Коко за работой

Я расценил это как знак большого доверия и расположения, когда, наконец, однажды после завтрака Коко пригласила меня посмотреть, как она работает.

В трудные годы я чаще виделся с Коко. Она получила из «Аргюса» статью, написанную мной о феноменах, потрясших Моду.

— Это уже не важно, — сказала она мне, — я возьмусь за свою последнюю коллекцию, которая будет синтезом всего, что я сделала.

— Я ношу этот костюм десять лет. Мне нравятся старые ткани, они не изнашиваются.

Она поглаживала шерсть, как могла бы гладить собаку. У меня возникло предчувствие (конечно, ложное), что на сей раз это будет действительно последняя коллекция, что она говорит искренно.

Я видел ее растерянность. Она спросила журналиста из «Умен’с Уэр»:

— Как, по-вашему, это будет хорошая длина?

Казалось, она придает значение его ответу.

«Умен’с Уэр» только что опубликовал рекламную страницу, оплаченную конфекционерами[315], поперек которой было напечатано: «We love Coco»[316], о в слове love было заменено изображением сердца. Жена журналиста обедала на рю Камбон в миниюбке. Сделав героическое усилие, Коко показала ей два ожерелья, какие были на ней:

— Какое вы хотите?

Молодая женщина выбрала более длинное.

Последняя коллекция Шанель. Мне казалось, что я должен быть рядом с Коко (как Жуанвилль со Св. Людовиком! [317]). В конце концов, это тоже был своего рода крестовый поход во имя Красоты и Совершенства. «Коллекцию надо найти, — говорила мне Коко. — Я ищу тему. Мы поговорим об этом. Вы поймете, как это происходит. Узнаете много вещей».

Она находилась на рю Камбон. Был субботний день. Она вызвала всех своих служащих.

— Я прихожу всегда, когда прошу их работать. Они знают, что я здесь. Если у них возникают вопросы, они могут прийти ко мне.

Короткое молчание:

— Но никто никогда не приходит. Я остаюсь одна, и это досадно, потому что дело делается за разговором. Что я могу сделать?

Она волновалась, хотя была уверена в себе.

— Чтобы коллекция удалась, надо сохранять спокойствие, когда готовишь ее.

И со вздохом:

— Все устарело.

Что это, начало самокритики?

— Теперь делают только копии, — говорила она. Коко возвращалась к этой теме и позже:

— Надо оставаться собой. Надо сделать что-нибудь очень хорошее. Они хотят все перевернуть вверх дном, но они не знают, что делать. Чтобы изменить моду, недостаточно укоротить юбку.

Она колебалась, искала, говорила сама с собой: «Не думаю, что можно вернуться к длинным платьям (она думала о зимней коллекции). Трудно найти что-то подходящее к сегодняшнему образу жизни. Париж запружен автомобилями; возникают пробки, потому что надо продавать автомобили; узнаешь, что каждое воскресенье погибают сотни людей. Мне страшно. Страшно выходить. Я говорю себе: сиди дома».

Она утверждала, что в больших столицах растет мода у& #233; у& #233;, помимо всего, пользующаяся бесплатной рекламой благодаря певицам и молодым актрисам.

— В былое время эти девицы были бы проститутками, теперь они в привилегированном положении[318].

Ее вновь охватывали сомнения:

— Зачем мне продолжать, если все не ладится?

В ушах у нее большие жемчужины. Она погружалась в мечты, вспоминая путешествие в Калифорнию, ночь в Монтерей. It happened in Monterey[319]. Балкон ее комнаты возвышался над Тихим океаном, освещенным луной. Пел чернокожий. Она сказала: негр.

«Он повторял все время одну и ту же фразу. Я попросила его прийти спеть для меня. Это было восхитительно. На другой день я накупила вещей из экипировки ковбоев, все переделала и заработала состояние».

Итак, она искала новый силуэт для новой женщины.

— До сих пор, — заметил я, — вы не испытывали потребности делать что-то новое.

Она нахмурилась. На что я намекаю? Я настаивал:

— Вы пришли к выводу, что все устарело.

Она уклонилась от ответа:

— Я не могу все делать совсем одна.

На низком столе перед диваном большой стакан воды. Таблетка на блюдечке. Коробочка: «Аромат, освежающий дыхание».

— Они ничего не понимают. У них нет воображения. Я не умею шить, я закалываю.

Руки на поясе. Она их легко раздвигает, обе одновременно.

— Не дать ли немного большую ширину?

Находила ли она свой новый силуэт? Пришло ли вдохновение? Не отвечая на мои вопросы, она показывала свои руки, свои скрюченные пальцы.

— Видите, распухли все суставы.

Она считала:

— Один, два, три… семь, восемь, девять.

Она перебирала концами пальцев, как прядильщица над прялкой.

— Я оберегаю подушечки пальцев, мне их достаточно для работы. Я была очень ловкая, могла делать руками все, что хотела.

Она показала маленький бумажник с позолоченным медальоном, воспроизводившим знак зодиака:

— Мастер должен был сделать для меня целую сотню таких к Рождеству. Я их не получила. Ничего невозможно добиться. Между тем их так легко сделать. Все это покрывается тонким слоем золота с помощью кисточки.

Она показывала, как это делается.

— Я изобрела много вещей.

Я находил ее патетичной, ее, раздираемую между прошлым, когда ей все удавалось, и этой готовящейся коллекцией, этой новой женщиной, которую надо было найти. Могла ли она порвать с «Шанель»? Сделать туалеты, которые сама не надела бы? Играть в чужую игру?

— То, что они делают, я сделала бы лучше их.

Она смотрела на позолоченный бумажник, дула на него и протирала полой юбки. Потом:

— Надо изменить силуэт. Не хочу больше, чтобы он был прямой и плоский. Мода — это иллюзия, что родилась новая женщина, соответствующая своей эпохе.

Она смотрела на меня, как робкая кандидатка на соискание степени бакалавра смотрит на грозного экзаменатора. Пыталась прочесть что-то на моем лице, прежде чем ответить на вопросы, которые сама себе задавала.

— Я слишком много раздумываю, — призналась она.

Она плохо спала. Просыпалась с образом этого платья, которое должно произвести революцию, платья, которое упорно искала.

— Оно мне уже кажется устарелым. Мода — это ведь все же не длина юбки? Не могу же я делать такие юбки?

Рука на животе:

— Юбки-пояса!

Фабриканты показывали ей восхитительные ткани.

— Они изготовляют их для меня, потому что я умею их подать. Эти прекрасные ткани сделаны для буржуазок, у которых есть деньги и класс. Для молоденьких надо придумать что-то менее дорогое.

Она не скрывала своей растерянности:

— Какая неразбериха — эта мода у& #233; у& #233;!

Вдохновение?

— Не следует забегать вперед, иначе сделаешь вещи, которые очень быстро устареют.

Не переставая думать о своей коллекции, она обращалась к десятку побочных сюжетов. Отпуск, все хотят получить его в августе, как раз тогда, когда Дому нужно, чтобы все были на месте. А Насер? [320]

— Четвертая мировая война уже началась, не так ли?

А оперетта «Коко»? Какой-то хроникер написал, что пятидесятичетырехлетняя Розалинд Рассел сыграет восьмидесятичетырехлетнюю Мадемуазель Шанель.

— Мне все равно, — возмущалась Коко, — могут говорить, что мне и сто лет. Но как приятно этой даме (Розалинд Рассел) прочесть: чтобы сыграть меня, восьмидесятичетырехлетнюю, взяли ее, которой всего пятьдесят четыре.

За этим следовало сетование:

— Вся пресса против меня.

После чего она возвращалась к тому единственному, что ее по-настоящему занимало:

— Эта длина (мини)! Мне сказали, что с ней покончено?

Она взывала ко мне уже не как к экзаменатору, готовившемуся задать трудный вопрос, но как к самому Господу Богу, способному покончить с мини на любом основании.

— Это уже не имеет успеха, не правда ли?

О нет, их видишь все больше и больше.

— Скоро женщины будут выходить нагишом.

Она горько смеялась:

— Вы сразу же узнаете, на ком остановить свой выбор. Какой эгсбиционизм. Готовы на что угодно, чтобы поразить трех-четырех человек.

И заключила ухмыляясь:

— Мужчины получают женщин, которых сами заслуживают.

Она жонглировала цифрами:

— Коллекция обходится в триста пятьдесят миллионов. Когда вот такая вещь (она показала на костюм, который был на ней), сшитая только из холста, спускается из ателье еще до примерки, она стоит уже около двухсот тысяч франков. (Она всегда называла старые франки[321].) Я могла бы показать вам костюм, который заставляла переделывать тридцать пять раз.

— Не это ли и есть настоящий люкс? Носить одежду, не выходящую из моды?

Она показала мне свою фотографию военных лет:

— Ее можно принять за сегодняшнюю, — говорила она. — Я иначе причесываюсь, но жакет могла бы носить и сейчас. Одна клиентка-северянка принесла мне костюм, полученный в наследство от тетки. Он сшит до войны. Его можно носить и сейчас. Сегодня (она пожимала плечами) надо потрясти! Вот и показывают пупок. Профессия, ремесло погибли.

Ее сетования принимают другое направление:

— Все же какая потеря престижа для Франции. Журналы убили моду. Забывают, что сорок пять тысяч портных живут ею. Политика этой страны стала безрассудной. Делают бомбы! Вы думаете, это остановит китайцев? Ах! Женщинам хочется развлекаться. Из-за пилюль у них нет детей, и все они будут работать, стуча каблуками.

А вдохновение? Модель, которая должна быть непременно найдена, чтобы обновить облик женщины? Определить новый стиль? Я постоянно возвращаюсь к этому.

— Мне не помогают. Ни у кого нет воображения.

Но приняла бы она что-нибудь, кроме собственных идей? А они не приходили. Вернее, возвращались все те же.

— Я им говорю: надо добиться совершенства. Что другое вы можете предложить? Ничего. Вы ведь ничего никогда не изобрели, даже подпушки. Всё всегда шло от меня. У меня два костюма, и при этом я всегда хорошо одета. Это и есть Шанель.

Дело было почти заслушано.

— Я раба своего стиля.

Она еще боролась; битва чести, чтобы убедить себя: стоит ей захотеть… Она узнала, что Карден укоротил юбки.

— Тем лучше. Будут смеяться. Я видела дылду, показывающую ноги до сих пор (очень высоко). Не уродливые. Никудышные. Я думала, моя девочка, тебе повезет, если найдешь дурака, который на тебе женится! Если бы у меня была дочь, я бы ей разрешила показывать колени, только если бы они были очень красивы.

Я робко пытался ей объяснить, что мода, которую она называет у& #233; у& #233;, как раз та, какую ввело первое поколение девушек, одевающихся, не спрашивая мнения своих матерей, и, сверх того, стремящихся выразить свою независимость. Она настаивала на своем:

— Из ста женщин лишь у одной красивые колени.

И тут же исправляла процент:

— Я слишком щедра. В Америке под чулки кладут пластмассовые колени. Скоро все будет из пластика. Ничего не видела уродливее этих коротких платьев. Женщины со слезами будут просить, чтобы им дали немного больше материи.

Она нагромождала все это, как мешки с песком на берегу реки в половодье, боясь наводнения плохого вкуса.

— Если бы я не взяла некоторые обязательства, то закрыла бы Дом и ушла. Но так как я всегда иду до конца в своих начинаниях…

Вздох, пожатие плечами:

— Мне наплевать на то, что скажут, я сделаю все, что в моих силах.

Настал июль. Коллекция успешно продвигалась, классическая, архи-Шанель.

— Каждый раз, когда я хочу сделать что-нибудь другое, спрашиваю себя: а ты бы надела это? Нет, я не могу ничего носить, кроме Шанель.

Она взвешивала, рассчитывала, чем рискует.

— У Моды дела идут плохо. Ателье закрываются. Дом Шанель в порядке, но все же мы отказываемся от заказов меньше, чем обычно. Молине[322]спросил меня, как ему быть.

Я посоветовала ему выпускать готовое платье.

— Что вы хотите, мой дорогой (сказала она ему), это случилось не только с вами. Вас находят устаревшим, и все кончено.

Вас находят … Это относилось не только к Молине. Она сражалась со временем, как гладиатор со смертью. Она тянула красный и синий шнуры, окаймлявшие ее костюм:

— Мой стиль — это кант, и я еще добавлю его, потому что это и есть Шанель. И не откажусь от того, что оказало влияние на девяносто процентов конфекции.

Атмосфера в Доме становилась мрачной.

— Когда около пяти часов Мадемуазель спускается, начинается паника, — доверилась мне одна из старших мастериц.

Для нее, для ее коллег 5 часов — это конец дня. Они хотели бы уйти домой. Коко же вставала из-за стола, кончая свои монологи. «Почему она не может работать нормально?» — спрашивали ее сотрудники и сотрудницы. Они устанавливали смены:

— Ты остаешься сегодня вечером? Удачи.

— Кажется, она улыбается?

Она говорила мне:

«Я наняла нового портного. Сказала ему: сделайте что-нибудь, чтобы показать мне, что вы умеете. Оставила его в покое. Он всюду нашил карманы и разные штуки. В этом была даже какая-то искорка оригинальности. Но не было главного. Я сказала ему: друг мой, у нас есть руки. Надо дать возможность двигать ими. Он не понимал. Модельеры делают платья, в которых нельзя двигаться. И спокойно объясняют, что платья и не предназначены для этого. Мне становится страшно, когда я слышу такие вещи. Что произойдет, когда никто не будет думать, как я? Я говорила об этом моим девушкам (ее манекенщицам):

— Я скоро умру. Я учу вас очень важным вещам. Не будьте дурами!»

Настал момент, когда она мне сказала:

— Останьтесь с нами сегодня вечером, увидите, как мы работаем.

На ней был бежевый костюм.

— Я в дорожном костюме, — объясняла она, — потому что не могу надеть ничего другого. У меня есть только бежевые туфли.

Как только она села в большом парадном салоне, молодой человек с намеком на усики на верхней губе опустился на корточки у ее ног и стал открывать картонные коробки. Он принес синие туфли, которые Коко отказывалась примерить:

— Какой ужас! Уродливые, тяжелые. Возьмите мои старые туфли и сделайте такие же.

— Хорошо, Мадемуазель.

— Сюда прикрепите это, потом…

— Хорошо, Мадемуазель.

«Да, Мадемуазель, хорошо, Мадемуазель», ничего другого я не слышал весь этот длинный рабочий вечер. Закройщики, старшие мастерицы: «Да, Мадемуазель, хорошо, Мадемуазель». Один из закройщиков, с которым она очень резко обошлась, слегка восстал. Экзекуция последовала немедленно:

— Вы приготовились к примерке в ателье, а не для меня. Смотрите: это идет отсюда. Здесь у вас мешок. Если бы вы сделали так…

Ее худые руки потянули материю вверх. Она затрещала, разорвалась. Ее руки соединили концы один с другим, прошлись по верху, как по платку, который надо сложить, разгладили.

Она пригоняла костюм на манекенщице, которая не шевелилась. Глаза устремлены в пространство. Девушка напоминала лошадь, которую подковывают. Иногда улыбка скользила по лицу, как лучик света по воде в пасмурную погоду.

На полу рулоны ткани. Ожерелья висели на спинке стула — как лапша, которую сушила моя тетя Мари в воскресенье утром перед конфирмационным обедом. Ленты, шнуры, тесьма, перья, пуговицы, булавки, все это под рукой у Коко. Ей все показывают, вплоть до чулок:

— Ваша горничная сказала, что эти чулки после стирки делаются красными, Мадемуазель. Не будем их больше покупать.

Коко на редкость спокойна, говорит ровным голосом, без раздражения — видимого.

— Когда нервничаю, я не спускаюсь, — говорила она. — Помешала бы им работать.

Она хорошо ладит с одним закройщиком, улыбающимся, сговорчивым, умеющим ее развеселить.

Когда его первая модель появилась на подиуме, он бросился к ногам Коко:

— Я вижу! Слишком длинно!

— Так вы боитесь меня? — спросила она смеясь.

Она сделала знак манекенщице подойти к ней.

Не вставая, разрывает швы. Этот звук: кррр! кррр!

— Джерси очень трудно в работе, плохая ткань. Я это знаю, можете мне поверить. Я начинала с джерси.

Когда она переставила опушку, удлинила, укоротила, поправила плечо, она послала манекенщицу на подиум у выхода из кабины:

— Именно здесь клиенты увидят платье.

Снова, принимаясь за «окаянного» закройщика:

— Зачем вы взяли перкалин? Пустая трата времени! Я пригласила экспертов, чтобы узнать, почему все обходится так дорого. Хоть я и без них знаю: потому что вы приносите не готовые к примерке вещи. И то же самое вы делаете с клиентками. Вы кладете перкалин, когда нужна плотная шелковая ткань. И было бы достаточно трех примерок вместо пяти.

Она провела рукой по груди манекенщицы:

— Эта модель должна быть плоской. Смотрите! У нее нет груди, а кажется, что есть!

Взгляд манекенщицы вибрирует ускользает. Слышит ли она? Говорят о ее груди. У нее нет груди? Что она об этом думает? Кажется, ничего. Я, конечно, ошибаюсь. Она должна злиться: несчастная старуха, у меня нет груди, занялась бы лучше своей, что касается моей, то я знаю мужчин, которые ее ценят такой, какая она есть… и т. д.

— Не выношу, когда видно бедро, — сказала Коко.

— И посмотрите, жакет сзади вздернут.

Она медленно скользила руками по ягодицам манекенщицы:

— Надо, чтобы здесь падало.

Она берет сантиметр, проверяет ширину пластрона: около пятнадцати, не ровно пятнадцать.

— Надо добавить материю. Но вы не сможете, потому что тут ничего нет.

— Есть, — протестует портной, — вот здесь!

Она, очень сухо:

— Нет, ее здесь нет.

Приходит Беттина[323], которую я не сразу узнал, так она загорела. Она примеряет платье из органди для приема у барона Реде:

— Самое главное произвести впечатление в момент появления на балу, — объясняет Коко. — Я хочу, чтобы вы выглядели как серьезная молодая девушка, тогда как другие придут в мини-юбках или в чем-то, что волочится по полу.

Она добавила оборку из органди на плечах и голубую ленту на платье. Примеряют украшения — бриллианты, жемчуга.

— Нужно, чтобы поняли, что драгоценности — это орнамент, а не состояние, которое носят с собой.

— Особенно в наши дни, — замечает Беттина.

— Всегда, — говорит Коко.

Какая погода в Сен-Тропезе, откуда вернулась Беттина?

— Плохая.

— Тем лучше, — говорит Коко. — С тех пор как все эти люди показываются на пляжах, Франции капут.

— Обожаю пустые пляжи, когда там никого нет, — сказала Беттина.

— Приходите еще раз завтра, — говорит ей Коко.

Снова за работу.

— Поднимите волосы, — говорит Коко одной из манекенщиц.

Она смотрит на меня вопросительно:

— Зачем они закрывают лицо волосами? Лицо — это так красиво.

Манекенщице:

— Вы очень красивы, когда лицо открыто, лоб, нос, подбородок.

Улыбка манекенщицы: спасибо, Мадемуазель и… говори себе, говори …

Как орденскую ленту рыцарского достоинства, Коко носила подвешенные на шее ножницы.

В 1964 году на экспозиции в Лувре по поводу двухсотлетия Хрустального завода Баккара[324](по настоянию своего адвоката Ренэ де Шамбрана) она согласилась декорировать большой кубок. У нее была страсть к хрусталю. Мотивом она выбрала свои ножницы. Ее восхитила гравировка, которая воспроизвела ее рисунок.

— На пригласительном билете, — говорила она Ренэ де Шамбрану, — следует отметить, что мое единственное искусство состоит в том, чтобы с помощью этих ножниц резать, упрощать, в то время как другие все усложняют.

Она рассказывала об этом кубке, когда в последний раз завтракала с Ренэ де Шамбраном.

— Мне бы хотелось еще раз его увидеть, — сказала она ему.

Он тотчас же попросил привезти его из музея Баккара и назначил свидание с Коко. Оно должно было состояться на другой день, или через день после ее смерти.

Я закрываю глаза. Передо мной возникает образ Коко, каким он остался в моей памяти: Коко закалывает платье. Иногда вскрикивает: «Эй! Что такое?». Она показывает руку с булавкой, вонзившейся в палец.

— Это часто случается. Я не чувствую ничего, пока не затронута кость.

Она берет великолепную подкладку для пальто.

— Я хочу сделать яркую, сверкающую коллекцию. Другие злоупотребляют черным. Страна не заслуживает того, чтобы ее заставляли носить траур.

Расстегнув жакет своего костюма:

— Понюхайте, это мои новые духи. Теперь не умеют делать духи… ничего не умеют.

Часы шли. Приближалась ночь. Она перекусила, выпила красное вино. Она говорила:

— Коллекция имеет первостепенную важность, потому что это будущее…

Ей было тогда восемьдесят лет. Оставалось несколько недель до ее дня рождения. Не могло быть и речи о том, чтобы ее поздравить.

Она не знала большего счастья, чем работа.

Она говорила:

«Люди вам рассказывают о своем маленьком счастье, но какой ужас! Маленькое счастье, маленькое несчастье. Когда кто-нибудь из моих манекенщиц говорит о своих маленьких несчастьях, я отвечаю ей: «Бедная моя девочка, дорогая моя, я желаю тебе большого несчастья, это тебе принесет большую пользу, потому что ты не знаешь, что такое несчастье».

Она не добавляла: следовательно, ты не знаешь и что такое счастье, но это подразумевалось само собой. Если бы я ее прервал, она не услышала бы моих вопросов. К тому же она должна была сама задавать их себе во время бессонных ночей. Вот почему она, которая так нуждалась во сне, боялась ложиться в постель. Еще одну минуту, господин палач. Она говорила, говорила. Страх молчания, объясняла она, страх застенчивых. Нет. Когда она говорила, она существовала, такая, какой сама себя создала.

Во сне, в безмолвии, она становилась другой, той, какую не переставала заживо хоронить, той, которая бродила ночами, которая, без сомнения, приходила к ней во время бессонницы и вздыхала о простом утраченном счастье.

Она говорила…

Она говорила. Магнитофон записывал.

Я против моды, которая быстро проходит. Это у меня мужская черта. Не могу видеть, как выбрасывают одежду, потому что пришла весна.

Я люблю только старую одежду. Никогда не выхожу в новом платье, слишком боюсь, что что-нибудь лопнет.

Старая одежда как старые друзья.

Я люблю платья, как книги, люблю дотрагиваться до них, перебирать их.

Женщины хотят меняться. Они не правы. Я за счастье. А счастье в постоянстве и в том, чтобы не изменяться.

Элегантность не в том, чтобы надеть новое платье. Элегантна, потому что элегантна, новое платье тут ни при чем. Можно быть элегантной в юбке и в хорошо подобранной фуфайке. Было бы несчастьем, если надо было одеваться у Шанель, чтобы быть элегантной. Это так ограничивает!

Раньше у каждого Дома был свой стиль. Я создала свой. И не могу от него отказаться.

Я не могу носить ничего, что не сделала бы сама. И не могу сделать ничего, что сама не надела бы.

Я все время задаю себе один и тот же вопрос: скажи честно, ты могла бы носить это? В сущности, я даже не задаю этого вопроса. Это инстинкт.

Мода больше не существует. Ее создают для нескольких сотен людей. Я создала стиль для целого мира. В журналах пишут: «стиль Шанель». Ничего подобного не пишут о других.

Я раба своего стиля.

Шанель не выходит из моды. Стиль продолжает существовать, пока он соответствует своей эпохе. Когда возникает несоответствие между модой и духом времени, всегда проигрывает мода.

Я смотрю на костюмы, которые выпускаю, и думаю: те, кто их покупают, пожалуются ли они на крошечные недостатки, какие замечаю я одна?

Нет. И все же переделываю заново, чтобы было лучше.

Я тщательно отделываю свою работу. Это моя болезнь.

Я всегда все делаю истово.

Я занимаюсь ремеслом, которым никто больше не владеет.

Ах, если бы можно было научить людей некоторой небрежности, беспечности, от которой никогда не надо отказываться.

Увлекаются не модой, а теми немногими, кто ее создает.

Мода не искусство, а коммерция, которую готовятся убить.

Я сделаю жизнерадостную коллекцию, потому что дела идут плохо.

Почему я так упорствую, чтобы поставить плечо на место? У женщин круглые плечи, они немного выступают вперед, это мне кажется трогательным, и я говорю: не надо скрывать этого! Вам скажут: плечо на спине… Никогда не видела женщину с плечом на спине.

Надо, чтобы в костюме можно было двигаться и он не задирался. Надо, чтобы можно было наклоняться. Играть в гольф. Даже ездить верхом, все в том же костюме. То, что я говорю, — китайская грамота для тех, кто сейчас занимается модой.

Они думают только о том, чтобы поражать. Но кого?

Я нахожу себя довольно однообразной в том, что делаю. Значит, материал должен быть красив и все тщательно отделано. Надо проявить вкус и показать, что я не изменяю себе. Иначе сказали бы, что это уже не мои платья.

Привыкаешь к уродству, но нельзя привыкнуть к неряшеству.

Что это значит — молодая мода? Что одеваешься, как маленькая девочка? Но ничто так не старит.

В моде, как в архитектуре, главное — пропорции.

Женщина восьмидесяти лет не должна носить платье, какое не идет двадцатилетней девушке.

Новизна! Нельзя все время изобретать новизну. Я хочу делать классические вещи. Я создала сумку, которая постоянно продается. Меня уговаривают выпустить новую. Зачем? Моя у меня уже двадцать лет, я ее знаю, знаю, куда положить деньги и все остальное.

Некоторые женщины любят носить обтягивающие вещи. Никогда! Я хочу, чтобы в мое платье можно было свободно «войти» и наплевать на все остальное.

Когда у меня трудная ткань, я откладываю ее на несколько дней, пока не созреет замысел. Так было с твидом, из которого никогда раньше не шили женские вещи. Я сделала из него безукоризненные костюмы, потому что не смотрела на него какое-то время. И потом «открыла» его.

Не многие владеют чувством цвета.

Глупые женщины стараются поразить мужчин, одеваясь эксцентрично. А мужчин это пугает, они не любят эксцентричности. Им нравится, когда оглядываются на их женщин, потому что они красивы, но если они эксцентричны, это их раздражает; им становится стыдно. Я тоже не появилась бы с мужчиной в зеленом смокинге. Мужчины, которые хотят выделиться с помощью костюма, — кретины.

Женщины смогут выглядеть смешными. Разумеется, я говорю о немногих женщинах. Смешной же мужчина — погибший человек, если он не гений.

Бедность — не противоположность роскоши.

Из моды выходят шляпы и длина платья.

Короткие платья дольше остаются модными, чем длинные.

Женщины, у которых некрасивые ноги, думают, что в длинном платье это не так заметно. Они ошибаются. Длина не помогает.

Живое не может быть уродливым. Женщины говорят мне: «У меня толстоватые ноги…» Я их спрашиваю: «Они вас носят? Это главное. Ноги носят вас, а не вы их. Не думайте об этом, это не то, что делает счастливой».

Одна дама спросила меня:

— Что сделать, чтобы, похудеть?

— Вы здоровы?

— Да.

— Как идут дела у вашего мужа?

— Хорошо.

— Так отчего же вы хотите похудеть?

Люди не умеют жить. Их этому не учат.

Я умею работать. Могу себя дисциплинировать. Но если мне не хочется что-нибудь делать, никто и ничто не сможет меня убедить.

Женщину, одетую в светлое, трудно привести в дурное настроение.

Ничто так быстро не выходит из моды, как очень декольтированное длинное платье.

Очень хорошо сложенная женщина может носить брюки за городом, но никогда — вечером и в городе.

Мода, которую нельзя скопировать, — это «мода салонов».

Шляпы — не для толпы. Они никогда не демократизируются. В некоторых домах нельзя появляться без шляпы. Всегда надо быть в шляпе, когда завтракаешь с малознакомыми людьми. Предстаешь в лучшем свете.

Я люблю шляпы, которые закрывают половину лица.

Ничто так не вредит красоте женщины, как волосы, падающие на лицо.

В области моды только глупцы никогда не меняют своих взглядов.

Цвет? Тот, который вам к лицу.

Чтобы оставаться незаменимой, не надо походить на других.

Коко открывает «простых людей»

Одиночество все более тяготило ее. Зачем терпеть дурное настроение Коко Шанель, если она уже не диктует законы в мире моды? Тени, призраки вокруг ее стола не доносили до нее эхо ее монологов.

К этому времени относится повышение в чине ее метрдотеля Франсуа Мироне, нормандца, сына крестьянина из Кобура, толстяка с внешностью мюнхенского монаха (изобретателя крепкого пива, продающегося во время Карнавала). Я заметил, что она задает ему множество вопросов, когда он в белой куртке и перчатках подает на стол. Она пользовалась им, как записной книжкой. Хотя память не часто изменяла ей.

В один прекрасный день появился новый метрдотель.

— Франсуа занимается теперь украшениями, — объяснила Коко.

Она поручила ему убрать комнату, оставленную в беспорядке ее покойной сотрудницей. Придя посмотреть, хорошо ли он выполнил работу, Коко застала Франсуа, склонившимся над тремя колье.

— Вы их сделали сами?

Коко изобразила Франсуа, скромного, застенчивого, который, покраснев, отвечал:

— Да, Мадемуазель, это меня забавляет.

— Но это очень хорошо, Франсуа, продолжайте!

И объясняла:

— Я знала после того, как посетила его квартиру, что у него хороший вкус.

Квартиру, которую она ему предоставила.

— Меня к этому обязал закон, — говорила она.

Однажды вечером… Какая изумительная сцена!

Она ужинала одна на рю Камбон. Она все чаще и чаще бывала одна. Я не могу есть, если одна, если не с кем поговорить.

— Франсуа…

— Мадемуазель…

— Снимите перчатки, переоденьтесь и садитесь за стол.

Вот что произошло за несколько лет до ее смерти. В Нью-Йорке шла оперетта «Коко». Она зарабатывала горы денег.

— Снимите перчатки, Франсуа.

Она была одна за столом, есть ей не хотелось, у нее была потребность говорить; чтобы продолжать существовать, ей оставалось только есть и говорить, говорить и есть. Хороня день за днем свою жизнь, она кончила тем, что погружалась в пустоту.

— Снимите перчатки, Франсуа, переоденьтесь и садитесь за стол.

А мне дала потрясающее объяснение:

— Я не нуждаюсь в двух метрдотелях.

С тех пор рядом с ней постоянно видели Франсуа, готового поддержать ее, когда она поднималась по лестнице, молча сидящего позади нее в большом салоне, когда она готовила коллекцию, иногда подающего ей пилюлю и стакан воды. Ее «компаньон». Он сопровождал ее в Лозанну; обедал и ужинал с ней во время поездок, а потом и в «Рице».

— Не окажет ли нам месье Франсуа честь поужинать с нами?

— Нет, Мадемуазель, сегодня вечером у меня есть работа.

Он говорил так, потому что сегодня с ней ужинал я. Она не была одна.

Он держал в руках два одинаковых ожерелья, одно из настоящих, другое из фальшивых рубинов. Она ошиблась, приняв настоящие камни за фальшивые. И улыбнулась:

— Значит, это колье подарил человек, не имевший ни малейшего права делать мне такие дорогие подарки. Но он мне возразил: «Я купил это по случаю, купил его для вас, вы не можете не принять его».

И, обращаясь к Франсуа:

— Я не стала упрямиться…

Это было в марте 1970 года. Я несколько недель не был у нее. Коко не упрекала и не сердилась на меня.

— Мне так приятно разговаривать с вами, — сказала она. — Не покидайте меня так надолго.

Она молила:

— Не бросайте меня.

Чтобы завлечь меня, она вспоминала свои дебюты более подробно, чем обычно.

— Мне рекомендовали модистку. Я наняла ее. Через неделю я уже умела больше, чем она, потому что хотела научиться. У меня была страсть учиться.

Я так же люблю учить других тому, что умею сама. Занималась этим всю жизнь и делаю это и сейчас с Франсуа, который слушает меня. Там, внизу, они не слушают меня и поэтому не запоминают ничего из того, чему бы я так хотела научить их.

Она рассказывала о своем первом платье:

— Старое джерси, я разрезала его спереди, чтобы не надо было надевать через голову.

Она изображала, как она резала, как влезала в рукава, как застегивала:

— Здесь я пришила тесьму.

Она держала борт своего жакета между большим и указательным пальцами, скользящими сверху вниз по бордюру. Это ее жизнь текла между пальцами.

— А сюда пришила воротничок и бантик.

Она надела канотье на голову:

— Я покупала колпаки в Галери Лафайет, сначала купила один, потом шесть, а потом целую дюжину. Мне повезло. Я появлялась с известными людьми. На меня обращали внимание. Все восхищались: где вы нашли такую шляпу? кто сшил это платье?

Она смеялась, вновь проживая счастливые, безоблачные дни.

— Могу продать вам это платье, раз оно вам так нравится.

— Сколько оно стоит? Сколько вы за него хотите?

— Не знаю. Я должна справиться.

Так все просто получилось. Она улыбалась, оправляя юбку на коленях.

— Я сразу продала десять, двадцать платьев и множество шляп, и вот, мой дорогой, как видите, я построила свое состояние на старом джерси.

Появляется Франсуа, без пиджака, с расстегнутым воротничком, с галстуком, сбившимся набок, с брюхом, нависшим над поясом брюк. Он собрался ухо дить:

— Я позвоню вам завтра, Мадемуазель? В половине двенадцатого?

— Вы придете в «Риц», Франсуа, если будет хорошая погода, мы поедем завтракать куда-нибудь на Сен-Жермен.

Он уходит улыбающийся, такой надежный и успокоенный тем, что с ней остаюсь я. Она не одна.

— Вы не находите, что он пополнел? — спрашивает Коко, описывая жестом брюхо над поясом. — Он на днях поедет в Швейцарию. Там потеряет три кило.

Она дает ему книги.

— Он читает их. Иначе он бы сказал мне: «Мадемуазель, не давайте мне книги, я все равно не читаю их». Ах, как спокойно и легко с простыми людьми. Они такие, какие есть, ничего не изображают из себя, естественные, совсем не похожи на парижан, этих лгунов, предателей и сволочей.

Она не знала жену Франсуа. Ей бы хотелось познакомиться с его матерью.

Она только что ездила с ним смотреть для него новую квартиру в доме, который строился. Но все уже было продано американцам. Какая жалость! Франсуа всего за десять минут на своем маленьком автомобиле мог бы добраться до рю Камбон.

— Я говорила Франсуа: я бы вам одолжила немного денег. Вы бы мне их потом вернули или не вернули, не имеет значения.

Однажды в воскресенье она приехала с Франсуа на ипподром в Сен-Клу. Чтобы отдохнуть. Чтобы посидеть на траве. Вдохнуть весеннего воздуха, погреться на солнце.

— Не хотела, чтобы меня видели, я не была одета для скачек, но у людей есть эти штуки (бинокли), чтобы следить за лошадьми, меня увидели и сразу все заговорили: «Здесь Мадемуазель Шанель! Смотрите, Мадемуазель Шанель!». И вот появляются лошади. Я узнаю свои цвета. А я даже не знала, что сегодня бежит моя лошадь. Она приходит первой. Естественно, все решили, что я поэтому и приехала. А ведь на самом деле просто хотела подышать свежим воздухом. Я сказала Франсуа: «Так как хорошая погода…».

Она ставила на трех первых лошадей. Не крупно. Три франка или немного больше, если пробовала разные комбинации.

— Для меня играет консьерж «Рица». Еще одно преимущество жизни в отеле.

Скачки, лошади, Руаллье, Бальсан, ее двадцать лет.

— Вы, конечно, этого не знаете, но надо, чтобы лошади много ходили. Для этого существовали специальные конюхи, которые прогуливали лошадей. Все они хотели стать жокеями. Я учила их ездить верхом. Один из них боялся, плакал. Я говорила ему: мальчик, перестань плакать, я научу тебя, не бойся ничего, ты сумеешь все, я научу тебя скакать, и твоя мама будет очень довольна.

Мне казалось, что она говорила с маленьким мальчиком, которого ей так хотелось иметь. Совсем маленькое личико, запавшие, блестящие, молящие глаза, голос, более обычного хриплый:

— Кем бы я стала? Что бы делала? Вы знаете, что я уже совсем не выезжаю. Все просят у меня денег, люди думают, что я существую для того, чтобы давать деньги. По ночам в постели спрашиваю себя: почему ты такая дуреха? Почему не бросаешь все это? Почему не уезжаешь из этой страны, где у тебя слишком много работы?

Разумеется, она готовила новую коллекцию.

— Я почти закончила с платьями, потому что это делается само собой, достаточно булавок, чтобы справиться. Но костюмы — это настоящая конструкция. И они это называют маленькие костюмы-шанель. Мне это надоело!

Молча сидя позади нее, Франсуа протягивал ей таблетку витамина.

— Если я не проглочу ее, то ночью проснусь от судорог и должна буду немедленно встать.

Она снова поправляет все модели. Крр! Крр! Разрывает по швам, удлиняет, укорачивает на долю сантиметра.

— Это все меняет, Мадемуазель!

Она поднимает глаза. Велит добавить ткани.

— Становится слишком бедно, — объясняет она, — отдает магазином.

Всеми этими магазинами, которые повсюду открываются в Париже.

— Для зимы нужен мех. Не люблю злоупотреблять им. Это дорого, но нужно.

Она ограничивала свои расходы.

— Чем больше денег, тем лучше. И всегда надо оставлять немного на развлечения.

Она еще раз сформулировала фундаментальную аксиому своей жизни: для независимости никогда не может быть чересчур много денег. Она еще раз доказала это, сорвав планы тех, кто хотел ее низложить.

В эти трудные годы добрый гений покинул ее. Она стойко держалась, благодаря своим миллиардам в Швейцарии, в своей укрепленной башне; какая артиллерия могла ее оттуда выбить? «Раз у меня есть деньги, я права». Это же убеждение питает упорство многих других миллиардеров.

Ее монологи, однако, часто, казалось, уводили в сторону. Как мог я не вздрогнуть, не подскочить от неожиданности, когда однажды она от денег перешла к этим-женщинам-которых-некоторые-клиенты-«Рица»-приглашают-в-свои-номера.

— Это грязно, гнусно.

Она изображала консьержа, ворвавшегося в апартаменты клиента, чтобы выгнать эти создания:

— Мадам, уходите, вы находитесь в «Рице».

Что питало ее негодование?

— Я бы выставила господ, которые принимают у себя этих женщин.

Можно только гадать, что таил в себе такой взрыв. Когда она оставалась наедине с собой, настоящей, на кого она перекладывала ответственность за этот маскарад? Из-за кого не захотела она оставаться сама собой? Думаешь о Бальсане, Мулене, Руаллье. Но до этого, но раньше? Если, как я предполагаю, Мадемуазель Шанель будет еще долго занимать любителей тайн и загадок, то круг понемногу сузится, круг теней, окружавших ее отрочество. Обнаружится ли тогда истина?

Надо вспомнить то, что она говорила:

— Люди, имеющие легенду, — сами эта легенда.

Ради своей легенды она изгнала из своей жизни мужчин, которым в разные моменты по разным причинам, иногда из-за денег, иногда из-за чувства, была чем-то обязана. Она хотела помнить только тех, кому сама что-то дала. И среди них самого богатого из всех — герцога Вестминстерского, которого могла позволить себе любить без расчета, абсолютно бескорыстно, даже если он не вызывал в ней большой страсти. «У нее секс был в голове», — утверждал один из ее любовников.

Однажды она сказала мне:

— Я очень люблю вашу книгу о Моисее, потому что в ней нет секса.

Это заставило смеяться нас обоих.