Инкин Геннадий.

Дед Ерема.

На краю деревни в доме

Обветшалом и большом

Жил седой старик: «Ерема», -

Говорили все о нем.

Страшные ходили сказы

По селу о деде том.

Был Ерема безобразен

И фигурой, и лицом.

Правая нога кривая,

Вместо левой - дуб- протез,

Левая рука живая,

Правая – по локоть срез.

И ходил он как-то боком,

Словно крадучись, селом,

Клюку-палку для подмоги

Сжав трехпалым кулаком.

Ребятня, его завидев,

Мчит к подолам матерей:

«Чего доброго, обидит,

Унесет к избе своей!»

И смеялся дед. Смеялось

Над трусливостью мальцов

И еще грубей казалось

В сабельных рубцах лицо.

И, обидевшись как – будто,

Уходил к себе домой

Дед, в один сапог обутый.

Битый. Стреляный. Живой.

А когда-то дед Ерема

Был красавцем молодым.

Непоседою из дома

Рвался в бой, огонь и дым.

Три войны прошел сердешный

И убожеством своим,

Кроме старости, конечно,

Он обязан ведьмам, им.

Сколько раз его пыталась

Смерть костлявая прибрать,

Да никак не умудрялась

С буйным сердцем совладать.

И сейчас, убог и страшен,

Он по – прежнему живой:

«Видно мало съела каши

Та, которая с косой».

И, морщиня пару ссадин,

Дед кривит свой рваный рот:

«Человек до жизни жаден,

Потому он и живет!»

На Грушинском фестивале.

Гитары. Гитары. Гитары.

Палаточная многоцветь.

Хором, один иль на пару –

Пой, если хочется петь!

Веселье, романтика, смелость

В каждой палатке живут.

Ах, сколько здесь песен пелось!

А сколько еще споют!

Но в каждой из них будет слово

Не молкнущее вдалеке –

Память о парне рисковом,

Погибшем в сибирской реке.

Любил он походы и песни.

Подругу – гитару любил.

И знают: вот в этом месте

Он песней рассветы будил.

Теперь фестиваль стоголосый,

Здесь будит туманный рассвет.

И падают, словно росы,

Каскады красивых ракет.

Здесь те, кто обрезал стропы:

Их дома не удержать,

Кто любит шагать по тропам

И песней костры разжигать.

Засуха.

В пыли и зное маялась природа.

В полнеба солнца раскаленный шар..

С восхода и до самого захода

Пылал, как фантастический пожар.

Казалось, что притихло все живое,

Поддавшись силе огненных лучей,

Томились травы, поле озимое,

И агроном страдал во тьме ночей.

И даже там, в асфальтовых просторах,

Аборигены жизни городской

Молили бога – все равно какого! –

Лишь бы хлеба вспоил слегка водой.

Ни облачка ни с юга, ни с востока,

И ни с других сторон большой Земли.

И слово «засуха» реально и жестоко

Висело в воздухе шипением земли.

…

Темноту растворил лунный свет,

Гроздья звезд по земле рассыпал.

И черемухи белый цвет

По утру на тропинку выпал.

А ты помнишь ту ночь до зари?

Мы по тропам с тобою гуляли.

Вместо сердца – в душе соловьи

Беспокойные трепетали.

И казалось, что вырвутся вдруг

И вспорхнут в непроглядную зелень

Мое сердце – единственный друг,

Мои мысли – беззвездная темень.

Но коротки весенние ночи,

И луну одолела лень.

Растворяя звезд яркие точки,

Наступил тот нежданный день.

И исчезла ты вдруг, растворилась

В предрассветной и сонной тиши.

Что же было в ту ночь? Что случилось?

Не понять мне своей души.

Но я счастлив лишь тем, что было,

Тем, что видел глаза твои.

Вновь росою траву умыло.

Слышишь, снова зовут соловьи?

Кошкинский район.