Унесенные рекой 4 страница

В Окучани нас погрузили в вагоны для скота, запломбировали их, и поезд тронулся в направлении Загреба".

КАТИЦА ФИЛИПОВИЧ:

" Млака – это подсобное хозяйство Ясеноваца, именно так называли лагерные угодья. Ранее это были православные села, население которых истребили усташи, обширные же земли обрабатывали заключенные с тем, чтобы лагерь и гарнизон могли прокормить себя с помощью этого подсобного хозяйства. Наряду с лагерным гарнизоном там размещалось еще несколько усташских частей.

Млака когда‑ то была большим и довольно богатым селом. Об этом свидетельствует большое количество красивых домов и церквей. Для заключенных же Млака стала местом ужасов и смерти. Даже по сравнению с тяжелейшими условиями Ясеноваца режим там был невыносимым. " Куда угодно работать, только не в Млаку", – думали и говорили заключенные. Но все‑ таки многие работали в Млаке, работали там с раннего утра до поздней ночи, в дождь, холод, терпеливо перенося жесточайшие издевательства со стороны усташей, брань, побои.

Осенью 1944 года в помощь работавшим на уборке кукурузы в Млаку прибыла большая группа женщин. Никто не думал о том, что женщинам негде спать, нечего есть, нечего надеть на себя; важно было только одно – вовремя, до разлива Савы, собрать урожай кукурузы.

Нас, 50 женщин из Ясеноваца, поместили на сеновале, набитом доверху сеном, спали мы под крышей, а забирались туда по лестнице. Несмотря на холодную и дождливую осеннюю погоду, мы работали не покладая рук. Шли каждый день по грязи – я думаю, что нигде нет такой грязи – по пять с лишним километров строем строго друг за другом. Вечером возвращались грязные, усталые, промерзшие и изголодавшиеся, готовили ужин – кукурузную болтушку, но только мы начинали есть, как объявлялась общая поверка.

Нас считали, пересчитывали, сбивались со счета, угрожали, избивали. После поверки сразу же загоняли в помещения, и до утра никто не смел выходить наружу, а наутро – снова на работу. И речи не было о том, что нам надо помыться, постирать белье. В этих нечеловеческих условиях мы изо всех сил старались не сойти с ума. В минуты отчаяния всегда нашим верным другом была песня. Она поднимала наш дух, поддерживала нас, давала силы для борьбы.

Несмотря на все наши старания, кукурузу мы не успели собрать до разлива Савы. Река настолько вышла из берегов, что кукурузных полей вообще не было видно. Дождь лил днем и ночью, а мы работали, бредя в воде по скользкой грязи, таская корзины с кукурузными початками на баржу: надо было всю кукурузу перевезти в Ясеновац. Когда мы работали на уборке, нам приходилось, стоя в воде, грузить на баржу сено. Это был тяжелый, изнурительный труд, дождь не прекращался ни на минуту, постоянно дул ветер, а мы, промокшие до нитки, босые, прозябшие до костей, еле сдерживаясь, чтобы не разрыдаться – мы пели…

До нас доходили слухи, что в Ясеноваце усташи, охваченные животным страхом, чувствуя свой близкий конец, проводят массовые ликвидации узников, уничтожают все, что только можно уничтожить. Было ясно, что дни наши сочтены. Трупы один за другим плыли по мутным волнам…

Весь день, не переставая, лил ноябрьский дождь. Мы работали до 9 часов вечера, так как надо было загрузить баржу, которая должна была отплыть утром в Ясеновац. В тот день нам стало известно, что подбирают партию узников для отправки в Ясеновац. Но этому никто особого значения не придал. Вернувшись с работы вечером, усталые и замерзшие, мы уснули мертвым сном. Наутро – поверка. Все оказались на месте. Вдруг мы заметили убийцу из Ясеноваца по кличке Бондарь, приезжавшего в Млаку за самогоном. Что он здесь делает? Вытащив какой‑ то список, он сказал:

– Те, кого я сейчас назову, поедут в Ясеновац.

Он выкрикивал одну фамилию за другой! 166 православных и евреек. И тебе надо готовиться, и тебе! Боже, сколько их! Кто же остается? 99 хорваток. Мы, хорватки, отворачиваем от стыда глаза, но отчаяние нарастает.

– Куда нас повезут? – спрашивают меня пожилые крестьянки. Они глядят на меня и ждут ответа. Я не могу выдержать их взгляда. Отворачиваюсь и произношу слова утешения. Нет, я не обманывала их, мне самой хотелось верить, что " Ясеновац" действительно означает Ясеновац и ничего больше.

Я вхожу в комнату, где жили одни девушки. Из 30 девушек увозят почти всех. Остаются только три. Они обнимаются, поют и плачут. Я смотрю на них и стараюсь убедить себя, что невозможно, чтобы этих молодых, полных жизни девушек отправили на смерть. Неужели этих детей, наших любимиц, нашу радость, всегда веселых, неугомонных, улыбающихся, неужели их..? Среди них были главным образом школьницы из Земуна, Сараева, несколько евреек, родителей которых усташи давно уничтожили. Я хотела убежать, но одна из них сказала:

– Когда погибают молодые подруги, надо петь, а не плакать!

Прощание прошло почти спокойно. Зора Маринкович протянула мне свои лагерные карточки и фотографии и сказала:

– Мне они уже не нужны, а ты, если останешься в живых и выйдешь отсюда, отвези их моей маме, только не говори бедняжке о том, как закончилась моя жизнь, скажи, что умерла от болезни. А товарищам передай от меня привет и все им расскажи!

Нам приказали вернуться в помещения, а их погнали на пароход. Там их заставили сесть на пол, так что снаружи вообще не было видно, что кто‑ то находится на борту. Мы видели, как усташские убийцы садились на пароход. Вид у них был, как у свадебных сватов, каждый под мышкой держал бутыль ракии, они шли в обнимку и пели свои " боевые песни":

" Тем, кого мой нож заденет, уж не нужно ни воды, ни хлеба…"

Через полчаса по реке один за другим стали проплывать трупы. Некоторые из них течением прибивало к берегу. Усташи, сидя на лодке, старались с помощью длинных шестов отправить трупы на дно. Это их забавляло, они перекидывались шутками, хохоча во все горло.

29 ноября вечером, только мы легли, вдруг объявили общую поверку. Ну, подумали мы, и наш час пробил. Никто не хотел выходить из помещения, но тут появился Бондарь. Оказалось, что он пришел, чтобы " успокоить" нас: он сообщил, что завтра рано утром мы все, мужчины и женщины, пойдем на уборку сена в Ябланац. В ту ночь двое из 30 мужчин‑ православных, сознавая свою обреченность, повесились. Это случилось до того, как нам объявили о завтрашней поездке в Ябланац.

На пароход мы пришли в ужасном настроении. Чтобы подбодрить мужчин, мы пели песни, они тоже пели для поддержания духа.

В Ябланаце мы сразу же приступили к работе. Вдруг усташи забеспокоились, засуетились, поднялась стрельба. Мы подумали, что кто‑ то совершил нападение на них, но на километры вокруг никого, одна вода – и никаких лодок, даже вдали. Мы догадались, что ктото сбежал. Нас построили на поверку, пересчитали, и мы вернулись на свои места.

Скоро стало известно, что бежали трое заключенных из лагеря Ябланац. Они перевозили на лодке усташей. Возвращаясь обратно, они сбросили в воду усташа‑ конвоира и бежали. Всех оставшихся заключенных, православных, кроме надзирателя Марияна, загребского спекулянта, убийцу и бандита, и его заместителя, усташи убили в нескольких шагах от того места, где мы работали. Только двоих им никак не удавалось прикончить. Четверо усташей наносили им удары ножами, а усташ Циго кричал:

– Дайте я их добью, хочу сам прикончить!

Всюду валялись трупы. Только вечером их сбросили в Саву. Два изуродованных трупа остались лежать до утра в мусорной яме. Мариян тоже принимал участие в убийствах заключенных.

Следующие два дня мы работали вместе с мужчинами. Это были в основном крестьяне, молодые, сильные, работоспособные люди. Работу закончили днем и должны были возвращаться в Млаку.

Вечером 2 декабря во время общей поверки усташский бандит Рбатович сказал, что до дальнейших распоряжений никто не смеет выходить из помещений. Мы насторожились, нам казалось, усташи что‑ то замышляют. Около 8 часов мы заметили, как они, стараясь не поднимать особого шума, окружают бараки, в которых размещались мужчины. Нам все стало ясно. Вдруг все заглушила пулеметная стрельба, продолжавшаяся 20 минут. Нам же казалось, что она длится целую вечность. Мы были уверены, что близится и наш черед. Но все стихло, и мы услышали голос Рбатовича. Он звонил по телефону в Млаку и орал так, что нам было слышно:

– Млака, Млака! Не беспокойтесь, это не нападение, кто может на нас напасть. Так, ерунда. Наши заключенные взбунтовались и хотели бежать, вот мы их всех и перебили. Нет, никто не убежал. Женщины ведут себя тихо, спят, наверняка ничего не слышали.

Когда все успокоилось, вдруг снова послышались вдалеке какие‑ то крики. Сначала слова были невнятными, потом до нашего уха ясно донеслось:

– Партизаны, партизаны, товарищи, дорогие, спасите, нас всех убьют, партизаны, партизаны, товарищи…

Слова перемежались стонами. Послышался отчаянный крик человека, которого уже начали убивать. И опять какой‑ то шум, затем снова тишина.

На следующий день нас не повезли в Млаку, не пришел пароход. Нам дали хлеба. Лишь через день сказали, что пароход скоро придет. Мы готовили в усташской кухне, так как нашу затопила вода. В кухню вошел усташский бандит. Я сразу же вышла. Открыла дверь и отскочила назад. Я не могла проронить ни слова. Нечто вроде человека двигалось в сторону кухни. Как будто бы человек и вроде нет. Это окровавленное, все в синяках существо с кровоточащей раной на лбу и перерубленным пополам подбородком никак нельзя было принять за лицо человека. Он вошел в кухню и остановился у плиты. Он весь трясся. Тоже растерявшийся усташ спросил:

– Кто ты, откуда?

Он посмотрел на него умоляющим взглядом:

– Разве ты не узнаешь меня? Я – Никола, свинарь…

Действительно, это был свинарь Никола, узник из нашего лагеря, толстощекий шестнадцатилетний паренек. В таком ужасном состоянии, израненный, он провел 48 часов в воде и вернулся, чтобы его убили, так как у него самого уже не было сил для этого. Чуть позже раздался выстрел усташа – и все было кончено.

Мы узнали и о судьбе второго узника, звавшего на помощь партизан. Это был Бранко из Сараева, мы называли его Тракторист, так как он работал на тракторе. Раненый, он плыл в декабрьской воде Савы, а когда выбился из сил, взобрался на торчащий из воды ствол ивы и стал звать партизан. Усташи подплыли к нему на лодке, схватили и привезли назад. Несмотря на то, что замерз и был ранен, он чуть не задушил одного из усташей. Они с трудом связали его, а потом, избив, прикончили.

Те несколько заключенных, которые остались в живых в Млаке, поскольку они в тот момент были нужны для выполнения хозяйственных работ, увидев, что на пароходе возвращаются одни женщины, не стали ни о чем спрашивать: все было ясно без слов.

Четыре года Млака была кровавым филиалом Ясеноваца. Рассказанное – лишь небольшая часть того, что происходило в ней в течение этих долгих четырех лет.

А теперь эти убийцы просят пощады, говорят, что они не виноваты. За то, что они совершили, мы никогда не сможем им отомстить, но мы обязаны их уничтожить, чтобы они никогда не смогли повторить сделанного. Им не должно быть пощады, этого требует от нас Родина, об этом к нам взывают наши павшие товарищи, братья, сестры, родители. Это наш долг перед грядущими поколениями, которые могут и должны быть более счастливы, чем были мы".

ЙОВАНКА ЗАСТАВНИКОВИЧ:

" Я, Йованка Заставникович, из села Голеши, в настоящее время живу в селе Бенковац под фамилией мужа Павич, родилась 5 января 1935 года в селе Радженовичи и до ареста и массового угона в лагеря 20 мая 1942 года жила с отцом, матерью и братом Йоцо.

В наше село Радженовичи пришли усташи, и всех, кого застали дома, схватили и отправили в лагерь в Стара‑ Градишку. Я была маленькая, но хорошо помню, что были и отец, и мать, и брат Йоцо. Когда нас выгрузили из машины, отца я уже не видела, остались только я и мама с братом Йоцо. Насколько я помню, нас тогда загнали в подвал " башни". В подвале нам бросилось в глаза, что всюду была вода, из корыт несло тухлой капустой: матери, чтобы их дети не промокли, поставили их в корыта. Они служили нам и простыней и одеялом. Мать сняла с себя одежду, чтобы укрыть нас ею от холода. Хоть я и была маленькой, но помню, что нам давали какую‑ то еду, похожую на разведенный крахмал, без крошки хлеба. Мать наливала похлебку в фартук, а мы с братом брали ее пальцами и ели. Не прошло и трех дней, как от этой еды наши губы обсыпали болячки. Поскольку нам разрешали выходить во двор " башни", я, заметив картофельные грядки, стала руками разрывать землю, пытаясь найти картошку. Но мне не посчастливилось. Подошел усташ и ударил меня чем‑ то вроде плетки. Я потеряла сознание и пришла в себя только тогда, когда кто‑ то отнес меня в подвал. Я увидела плачущую мать и попросила воды. Мать повела меня к колодцу. Стоявший там усташ ударил меня хлыстом, но воды не дал. Мы с мамой со слезами на глазах упрашивали его, но это на него не подействовало.

Вспоминаю, что через некоторое время в лагере появились военные, в другой форме, не усташи. На фуражке вместо буквы " у" был какой‑ то мотылек. Я спросила маму, кто они?

– Молчи, это немцы.

Потом пришли усташи и погнали всех нас, и маму, и меня, стричься наголо. Я помню, что там был сад, в котором росла вишня, и мы ее всю объели. Заметив это, усташи выгнали нас из сада.

Я увидела стоящие грузовики. Усташи заталкивали группу за группой в эти грузовики. Нас повезли в Окучани. По приезде туда усташи сразу же погрузили нас в закрытые вагоны. Я вспоминаю, что на вокзале было много народу. Через маленькие вагонные окошечки люди бросали заключенным еду. Но нам с мамой не от кого было получить хоть крошку хлеба. Мы остались голодными и ничего не ели до тех пор, пока не прибыли в какой‑ то большой город. Я спросила маму, что это за село, она ответила: город Загреб. Теперь, наконец, стали разносить еду по вагонам и давать ее всем.

Потом поезд поехал дальше. Я спрашивала маму, куда мы едем, а она молчала, так как точно не знала. Вдруг поезд остановился, в вагоны вошли усташи, вытолкали нас наружу, а потом повели в большое здание. Когда мы разместились, нам дали поесть. Я вспоминаю, что мы и ночевали в этом здании. Утром пришли какие‑ то военные и нас, детей, забрали от матерей. Матерей отогнали на одну сторону, нас, детей – на другую. С того дня мы больше никогда не виделись со своими матерями".

ДАНИЦА ШОШТАРИЧ:

" Усташские палачи в лагере Стара‑ Градишка Майя Буджон, Вукович, Руньящ и некто по кличке Учитель однажды январской ночью 1944 года по приказу коменданта лагеря, известного бандита и убийцы Степана Босака, совершали обход камер " башни". Вызвали несколько узниц и, чтобы оправдать свой необычный поздний обход, стали у них допытываться, имеют ли они связи с мужским лагерем. После этого некоторых отпустили, других же куда‑ то увели. Куда? Никто не знал. Это было не в первый раз. " Башня" помнила много подобных ночных случаев. Так увели тысячи узниц, которые никогда больше не вернулись назад.

После этой ночи наступила вторая, еще более жуткая ночь. Никто из нас не спал от страха. Узницы в ужасе ожидали повторения вчерашнего. Вдруг по коридору послышались шаги. Убийцы появились вновь, чтобы опять совершить свое очередное злодейское преступление. Мы услышали шум и крики из камеры N 10. Усташские звери в ту ночь зарезали Гину Гайич, Виолу Флейшер, Милену Ребрич, Любицу Тукерич.

На третью ночь они вновь пришли. Вызвав Милицу Теофилович, Олгу Стейнер, Милицу Краснич, Йозефину Ледецки, Маргиту Деметер, Бьянцу Ледерер, убийцы тут же прикончили свои жертвы.

Не прошло и десяти дней, как убийцы вновь принялись за свое черное дело. Они увели многих наших товарищей: Босильку Ступар, Драгицу Джекич, Йованку Джекич, Джурджицу Зоркич, Шарику Алкалай, Вукицу Миланович. В убийстве участвовала и усташка, убийца Божица Обрадович.

1 февраля в гости к коменданту, убийце Босаку, приехали его немецкие друзья. Они устроили пьянку, которая, по установившемуся обычаю, завершилась кровопролитием. Пьяные усташи ворвались в камеры, зажгли свет и стали подбирать себе жертвы – молодых узниц. Остановившись посреди камеры, один из них спросил:

– Ну, какую?

Другой:

– Вот эту, черноглазую.

Женщины молчали, пытались укрыться с головой одеялами, но это не помогло. Усташи выбрали красивых молодых женщин: Радмилу Радованович, Босу Капор, Босу Николич, Виду Коларевич, Матильду Алтарац и увели их в камеру N 18. Там их долго мучили, насиловали и, наконец, убили топором.

На другое утро узницы увидели следы этой кровавой ночи.

Камера N 18 представляла собой страшную картину: пол и стены были забрызганы кровью, на полу валялся топор и пряди волос погибших женщин.

Так в течение четырех ночей было убито 22 узницы".

СЛАВИЦА ПАВЛОВИЧ‑ БРДАР:

" Меня усташи схватили 7 мая 1942 года в селе Кривай. В этом селе я родилась 27 февраля 1923 года. По матери я хорватка, и меня направили в " хорватский лагерь".

До лагеря я находилась под следствием в тюрьме в Новске, где меня пытали всевозможными способами. Но я понимала, что никакое признание меня не спасет, а наоборот, окончательно погубит, и я упорно твердила, что ничего не знаю. Наконец, через три недели меня отправили в лагерь в Стара‑ Градишку. Попав туда, я, как и все остальные узники, думала, что мы оттуда живыми никогда не выйдем.

Я попытаюсь описать нашу жизнь в лагере, все те ужасы, через которые мы прошли, но хочу подчеркнуть, что никто не сможет написать так, чтобы можно было в полной мере представить, насколько тяжелой была участь тех, кто испытал на себе все тяготы этой жизни.

Постоянный голод сопровождался постоянным страхом. В любую минуту мы ожидали самого худшего: мы испытывали это каждый раз, когда узниц через маленькую дверь уводили в усташские казармы, где после зверских пыток их убивали.

Все заключенные, убитые таким образом, перед смертью подвергались самым ужасным мучениям. Это следует знать и нельзя забывать. Усташи убивали за любую мелочь, за малейшее нарушение установленных ими правил.

Однажды, уходя вместе с другими женщинами на работу, мы увидели, что в лагерь привезли группу евреек. Их, как всегда, обыскали, чтобы они чегонибудь не утаили. Личный досмотр проводила самая свирепая усташка Майя Буджон. Обнаружив у одной еврейки кольцо, она, выхватив пистолет, тут же застрелила ее. Подобные случаи повторялись ежедневно.

Как‑ то мы возвращались с работы (я работала в швейной мастерской), мимо строем шли мужчины. Среди них я узнала двух моих односельчан, которые также были в лагере. Я обрадовалась этой неожиданной встрече, улыбнулась и кивнула им головой. Это заметила усташка Нада Лубурич. Она кинулась к нашей колонне по направлению ко мне. Она была на определенном расстоянии от нашей колонны, и у меня имелось несколько секунд, чтобы решиться на то, на что бы я в любой другой ситуации ни за что не отважилась: пригнувшись как можно ниже, я побежала вдоль рядов и затерялась в колонне, так что ей не удалось отыскать меня. Иначе это стоило бы мне жизни.

Из всех усташек‑ надзирательниц моей камеры как самые безжалостные в моей памяти остались Майя Буджон и Нада Лубурич. После войны они предстали перед судом и были приговорены к смертной казни. Они часто напивались, кутили по ночам, а потом приходили в лагерь и отводили душу, давая волю своей извращенной фантазии. Я вспоминаю, как из мужского лагеря убежала большая группа заключенных, которые были заняты на тяжелых работах. Не знаю, скольким из них удалось скрыться, знаю только, что была погоня и многих убили. Мы, женщины, как раз в это время возвращались строем с работы, попали под эту стрельбу, но ни одна из нас не пострадала. Мужчин усташи бросили в камеры‑ одиночки. Они жестоко мучили их, но никто не смел к ним приблизиться. Было жутко слышать их крики, которые, постепенно стихая, в конце концов совсем прекратились. Усташи намеренно совершали убийства поблизости, чтобы мы могли все слышать. Это должно было служить своего рода предостережением всем узникам, что то же самое ожидает каждого, кто осмелится на побег.

Поскольку наш лагерь находился вблизи " башни", куда партиями привозили сербских крестьян и евреев, то, когда мы приходили туда за водой, имели возможность наблюдать, что там творится. У нас в лагере поддерживалась по крайней мере видимость порядка, так как нас считали политическими заключенными. " Башня" же предназначалась для тех, кто должен был умереть или быть угнан в Германию. Нетрудоспособных убивали целыми группами или умерщвляли их голодом и болезнями. Детей отнимали у таких родителей и размещали в отдельных помещениях. Нас заставляли дежурить возле них, хотя наше дежурство было бесполезным, поскольку детям ничего, кроме подобия чая, усташи не давали. Больные, до предела истощенные, сущие скелеты, дети лежали на полу и умирали один за другим. Однажды меня назначили дежурной по 6 комнатам, в которых было размещено несколько сот детей. Эту картину я не могу описать словами. Но об этом знать необходимо и никогда нельзя забывать. В ту ночь я вынесла 16 маленьких трупов. Мне было приказано вынести их на улицу, помню, что там были картофельные грядки.

На следующий день пришли евреи‑ могильщики и закопали трупы. Это осталось у меня в памяти как самое тяжелое воспоминание о пребывании в лагере. Плач, стон, крики матерей, бабушек, отцов и сейчас стоят у меня в ушах, и поэтому я просто не в силах оправдать ни одного усташа, человеческий разум не в состоянии сделать это.

Через несколько дней после моего дежурства остальных детей, около 2 тыс., согнали в помещение, которое усташи наполнили газом. Но не всех детей удалось убить газом; тех, кто проявлял признаки жизни, один из усташей добивал штыком. Я помню, что мы просто онемели, когда он вышел из этого помещения с окровавленными по локоть руками.

Мы тогда не надеялись на то, что когда‑ нибудь выйдем оттуда живыми. Поэтому сегодня я, к сожалению, не могу назвать фамилии, все забыла, помню только подобные, особенно потрясшие меня моменты.

То, что я написала, лишь частица нашего вклада в то, чего мы добились сегодня. Пусть это будет вечным напоминанием людям, чтобы они знали, чего стоит свобода, плодами которой мы сейчас пользуемся".