Странник

Путь от железной двери, отсекающей одно пространство от другого, и до выхода на поверхность я помню смутно, отрывочно; это похоже на воспоминания раннего детства, когда в памяти нет одной непрерывной цепочки, а лишь не связанные между собой отдельные эпизоды, да и те больше напоминают сновидения. Последнее, что отчетливо помнил и видел, это механизм замка, который открывал с обратной стороны, все остальное было либо плодами моего воображения, либо самой настоящей галлюцинацией, ибо никакого замороженного окна со свечой за стеклом быть не могло. Я еще не понимал, что полностью ослеп, вижу лишь светлое пятно, и вместе со зрением начинает меркнуть сознание.

Говорят, уснувшие на холоде люди умирают очень легко, ибо видят потрясающие по краскам и образам картины с полным ощущением присутствия: обычно это ласковое летнее море, горячий песок, оазис в пустыне, где человек испытывает сладкие чувства тепла, покоя и неги.

Здесь было что-то подобное, и я будто бы уже знал, что за стеклом в морозных узорах свет, тепло и есть вода.

Стоял несколько минут не шевелясь и не моргая, боялся, что видение исчезнет и я снова окажусь в полном мраке. Потом сделал три быстрых, но осторожных, крадущихся шага, словно подходил к токующему глухарю - окно продолжало гореть, а зеленая искра в руке почти угасла, превратилась в светлячок, едва освещавший ладонь. Я вынул спичечный коробок, хотел спрятать и как-то неловко взяв кургузыми, скрюченными пальцами, вдруг выронил на пол. Может быть, еще несколько секунд видел мерцающую точку, но никак не мог поднять - искра все время ускользала и наконец, пропала вовсе. Под руки попадали камешки, какой-то шелестящий мусор и как показалось, мелко битое стекло. Поползав на коленях, вдруг вспомнил об окне и на минуту потерял его. Раза два обернулся вокруг, прежде чем заметил приглушенный льдистый свет, на который и пошел, как на маяк, совершенно не представляя, в каком пространстве нахожусь и что вокруг меня.

Там, за окном, есть огонь, а значит, жизнь и вода, и все это сейчас приближалось с каждым шагом. В тот миг мне и в голову не приходило, что всего этого не может быть, поскольку нахожусь в глубочайшем подземелье. Какие тут к черту светящиеся окна?

Кажется, шел к нему очень долго, и все-таки окно приближалось, я отчетливо видел переплет рамы, лед и изморозь на стекле, колеблющийся огонек свечи, и так близко, что можно дотянуться и постучать. Но неожиданно пространство всколыхнулось, сотряслось, как от близкого взрыва, окно сорвало с места и забросило куда-то высоко, под незримый потолок. Я не испытывал ни отчаяния, ни разочарования, как-то очень спокойно посмотрел на мерцающую вдали точку и, не отрывая от нее взгляда, пошел за призраком, будто лунатик.

Помню, сначала под ногами были деревянные мостки, что-то вроде деревенских дощатых тротуаров, и идти было хорошо. Потом они закончились, и начался не крутой, но очень трудный подъем, я карабкался вверх по звенящей под ногами, текучей и топкой осыпи, затем по широким, выложенным из брусчатки ступеням, пока снова не начал различать оконный переплет.

В тот момент я не ощущал, как начинает меркнуть сознание, просто казалось, мир сузился до размеров небольшого, вытянутого по высоте окошка, за которым горит свеча и значит, есть жизнь, а все остальное для меня не существовало. Ослабла жажда, и я чувствовал лишь свой сухой, войлочный язык да горячее дыхание.

Длинная, пологая лестница наконец-то закончилась ровной площадкой, и лишь тогда я разглядел, что это не окно, а стеклянная замороженная дверь, за которой так светло, будто на улице морозный солнечный день. Я сразу же бросился к ней и толкнул от себя. Дверь легко распахнулась, и хотя я давно уже смотрел на свет и привыкал к нему, все равно по глазам резануло, будто вспышкой электросварки. Я зажал их ладонями, смаргивая ослепляющее пятно, однако в глазах было настолько сухо, что веки со скрипом царапали роговицу, а боль разламывала глазницы. Кое-как отнял руки и щурясь, сквозь белую пелену разглядел перед собой смутные, расплывчатые и ярко освещенные пятна людей и каких-то предметов, и это было последнее, что я еще как-то видел; в следующий миг волна режущей боли охватила голову.

- Погасите свет, - просипел я очужевшим, незнакомым голосом. - Не могу смотреть.

- Помоги... - услышал я отдаленный, и как показалось, мужской голос.

Ко мне подошла женщина (я почувствовал это), взяла меня за голову, отняла руки от лица и с силой провела ладонью от лба к подбородку.

- Смотри!

Я открыл глаза и перевел дух, словно вынырнул из воды, однако сквозь туман ничего не увидел.

- Умой его! - снова прозвучал низкий голос.

Слышно было, как возле меня брякнул таз, после чего раздался явственный плеск воды.

- Подставляй руки.

Мне было настолько жаль проливать зря воду, что, умывал лицо, я успевал сделать два глотка из своих пригоршней, так что в руках почти ничего не оставалось. Женщина заметила это и стала лить на голову, но я все равно хватал губами бегущие струйки. Потом она дала полотенце, я утерся, ощутил щекой тепло огня и открыл глаза - черно-белые сполохи, словно на испорченном телевизоре.

- Он ослеп, - определила женщина. - Он ничего не видит.

- Дай ему напиться, - приказал тот же низкий и все-таки женский голос.

Я слышал, как зачерпнули воды из какого-то большого сосуда или источника, но принесли не сразу, а ждали, когда вода стечет с наружных стенок. Пытка была невыносимой, в ушах теперь стоял звук одиночных, реальных капель, и я по привычке считал их, сглатывая сухим горлом.

Наконец, упала последняя, все стихло, и женщина вложила мне в руки ковш.

Это была совсем другая вода, не та, которой давали умыться. Я не чувствовал ее вкуса, поскольку чудилось, не пью, а дышу ею, как воздухом, и влага не доходит до желудка - впитывается прямо во рту, в гортани, уходит, будто в песок и мгновенно усваивается в кровь.

Если на свете существовала живая вода, то это была она. Ковша литра под два не хватило.

- Еще! - попросил я.

- Довольно! - прозвучал голос. - Теперь ты видишь?

- Нет, он не видит, - вместо меня сказала женщина. - Его нужно вывести к солнцу.

Она говорила резко, отрывисто, будто команды подавала.

- Выведи его. Но пусть вернет то, что взял.

- Он ничего не взял.

- Вижу золото на его ногах.

- Оно пристало, как пристает грязь. - Рука легла на мое плечо. - Сними обувь.

Я сел там, где стоял, расшнуровал ботинки и когда стал стаскивать первый, что-то посыпались на пол. Мало того, мелкий, тяжелый щебень оказался между шнурком и " языком", набился в протекторы подошв - видимо, начерпал, когда карабкался по сыпучей, вязкой осыпи. Я выколотил, выцарапал его и начал обуваться.

- Пусть снимет одежду. - Опять послышался тот же низкий голос, видимо, принадлежащий глубокой старухе. - Переодень его в чистое.

- Раздевайся! - приказала молодая тоном надзирателя.

В тот момент мне было все равно, что со мной делают, я думал только о воде, и потому без всякого стыда снял все, вплоть до носков.

Женщина подала мне самое обыкновенное солдатское белье, я обрядился в кальсоны и рубаху, потянулся за своей одеждой, но ее не оказалось.

- Надень это, - сказала она и сунула в руки грубые парусиновые штаны и куртку - робу, в которой обычно работают сварщики. Потом принесла кирзовые сапоги с портянками.

- Ну что, досыта ли наелся соли? - насмешливо спросила из мрака старуха.

- Наелся, - признался я.

- Больше не хочешь?

- Хочу воды.

- Сначала они жаждут соли, потом воды, - проворчала она. - Добро, дай еще глоток.

Молодая женщина зачерпнула и подала ковш, раза в четыре меньше, чем первый и то не полный. Я тянул воду маленькими глоточками, чувствовал, что это жидкость, что от нее по рту и гортани привычно разливается прохладная, влажная свежесть, и все-таки не был убежден, что пил обыкновенную воду.

- Теперь ступай, странник. Тебя выведут к солнцу. И повинуйся року!

Я не знал, что сказать, простые слова благодарности звучали бы нелепо, потому ушел молча, ведомый за руку, как водят слепых. Какое-то время мы двигались в темном пространстве, я шагал за своим поводырем чуть сбоку и машинально выставлял руку вперед, но скоро оказались на свету - в глазах опять замельтешили черно-белые зигзаги. Изредка она бросала:

- Пригни голову... Ступай осторожно... Не отставай... Здесь ступени...

Примерно через час (впрочем, понятие о времени у меня было размыто), я услышал шум воды, потом ощутил воздух, насыщенный водяной пылью. Где-то впереди бежала подземная речка и от одной мысли, что наконец-то смогу напиться досыта, ощутил восторженное, мальчишеское нетерпение.

- Здесь нельзя пить, - предупредила она. - Это рапа.

Дальше мы все время шли на подъем, который иногда становился крутым или вовсе превращался в лестницу. Кажется, на этом подъеме я начал постепенно оживать: сперва стал различать запахи, вернее, только один, не характерный для пещер, смолистый запах вереска, который знал с детства, потому что почти каждую субботу, зимой и летом, мы ходили с матушкой ломать его на веник.

- Вереском пахнет, - непроизвольно сказал я, но никто не ответил.

Потом я принюхался и точно угадал происхождение аромата, когда на повороте случайно коснулся лицом ее головы - запах исходил от волос!

Через некоторое время появилось осязание и я ощутил касание какой-то легкой, шелковистой ткани к своей руке и почувствовал жесткие пальцы поводыря на своем запястье. Передвигаться в полной темноте я привык давно и в общем-то не нуждался в нем, но женщина не отпускала руки. После того, как несколько раз, споткнувшись, толкнул ее и наступил на пятку, не выдержал и попросил отпустить.

- Хорошо, - согласилась она. - Иди сам.

И только высвободил руку, как тут же потерял ориентацию и едва устоял на ногах.

- Но я же ходил! Я шел вслепую!...

- Шел, пока был зрячим. - Ее жесткие пальцы вновь оказались на запястье и опять пахнуло вереском.

- Что у меня с глазами?

- Пещерная слепота.

Ее тон отбивал всякое желание спрашивать. Я долго и равнодушно плелся за ней по каким-то переходам и лестницам, будто в огромном доме с этажа на этаж, пока вместе с чувствами не начала восстанавливаться память. И произошло это от того, что новые, необношенные сапоги начали натирать мозоли выше пяток, ощутимые уже при каждом шаге. Пожалел свои привычные ботинки, потом вспомнил волчий жилет Олешки и оружие, оставшееся вместе с одеждой.

Плохо помню, что я говорил и какими словами, скорее всего, просил вернуться, чтоб взять кольт и безрукавку. Возможно, сказал резко или даже пытался вырваться и пойти назад, и, видимо, разъярил своего поводыря.

- Молчи, изгой! - гневно говорила она. - У тебя жидкие мозги! Ты хоть понимаешь, что был в Мире Мертвых? Откуда ничего нельзя выносить?

Я уже ненавидел ее, и это чувство было неотступным весь путь, который как-то отметился в сознании.

Кажется, мы поднялись в какой-то путанный лабиринт, поскольку очень долго петляли и я часто спотыкался. Потом был длинный и узкий штрек с деревянной крепью - под руку попадали вертикально стоящие бревна и, наконец, я снова ощутил в воздухе влагу.

- Здесь озеро, - вроде бы сказал поводырь, но голос показался другим - бархатным и приятным. - Тебе нужно искупаться.

Расстегивать тугие пуговицы не хватило терпения, выворачивая наизнанку, я с треском содрал с себя одежду и ринулся в воду.

Показалось, что тело зашипело, будто раскаленный, пересушенный кирпич.

Остальное было как во сне, когда мучает жажда.

Вроде бы сначала пил, упав вниз лицом, пока не начал захлебываться, потом забрел по горло и стал тянуть губами, как чай из блюдца. Желудок быстро наполнился, потяжелел - жажда не проходила!

Тогда я выбрался, где помельче, сел на дно и стал хлебать воду пригоршнями. И чудилось, мышцы размокли, теряли упругость, позвоночник слаб и переставал держать, а потом отказали руки. Я и раньше уставал, но не до такой степени, и хватало нескольких минут, чтоб отдохнуть; тут же сидел бесформенным комом, и оттого, что пил, еще больше расплывался и раскисал с ощущением, что не засыпаю, а растворяюсь, будто соль...

***

Когда я проснулся (или очнулся, хотя казалось, сознания не терял), то сразу ощутил повязку на глазах, и настолько тугую, что не мог поднять век. Руки и ноги тоже оказались чем-то стянуты, не пошевелиться, будто в пеленки завернули! И вдруг вспомнилось, да мне же всего пять лет, и еще в жизни моей ничего не было, если не считать, что очень хотел соли, и потому как ее не давали, то я заболел неизвестной болезнью. Мы лежали с дедом и умирали, но пришел Гой, дал соли, завернул в горячую шкуру красного быка, а сам ушел. Теперь вот проснулся в горнице, где-то рядом должен быть мой дед. Слышно, родители хлопочут по хозяйству, бабушка на кого-то ворчит, братья-двойняшки спят в одной зыбке и если сейчас позвать, то все прибегут, обрадуются, закричат и начнут сдирать присохшую шкуру. И будет очень больно, поэтому лучше еще немного полежать, испытывая покой, тепло и приятную ломоту в теле, все равно ведь увидят, что проснулся и придут сами.

Пожалуй, я бы опять уснул, однако услышал рядом с собой громкое чавканье, подумал, что бы это могло быть и догадался - братья жвачку жуют. Обычно матушка нажевывала пряник, завязывала в марлю и вкладывала в вечно орущие рты двойняшек. Они сразу затыкались, и дед весело говорил:

- А, зачмокали! Караси озерные!

Эти ощущения длились несколько минут, пока я не вспомнил, что напился воды и заснул в подземном озере, значит, я не в детстве, а сделал какой-то огромный круг и вернулся назад, снова оказавшись неподвижным и беспомощным.

Только сейчас от одной мысли о соли начинает тошнить, настолько она отвратительна.

Я пошевелил конечностями и обнаружил, что не только связан крепко, но еще и прикручен к кровати и вроде бы раздутая, горячая левая рука находится отдельно от туловища.

И в изголовье все чавкают, чмокают...

- Кто там? - спросил я, едва разлепив спекшиеся губы.

- Что, проснулся, доходяга? - раздался веселый стариковский голос. - Сейчас сестру кликну.

Он простучал пятками мимо меня, скрипнула дверь. Самым неожиданным показалось то, что сознание сразу же после пробуждения было чистым, ясным, без всякого " возвращения" в реальность, будто я задремал всего на несколько минут.

Если сестра, значит, больница. Но как попал сюда? Сонного принесли? Прямо из пещеры?...

- Дай воды, - попросил, когда старик вернулся.

Он приподнял мою голову, поднес стакан, - вода показалась теплой и солоноватой, как в подземном озере.

- Почему меня связали?

Старик вздохнул.

- Да ведь повязку с глаз сдергивал и капельницу не давал ставить, трубки рвал. Два градусника разбил, я вон ползал, ртуть собирал на бумажку.

- Зачем капельницу?...

- Дошел совсем, кожа да кости, а кормить нельзя, пока доктор не посмотрит и диету не определит. Вот тебе и дают питание.

Видимо, дедок давно валялся по больницам, толк в медицине знал.

- Развяжи меня, - попросил я.

- Сестра придет - развяжет, - опасливо сказал старичок. - Ты кто будешь-то? А то привезли без памяти, документов нет. Тут лагеря кругом, жулики беглые...

- Не бойся, я не жулик...

- По волосам да бороде так вроде нет. Вон как оброс, будто снежный человек. А вообще-то кто знает? Может, бегаешь давно, поймать не могут... Участковый два раз уж наведывался, ждет, когда в себя придешь.

Конечно, по правилам медики обязаны сообщать в милицию, если пациент попадает с улицы, в бессознательном состоянии и еще без документов - так называемый криминал.

- Я что, без памяти был?

- Голодный обморок, сказали, истощение.

- Когда привезли?

- Вчера под вечер. Хотели в районную отправить, да вертолета не дали.

- А сейчас что?

- Да и сейчас вечер, вот ужин принесли, а жевать-то нечем...

- Нет, месяц какой?

- Май месяц, семнадцатое число.

Ослышаться я не мог, да и дикция у старичка была хорошая. То есть, получалось, с момента, как я вошел в подземелья Урала, минуло полгода.

- Поди, со счету сбился? - что-то заподозрил он, однако ответить я не успел.

Скрипнула дверь и в палату вошла грузная, судя по шумному дыханию, женщина.

- Очнулся? Молодец! А ты что говорил, Григорьич?

- Ничего, ожил, - отчего-то залебезил старичок. - А так - доходной! Ты бы, Зоенька, ему еды какой принесла, скоро запросит.

- Какой ему еды? - возмутилась сестра, снимая капельницу. - Вон уж целую бутылку выпил, хватит пока. Как самочувствие?

- Руки и ноги затекли, - соврал я. - Вы меня развяжите.

- Развязать? - как-то неуверенно хохотнула она. - Не успел очнуться, уже развяжите. Полежи пока так.

Я сразу же представил, как она выглядит - полная, щекастая, румяная и жизнерадостная, точь-в-точь как та, что выписала нам с дедом справки о смерти.

Тут неожиданно на помощь пришел старичок:

- Чего уж связанным держать-то? Куда он уйдет? В чем душа держится...

- Ладно, Григорьич, под твою ответственность.

- Хоть бульончику-то принеси! Ему сейчас как раз будет жиденькое...

Ноги и руки распутали, но свободнее себя я не почувствовал, казалось, суставы скрипят, а движения, как у паука. Приподнялся на руках, переполз на спине и лег повыше.

- Повязку с глаз не снимай! - уходя, предупредила сестра. - Утром приедет доктор, решит, что делать. Давно у тебя светобоязнь?

- Не помню...

- А кто глаза тряпкой завязал? Геологи?

- Какие геологи?

- Которые привезли?

- Не знаю, я спал...

Она измерила мне давление, температуру, принесла жиденький бульон с тремя сухариками и компот.

- Больше пока нельзя. Приедет доктор - назначит питание.

Мне надо было бы придумать какую-то легенду, кто я, как и зачем очутился в горах, что со мной случилось, но все мысли автоматически притягивались ко времени: где я был эти полгода? В древних соляных копях или на поверхности, когда вывели оттуда? Если в больницу привезли вчера вечером, не мог же я столько пролежать без памяти! Да и где?

В общем, сочинять легенду было некогда, и участковый застал врасплох, когда явился в палату вскоре после ухода сестры - успела сообщить, что пришел в себя!

- Ну, говорить-то можешь? - Голос у него был сипловатый, простуженный, речь с явной ментовской развязаностью.

- Может! - за меня ответил старичок. - Сразу заговорил, а теперь молчит сидит...

- Давай по порядку: кто такой, откуда, что стряслось.

Я назвал все, от имени до места рождения и прописки, знал, что участковому потребуется для проверки личности по адресному бюро.

Умолчал лишь о том, кем работаю, дабы не привлекать к себе повышенного внимания и не вызывать дополнительные вопросы, сказал что студент Томского университета.

- А не поздновато за учебу взялся? - небрежно усомнился он. - Тридцать три года...

- Учиться никогда не поздно, - отпарировал я.

- Да, но Христа в этом возрасте уже распяли, - блеснул знаниями участковый, чем слегка насторожил.

- Это Христа, а я простой смертный...

- Ладно, проверим. Как в тайге-то оказался?

Выяснить у старичка название поселка и в каком он районе, я не успел и не имел даже представления, по какую сторону хребта нахожусь, в Европе или Азии. А надо было назвать не только причину, по которой приехал сюда, а еще отправную точку, чтоб сориентироваться по времени.

Участковый называл леса тайгой, значит, скорее всего это Сибирь, точнее, восточная сторона Урала, возможно, Тюменская область. А если я попал в Свердловскую?...

- Не помню, - сказал на всякий случай.

- Как не помнишь? Пьяный был, что ли?

- Да нет... Вспомнить не могу.

- Интересно. - Сапоги у него заскрипели. - И когда начались провалы в памяти?

- Я недавно очнулся, еще плохо соображаю...

- Где документы? Паспорт?

Все вещи остались на заимке, но выдавать ее нельзя было ни в коем случае.

- Сгорели вместе с одеждой, - сочинил я на ходу. - Развесил сушить у костра, и уснул...

- Уснул!... А знаешь, что теперь для восстановления паспорта тебя надо отправлять в спецприемник? На месяц!

Об этом я знал отлично, и знал еще то, что истощенного и слепого туда не примут, в любом случае отправят в обыкновенную городскую больницу, а значит, все запросы и установление личности сделают (обязаны!), пока я лежу здесь. И выдадут справку.

- Я и так много пропустил... - залепетал я. - Конец учебного года, сессия...

- Будет тебе сессия на нарах! Если ты не можешь вспомнить, как в тайгу попал - какие экзамены?

- Ну чего ты пристал-то к парню? - вступился старичок. - Знаю я ихнего брата. Конечно, надрались в компании, вот и попал...

- Ты, Григорьич, помолчи пока, - попросил участковый. - Он должен сам вспомнить.

- Да где он вспомнит? Вон ко мне каждое лето едут из Перми, и студенты, и ученые, - затараторил дедок, наверняка подсказывая мне. - День сидят на Колве, вино хлещут, медовуху да песни поют, а ночью на гору залезут и летающие тарелки смотрят. Трезвые - так ничего не видят, а как напьются!... И было, терялись!

И так, я находился в Пермской области, где-то на севере, поскольку река Колва там и сейчас есть от чего плясать!

- Заблудился в лесу, - проговорил я. - Ночью отошел от костра и дальше не помню...

Видимо, участковому не очень-то хотелось вдаваться в подробности и версия моего соседа по палате для него была убедительной, по крайней мере, пьянкой он мог объяснить, почему я оказался в тайге. И мне она понравилась (причем так, что я потом с легкой руки старика действие романа перенес на Чердынь, Колву и Вишеру), однако " признаваться" впрямую нельзя и отвечать следует, ничего не утверждая.

- Ну, когда у тебя память отшибает? После бутылки? Двух?... Сколько выпили-то?

Я вспомнил, о чем просят студенты, когда попадают в вытрезвитель.

- Очень прошу вас... Не сообщайте в университет. Могут отчислить, много пропустил...

Участковый начал воспитывать, и это был хороший признак.

- Нажрался, заблудился, теперь из-за тебя надо сан-борт в райцентр гнать! А ведь не пацан, тридцать три года!

- Не надо санборт, - попросил я. - Отлежусь немного и уеду сам.

Только не сообщайте...

- На чем уедешь? Весна, дороги развезло и ни одного моста на речках.

- Да уж, нынче весна так весна. - добавил старичок. - Зима снежная была, в горах столько навалило...

- Нет уж, отправим, и еще вертолет оплатишь! - заявил участковый.

- Откуда деньги? На стипендию живу...

- Привыкли! Если студент, значит, никакой ответственности!

Отпустят волосья и ходят, недоросли, мать вашу...

- Чего уж так-то? - опять вступился дедок. - Ну, бывает, ошибся молодой человек. Все мы не святые...

- Ладно, отлеживайся, - слышно было, участковый сумку взял с тумбочки. - До чего себя довел, а? Дистрофик!... Хоть понял что-нибудь?

- Понял, на всю жизнь наука, - забормотал я ему в след. - Спасибо!

- А ты ведь не по пьянке в горах-то оказался, - уверенно сказал наблюдательный дедок, когда тот вышел. - И никакой ты не студент. Я их за версту чую.

- И тебе спасибо, дед, выручил. - Я сел на кровати, спустив ноги.

- Любопытно мне, как бы отбрехиваться стал, спроси он про глаза?

Отчего они заболели-то? Сразу оба на ветку наткнул? Или сор попал?

Может, трахома?

- Не знаю, что-то сделалось...

- Зато я знаю. У тебя глаза свету боятся, верно? Если б ты все время на свету был, с чего бы забоялись-то? Значит, долго в темноте сидел, глаза и отвыкли. И выходит, ты не по тайге плутал, а где-то под землей, в пещерах.

- У тебя железная логика, Григорьич.

- Да, логика есть - зубов нету, - мгновенно ответил он. - И долго плутал ты, пожалуй, месяцев пять.

- Не угадал. Всего три недели...

- Это ты милиционеру скажешь, три. Волосы-то у тебя темные и только концы на солнце выгорели. Значит, на четверть отросли без света.

- Сейчас так модно, я концы обесцветил.

- Чем обесцвечивал-то?

- Перекисью.

- А, тогда конечно, - будто бы удовлетворенный моим сообщением, старичок замолчал.

- На улице сейчас темно? - спросил я.

- Да уж первый час, пора спать ложиться. Больница хоть и поселковая, а соблюдать режим надо. Я ведь завтра домой! Доктор здесь строгий. Обычно за нарушение режима выписывают, тут наоборот... А я так по дому соскучился.

- Тогда выключай свет и ложись.

- И то верно. - Он простучал пятками и щелкнул выключателем. - Сплю я крепко, ничего не слышу, так что... А пещера есть, длинная, со всякими ходами. Ее только местные знают, и то не всякий... Зайти можно от истока речки Березовой. Значит, автобусом до Вижая, а там пешочком верст тридцать будет. Думаю, туда тебя занесло, а куда еще? В нее ведь попадешь, так можно не то что пять, и десять месяцев блукать. Один раз я залез - мать родная!

Не договорил и заскрипел сеткой кровати.

- Спасибо, Григорьич.

Стянуть повязку с головы не удалось, глаза замотали профессионально, пропустив бинт под волосами. Я нашел узелок, раздергал его и раскрутил повязку, под которой оказалась еще и бумага, вероятно, светонепроницаемая.

И разлепил веки.

Прежней нестерпимой боли я не ощутил, хотя глазницы начинало ломить от легкого движения глаз, полос и черных зигзагов тоже не было - окружающий мир оказался залитым молочными, непроглядными сумерками, в котором я не увидел даже своих рук, поднесенных к лицу. Проморгался, протер глаза - бесполезно...

Подождав, когда дедок засопит, я встал на ноги, сделал два шага - вроде, ничего, даже не качает, только суставы скрипят. Нащупал перед собой тумбочку, за которой оказалось окно - обыкновенное, деревенское, с выставленной зимней рамой и услышал за стеклом шелест листвы.

Все-таки была весна...

Значит, я пробыл все это время в копях. Как в детстве, когда ушел на Божье озеро всего на несколько часов, а вернулся на третьи сутки...

Нет, я допускал, что такое возможно, поскольку уже во второй раз испытывал этот мощнейший сбой во времени; другое дело, в тот момент, как и в возрасте шести лет, не мог объяснить, как и почему произошло его замедление. Ни себе, ни окружающим. Что это, особое состояние материи в зонах глубинных разломов? Иное положение солнца относительно каких-то определенных точек на Земле или какое-то необычное, аномальное явление?

Почему-то ведь кажется, что над Манарагой в полдень солнце входит в зенит, будто на экваторе? И отчего только из единственной точки можно наблюдать потрясающий восход солнца и открывающийся в это время космос?

Потом, когда я начал " собирать" и рисовать карту Путей и Перекрестков, часто вспоминал это свое напуганное состояние и рой противоречивых, сумбурных мыслей, которые и дали первый толчок. Именно там, в больнице, после пробуждения (а я до сих пор уверен, что спал и не терял сознания), и возникла догадка о существовании Путей, которые мы когда-то ходили искать с дедом и долго ждали Гоя на Змеиной Горке.

И там же, в больнице, вспомнил о Тропе Трояна и о " вечах" его, упоминаемых в " Слове о Полку Игореве". Текста я не знал наизусть, и будучи слепым, " увидел" его в своем воображении и прочитал дословно нужные места. (Потом проверял, оказалось точно.) Вещий Бонн, певец старого времени, ходил по этим Путям, " свивая славы оба полы сего времени, рища в тропу Трояню черес поля на горы".

Две полы времени! (Полы - нижняя кромка плаща, одеяния, касающаяся пола или земли и обязательно распашного, иначе будет подол). Две части одного целого, но не половины, как день и ночь в сутках, как два крыла у птицы! Одно для тех, кто стоит на Путях и находится в другом измерении, второе - кто их не ведает и живет по текущему времени, по часам, дням, временам года. И потому " Были вечи Трояни, минула лета Ярославля..."

Меня настолько захватили эти мысли, что не заметил, как началось утро, и мало того, не засек момента, когда восстановилось зрение.

Спохватился, увидев багровый восход за окном и понял, что вижу давно, как только начало светать. Правда, мир еще казался мутным и колеблющимся, словно виделся через чужие сильные очки, но уже виделся!

И не успел толком порадоваться, как услышал голос дедка:

- А теперь завязывай глаза. Видишь, солнце белеет?

***

Доктора мы ждали все утро, но в палату то и дело заходила медсестра - приносила градусники, завтрак, ставила капельницу, потом прибежала с ведром и шваброй, взялась протирать полы. Мой сосед по палате начинал весело сердиться, поскольку в сторону его деревни лесовозы идут только утром и другого транспорта не найти. Я же намеревался уговорить доктора, а если нет, то прикинуться умирающим, чтоб доктор вызвал санборт и отправил в Красновишерск, откуда можно дать телеграмму, например в редакцию журнала, чтоб прислали денег.

Оттуда легче уехать. Мне не хотелось оставаться здесь ни на одну лишнюю минуту, потому что я уже видел роман " Гора Солнца" и мог читать целые страницы, не прилагая никаких усилий и даже не закрывая глаз, так как они забинтованы. Оставалось лишь перенести все из памяти на бумагу.

Я боялся расплескать это состояние, лежал неподвижно и распираемый восхищением, читал! И одновременно все сильнее чувствовал голод, потому что стакан жиденького бульона с сухариком был мне, как слону дробина, а медсестра ничего не хотела больше давать, ссылаясь опять же на доктора, мол, только он знает, какая диета положена дистрофику.

Наблюдательный дедок что-то заметил, спросил подозрительно:

- Ты чего это?... Губами шевелишь.

- Есть хочу, - сказал я.

- А! Я-то подумал, с головой что или молишься.

- Молюсь, чтоб врач приехал скорее.

Потом пришла сменщица медсестры, судя по голосу, пожилая тетка и сказала, что доктор может сегодня вообще не приехать, потому как принимает роды в дальнем поселке, а дорога разбита и обратно повезут на тракторе. На обед мне опять принесли бульон, и тут Григорьич не выдержал.

- Ладно, будь что будет. На вот, хлебай, - поставил мне тарелку.

- Так домой хочу - кусок в рот не лезет. Ешь, я у дверей постою.

Осилил всего половину порции, больше не влезло: похоже, желудок ссохся за ненадобностью. Отвалился на подушку, " открыл" страницу романа и ничего прочитать не смог, уснул мгновенно. И тут же чьи-то холодные, жестковатые руки оказались у меня на солнечном сплетении. Я инстинктивно оттолкнул их и услышал неприятный голос своего поводыря.

- Лежите, больной! Что такое? Капельницы срывает, термометры выбрасывает!

Вначале почудилось, она снится, потому что все осталось там, в подземельях, откуда меня вывели и, видимо, подбросили на дорогу, где проезжали геологи. Но в следующий миг я уловил знакомый запах вереска и привстал на локтях.

- Это опять ты?

- Молчите! - стальные пальчики до боли надавили мне на сплетение.

- Незнакомым людям следует говорить " вы". Тем более, женщинам.

Я умолк, вдруг подумав, что мог ошибиться, хотя казалось, и эти цепкие руки знакомы.

- Доктор у нас строгий, - подобострастно заметил Григорьич. - А и правильно, я считаю...

- И вы молчите! - бросила она. - Не мешайте!

Еще несколько минут тонкие сильные пальцы до хруста терзали мне грудную клетку, после чего я почувствовал ледяной кружок фонендоскопа на сердце.

- Меня нужно завернуть в горячую шкуру красного быка, - посоветовал я. - Наверное, у меня жила иссохла...

- Прекратите болтать! - словно плеткой стеганула, и я опять услышал голос поводыря, который спутать было трудно.

Потом она так же жестко прощупала суставы на ногах, зачем-то размяла подошвы и чуть пальцы не выкрутила.

- А что у вас с глазами? - как-то мимоходом и возмущенно спросила.

- Ничего. Завязали, сказали, не снимать.

- Кто накладывал?

- Сестра и накладывала, - пояснил дедок. - Зоенька. Должно быть, трахома у него сильная, раз света боится.

- Конъюнктивит, - с важным видом поправил я. - От грязи, наверное...

- От грязи! - передразнил доктор. - Зрение сохранилось? Видите что-нибудь?

- Вижу...

- Ладно, сестра наложит антибиотик, а пока не снимайте повязку. - Она набросила на меня одеяло. - Сан-рейс вызывала, будем отправлять в районную больницу.

Даже уговаривать не пришлось! Я схватил ее руку.

- Спасибо, доктор! Как вас зовут?

Она высвободила узкую и неожиданно мягкую ладонь.

- Не стоит благодарности, странник.

И в тот же момент вышла из палаты, оставив меня в замешательстве, и наблюдательный Григорьич тут же среагировал соответственно.

- Ишь как она тебя! Странник! И верно, кто странствует, тот и странник.

- Ты ее давно знаешь?

- А что, приглянулась? - ухмыльнулся он и ушел от ответа. - Гляди, уж больно властная. Должно, потому и замуж не берут...

Медсестра принесла мне старенькую фуфаечку, валенки, шапку и мешок с моей робой, велела одеться и ждать. Вертолет приземлился через четверть часа недалеко от больницы на школьном футбольном поле. Меня заставили лечь на носилки, накрыли сверху одеялом, после чего две сестры подняли их и понесли на улицу.

- Будешь в наших краях, так заходи, - сказал на прощанье Григорьич. - У меня пасека есть, медовухи попьем.

Где-то на середине пути на меня снова пахнуло вереском, и я почувствовал, как знакомая рука засунула какие-то бумаги под голову, и тут же услышал голос поводыря:

- Шевелитесь! Что вы как неживые!

- Я узнал тебя... - сказал негромко, но она не ответила, может, не услышала, поскольку от двигателя вертолета в ушах стоял звенящий гул.

Сестры поднесли меня под вращающиеся винты и засуетились, пытаясь втолкнуть носилки в двери - то головой, то ногами вперед. Я соскочил на землю и сдернул повязку с глаз.

Танцующая на камнях стояла в воздушном потоке и придерживая рукой колпак на голове, что-то кричала медсестрам. Те услышали, бросились ловить вылетевшие из-под головы бумаги, а меня кто-то схватил за руки и втащил в вертолет.

В последний миг я увидел, как ветер все-таки обнажил ее голову и растрепал, вздул искрящиеся волосы, разнося удивительный запах на весь мир...

Скрипино. 2002 г.