ни скромности. Юность обманула меня, молодость увлекла, но старость меня исправила и опытом убедила в истинности того, что я читал уже задолго раньше, именно, что молодость и похоть - суета; Тело мое, во всю жизнь совершенно здоровое, осилила старость и осадила обычной ратью недугов.
Я всегда глубоко презирал богатство, не потому, чтобы не желал его, но из отвращения к трудам и заботам, его неразлучным спутникам. Не искал я богатством стяжать возможность роскошных трапез, но, питаясь скудной пищей и простыми яствами, жил веселее, чем все последователи Апиция с их изысканными обедами. Так называемые пирушки (а в сущности, попойки, враждебные скромности и добрым нравам) всегда мне не нравились. Но вкушать трапезу вместе с друзьями было мне так приятно, что никакая вещь не могла доставить мне большего удовольствия, нежели их нечаянный приезд, и никогда без сотрапезника я не вкушал пищи с охотою. Более всего мне была ненавистна пышность, не только потому, что она дурна и противна смирению, но и потому, что она стеснительна и враждебна покою.

От всякого рода соблазнов я всегда держался вдалеке не только потому, что они вредны сами по себе и не согласны со скромностью, но и потому, что враждебны жизни размеренной и покойной. В юности страдал я любовью и еще дольше страдал бы ею, если бы жестокая, но полезная смерть не погасила уже гаснущее пламя.

Но перехожу к другим вещам. Я знал гордость только в других, но не в себе; как я ни был мал, ценил я себя всегда еще ниже. Мой гнев очень часто вредил мне самому, но никогда другим. Смело могу сказать, что несмотря на крайнюю раздражительность моего нрава, я быстро забывал обиды и крепко помнил благодеяния. Я был в высшей степени жаден до благородной дружбы и лелеял ее с величайшей верностью. Но такова печальная участь стареющих, что им часто приходится оплакивать смерть своих друзей.

Благоволением князей и королей и дружбою знатных я был почтен в такой мере, которая даже возбуждала зависть. Однако от многих из их числа, очень любимых мною, я удалился; столь сильная была мне врождена любовь к свободе, что я всеми силами избегал тех, чье даже одно имя казалось мне противным этой свободе. Величайшие венценосцы моего времени, соревнуясь друг с другом, любили и чтили меня, а почему - не знаю: сами не ведали; знаю только, что некоторые из них ценили мое внимание больше, чем я их, вследствие чего их высокое положение доставляло мне только многие удобства, но ни малейшей докуки.

Я был одарен умом скорее ровным, чем проницательным, способным на усвоение всякого благого и спасительного знания, но преимущественно склонным к нравственной философии и поэзии. К последней я с течением времени охладел, увлеченный священной наукою, в которой почувствовал теперь тайную сладость, раньше пренебреженную мною, и поэзия осталась для меня только средством украшения. С наибольшим рвением предавался я изучению древности, ибо время, в которое я жил, было мне всегда так не по душе, что если бы не препятствовала тому моя привязанность к любимым мною, я всегда желал бы быть рожденным в любой другой век и, чтобы забыть этот, постоянно старался жить душою в иных веках. Поэтому я с увлечением читал историков, хотя их разногласия немало смущали меня.

Моя речь была, как утверждали некоторые, ясна и сильна; как мне казалось - слаба и темна. Да и в обыденной беседе с друзьями и знакомыми я и не заботился никогда о красноречии. Важно хорошо прожить жизнь, а тому, как я говорил, я придавал мало значения, тщетна слава, приобретенная одним блеском слова.
Я родился от почтенных, небогатых, или, чтобы сказать правду, почти бедных родителей, флорентийцев родом, но изгнанных из отчизны. Провел я детство под присмотром моих родителей и затем всю юность под властью моей суетности. Я усвоил начатки грамматики, диалектики и риторики, сколько обычно преподают в школах. Затем в продолжение трех лет прослушал весь курс гражданского права. Многие думали, что, несмотря на свою молодость, я достиг бы в этом деле больших успехов, если бы продолжал начатое. Но я совершенно оставил эти занятия, лишь только освободился от опеки родителей, не потому, чтобы власть законов была мне не по душе, - но потому, что их применение искажается бесчестностью людскою. Мне претило углубляться в изучение того, чем бесчестно пользоваться я не хотел, а честно не мог бы.

Я уже начал приобретать известность, и видные люди начали искать моего знакомства, - почему, я, признаюсь, теперь не знаю и дивлюсь тому, но тогда я не удивлялся этому, так как, по обычаю молодости, считал себя вполне достойным всякой почести. Особенно был я взыскан славным и знатнейшим семейством Колонна, украшало своим присутствием, Римскую курию; они оказывали мне честь, какой вряд ли и теперь, а тогда уж без сомнения, я не заслуживал. Знаменитый и несравненный Джакомо Колонна, в то время епископ, человек, равного которому я едва ли видел и едва ли увижу, увез меня в Гасконь.

В это время обуяла меня юношеская страсть объехать Францию и Германию. В это путешествие я впервые увидал Париж, и мне было забавно исследовать, что верно и что ложно в ходячих рассказам об этом городе. Вернувшись оттуда, я отправился в Рим, видеть который было с детства моим пламенным желанием, и здесь так полюбил великодушного главу той семьи, Стефано Колонна, равного любому из древних, и был так ему мил, что, казалось, не было никакой разницы между мною и любым из его сыновей.

По возвращении оттуда, будучи не в силах переносить долее присущее моей душе отвращение и ненависть ко всему, я стал искать какого-нибудь убежища, как бы пристани, и нашел крошечную, но уединенную и уютную долину, которая зовется Запертою. Очарованный прелестью этого места, я переселился туда с моими милыми книгами. Там были либо написаны, либо начаты, либо задуманы почти все сочинения, выпущенные мною, - а их было так много, что некоторые из них еще и до сих пор занимают и тревожат меня. Ибо мой дух, как и мое тело, отличался скорее ловкостью, чем силою; поэтому многие труды, которые в замысле казались мне легкими, а в исполнении оказывались трудными, я оставил.

Здесь самый характер местности внушил мне мысль сочинить " Буколическую песнь", пастушьего содержания, равно как и две книги " об уединенной жизни", посвященные Филиппу, который тогда был епископом, а теперь занимает высокий пост кардинала-епископа; он один еще в живых из всех моих старых друзей, и он любил и любит меня не по долгу епископа, а братски.

Однажды, бродя в тех горах, я был охвачен неодолимым желанием написать поэму в героическом стиле о старшем Сципионе Африканском, чье имя по непонятной причине было мне дорого с самого детства. Начав тогда уже этот труд с большим увлечением, я вскоре отложил его в сторону, отвлеченный другими заботами; тем не менее поэма, которую я, сообразно ее предмету, назвал " Африкою", была многими любима еще прежде, нежели стала известна. Не знаю, должно ли приписать это моему или ее счастию.

В то время как я невозмутимо жил в этих местах, странным образом получил я в один и тот же день два письма - от Римского сената и от канцлера Парижского университета, которые наперерыв приглашали меня, одно в Рим, другое в Париж, для увенчания меня лавровым венком. Ликуя в юношеском тщеславии, взвешивая не свои заслуги, а чужие свидетельства, я счел себя достойным того, чего достойным признали меня столь выдающиеся люди. Я письмом попросил совета об этом у вышепомянутого кардинала Джованни Колонна. Следуя его совету, я решил предпочесть авторитет Рима всякому другому.

Итак, я пустился в путь, и хотя я, по обычаю юноши, судил свои труды крайне снисходительным судом, однако мне было совестно опираться на мое собственное свидетельство о себе или на свидетельство тех, которые приглашали меня. Поэтому я решил отправиться сперва в Неаполь и явился к великому королю и философу Роберту, столь же славному своей ученостью, как и правлением, дабы он, который один между государями нашего века может быть назван другом наук и добродетели, высказал свое мнение обо мне. Поныне дивлюсь тому, сколь высокую он дал мне оценку и сколь радушный оказал мне прием. Узнав о цели моего приезда, он необыкновенно обрадовался, отчасти польщенный доверием молодого человека, отчасти, может быть, в расчете на то, что почесть, которой я домогался, прибавит крупицу и к его славе, так как я его одного из всех смертных избрал достойным судьею.

после того, как я показал ему мою " Африку", которая привела его в такой восторг, что он, как великой награды, выпросил себе посвящение ее, он наконец назначил мне определенный день на предмет того дела, ради которого я приехал. он три дня исследовал мое невежество и на третий день признал меня достойным лаврового венка. От предлагал мне его в Неаполе и многими просьбами старался он вынудить у меня согласие. Но моя любовь к Риму одержала верх над лестными настояниями великого короля. Итак, видя мою непреклонную решимость, он дал мне письмо и провожатых к Римскому сенату, чрез посредство которых изъясняли с большим благоволением свое мнение обо мне. Эта царственная оценка в то время совпадала с оценкою многих и особенно с моею собственной; нынче же я не одобряю ни его, ни моего суждения, ни суждения всех, кто так мыслит; им руководило не столько стремление соблюсти истину, сколько его любовь ко мне и снисхождение к моей молодости. Все-таки я отправился в Рим и там, твердо полагаясь на столь авторитетную оценку, принял, еще несведущий ученик, лавровый венок поэта среди великого ликования римлян, которым довелось присутствовать при этой торжественной церемонии. Лавровый венок не дал мне знания нисколько, но навлек на меня зависть многих. Итак, оттуда я отправился в Парму, где некоторое время прожил у владетельных синьоров Корреджо, которые ко мне относились в высшей степени милостиво и любезно. Такого правления, каким пользовалось; тогда это княжество под их властью, оно никогда не знало на памяти людей. Я не забывал о чести, выпавшей мне на долю, и беспокоился, как бы не стали думать, что она оказана недостойному. И вот однажды, поднявшись в горы, я невзначай дошел до Сельвапьяна, и здесь, пораженный необычайным видом местности, я снова принялся за прерванную " Африку"; угасший, казалось, душевный пыл снова разгорелся; я немного написал в этот день и в следовавшие затем дни ежедневно писал понемногу, пока, вернувшись в Парму и отыскав себе уединенный и покойный дом, в короткое время довел это произведение до конца, что и сам ныне дивлюсь тому. Оттуда я вернулся к источнику Сорги, в мое заальпийское уединение.
Долгое время спустя, благодаря молве, разносившей мою славу, я стяжал благоволение Джакомо Каррара-младшего. Присылая ко мне послов и письма, он в продолжение многих лет не уставал осаждать меня своими неотступными просьбами и предложениями своей дружбы, что я решил наконец посетить его и посмотреть, что означает эта необыкновенная настойчивость столь значительного человека. Этот муж принял меня человечески радушно. Между прочим, зная, что я с ранней юности был привержен к церковной жизни, он, чтобы теснее связать меня не только с собою, но и со своим городом, велел назначить меня каноником Падуи. И если б его жизни было суждено продлиться, моим блужданиям и странствованиям был бы положен конец. Но увы! Между смертными нет ничего длительного, и если случается что-нибудь сладостное, оно вскоре венчается горьким концом. Неполных два года оставив его мне, отечеству и миру, Господь призвал его к себе, потому что ни я, ни отечество, ни не стоили его. я, потеряв того, с кем меня более сближало особенно равенство лет, опять вернулся во Францию, не в силах оставаться на одном месте, не столько стремясь снова увидеть то, что видел тысячи раз, сколько с целью, по примеру больных, переменою места утишить мою тоску.

Франче́ ско Петра́ рка, 1304—1374) — итальянский поэт,, один из величайших деятелей итальянского ренессанса.

Задание. Дайте свою оценку личности Петрарки, как человека, жившего 700 лет назад.