Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






зав. каф. психологии личности С.Т.Джанерьян

Шкуратов В.А.

Учебное пособие

«Интеллигенция как случай письменной ментальности в России»

для студентов психологического факультета ЮФУ по курсу «Историческая психология»

 

 

Ростов-на-Дону

Рекомендовано к печати кафедрой психологии личности

Протокол № от

Автор – профессор кафедры психологии личности,

Доктор философских наук В.А.ШКУРАТОВ

Ответственный редактор – доктор психологических наук, профессор

зав. каф. психологии личности С.Т.Джанерьян

 

Содержание

Введение 3

Общие положения 5

Раздел (модуль) 1. Интеллигенция: реальные и воображаемые общности 5

 

Раздел (модуль) 2. Российская интеллигенция в проекте современности

Раздел (модуль) 3. Легитимация письменного сознания в России (на примере пушкинской наррадигмы) 33

Раздел (модуль) 4. Интеллигенция и наррадигма 55

 

Раздел (модуль) 5.Психоаналитическое истолкование интеллигенции 81

 

 

Введение

Учебное пособие предназначено для раздела «Письменная ментальность» спецкурса «Историческая психология». Это накладывает отпечаток на изложение и трактовку материала. Интеллигенция является предметом многочисленных публицистических, исторических, философских, социологических, политологических, филологических и других работ. Автор рассматривает её в контексте исторической психологии, как явление ментальности, возникшее в связи с письменным просвещением России.

Интеллигенция существует не только в России. Однако с Россией она связана особенно интимно и тесно из-за особенностей развития нашей страны и её ментальности. Поэтому психокультурное рассмотрение интеллигенции естественно вписывается в анализ российской истории. Такой подход является новым на фоне уже существующих.

В Новое время об интеллигенции писали многие мыслители. В гегелевской философии интеллигенция – это дух, возвращающийся из объекта в себя. Гегелевский подход был раскритикован как спекулятивный и мистифицирующий. Конкретно-научные исследования причисляют интеллигенцию к идейно- духовным движениям и сфере умственного труда. Однако проводимая ими демистификация концепта частичная и непоследовательная. Науки доставляют массу эмпирических материалов, но теряется, когда раздаётся вопрос «А что же такое интеллигенция?». Тогда исследователь довольно быстро переходит от фактов к риторике прогресса или национальной идентичности, к обсуждению «вечных вопросов» и любимых национальных тем, т.е. из специалиста по интеллигенции становится интеллигентом.

Наконец, неклассические подходы постструктурализма и постмодернизма. Они предоставляют возможность рассмотреть интеллигенцию как пример дискурсивной практики современности. Автор воспользовался указанным подходом в сочетании с более традиционным понятием ментальности. Возникло понимание интеллигенции как случая письменной ментальности, что соответствует логике курса исторической психологии.

Обнаруживается, что в Новое время разнородные устремления людей умственного труда, объединённых именем «интеллигенция», сводятся в триаду ведущих социополитических сущностей «народ-интеллигенция- власть». Образцом для указанного конструкта служит сословный порядок, на фоне которого и оформляется секулярная картина социальности, в которой интеллигенция занимает свое место благодаря владению письменными практиками.

Повторю, что интеллигенцию, разумеется, нельзя назвать феноменом какой-то одной культуры. Своей особой связью с тезаурусом русской литературно-политической речи она обязана массивностью, инерционностью и на удивление правильной цикличностью своего геополитического контекста, который называется Россией. Но мы должны учесть еще одну помеху радикальной демистификации интеллигенции. К несчастью или к счастью, помеха состоит в самой гуманитарной учёности. Вырастая из почвы национальных языков и литератур, эта учёность готова без конца обсуждать ценности породившей её традиции, пока какие-то надежды на продолжение этой традиции ещё сохраняются.

Обсуждая указанные проблемы в пособии, автор старался следовать в наиболее удобном для читателя порядке: от привычных студенту социально-психологических определений к новому для него подходу исторической психологии.

Общие положения

Учебное пособие написано к разделу «Письменная ментальность» спецкурса «Историческая психология». Предполагается знакомство студента с основными положениями предмета. Методические материалы ко всему спецкурсу можно найти в учебно-методическом комплексе «Историческая психология». В соответствии с требованиями к учебно-методической литературе в ЮФУ главы пособия называются модулями. Пособие состоит из пяти модулей. В модуле 1 «Интеллигенция: реальные и воображаемые общности» психолого-исторический подход к интеллигенции дается в сопоставлении с психологией больших и малых групп. Модуль 2 «Российская интеллигенция в проекте современности» современность рассматривается как проект власти-знания, в котором участвует и складывается интеллигенция. Приведены имеющиеся взгляды на последовательность её исторического формирования. Модуль 3 «Легитимация письменного сознания в России (на примере пушкинской наррадигмы)» начинает с определений письменного сознания и наррадигмы. Материал пушкинского творчества дает возможность рассмотреть литературный генезис интеллигенции в России. Эта тема конкретизируется в модуле 4 «Интеллигенция и наррадигма». Пособие завершается модулем 5 «Психоаналитическое истолкование интеллигенции». В нём историко-культурная конструкция интеллигенции дополняется расшифровкой её исторической мотивации в духе фундаментальных положений З. Фрейда и Ж.Лакана. Даётся список литературы. Имеются тесты для проверки усвоения материала.

 

Раздел (модуль) 1. Интеллигенция: реальные и воображаемые общности

Цель модуля. Дать представление о разнообразии подходов к интеллигенции.

Содержание модуля. Даётся определение интеллигенции. Психолого-исторический подход к интеллигенции представлен в сопоставлении с психологией больших и малых групп.

Под интеллигенцией я буду понимать условную, воображаемую, референтную общность людей, у которых самоопределение личности происходит в виде усвоения, выработки, распространения картин и планов переустройства общества и человека, а усвоение, выработка, распространение картин и планов переустройства общества и человека происходит в виде личного самоопределения, на основе книжного знания, в противоположность устоявшемуся, официальному мировоззрению, в моменты социальных изменений. Это определение является гипотезой, которая будет ниже развита. Пока же стоит развернуть определение по пунктам.

Во-первых, условность, воображаемость, референтность. Эти смежные обозначения интеллигенции бросаются в глаза, стоит сопоставить её со вполне легитимизированными сословиями и классами. Принадлежность к интеллигенции неофициальна, она не записывается в паспорте и других документах. Да и существует ли такая общность в виде социально-групповых, организационных и экономических связей? Известно, что интеллигентские кружки, даже если их удаётся объединить в подобие организации, с трудом объединяются. Можно заметить, что в некоторых исследованиях интеллигенции она приближается к условным группам. Как известно, в социологических классификациях, условными группами называют статистические, исследовательские выборки. Например, мужчины от 35 до 50 лет. Однако, интеллигенция, разумеется, – не просто статистическая группировка. Её реальность засвидетельствована исторически и утверждается неформальными интеллигентскими группами. Интересно, что идентификация участников таких групп никогда не ограничивается наличным кругом общения. Она стремится к идеальному горизонту, воплощаемому Интеллигенцией, носительницей высоких духовных и социальных ценностей. Иначе говоря, интеллигентские группы эталонны (референтны), т.е. служат личности для самоопределения. Парадокс в том, что реальность интеллигентских групп мотивирована идеально, перечнем целей и наличием общности, обнаружить которую с помощью параметров “реальной” социальной группы не удаётся. Отсюда мы опять приходим к условности, но уже не статистически- процедурной.

Во-вторых, реальность- воображаемость. Рассмотрю подробнее указанное противопоставление применительно к социальным группировкам. Оно акцентирует макрофизические пространственно-временные параметры группового общения. Телесная и социальная фактура участников ролевых отношений в реальной группе доступна непосредственному восприятию или предполагается устойчивой величиной. Напротив, члены воображаемой группы вымышлены, реальный контакт с ними невозможен. В информационном обществе указанное разделение вызывает сомнения. Например, реальна или воображаема группа пользователей Интернета? Она состоит из физических лиц и может приобретать подобие статусно-ролевой организации. Но эти лица вольны придумывать обличия, статусы, ситуации в духе интерактивного искусства или эпистолярного романа. Далее, реальность означает большую степень рационализированности явления, тогда как воображаемое связано тяготеет к «иррациональности.

Итак, уложить интеллигенцию в координаты современной теории социальных групп затруднительно. В самом деле, интеллигентское сообщество: а) высоко референтно для значительной части общества, но сама интеллигенция ничего достойного подражания в себе не находит, а ищет на стороне (в народе, деловых людях, религии, искусстве); б) лишено формального статуса, рассеяно, диффузно и открыто, но порождает закрытые конспиративные и полуконспиративные организации с жёсткой дисциплиной; в) реально как совокупность живых людей, но воображаемо в смысле единого целого; г) ориентировано на преобразование мира и человека, но мало приспособлено к политическим, хозяйственным, административным и другим профессиональным действиям. Интеллигенция напоминает социальный слой, но без имущественно-правовой базы; общественное движение, но без единой цели, программы и руководства.

Так определял интеллигенцию ученый и публицист Г.П. Федотов. Не делал упора на содержании взглядов интеллигенции, главными её особенностями он считал беспочвенность и идейность. «Прежде всего ясно, что интеллигенция – категория не профессиональная. Это не люди умственного труда (intellectuels) …Сознание интеллигенции ощущает себя почти как некий орден, хотя и не знающий внешних форм, но имеющий свой неписанный кодекс – чести, нравственности – своё призвание, свои обеты. Нечто вроде средневекового рыцарства, также не сводимого к классовой, военно-феодальной группе, хотя и связанное с ней, как интеллигенция связана с классом работников умственного труда» (Федотов, 1991, с.68-69).

Интеллигенты – люди разных занятий и общественно-политических взглядов (есть верующие и атеисты, социалисты и либералы, радикалы и консерваторы, революционеры и законопослушные граждане).

«У всех этих людей есть идеал, которому они служат и которому стремятся подчинить всю жизнь: идеал достаточно широкий, включающий и личную этику, и общественное поведение… Идеал коренится в «идее», в теоретическом мировоззрении, построенном рассудочно и властно прилагаемом к жизни как её норма и канон. Эта «идея» не вырастает из самой жизни, из её иррациональных глубин, как высшее её рациональное выражение. Она как бы спускается с неба, рождаясь из головы Зевса, во всеоружии, с копьём, направленным против чудовищ, порождаемых матерью-землёй. Афина против Геи – в этом мифе (отрывок гигантомахии) смысл русской трагедии, то есть трагедии русской интеллигенции» (там же, с.70).

Из этих противоречий мы не выйдет, если будет оставаться в пределах предлагаемого нам представления о социологической или психосоциальной реальности. Они же основаны на укоренение в физическом и социальном пространстве-времени. Социальность и натуральность взаимодополнительны во всех обществах, включая индустриальное, покоящееся на метрике и логике макропредметов, помещающее человека в среду медленных перемещений и устойчивых объектов. Постиндустриальное общество есть первая культурная форма, которая аннексирует предметную устойчивость в пользу быстрых, волнообразных перемещений знаний, образов, ценностей, реальностей. Но существуют группы, которые задолго до информационного века предугадывают его наступление и культивируют некоторые его идеи. Релятивизация времени и способность его преодолевать настойчиво приписывается отдельным индивидам, обладающим особенными способностями и занимающимися «телепортациями», как правило, в воображении. В массовом порядке делает это только компьютерный век. Однако существуют группы, которые закрепляли указанные способности в воображаемую картины мира, навыки и техники передачи много раньше. Такие попытки делались в органотелесном исполнении, с помощью манипуляций, транса, на пергаменте, бумаге. Монополию на передачу воображаемого опыта закрепляло за собой жреческое сословие. Средневековое духовенство является в этом смысле и группой присутствия, и группой отсутствия. Оно существует и реально, «в граде земном», и воображаемо, «в граде небесном». В информационном обществе группа отсутствия становится группой присутствия (реальной), поскольку для интернетовского коллектива общение возможно только в отсутствии реального (непосредственного) контакта. Литературные же сообщества есть условно-реальные (фантазореальные) группы легитимизированной и притом массовой фантазии. Их условная реальность вполне принята в качестве таковой, в плане некоторых более реальных ценностей, но только на определённый срок и только в пределах этих задач. Условная реальность литературы может претендовать на онтологичность (тогда литература превращается в подобие религии - скрипторелигию), так и на прагматику (массовая индустрия развлечений, компенсаторное, терапевтическое, образовательное использование литературы). Интеллигенция использует и тот и другой приёмы объективации условности. Она объявляет себя прагматической частью литературного сословия, но сама прагматика сделана из прожектов, мистики, эсхатологии, утопии. Прагматизм утопии продвигает воображаемые проекты с уверенностью в их осуществимости, он использует идеи смысловой онтологии.

У интеллигенции есть исторические предшественники. Так, средневековые книжники образуют космополитические сообщества дотипографской письменной элиты. Из их среды выходят сочинители, способные сильно поколебать средневековый застой, особенно, если энергичные люди начинали нести их идеи в жизнь. Литературно-теологические занятия профессоров Джона Уиклифа и Яна Гуса создали из Англии и Чехии центры европейских протореволюций. Однако до Нового времени католической церкви всегда удавалось локализовывать, а затем уничтожать очаги идейного заражения. Говоря языком воинствующего атеизма - воспрепятствовать демократизации, обмирщению культа и церковной организации, а в более нейтральных выражениях – сохранить дуализированную средневековую картину мира, Град Божий отдельно от Града Небесного. Церковная интеллигенция пером и словом, энергичные люди конкретными делами пытались свести божественный порядок на Землю, церковная власть при поддержке светской неизменно, с помощью очень жестоких репрессалий, оставляла лучший мир вне досягаемости. Историческая сейсмоустойчивость западного феодализма обеспечивалась тем, что громадный заряд идеи равенства выдерживался втуне, закрыто для социального употребления. Вместо реальной эгалитарности предлагалась спиритуальная, вместо любви земной – любовь небесная. Это требовало концентрированности фантазии, постоянного отслеживание за потоком видимых событий второго плана, который-то и был для верующего онтологически первичным. Раннее христианство испытывает некоторое сомнение, возможно ли добиться идеальной идентификации в сообществе себе подобных, даже и связанных общей целью преодоления мира. Поэтому анахоретство (отшельничество) как форма совершенной жизни предшествует киновии – монашескому общежитию. Отшельничество альтернативно социально-статусной иерархии и правильному социальному общению. Оно отталкивается от нормальных процессов идентификации в группе и сознательно стремится воспрепятствовать консолидации её структуры. Ранние общины христиан объявляют полное статусное равенство, преодолевают лидерские функции. Монастырские статуты предусматривают меры по “сворачиванию” социальной структуры, если таковая нарастает. В самом простом случае авторитетный член общины просто уходит из киновии к отшельничество по мере того как возрастает его духовная сила. Разумеется, социально-статусная организация проникает и в эти группы идентификации. Средневековье не может принять социальный идеал за высшую моральную ценность. Высшая реальность никогда не видится для него здесь и тут. Реакция на обмирщение клира с призывами к духу первоначального христианства обычно приводит к выводу о необходимости клерикализации всего общества и превращение его в род светской теократии. Это ещё не сведение неба на Землю, а скорее план совместной подготовки к иной жизни. Но от этого уже недалеко до выращивания элементов будущего в этой жизни, а потом и тотальной перестройки её здесь.

Группы ранних христиан и монашеские киновии, происходящие от анахоретства, создавали реальные общности, сосредоточенные на иной реальности. Центр их идентификаций находился вне самой группе. Разумеется, для обыденной массы участие в трансценденции ограничивалось стандартными моментами ритуала. Но такие группы всегда предлагалось отсутствие. Принцип антиреальности проводился заменой социальной эгалитарности на спиритуальную, созданием реально-воображаемой конструкций мира. Эта конструкция обеспечивала историческую сейсмоустойчивость западного феодализма, она выводила интеллектуальное беспокойство из социальной сферы в спиритуальную.

До Нового времени (т.е. до Реформации, по хронологии немарксистской исторической науки) католическая церковь и государство всегда справлялись с восстаниями, подпитывавшимися ересью. Духовенство, люди книги – опора власти. Христианское духовенство идеально подходило для этой цели, поскольку было реальным статусным сословием, Градом Земным, и в то же время группой отсутствия, Градом Небесным. Служба потустороннему миру, была профессией священника или монаха, за которую он получал законное обеспечение. Однако книжник – это не обязательно священник или монах. Соотношение здесь –как между интеллигенцией и профессиями умственного труда. В античных и средневековых городах время от времени накапливался излишек образованных по тем меркам людей без определённого статуса, создававших общественное брожение. Исторически интеллигенция находится между жречеством и маргинализированной массой свободного умственного труда.

Теория социальных групп рисует узнаваемую человеческую “архитектуру” индустриальной эпохи: массу смежных, тасующихся, пересекающихся объединений с жёсткими параметрами пространства и времени. Они запрограммированы на определённые цели и срок. Микрогруппы, из которых составлено большое общество, по принципам действия и строениям, во многом похожи на те агрегаты и конструкции, из которых составлена городская среда современного человека, к метрике которой приурочена действия протекающей в них человеческой коллективности. Человеческие единицы соподчиняются друг с другом непосредственно для труда, обучения, отдыха, лечения, отправления гражданских актов и во множестве других обстоятельств. Пропускаясь через контактные объединения, абстрактные установления в слиянии индивидуальной природой человека создают первоосновы коллективной организации. Как бы ни трактовалось направление процесса- психологически или социологически- принято, что групповая консолидация осуществляется ради совместной жизни в этой среде и получения предметно-символического богатства из материи интеракции, ради закрепления в общественной метрике посредством групповых отдельностей. Индивиды закрепляются в здесь-группе. Сама материя социальности трактуется как непосредственная, здесь-данная. Те образования, которые не подчиняются принципу группового гомеостаза, тяготеют к порядку вымышленной «там- реальности». Это исторический путь интеллигенции при движении от традиционного (мифо-религиозному) к современному (секулярному, светскому) обществу.

Вопросы для проверки понимания и усвоения раздела 1

1)Дайте определение интеллигенции.

2) Что такое условные группы?

3) Что такое воображаемые группы?

4) Что такое референтые группы?

5)Что такое реальные группы?

6)Каковы признаки условности в интеллигентском сообществе?

7)Почему интеллигентское сообщество можно назвать воображаемым?

8)В чем референтность интеллигентского сообщества?

9)В чем реальность интеллигентского сообщества?

10) Какие социальные слои и группы являются историческими предшественками интеллигенции?

11) Что такое анахоретство?

12)Что такое киновия?

13)Каковы признаки воображаемой группы в средневековом духовенстве?

14) Каковы признаки реальной группы в средневековом духовенстве?

 

Модуль (раздел) 2. Российская интеллигенция в проекте современности

Секуляризация духовной прослойки общества сопровождается изменением концепта «интеллигенция». Что такое «интеллигенция» в понимании средневековой науки? В песне второй «Рая» Беатриче объясняет Данте, что сферы небес с прикреплёнными на них планетами и звездами вращаются особыми ангелами:

«Исходит бег и мощь кругов священных,

Как ковка от умеющих ковать,

От движителей некоих блаженных» (Данте, 1967, с 383).

Эти движители небес, именуемыми у Данте умами (intelletti), разумом (intelligenza), более специально называются в схоластике интеллигенциями. Работа блаженных движителей не физическая. Они источают на подведомственные сферы надлежащие тем части Замысла. Заманчиво вывести из наброска средневековой космологии, через созвучие слов, знаменитый концент российской культуры, а из дантовских интеллигенций, вращающих миры по произволению Творца, – российскую интеллигенцию. Однако это уж слишком прямая и рискованная этимология. Религиозной мирокартине придётся секуляризироваться, глубокой мудрости (mente profonda) отдалиться от астрономических циклов и передать прерогативы движения природе, ангелам упасть (если и не в библейском, то в хайдеггеровском смысле падшести), а это, по-видимому, не входит в план священной космогонии. Последовательность от Возрождения к Просвещению и современности долгая и нелинейная, умы высоких сфер трудно обретают статус в светской цивилизации. Обретение равно отрицанию, оно втянуто в игру между универсализмом просветительского Разума, индивидуализмом cogito, нормами умственного труда, течениями социальной эмансипации, сословным традиционализмом, гражданским обществом и складывающейся идентичностью новоевропейских государств и наций. Из калейдоскопа модернизации я выделю три составляющие интеллигентского генезиса: индивидуалистическую рефлексию умственной деятельности (cogito), дискурсивный схематизм трёх сословий- состояний и литературно-риторический канон интеллигентской самопрезентации. Этих теоретических конструктов хватит, чтобы в первом приближении показать складывание в проекте российской модернизации её автора и одновременно продукта – русской интеллигенции. Однако это складывание имеет не линейный, а дихотомический характер, оно даёт варианты, которые не синтезируются в однозначные определения. Прежде чем определить место интеллигенции в проекте современности коснусь понятия «современность».

Русское «современность» в западной историографии разделено между двумя эпохами - moderne и contemporaine. Первая, в привычной для выросших на советских учебниках терминологии - Новое время, датировалась в этих учебниках с Английской буржуазной революции XVII в. Одни западные историки начинают его с 1500 г., другие – с Французской революции 1789-94 гг. Вторая современность – это Новейшее время, настоящее, наше теперь, протекающий на глазах поток событий. Есть и содержательные определения. Марксизм определял Новое время как победу и господство капитализма, а Новейшее – как замену его коммунистической формацией. М.Вебер охватывает многообразие изменений, протекавших на Западе со зрелого Средневековья термином «рационализация». Последняя сводит широчайший спектр психологических, культурных, общественно-политических, административных, технических, экономических преобразований к принципам эффективности и целесообразности. По Веберу, современность – это историческое движение, не имеющее чётких хронологических рамок. К его точке зрения присоединяют теоретики гипермодерна, которые считают, что потенциал рационализации не исчерпан и что современность продолжается, выходя из европоцентристских форм первой современности на глобальный простор второй современности. При этом проекты современности расширяются далеко за пределы породившего их духа капитализма. К протестантской Реформации и деистически-атеистическому Просвещению присоединяются либерализм, социализм, марксизм, в т.ч. наиболее радикальная, ленинско-сталинская версия модернизации (см. Bauman, 1991), конфуцианство и даже ислам. Концепция второй современности более удобна для протяженных исторических построений, чем пресекающий историческую преемственность постмодернизм. Поэтому, оставляя трудности расширительно-плюралистической концепции модернизации, в которую ведь могут затесаться и какие-нибудь ламаистские, шаманистские, анимистические вклады, я буду говорить о продолжающемся проекте современности в европейско-американском цивилизационном локусе последних двух-трех веков. Он выступает рамкой для конкретных планов в виде известного набора политической демократии, машинной экономики, массового потребления, социальных гарантий, всеобщего образования, светской науки и т.д. Автор проекта, как нам разъяснил М. Фуко, двуединый: знание-власть. Однако степень автономии соавторов может быть весьма значительной и доходить до антагонизма.

В общепринятом понимании, современность это то, что замещает традиционализм. При более внимательном рассмотрении оказывается, что речь идёт не о вытеснении старых форм, но об их секулярной рационализации. С человеческих интересов, отношений и представлений счищается кокон сакральности, они становятся голыми и подвижными. Двойное авторство миропроекта есть, вообще-то, факт закрепленный традицией. По Ж. Дюмезилю, индоевропейские общества имеют трехчастное строение: воины, жрецы и народ (труженики). Указанная схема социологически реальна, но также функционирует как объяснительное средство и аксиологический канон правильно устроенного бытия. Это «идеал и, в то же самое время, средство анализировать, интерпретировать силы, которые управляют движением мира и жизнью людей» (Dumezil, 1968, р. 16). Каждый этаж миропорядка имеет свои атрибуты. Верхний (жрецы) – закона, мудрости, правления. Средний (воины) – жестокости, силы, войны. Третий (народ) – плодородия, изобилия, труда.

Нетрудно заметить, что тернарный схематизм имеет мощную поддержку со стороны натуры. Мир представлен человеку в зрелище трёх ярусов его физического окружения- неба, земли и воды (подземного мира). Такая картина сама по себе не является непосредственной и требует работы обобщения. Она тоже когда-то сложилась, но так давно, что может быть отнесена к априорным данностям коллективного бессознательного. Возможно, что она и есть тот эволюционный базис архетипический образности, который ишет юнгианство (см. как пример этих поисков Кюглер, 2003). К. Леви-Строс предположил, что тернарная картина мира возникает из трансформации бинарной оппозиции. Это происходит, когда нижний полюс двоичного отношения сам оказывается скрыто бинарным. Например, низ разделяется на землю и воду. Властная функция при этом специализируются и также распределяются между верхом и низом. Тем, «кто наверху», достается творение мира; военно- полицейскую задачу поддержания порядка верх отдаёт выделенной под это половине низа.

«Очевидно, что антитезы, служащие для выражения дуальности, восходят к двум различным категориям: одни действительно симметричны, другие же создают лишь ложное впечатление симметрии. Эти последние есть не что иное, как триады, принявшие вид двоичной системы благодаря логической уловке, состоящей в том, что комплекс, образованный в действительности одним полюсом и осью, имеющими разную природу, рассматриваются как два гомологичных члена оппозиции» (Леви-Строс, 1983, с.138).

В нашем случае важно, что тернарность оказывается структурой с идеологом, т.е. не простой соционатуральной данностью, а «полемической формацией», «дискурсивной практикой», которая сама себя обосновывает. Бинарные противопоставления «Я-другой», «здесь –там», «мы-они» работают в ситуациях первоначального, познавательного или социального, выделения субъекта из своего окружения. Достоинства визуальной наглядности и социальной простоты хорошо укладываются в горизонтальной плоскости диадического полагания. Тернарная структура дает место для рефлексивной позиции, она иерархически соподчиняет мир относительно наблюдателя. Такая конфигурация располагается по вертикали. Диадическое противопоставление наблюдателя тому, что наверху, оказывается «логической уловкой», замаскированной под диаду триадой.

В преддверье современности позиция жречества Высшего Знания закреплена за христианским духовенством. Его кастовая, корпоративная организованность очень высока, привилегии подтверждены законом и освящены фигурой божественной Троицы. На деле, тернарное мироустройство, конечно, подвижно. Трёхфунциональная схема – это идеологема с моментом активного определения социального порядка. Её автор, духовенство, поместившись на вершине феодальной иерархии, обосновывает её и себя в ней. Модель трех социальных функций-сословий выводима из мыслительных навыков, которые Ж.Дюби называет «дискурсивными полемическим формациями» (Duby, 1978, р. 20).Силлогистическое построение суждения, риторические фигуры входили в интеллектуальный багаж творцов трехчленной идеологии – грамотных клириков. Гуревич даже предположил, что «как правило, эта классификация общества предпринималась не с осознанной целью набросать картину классов, сословий, «орденов» (ordines), состояний – она, скорее, непроизвольно возникала под пером того или иного автора, когда он пускался в резонерство» (Гуревич, 1981, с.247).

В трехчленной схеме идеолог объективировал свой психический склад и представления о мире, в котором привилегированное место занимало его сословие. И он мог быть удовлетворен, поскольку его претензии с поправками и не без борьбы превращались в реальность. Наверное, потому что схематизм имеет глубокие корни. Другое дело, что место идеолога не даётся автоматически. Составляющие европейского социокосмоса переходят в феодальный трёхсословный порядок в напряжённой конкуренции жрецов и воинов. Прерогативы высших сословий перераспределяются. Верховная власть вместе с инсигниями закона достаётся военным вождям – императорам, королям, князьям. Христианнейший rex sacerdox октроирует своему престолу часть божественной благодати. Однако духовно-религиозная и моральная легитимность он получает от церкви. Она же – хранитель знаний. Почётное первое место духовенства обеспечивает столь важную традиционализму сакральность его установлений. Активные перестановки знания и власти происходят внутри канонических форм. Положение меняется, когда проект современности начинает распространять требования эффективности и прозрачности и на саму символическую мирокартину. Конечно, «средний класс» капиталистического Запада – тоже элемент трёхфункциональной идеологии, возникшей, может быть, ещё в плейстоце. Он - идеал и эмблема стабильной современности. Однако современная тернарность не может расфасовать по трём уровням непрерывно расширяющиеся профессиональные, имущественные, культурные, психологические и другие стратификации населения, потому что в этих стратификациях осуществляется рациональность и эффективность науки.

Взгляд Данте, обращённый к звездным сферам, предвещает перипетии мыслящего европейского индивида в новой социальной геометрии. Этот индивид начинает свою историческую карьеру без корпоративных привилегий и солидной недвижимой собственности. Его идеология - cogito ergo sum, мысль, которой для самоопределения достаточно быть в индивидуальной мыслящей голове. Декартова мыслительная субстанция ни в трансцендентной, ни в общественно-политической идентичности не нуждается. Так казалось на заре современности. Однако в дальнейшем cogito получает и то, и другое. Над его трансцендентными атрибутами поработал немецкий идеализм, а его коллективный, общественно-политический статус нигде так долго и горячо не выяснялся, как в России.

В России европейское cogito попадает в очень специфический контекст. На него воздействуют исторические обстоятельства. В частности, гнёт упрощённого двухчленного схематизма “власть-подданные” (преобладает в позднемосковский период и в начале петровских преобразований, также в сталинское правление). Этот схематизм не предусматривает самоопределения и социальной автономии cogito. Напротив, периферическое положение России и необходимость усваивать с Запада знания способствует такому становлению. Интеллигенция возникает на пересечении горизонтального отношения «мы-они» (Россия-Запад) и вертикального – между правящей верхушкой и управляемой массой, как инстанция заимствования и осмысления иноземного культурного опыта и как посредница между властью и народом. Эти две функцию развиваются параллельно, хотя первоначально роль посредника между страной и Западом преобладает в размышлениях предшественников интеллигенции.

Попробую дать определение предмету моих рассуждений. Интеллигенция – это несостоявшееся духовное сословие России, равно как и несостоявшаяся часть среднего класса её современного общества. В обоих случаях приходится говорить в сослагательной форме, но большей конкретности цивилизационный статус России в Новое и Новейшее время не позволяет. Предвижу возражение, что интеллигенция, равно как и российская цивилизация, соединяющая особенности Запада и Востока, вполне состоялась. На это можно ответить, что хотя в виде проблематизмов и парадоксов наш предмет и вполне устойчив, он требует разбора (хотя бы и предварительного) в сетке более определённых макросоциальных определений. Она же (сетка) фокусирует наш взгляд на устойчивых социальных образованиях (сословия, классы, партии, нации и т.д.) и пропускает переходные, маргинализированные, фоновые состояния. Поэтому определять интеллигенцию в реалиях Нового времени приходится от противного или с добавлением приставки «квази-«, В качестве потенции, материала для некоторых состояний интеллигенция соответствует ускоренной модернизации XIX-XXвв. и положению России как окраины европейской цивилизации или отдельной окраинной цивилизации. Состояться в качестве духовного сословия она не может хотя бы потому, что в XIX-XX вв. время сословий давно миновало. А дать начало средним и средне-высшим стратам современного общества она также не в состоянии, поскольку современного стратифицированного общества в России XX в. не возникло. Возник гибрид индустриализма с досовременными социальными формами. Предлагаемое определение позволяет свести конкурирующие определения интеллигентоведения: а)интеллигенция – люди умственного труда и б)интеллигенция – это сходство людей по общественно-культурным интересам и признакам. Принять первое не даёт отсутствие в России современного стратифицированного общества западного типа. Второе же для классической социологической мысли слишком условно и аморфно. Поэтому логичнее исходить из равноудаленности этих значений в концепте «интеллигенция», тем более, что это воспроизводит раздвоенность существующих трактовок интеллигенции.

Дополню рассуждения исторической схемой. Приму, пожалуй, самую, привычную хронологию этой истории. Интеллигенция рождена петровскими реформами, она занята распространением западной культуры и её адаптацией к нашим условиям (в адаптацию входит и значительная критика приобретений, и вполне оригинальные достижения науки, литературы, искусства). Возвращаясь к структуралистским оппозициям, можно сказать, что в начальной точке нашего рассмотрения (правление Петра) политико-идеологическая структура русского общества является не триадической, как на Западе, а диадической, как в деспотиях Востока. Слабо оформленные предсословные группы населения поголовно закрепощены государством (В.О.Ключевский) с разделением на тяглых (исполняют налоговую и натуральную повинности) и служилых. Что касается духовенства, то низшее несёт тягло, архиереи служат; затем они сводятся в служилую подгруппу под управлением статского обер-прокурора Синода. Но вертикальное диадическое отношение управляющего верха (тончайший «политический класс» из царя и его окружения) и управляемого низа чревато псевдогомологией, т.е. триадой. Во-первых, начинают формироваться сословия, напоминающие западноевропейский феодализм. Этот процесс относят к правлению Екатерины II (Леонтович, 1980) или к более позднему времени (Миронов, 2000). Что недооценивают историки, так это разворачивание на фоне этой крайне запоздалой имитации институциональной трёхсоловности другой, просвещенческой триады. Её обычно описывают под рубрикой истории общественной мысли, полагая как бы эпифеноменом более серьёзных социально-политических движений. Между тем, она является ведущей в разворачивающемся проекте современности. Двигателем параллельного развития является та внутренняя прослойка власти, которая просвещает страну по обязанности или призванию (отличить одно от другого бывает трудно). До реформы 1861г. монополия просвещения у государства, поэтому можно говорить о государственной интеллигенции, или о государстве как коллективном интеллигенте.

Разумеется, идеи возникают в индивидуальных головах. Звучит и критика правительственного курса; более существенно, чем тактические расхождения внутри просветительской элиты, наличие в просвещении казённо-бюрократической и литературной линий. Само по себе такое разделение просто констатирует существование в письменном языка функций технической записи и личностного самовыражения. Однако бюрократы и литераторы, вышедшие из одного петровского ботика, доводят свои различия до общественно-политического антагонизма.

До 1861г. их расхождения, скорее, стилистические. Четырнадцатиклассная петровская система крепко связывает знание и карьеру. Образование повсеместно понимается как то, что открывает путь к более высокому чину (на это жалуются и прогрессивные бюрократы, и государственно мыслящие литераторы). В пореформенные десятилетия параллельная просвещенческая иерархия начинает конкурировать с табелью о рангах. В дореволюционной литературе, как и в послереволюционной, сосуществуют два основных значения слова интеллигенция. Но только вместо людей умственного труда – образованная часть общества, а высокие моральные качества наполнены оппозиционным содержанием. «Образованная часть общества» в дореволюционной России - социально- и культурно-типологический признак, профессиональный критерий «утоплен» в нём, он подразумевается (образованные люди физическим трудом, естественно, не занимаются, разве что по идее или от крайней нужды). Это и не столько общественный слой, сколько вектор прогресса и цивилизации.

Указанное значение слова начинает вызревать ещё до появления термина «интеллигенция». Его питает политика государственного просвещения. Начиная с петровских реформ, образование выполняет роль социального демиурга. Оно формирует сословно-чиновный порядок. Школьный аттестат выводит из «подлого состояния», университетский диплом даёт звание поручика и дворянскую шпагу. В дальнейшем сословное и классовое разделение в России вообще начинает перекрываться разделением на образованных и необразованных (народ). Просвещенческую политику власти с удовлетворением отмечал Белинский: на Западе классы создаются экономикой, у нас – литературой. В этом отношении Белинский раньше всякого постмодерна и дискурс-анализа выявляет сконструированность верхних слоёв российского социума. Но для социологической и культурологической классики – это невнятица и псевдоморфоз. Диалектика просвещения по-русски протекает в зыбкости социальных превращений. Формальные ролевые позиции общества в ретуши статусной образованности. Иерархия просвещения не просто нюансирует сословно-чиновный строй, но и создаёт собственный порядок. В пореформенные десятилетия критерий образованности распространяется вглубь российского общества, становится общепринятой оценкой. Комическую сторону новой социализации рисовал ранний А.П. Чехов.

Человек старой закваски знает, что «философствовать может только образованный человек, который курс кончил» (Чехов, II, с. 275). Самозванца, который без гимназического аттестата «верите ли, газету, каналья, выписывал!», он неоднократно (за разговоры «про Бисмарка, да про разных там Гладстонов», «за русско-турецкую войну») «по зубам бил» (там же). Но остановить неподобающее времяпровождение не удаётся. Герои чеховских интермедий в постоянных выяснениях, кто образованный, а кто необразованный, имеет ли право рассуждать или нет, какая образованность бывает и что она даёт, в забавных самоаттестациях. «Я человек образованного класса», - примазывается к высшему сословию кондуктор вагона для чистой публики, Чехов, V, с. 308). «Вы жизни не знаете, вам литературу читать надо», - поучает девицу влюблённый телеграфист. Просвещенческая иерархия распространяется и за пределы человеческого мира. Например, на животных. (Рассказ «Каштанка» первоначально назывался «В учёном обществе»; он о том, что и животные переходят из низшего в образованное сословие, но что удержаться среди учёных цирковых собратий не всякая дворняжка сумеет). И не только животных. Даже сапожник знает, что лучший способ задобрить нечистую силу – это похвалить её за образованность («Сапожник и нечистая сила»). Звание интеллигента не для этих персонажей низового просвещения. Оно для них только мечтание, как первые классы табели о рангах для коллежских регистраторов и губернских секретарей. За ранги прогрессивности, просвещённости, образованности в пореформенной России идёт борьба и конкуренция, как и за те, которые записаны в служебных формулярах. Интеллигенция – зона высокой статусной принадлежности. В пореформенной литературе выражение «наша интеллигенция» означает «сливки общества». Правда, зачастую с ироническим оттенком. Объясняется это, на мой взгляд, большим числом претендентов, самозванцев на звание интеллигента и неясностью его социальной референции.

Для людей, подходивших к своим занятиям с критериями профессионализма, новая оценочность слишком поверхностна. А моральные качества личности вообще не могут быть уравнены с образованностью и прогрессивностью. После патетики и юмористики просвещения идут более зрелые прозрения, что «не в образовании загвоздка» (Чехов, V, с. 64), наблюдения за теми, кто может быть причислен к просвещенческой элите: «По духу и разуму принадлежал он к числу натур, которыми так богата наша интеллигенция: сердечный и добродушный, воспитанный, не чуждый наук, искусств, веры, самых рыцарских понятий о чести, но не глубокий и ленивый» (Чехов, IV, с.404-405). (Это о провинциальном поручике-помещике).

Однако интеллектуальный профессионализм в пореформенной России – это, скорее, атрибут чиновника и дельца. Чехов выслушивал комплименты мастерству и упрёки в безыдейности. Литература – рупор «направлений». Человек умственных занятий поставлен перед дилеммой: или служить прогрессу (идее, народу) или собственно служить.

Будучи побочным эффектом государственной политики вертикальной мобильности и подготовки кадров, параллельное просвещение становится автономным, когда создаёт собственный и альтернативный проект просвещения, исходящий от внеправительственных и оппозиционных мыслителей. Но превращение «государственного, служилого интеллигента» в интеллигента без эпитетов и кавычек дело не только психологии, но инфраструктуры мысли и её социальных условий. Интеллектуальная деятельность вообще требует независимости. Однако кабинет-секретарь Г.Р.Державин, иногда бурно выражавший своё мнение и даже хватавший императрицу за руки,, не выходит за пределы особых точек зрения и ведомственных разногласий, постольку и поскольку служит. Принципиальные расхождения гаснут или гасятся, пока у разномыслия нет места, где оно может подробно развиваться. Когда такая ниша находится, возникает российская интеллигенция. 1860-1920ые годы «история взлета, раскола и подготовки самоуничтожения интеллигенции» (Левада, 1989, с.31). Проект современности окончательно раскалывается на два подпроекта.

После реформы 1861г. вполне развёртывается вертикальная ось, на которой интеллигенция занимает срединное положение. Между 1861 и 1917 годами общественная конфигурация в России вразрез с официальным сословным порядком и в дополнение к имущественному разделению выглядит так: власть- интеллигенция- народ. Эта схема имеет хождение, потому что понятно, доходчиво объясняет расстановку социальных сил в стране и даёт значительной части населения ориентиры для самоопределения. Интеллигенция доказывает свою реальность не столько действием, сколько непрерывным потоком книг, брошюр, журналов, газет, воззваний. Проекты преобразования России, картины будущего, критика настоящего подогревают страну и держат её в напряжении; газетная полемика заменяет парламентские прения, борьба журналов – противоборство партий, романы читаются как социологические исследования и отчёты о состоянии страны. Это положение не уникально для России. Например, жизнь Франции перед революцией 1789-94годов, наполненная памфлетами, брошюрами, трактатами, обращениями к народу, журнальными скандалами, с томами Энциклопедии в качестве общественных событий, с некоронованным властителем дум и защитником обиженных Вольтером столь же плохо укладывалась в официальный сословный порядок, как и в России 1861- 1917 годов. Как, впрочем, и в предреволюционной Англии XYIIв. с тучей сектантских листовок и памфлетов, и в реформационной Германии веком ранее с печатной Библией и антипапскими прокламациями. В каждом случае вокруг печатного станка мы находим людей, похожих на русских интеллигентов. Иногда они берутся за устройство конспиративных групп и восстаний. Но преимущественно они заняты более мирным делом – критикуют общественные пороки и рассказывают о совершенной жизни, которая могла бы установиться после их устранения. Изобретение Гуттенберга создаёт переизбыток критических и эсхатологических идей, к исполнению которых, как правило, интеллигенция не имеет склонности и неспособна. Её историческое назначение оказывается в том, чтобы создать указанную критическую массу, а также навыки для проживания воображаемых ситуаций в качестве осуществимых и реальных, использовать механизм художественной условности для эсхатологизации массового сознания.

Объяснялось это двойственностью интеллигентской задачи и места в переходном обществе. В пореформенной России интеллигенция достигла жреческого авторитета и видоизменила расстановку социальных сил. Её печатные рупоры создали общественное мнение; журналы становятся, по выражению Н.К. Михайловского, литературно-судебными инстанциями [1]. Герои интеллигенции заняли положение некоронованных правителей страны. Ясная Поляна – российская Мекка начала века. На дореволюционной карикатуре “Два царя в России” маленький император копошится у ног громадного Льва Толстого. Это кульминация формулы “незначительный правитель во времена великого писателя”, имеющей хождения до конца советского периода. Хотя писатели сочиняют романы, а не управляют страной, аллюзия литературократии затушёвывает различие между духовной и государственной властью – и так для России не безусловное. У правителя, лишившегося харизмы, отнимается значительная часть административного авторитета (а затем и легитимных прерогатив); писателю же, наделённому ею, приходится не только духовно учительствовать, но и насаждать образование, восстанавливать справедливость, разбирать гражданские споры, выступать с законодательными инициативами и даже выслушивать предложения на высшую государственную должность, как Короленко в 1917г.

Здесь я должен вернуться к моему исходному тезису: выдвинуть следующий тезис статьи: интеллигенция является скриптосообществом, т.е. исторически, социально, культурно и психологически вырастает из субстрата письменной культуры.

Многие признаки литературной деятельности (в широком значении слова) входят в её ментальный склад и определяют общественные функции. В частности, и представить интеллигентское братство можно только в пространстве художественного воображения, в качестве людей объединённых смысловыми и персонажными связями, с утрированно-условными признаками литературных героев. Другие социальные группы, хотя и подвергаются художественной типизации, но всё-таки существуют вполне реально в качестве рабочего, крестьянина, бизнесмена и т.д. Если же мы извлечём интеллигента из кокона литературно-исторических ассоциаций, то превратим его в студента, служащего, врача, учителя, в участника какого-нибудь унылого мероприятия по чтению газет или распитию чая.

Свои жреческие претензии и амбивалентную многозначительность интеллигенция удерживает, пока её параллельный проект просвещения сохраняет вид плана реальных преобразований и пока имеется инфраструктура для его трансляции. Виток истории после 1917 г. упрощает опасно удвоившуюся и фантомизированную структуру российского общество. Можно говорить о возврате к диадической конфигурации петровского правления. Низовой слой общества был затем подорван или вовсе уничтожен ускоренной индустриализацией. Однако к стратифицированному западному обществу они не перешли. В результате ускоренной социалистической модернизации здесь возник гибрид индустриализма с досовременными и переходными социокультурными формами. К переходным моментам в их жизни относится и квазисословная идеология с трехфункциональной схемой «народ - интеллигенция-власть». Она приходит на смену «настоящей» феодальной триаде «духовенство –дворянство-народ», а затем замещается социально-профессиональными стратификациями индустриального общества на Западе. В России и сопредельных странах у квазисословной схемы более сложная судьба.

Разбухшая литературно-полемическая прослойка берется под государственный контроль и частично ликвидируется. Небольшая часть интеллигенции перебирается во власть, но большинство её обречено на растворение в народе, т.е. в управляемой массе.

Интеллигенция по-советски – это люди умственного труда, одно из трёх советских сословий наряду с рабочим классом и колхозным крестьянством. Но термин не был юридически закреплён. В графе «социальное положение» писали не «интеллигент», а «служащий». Вполне резонно и по существу. Канцелярские чиновники и технические специалисты служили государству. Различия между профессиями нефизического труда отступали перед общностью их государственно-политического статуса. Второе советское значение интеллигенции морально-психологическое и обыденное. Эпитет “интеллигентный” – один из самых хвалебных в современном русском языке. Приписываемые интеллигенту качества не вытекают прямо из занятий, которыми ему надлежало заниматься по должности.Встереотипе интеллигентности ностальгия по дореволюционным временам смешивается с идеальными исканиями советской эпохи. Обыденное сознание включало в интеллигентский набор хорошие манеры как у представителя высшего света, благородство как у дворянина, духовность как у священнослужителя, образованность и компетентность как у специалиста и ещё много качеств, лишившихся после революции своих традиционных носителей. А образ чудаковатого, оторванного от жизни, но честного, доброго и самоотверженного человека из мира знаний, настойчиво тиражировался книгами и кинофильмами. Он символизировал гибкость партии в использовании достижений культуры и пределы её либерализма к идеологической неустойчивости. Такие обаятельные воплощения этого образа как профессор Полежаев из «Депутата Балтики» в исполнении Н.К. Черкасова, конечно, оставались в массовом сознании.

В раздвоенности советских официозных трактовок как бы содержится историческое резюме предыдущей эпохи: интеллигенция готовилась к роли светского жречества безрелигиозного общества, но была взята только в «спецы». Однако положение высокооплачиваемого специалиста умственного труда так и осталось для подавляющего большинства людей с дипломами только мечтой, в лучшем случае, эпизодом НЭПа или прожектом позднего сталинизма. В «самом радикальном проекте современности» идеологическая функция оказалась намертво соединённой с высшими позициями в коммунистической власти, а подавляющая масса специалистов вымытой из особого слоя в советскую служню.

Однако перед нами не простое повторение петровского начала. Исторический запас предыдущей эпохи сохраняется в виде русской литературы и навыков олитературивания жизни. Разных “как бы” групп и в СССР немало. Официальная общественная структура бедна. Плоский ландшафт советской социальности украшается монументом трёх сословий: рабочий класс, колхозное крестьянство, народная интеллигенция. В тени его пробивалась жизнь, реальности которой плохо отделялись от вымысла. Даже и сейчас самые яркие плоды той жизни (ударники, вредители, шпионы, мафия, номенклатура, олигархия) мы видим сквозь призму мифологических гипербол.

Эта ментальная подоснова общества снова востребована на перестроечном витке социополитического цикла. Конфигурация общества между 1985 и 1991 годами быстро уподобляется предреволюционному десятилетию. Вместе с лавиной критики, прожектов, массой книг, журнальным бумом между властным верхом и управляемым низом снова разрастается литературно-полемическая прослойка с просветительским курсом западной демократии и проектом капиталистического будущего.

Двигаясь от непосредственного мыслительного Я, которому не нужно внешних доказательств его существования, мы обнаружим моменты и целые циклы этимологического, логико-понятийного, метафизического, литературного, аксиологического, социологического, действенного экзистирования этого Я. Причем, в российском случае особую роль играет риторика безответных вопросов, раздающихся в особом политико-культурном контексте.

Интеллигенция существует как коллективная политико-культурная позиция, в которой, претендующая на независимость, вольнодумие, рефлексию мысль определяет себя в новой и новейшей России. Размышления мыслительной субстанции нашего общества о себе вошли как подвопросник в перечень «вечных» и «проклятых» российских вопросов. Их можно брать как гипотезы для научной разработки, но степень их сциентизации весьма относительна: они слишком непосредственно выходят на условия sine qua non для существования указанной субстанции. Вопросы раздаются, ergo она существует. Если они смолкнут, то и она исчезнет. Пока среда их и, следовательно, её, воспроизводства сохраняется. Причём, к этой среде следует отнести и фигуры речи, слитые с формулируемым содержанием если и не однозначно, то весьма тесно.

Перечень вопросов можно без труда составить по единственному сборнику дискуссий об интеллигенции. Не имеет особого значения, в каком году дискуссия происходила – в 1909м, 1924м, 1974м, 1989м, 1999м или 2005м. Слова и темы будут повторяться почти дословно. Чем дольше вопросы звучат, тем меньше в них проблемности и эвристики, а больше ритуала и катехизации особого рода – без ответов, но с хорошо разработанным вопросником.

Складывание канона вечных вопросов продолжалось недолго, не дольше шести-семи десятилетий. Ещё Фонвизин и Карамзин предпочитали утвердительную пунктуацию. Однако с николаевского правления количество вопросительных знаков в русской интеллектуальной прозе начинает быстро нарастать. Почин положил Чаадаев с его сомнением, есть ли у России история в первом философическом письме 1829г. Краеугольная дилемма «Европа или Азия? Восток или Запад?» была совместно заложена славянофилами и западниками на рубеже 1830х и 40х годов. Не следует забывать «Русь, куда ж несёшься ты, дай ответ? Не даёт ответа!» (1842). Проходная повесть А.И. Герцена снабдила Россию сакраментальным «Кто виноват?»(1846), а Чернышевского - «Что делать?» (1863). Целой серией вопросов одарил Толстой: Так что же нам делать? За что? Кто прав? Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят? Достоевский бился над «Вера или безверие?», но также сомневался, есть ли у русских личность (насчёт англичан и французов сомнений не возникает). Лесков интересовался, есть ли у русских совесть и воля. Шелгунов уже имеет адресат вопрошаний: «Интеллигенция – думать или делать?» (1889). Его «Очерки русской жизни», среди прочего, ставят вопрос, жизненно важный для умственной субстанции: есть ли у русских мышление? (опять же по контрасту с другими нациями: у немцев оно, несомненно, есть). Похоже, что русское вопросотворчество последовательно пробует западный общественно-политический и психологический тезаурус на лакмусовой бумаге национального самоопределения. Дойдя до нижнего предела мыслительной экзистенции и не получив ответа о возможности cogito в российских цветах, оно возвращается в уже очерченный круг. Начинаются повторы. Вокруг канонической сердцевины по правилам всякой экзегезы наслаивается круг толкований. Возникает своя апологетика и своя патристика, своя золотая серия.

Авторам академических сборников по интеллигенции приходится предупреждать читателя, что говорить нового они, собственно, не будут, но разговор их имеет собственную ценность: моральную, культурную, политическую

В этом трудно усомниться, однако коллизия для интеллигентоведения, которое существует всё-таки с исследовательскими целями, от этого не разрешается. Как спасательный круг появляются ментальность, феноменология. Слово «интеллигенция», объясняет Ю.С. Степанов, есть концепт, а концепт – «мельчайшая единица ментальности» (Степанов, 1999, с..41). Правда, автор этого важного теоретического предложения почему-то ограничил его одной единственной ссылкой, вынесенной, к тому же, в примечания. Возможно, он не хотел нарушать стилистику рассуждений об интеллигенции, балансирующих на грани исследования и публицистики. Понятие ментальности, безусловно, полезно. Однако сейчас для нашей мейнстримовской гуманитаристики ментальность такой же концепт, как интеллигенция. Западные эпистемологи уже довольно давно стала замечать в любимой теме западной культур-истории 1970-80х годов (и российской 1990х) смешение предмета и способа изложения, т.е. скорее речь, чем классический научный анализ (Lloyd, 1990; Рикёр, 2004). На взгляд дискурс-аналитиков, никакой порока в этом нет. Однако надежда преобразовать рассуждения об интеллигенции в привычную исследовательскую процедуру рассеивается как мираж. Так же и попытка отнести синкретическую нерасчленённость интеллигентского дискурса по ведомству феноменологии добавляет только новое слово. Можно соглашаться или не соглашаться с утверждением, что «для понимания феноменологии русской интеллигенции важно и то, что её глубинная сущность, равно как и разнообразные поверхностные проявления, получившие систематическое (теоретическое и публицистическое) осмысление и объяснение сравнительно недавно (главным образом в конце XIX – начале XXв.), неразрывно связаны со всей тысячелетней историей русской культуры и имманенты ей» (Кондаков, 1999, с.65) но к феноменологическому методу это всё равно не имеет отношения, т.к. он (феноменологический метод), как известно, отрицает различие между сущностью и явлением, имманентным и трансцендентным.

Однако гуманитарная научность – не точка на континууме суждений, но движение в них. Сегодня замечание Ю.М. Лотмана о России как литературном эксперименте огромных размеров может восприниматься с долей профессиональной озабоченности: закончился ли эксперимент in vivo и настало ли время для исследований in vitro. Похоже, еще нет. Однако замкнутый круг «вечных вопросов», циркуляция канонических имён и текстов – это род устойчивости, которой ещё нет в историческом бытии страны, это данность, которая вряд ли исчезнет и рассыплется «в сказочно краткий миг». Отсюда позволительно переходить к работе сугубо гуманитарного свойства: составлять корпус текстов, производить его внешнюю и внутреннюю критику, классифицировать, интерпретировать. К источниковедческой атрибуции документов можно добавлять и генерализации насчёт их коллективного автора – интеллигенции, и насчёт дискурсивного конструирования, и насчёт общественно-исторического контекста. А взамен сквозного прохода по всем эпохам отечественной истории лучше придерживаться определённого времени и места, в котором данный культурно-дискурсивный массив возник и циркулирует. «Вечным вопросам» России, как они сформулированы в интеллигентском катехизисе, около 150 лет. Герцен и Белинский без труда поняли бы Сахарова и Солженицына. В журнале Некрасова и Салтыкова-Щедрина нашлось бы место Зиновьеву и Войновичу. Вот Илариону или Нестору едва ли: иной язык, другие жанры, другие вопросы. Присущий интеллигенции синкретизм идеи и речи побуждает очерчивать круг исследуемого не по идеологическому или моральному сродству с ним, а по тематическому, жанровому, лексическому, стилистическому единству материала.

Литературно-риторический корпус интеллигентских вопросов и дает такое единство. В нашем распоряжении набор вопросов, которые располагаются дихотомическими парами: физический труд- умственный труд, профессионализм- общественное служение, религиозность- атеизм, мораль- прагматизм, власть -оппозиция, индивидуализм- коллективизм, познание природы – общественное познание, собственное – заимствованное. Можно выстроить и древо определений, попытаться установить его вершину. Но при том, что Я может выбирать разные направления, оно неизменно возвращается к себе, к своей дилемме. Сogito в России никогда не довольствуется тем, что оно есть, ему надо быть социальным и коллективным субъектом. В то же время уступить прерогативу своего определения оно не хочет никому.

Вопросы для проверки понимания и усвоения раздела 2.

1) Что означает термин «интеллигенция» в схоластике?

2) Что такое сogito?

3) Как понимать утверждение, что сogito в России имеет не индивидуальный, а социально-политический характер?

4)Что означает проект современности?

5) Каково место интеллигенции в проекте современности?

6) Каковы сословные признаки интеллигенции?

7)Каковы классово-стратификационные признаки интеллигенции?

8) Какое из определений интеллигенции верно: «интеллигенция – это люди умственного труда» или «интеллигенция – это сходство людей по общественно-культурным интересам и признакам»?

9) В чём сходство и отличие дореволюционной и советской интеллигенции?

10)Что такое канон интеллигентских вопросов?

11) Когда он сложился?

12) Назовите основные этапы исторического складывания интеллигенции.

 

Модуль (раздел) 3. Легитимация письменного сознания в России (на примере пушкинской наррадигмы)

Этот модуль связан с разделами курса, дающими определение наррадигмы. Описание последней читатель может найти в моих работах (см. Шкуратов, 1997; Шкуратов, Бермант, 1998). За время существования термина выделились 3 его значения: образцовые повествовательные тексты; их историческая динамика преимущественно в плане социокультурной легитимации повествовательной продукции; качественно-количественный состав и строение повествовательной скриптуры определённых авторов, социальных групп, исторических периодов. Появилась необходимость разделять авторские (в т.ч. с неидентифицированным и спорным авторством) и надавторские наррадигмы. Внутри полной («большой») наррадигмы обнаружилось её индивидуальное прижизненное ядро – малая наррадигма. Наррадигматический авторский цикл письменного сознания я проиллюстирую на примере творчества Пушкина, имеющего для становления интеллигенции особое значение, как, впрочем, и для всей российской скриптоцивилизации XIX-ХХ вв.

В России XIX - XX вв. Пушкин оказался единственным ха

<== предыдущая лекция | следующая лекция ==>
Библиографический список. 1. Бухгалтерский учет: Учебн | Техника выполнения
Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.026 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал