Обуреваемый негр.

Муни написал две маленькие" трагедии" довольно дикого содержания. Одна называлась " Обу­реваемый негр". Ее герой, негр в крахмальной рубашке и в подтяжках, только показывается в разных местах Петербурга: на Зимней Канавке, в модной мастерской, в окне ресторана, где компания адвокатов и дам отплясывает кэк -уок. Появляясь, негр бьет в барабан и каж­дый раз произносит приблизительно одно и то же:

" Так больше продолжаться не может. Трам-там-там. Я обуреваем". И еще: " Это-го ни-че-го не бу-дет".

В последнем действии на сцене, изображен поперечный разрез трамвая, который, жужжа и качаясь, как бы уходит от публики. В глубине, за стеклом виден вагоновожатый. Поздний вечер. Пассажиры дремлют, покачиваясь. Вдруг раз­дается треск, вагон останавливается. За сценою замешательство. Затем выходить театральный механик и заявляет:

-- Случилось несчастие. По ходу действия негр попадает под трамвай. Но в нашем театре вce декораций устроены так добросовестно и реально, что герой раздавлен на самом деле. Представление отменяется. Недовольные могут получить деньги обратно.

В этой " трагедии" Муни предсказал соб­ственную судьбу. Когда " события", которых он ждал, стали осуществляться, он сам погиб под их " слишком реальными" декорациями. Последнею и тягчайшей " неприятностью" реального мира оказалась война. Муни был мобилизован в самый день ее объявления. Накануне его явки в казарму я был у него. Когда я уходил, он вышел со мной из подъезда и сказал:

-- Кончено. Я с войны не вернусь. Или убьют, или сам не вынесу.

Оказалось, что, как еврей, он не был произведен в прапорщики, но неожиданно назначен чиновником санитарного ведомства. Его отпра­вили в сторону, противоположную фронту: в Хабаровск. Оттуда перебросили в Варшаву, а когда она была занята немцами -- в Минск. Но лазаретная жизнь для него оказалась не легче, чем была бы окопная. Приезжая иногда в отпуск, он старался не особенно жаловаться. Но его письма " оттуда" были полны отчаяния. " Реальность" насела на него самою страшной фор­мой. Все попытки, высвободить его, добиться хотя бы перевода в Москву, оказались тщетны. Началь­ство отвечало:,, Ведь он в тылу. Чего же еще? " -- и по-своему было право.

Под конец и приезды его стали тяжелы. В последний раз, уезжая из Москвы 25-го марта 1916 года, он еще с дороги прислал открытку с просьбой известить об исходе одного дела, касавшегося меня. Но не только он не дождался ответа, а и открытка пришла, когда его уже не было в живых. По приезде в Минск, на рассвете 28 марта, Муни покончил с собой. Сохра­нился набросок песенки, сочиненной им, вероятно, в вагоне. Она называется " Самострельная".

Однажды, осенью 1911 года, в дурную полосу жизни, я зашел к своему брату. Дома никого не было. Доставая коробочку с перьями, я выдвинул ящик письменного стола и первое, что мне попалось на глаза, был револьвер. Искушение было велико. Я, не отходя от стола, позвонил к Муни по телефону:

-- Приезжай сейчас же. Буду ждать двадцать минут, больше не смогу.

Муни приехал.

В одном из писем с войны он писал мне: " Я слишком часто чувствую себя так, как -- помнишь? -- ты в пустой квартире у Михаила ".

Тот случай, конечно, он вспомнил и умирая: " наше" не забывалось. Муни находился у сослу­живца. Сослуживца вызвали по какому-то делу. Оставшись один, Муни взял из чужого письменного стола револьвер и выстрелил себе в правый высок. Через сорок минут он умер.

Robinson, сентябрь 1926.