Глава вторая 3 страница

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В то недолгое время, когда я посещал благочестивого теософа и садовода, я получил однажды небольшой денежный перевод, происхождение которого мне было непонятно. Послан он был известным северо-германским импресарио, с которым я, однако, никогда не имел дела. На мой запрос пришел ответ: эта сумма переведена мне по поручению господина Генриха Муота, это мой гонорар за то, что Муот в. шести концертах исполнял сочиненную Мною песню. Тогда я написал Муоту, поблагодарил его и попросил сообщить о себе. Прежде всего мне хотелось бы знать, как принимали мою песню в концертах. О концертном турне Муота я, конечно, слышал, читал о нем одну-две газетные заметки, однако о моей песне там ни слова не говорилось. В письме к Муоту я с обстоятельностью одинокого человека описывал свою жизнь и свои труды, приложил также одну из своих новых песен. Потом стал ждать ответа, ждал две, три, четыре недели, но его все не было, и я постепенно об этом забыл. Я по-прежнему почти каждый день писал музыку, которая притекала ко мне, словно во сне. А в промежутках я ходил вялый, недовольный, занятия с учениками давались мне страшно тяжело, и я чувствовал, что долго не выдержу. И поэтому, когда наконец пришло письмо от Муота, оно было для меня словно снятием заклятья. Он писал: «Дорогой господин Кун! Я не искусник писать письма и не отвечал на ваше письмо потому, что мне и сказать было нечего. А вот теперь я могу сделать вам реальные предложения. Теперь здесь, в Р., я зачислен в штат Оперы, и было бы хорошо, если бы вы тоже приехали сюда. Для начала вы могли бы устроиться у нас вторым скрипачом, капельмейстер — человек разумный и независимый, хотя и грубиян. Вероятно, представится также возможность сыграть что-нибудь из ваших произведений, у нас хороший камерный оркестр. О ваших песнях тоже найдется случай поговорить, между прочим, есть один издатель, который хотел бы их взять. Но писать — это такая скука, приезжайте-ка сами! Только побыстрей, а относительно места скрипача — телеграфируйте, это не терпит отлагательства. Ваш Муот» Итак, я был внезапно вырван из моего затворничества и никчемности, вновь барахтался в потоке жизни, возымел надежды и заботы, тревожился и радовался. Меня ничто не удерживало, а мои родители были рады видеть, что я выхожу на дорогу и делаю первый решительный шаг в жизни. Я незамедлительно отправил телеграмму а три дня спустя уже был в Р., у Муота. Я остановился в отеле, хотел пойти к нему, но не знал куда. И вот он сам явился в гостиницу и неожиданно возник передо мной. Он подал мне руку, ни о чем не спросил, ничего не рассказал и ни в малейшей степени не разделял моего волнения. Он привык плыть по течению, принимать всерьез и изживать лишь текущий момент. Едва дав мне время переодеться, он потащил меня к капельмейстеру Рёслеру. — Это господин Кун, — сказал он. Рёслер коротко кивнул. — Очень рад. Что вам угодно? — Так это же тот самый скрипач! — воскликнул Муот. Рёслер удивленно посмотрел на меня, повернулся опять к Муоту и грубо заявил: — Но вы же не сказали мне, что этот господин — калека. Мне нужны люди со здоровыми конечностями. Мне бросилась кровь в лицо, однако Муот остался невозмутим. Только засмеялся. — Разве ему надо танцевать, Рёслер? Я полагал, ему надо играть на скрипке. Если он этого не умеет, тогда нам придется отослать его обратно. Но сперва давайте все же попробуем. — Ладно, ребята, будь по-вашему. Господин Кун, приходите ко мне завтра утром, после девяти! Сюда, на квартиру. Вы обиделись за «калеку»? Знаете, Муот мог бы все же меня предупредить. Ну да посмотрим. До свидания. На обратном пути я высказал Муоту свои упреки по этому поводу. Он пожал плечами и возразил, что, заговори он о моем увечье с самого начала, капельмейстер навряд ли согласился бы меня взять, а так я уже здесь, и, если Рёслер будет хоть сколько-нибудь мною доволен, я вскоре смогу узнать его с лучшей стороны. — Но как вы вообще могли меня рекомендовать? — спросил я. — Вы даже не знаете, хорошо ли я играю. — Ну, это ваше дело. Я подумал, что у вас получится, а так оно и будет. Вы такой скромный кролик, что никогда ничего не добьетесь, если время от времени не давать вам пинка. Вот это и был пинок, теперь же плетитесь дальше! Бояться вам нечего. Ваш предшественник мало чего стоил. Вечер мы провели у него дома. Он и здесь снял несколько комнат в дальнем предместье, среди садов и тишины, его большущая собака выбежала ему навстречу, и только мы уселись и глотнули горячительного, как зазвенел колокольчик, вошла очень красивая высокая дама и составила нам компанию. Атмосфера была та же, что в прошлый раз, и его возлюбленной опять была женщина безупречного сложения, с царственной осанкой. Казалось, он с величайшей непринужденностью использует красивых женщин, и я смотрел на эту новую с сочувствием и смущением, какое всегда испытывал в присутствии женщин, дарящих любовь, наверное, не без примеси зависти, потому что со своей хромой ногой все еще бродил неприкаянный и нелюбимый. Как и прежде, у Муота много и хорошо пили, он тиранил нас своей напористой, затаенно-тоскливой веселостью и тем не менее увлекал. Он чудесно пел, спел и одну из моих песен, и мы, трое, стали друзьями, разгорячились и сблизились, глядели друг другу в ясные глаза и оставались вместе, пока в нас горело тепло. Высокая женщина, которую звали Лоттой, привлекала меня своей мягкой приветливостью. То был уже не первый случай, когда красивая и любящая женщина отнеслась ко мне с состраданием и необычайным доверием, и теперь мне тоже это было столь же приятно, сколь и больно, однако я уже немножко знал эту манеру и не принимал ее слишком всерьез. Еще не раз влюбленная женщина удостаивала меня особой дружбы. Все они считали меня не способным ни к любви, ни к ревности, к этому примешивалось противное сострадание, и в результате они доверяли мне, одаривая полуматеринской дружбой. К сожалению, у меня еще не было навыка в подобных отношениях, и я не мог наблюдать вблизи чье-то любовное счастье, не думая хоть немножко о себе и о том, что я ведь и сам был бы не прочь однажды пережить нечто подобное. Это в какой-то мере умаляло мою радость, и все же это был приятный вечер в обществе преданной красивой женщины и пылающего мрачным огнем, сильного и резкого мужчины, который меня любил, заботился обо мне и все же выказывал эту свою любовь не иначе, чем выказывал ее женщинам: жестко и капризно. Когда мы в последний раз чокнулись на прощанье, Муот кивнул мне и сказал: — А ведь я должен был бы сейчас предложить вам выпить на брудершафт, верно? Я бы с удовольствием это сделал. Но давайте не будем, сойдет и так. Раньше, знаете, я с каждым, кто мне нравился, сразу переходил на «ты», но в этом ничего хорошего нет, особенно между коллегами. Потом я со всеми ссорился. На сей раз мне не выпало сладко-горькое счастье провожать домой возлюбленную моего друга, она осталась у него, и, по мне, так было лучше. Поездка, встреча с капельмейстером, напряжение перед завтрашним, возобновленное общение с Муотом — все это воодушевило меня. Только теперь я понял, каким забытым, отупевшим и нелюдимым стал я за этот долгий, одиноко прожитый год, и я испытывал удовольствие и приятное волнение оттого, что, наконец-то живой и деятельный, суечусь среди людей и опять принадлежу к человечеству. На другое утро я в назначенное время явился к капельмейстеру Рёслеру. Я застал его в халате, небритым, но он пригласил меня войти и любезнее, чем вчера, предложил сыграть, для чего дал мне переписанные ноты и сам сел за рояль. Я держался как мог храбрее, однако чтение плохо написанных нот потребовало от меня изрядных усилий. Когда мы кончили, он положил передо мной другой нотный лист — теперь я должен был играть без сопровождения, — а потом третий. — Хорошо, — сказал он. — К чтению нот вам еще надо будет хорошенько привыкнуть, не всегда они бывают так разборчивы, как печатные. Приходите сегодня вечером в театр, я приготовлю для вас место, тогда вы сможете играть свою партию, сидя рядом с тем, кто по необходимости исполнял ее до вас. Будет немного тесно. Перед тем как идти, разберите получше ноты, репетиции сегодня нет. Я вам дам записку, после одиннадцати зайдете с ней в театр и возьмете ноты. Я еще толком не понимал, на каком я свете, но догадался, что этот человек не любит, когда ему задают вопросы, и ушел. В театре никто знать не знал ни о каких нотах и не желал меня слушать, я был еще непривычен к тамошней кухне и совершенно растерялся. Потом я послал нарочного к Муоту, он пришел, и вмиг все пошло как по маслу. А вечером я впервые играл в театре и видел, что капельмейстер пристально за мной наблюдает. На другой день я был зачислен в штат. Человек — удивительное создание, вот и на меня, посреди моей новой жизни, после исполнения желаний, вдруг странным образом нападала мимолетная, едва ощутимая подспудная тоска по одиночеству, даже скуке и однообразию дней. И тогда минувшее время в родном городе, от печальной пустоты которого я с такою радостью бежал, стало казаться мне чем-то желанным; однако с настоящей ностальгической тоской вспоминал я несколько недель, проведенных два года тому назад в горах. Мне казалось, я чувствую, что создан не для процветания и счастья, а для слабости и поражения и что без этой затененности и жертв источник моего творчества неизбежно начнет мутнеть и иссякать. И в самом деле, поначалу и речи не было о тихих часах и творческой работе. И пока я наслаждался благополучием и вел насыщенную жизнь, мне словно слышалось, как где-то в глубине все время тихонько журчит и жалуется засыпанный источник. Игра на скрипке в оркестре доставляла мне удовольствие, я подолгу сидел над партитурами и с вожделением, ощупью пробирался дальше в глубь этого мира. Медленно изучал я то, что знал лишь теоретически, издалека — характер, окраску и значение отдельных инструментов, снизу доверху, а заодно наблюдал и исследовал театральную музыку и все серьезнее надеялся, что придет время, когда я отважусь взяться за собственную оперу. Близкое общение с Муотом, который занимал в этой Опере одно из первых и наиболее почетных мест, ускорило мое знакомство со всеми театральными делами и во многом мне помогло. Зато в среде мне равных, моих сотоварищей-оркестрантов, это мне очень вредило, у меня никак не складывались с ними искренне-дружеские отношения, к которым я стремился. Только наша первая скрипка, штириец по фамилии Тайзер, пошел мне навстречу и стал моим другом. Это был человек лет на десять старше меня, простой и открытый, с тонким, нежным и легко красневшим лицом, человек поразительно музыкальный и, главное, обладавший невероятно тонким и точным слухом. Он был одним из тех, кто находит удовлетворение в своем искусстве, но сам не стремится играть в нем какую-то роль. Виртуозом он не был, музыки тоже никогда не писал; он с удовольствием играл на скрипке и от души радовался тому, что досконально знает свое ремесло. Каждую увертюру он знал насквозь, почище любого дирижера, и если прозвучал какой-то изящный или блестящий пассаж, если красиво и оригинально блеснул вступивший инструмент, он сиял и наслаждался, как никто другой во всем театре. Он играл почти на всех инструментах, так что я мог ежедневно у него учиться и обо всем его спрашивать. Месяцами не говорили мы друг с другом ни о чем, кроме работы, но я его любил, а он видел, что я серьезно хочу чему-нибудь научиться; так между нами без слов возникло согласие, от которого было совсем недалеко до настоящей дружбы. И наконец я рассказал ему о моей скрипичной сонате и попросил его как-нибудь ее со мной сыграть. Он любезно согласился и в назначенный день пришел ко мне на квартиру. Чтобы доставить ему удовольствие, я припас вина с его родины, мы выпили по бокалу, потом я поставил ноты, и мы начали играть. Он превосходно играл с листа, но вдруг перестал и опустил смычок. — Послушайте, Кун, — сказал он, — это же чертовски красивая музыка. Я не стану играть ее так, наобум, надо сперва ее разучить. Возьму-ка я ноты домой. Можно? И когда он пришел снова, мы проиграли всю сонату два раза, а когда кончили играть, он хлопнул меня по плечу и воскликнул: — Ах, притворщик вы эдакий! Прикидываетесь беспомощным мальчиком, а втихомолку создаете такие вещи! Много я говорить не буду, я не профессор, но это же дьявольски красиво! Это был первый случай, когда мою работу хвалил человек, которому я действительно доверял. Я показал ему все свои сочинения, песни тоже — они как раз тогда печатались и вскоре вышли в свет. Но сказать о том, что я подумываю об опере, я так и не решился. В это благополучное время меня перепугало одно маленькое приключение, которое я долго не мог забыть. С некоторых пор я больше не встречал у Муота, к которому частенько захаживал, красавицу Лотту, но никаких догадок на этот счет не строил, так как не желал вмешиваться в его любовные дела и предпочитал вовсе о них не знать. Поэтому я ни разу о ней не спрашивал, а он вообще никогда со мной о таких вещах не говорил. И вот однажды под вечер сидел я у себя в комнате и разучивал партитуру. На подоконнике спала моя черная кошка, во всем доме царила тишина. Вдруг открылась входная дверь, кто-то вошел, хозяйка поздоровалась с пришедшим, но дальше передней его не пускала, однако тот прорвался, подошел к моей двери и сразу постучался. Я встал и открыл — в комнату вошла высокая, элегантная женщина со скрытым вуалью лицом и затворила за собой дверь. Пройдя на несколько шагов в глубь комнаты, она с трудом перевела дух и откинула вуаль. Я узнал Лотту. Она казалась взволнованной, и я сразу догадался, почему она пришла. По моей просьбе она села, подала мне руку, но еще ни слова не произнесла. Заметив, как я смущен, она как будто бы почувствовала облегчение, словно опасалась, что я сразу выставлю ее вон. — Вы по поводу Генриха Муота? — спросил я наконец. Она кивнула. — Вы знали? — Нет, я ничего не знал, только догадывался. Она посмотрела мне в лицо, как больной смотрит на врача, промолчала и стала медленно снимать перчатки. Вдруг она встала, положила обе руки мне на плечи и уставилась на меня своими большими глазами. — Что мне делать? Его никогда нет дома, он мне совсем не пишет, а мои письма даже не вскрывает! Вот уже три недели, как я не могу с ним поговорить. Вчера я ходила туда, я знаю, что он был дома, но он не открыл. Даже собаку не отозвал, она порвала мне платье, эта тварь тоже больше не хочет меня знать. — Между вами была ссора? — спросил я, чтобы не сидеть совсем уж молча. Она рассмеялась. — Ссора? Ах, ссор у нас было предостаточно, с самого начала! К этому я уже привыкла. В последнее время он был даже вежлив, это мне сразу не понравилось. Один раз, когда он сам меня позвал, его не оказалось дома, другой раз объявил, что придет, и не пришел. Под конец он вдруг обратился ко мне на «вы»! Ах, лучше бы он опять меня побил! Я ужасно испугался. — Побил? Она опять рассмеялась. — Вы разве не знаете? О, он частенько меня бил, но теперь этого давно уже нет. Он стал вежлив, обратился ко мне на «вы», а теперь вовсе не хочет меня знать. Я думаю, у него есть другая. Вот почему я пришла. Скажите мне, прошу вас! Есть у него другая? Вы знаете! Вы должны знать! Она так стремительно схватила меня за руки, что я не успел ей помешать. Я словно оцепенел, и как ни хотелось мне отвергнуть ее просьбу и положить конец всей этой сцене, я был даже рад, что она не дает мне и слова молвить, так как не знал, что сказать. А она, раздираемая надеждой и горем, была довольна, что я ее слушал, и просила, и рассказывала, и жаловалась со вспыхивающей страстью. Я же неотрывно смотрел на ее залитое слезами зрелое, красивое лицо и думал только об одном: «Он ее бил!» Мне виделся его кулак, и меня охватил ужас перед ним и перед нею, перед женщиной, которая после побоев и презрения, отверженная, жила, казалось, одной лишь мыслью, одним желанием — снова найти путь к нему и к прежним унижениям. Наконец поток иссяк. Лотта стала говорить медленнее, казалась смущенной, видимо, она осознала ситуацию и умолкла. Одновременно выпустила и мои руки. — Никакой другой у него нет, — тихо проговорил я, — по крайней мере я об этом ничего не знаю и этому не верю. Она благодарно посмотрела на меня. — Однако помочь вам я не могу, — продолжал я. — Я никогда не говорю с ним о таких вещах. Какое-то время мы оба сидели молча. Мне вспомнилась Марион, красавица Марион, тот вечер, когда я шел с нею рука об руку по улицам, овеваемым феном, и она так храбро защищала своего возлюбленного. Неужели ее он бил тоже? И она тоже все еще за ним бегает? — Почему вы пришли именно ко мне? — спросил я. — Не знаю, просто я должна была что-то сделать. Верите вы, что он еще думает обо мне? Вы добрый человек, вы поможете мне! Вы все же могли бы попытаться как-нибудь его спросить, как-нибудь заговорить обо мне… — Нет, этого я не могу. Если он еще любит вас, то придет к вам сам. А если нет, тогда… — Что тогда? — Тогда отпустите его на все четыре стороны, он не стоит того, чтобы вы так унижались. Вдруг она улыбнулась. — Эх, вы! Что вы знаете о любви! Она права, подумал я, и все-таки мне стало больно. Если уж любовь не хочет со мною знаться, если уж я стою где-то сбоку, зачем же мне быть поверенным и помощником у кого-то другого? Я сочувствовал этой женщине, но еще больше ее презирал. Бели это и есть любовь — жестокость с одной стороны, унижение с другой, то жить без любви — лучше. — Не буду спорить, — холодно сказал я. — Любви такого рода я не понимаю. Лотта снова опустила вуаль. — Да-да, я ухожу. Тут мне опять стало ее жалко, однако я не хотел, чтобы началась такая же дурацкая сцена, как давеча, поэтому я смолчал и отворил перед нею дверь, к которой она направилась. Я проводил ее мимо любопытной хозяйки до площадки лестницы, поклонился, и она ушла, больше ничего не сказав мне и не обернувшись. Я печально смотрел ей вслед и долго не мог забыть ее образ. Неужели я на самом деле совершенно другой человек, чем все они: Марион, Лотта, Муот? Любовь ли это на самом деле? Я видел их всех, этих людей, одержимых страстью, они брели, шатаясь, словно гонимые бурей, уносясь в неизвестность, видел мужчину, которого сегодня мучило вожделение, а завтра — пресыщенность, который любил темно и мрачно и грубо порывал с любимой, не уверенный ни в одной из своих привязанностей, никогда не радуясь любви, видел женщин — увлеченных, переносящих оскорбления, побои, в конце концов отвергнутых и все же привязанных к нему, униженных ревностью и растоптанной любовью, по-собачьи верных. В тот день случилось так, что впервые за долгое время я заплакал. Негодующими, гневными слезами плакал я об этих людях, о моем друге Муоте, о жизни и о любви, и тише, украдкой, о себе самом, жившем посреди всего этого, словно на другой планете, не понимая этой жизни, изнывая по любви и все-таки невольно ее страшась. К Генриху Муоту я давно уже перестал ходить. Это было время его триумфов, он прославился как вагнеровский певец и стал «звездой». Одновременно и я приобрел скромную известность. Вышли из печати мои песни и встретили радушный прием, а две вещи из моей камерной музыки исполнялись в концертах. Это было покамест тихое, вдохновляющее признание в кругу друзей, критика выжидательно помалкивала или до поры до времени снисходительно одобряла меня как начинающего. Я часто встречался со скрипачом Тайзером, он меня любил и хвалил мои сочинения, по-товарищески радуясь, предсказывая мне большие успехи, и был всегда готов со мной музицировать. И все же мне чего-то не хватало. Меня тянуло к Муоту, но я все еще его избегал. О Лотте я больше ничего не слышал. Чем я был недоволен? Я ругал себя за то, что не могу довольствоваться обществом верного, превосходного Тайзера. Да и в нем самом мне чего-то недоставало. По мне, он был слишком веселый, слишком сияющий, слишком довольный, казалось, никакие бездны ему неведомы. О Муоте с ним лучше было не говорить. Иногда в театре, когда пел Муот, Тайзер смотрел на меня и шептал: «Надо же, как он опять халтурит! До чего избаловался! Моцарта, небось, не поет, и знает почему». Я вынужден был с ним соглашаться, но делал это скрепя сердце, я был привязан к Муоту, однако защищать его не хотел. У Муота было нечто, чего не имел и не ведал Тайзер и что привязывало меня к первому. То было вечно неутоленное желание, тоска и ненасытность. Это они побуждали меня учиться и работать, они заставляли хвататься за людей, которые от меня ускользали, как, например, Муот, которого такая же неудовлетворенность мучила и подстегивала по-своему. Писать музыку я буду всегда, но мне хотелось, чтобы я когда-нибудь мог творить от наплыва счастья, изобилия и неомраченной радости, а не от тоски и несытого сердца. Ах, почему я не был счастлив тем, что мне дано, — моею музыкой? И почему Муот не был счастлив тем, чем обладал, — своей буйной жизненной силой, своими женщинами? Счастлив был Тайзер, его не терзала жажда недостижимого. Он по-своему — нежно и бескорыстно — наслаждался искусством, от которого не требовал большего, чем оно ему давало, а за пределами искусства был еще невзыскательней, ему всего-то и надо было, что несколько дружески расположенных к нему людей, от случая к случаю — бокал хорошего вина, а в свободные дни — прогулки за город, поскольку он был любителем пеших странствий и свежего воздуха. Если в учении теософов была какая-то доля истины, то этого человека следовало считать почти совершенным, настолько доброй была его душа и настолько мало допускал он в свое сердце страсти и недовольства. И все же я не желал быть таким, как он, хотя, возможно, у меня и мелькала такая мысль. Я не хотел быть другим, хотел оставаться в собственной шкуре, а она часто оказывалась для меня слишком тесна. С тех пор как мои сочинения потихоньку начали нравиться слушателям, я почувствовал в себе силу и уже готов был возгордиться. Мне необходимо было найти какой-то мост к людям, какой-то способ с ними ужиться, не будучи всегда слабейшим. Если другого пути нет, то, быть может, меня приведет к ним моя музыка. Не захотели любить меня — пусть полюбят мои сочинения. Эти дурацкие мысли преследовали меня. И все-таки я готов был отдать себя — принести в жертву, только бы кто-то меня пожелал, только бы кто-то действительно меня понял. Разве музыка не была тайным законом мира, разве земля и звезды не водили хоровод в гармонии друг с другом? А я должен был оставаться в одиночестве, не найдя людей, чья натура пребывала бы в чистом и прекрасном созвучии с моею? Прошел год, как я поселился в этом чужом городе. Вначале я мало с кем водил знакомство, кроме Муота, Тайзера и нашего капельмейстера Рёслера, но в последнее время попал в более широкое общество, которое было мне ни приятно, ни противно. Благодаря исполнению моей камерной музыки я познакомился с городскими музыкантами и вне театра, я нес теперь легкое, приятное бремя славы, тихо зарождающейся в узком кругу, замечал, что меня узнают и за мной наблюдают. Из всех видов славы самая сладостная та, что еще не смотрится в зеркало больших успехов, еще не способна вызвать зависть, еще не отчуждает от людей. Расхаживаешь с ощущением, что здесь и там на тебя посматривают, называют твое имя, хвалят, встречаешь приветливые лица, видишь, что люди признанные благосклонно тебе кивают, а молодые почтительно кланяются, и тебя не оставляет затаенное чувство, что лучшее еще впереди, как всегда бывает с молодежью, пока он не заметит, что лучшее-то уже позади. Это приятное чувство бывало больше всего ущемлено тем, что в признании окружающих мне всегда чудилась примесь сострадания. Порой мне даже казалось, будто меня жалеют и так ласковы со мной потому, что я такой незадачливый парень, калека, которого хочется чем-то одарить в утешение. Однажды после концерта, в котором исполнялся мой скрипичный дуэт, я познакомился с богатым фабрикантом Имтором, слывшим любителем музыки и покровителем молодых талантов. Это был человек невысокого роста, спокойный, с седеющими волосами, по внешности которого нельзя было угадать ни его богатства, ни глубокой приверженности к искусству. Однако из того, что он мне сказал, я легко мог понять, насколько хорошо он разбирается в музыке; он не хвалил меня под впечатлением минуты, а высказал спокойное, трезвое одобрение, которое стоило дороже. Имтор сообщил мне то, о чем я уже знал от других, — что у него в доме бывают музыкальные вечера, где играют старинную и новую музыку. Он пригласил меня к себе и в заключение сказал: — Ноты ваших песен есть и у нас дома, нам они нравятся. Моя дочь тоже будет вам рада. Я еще не успел нанести ему визит, как получил приглашение. Господин Имтор просил позволения исполнить у него в доме мое трио в Es-dur. Один скрипач и виолончелист, искусные музыканты-любители, уже изъявили согласие, а партия первой скрипки будет предоставлена мне; коли у меня есть желание с ними играть. Я слышал, что Имтор всегда хорошо платит профессиональным музыкантам, которые у него играют. Принять гонорар мне было бы неприятно, и все же я точно не знал, что подразумевается под этим приглашением. В конце концов я все-таки согласился, оба моих партнера зашли ко мне и взяли свои партии, затем мы провели несколько репетиций. Между тем я нанес визит Имтору, но никого не застал. Так подошел назначенный вечер. Имтор был вдовцом, жил он в центре города, в одном из старинных, непритязательно-солидных бюргерских домов, из числа тех немногих, вокруг которых сохранились старые большие сады. Придя туда вечером, сада я почти не увидел, только короткую аллею высоких платанов, стволы их в свете фонарей мерцали светлыми пятнами, а между ними виднелось несколько старых, потемневших статуй. За большими деревьями скромно стоял старинный, широкий и приземистый дом, прямо от самых его входных дверей везде, где бы я ни проходил — в коридорах, на лестницах и во всех комнатах, — стены были густо увешаны старыми картинами, множеством фамильных портретов и почерневших пейзажей, старомодными ведутами и работами художников-анималистов. Я пришел одновременно с другими гостями, домоправительница встретила нас и проводила внутрь. Общество собралось не такое уж многолюдное, однако в небольших комнатах оказалось тесновато, пока не открыли дверь в музыкальную гостиную. Здесь было просторно и все блистало новизной — рояль, нотные шкафы, лампы, стулья, только картины на стенах и здесь были сплошь старые. Мои партнеры уже были на месте, мы поставили пульты, проверили, достаточно ли света, и начали настраивать инструменты. Тут в глубине зала, пока что лишь наполовину освещенного, открылась дверь и вошла дама в светлом платье. Оба музыканта поклонились ей с особым почтением, я понял, что это дочь Имтора. Секунду она с недоумением смотрела на меня, потом, прежде чем меня успели ей представить, подала мне руку и сказала: — Я уже догадалась, вы господин Кун? Милости просим! Красивая девушка произвела на меня впечатление сразу, как только вошла, а теперь и голос ее звучал так звонко и приятно, что я сердечно пожал поданную мне руку и радостно глянул ей в глаза, тепло и приветливо смотревшие на меня. — Я буду рада послушать трио, — сказала она с улыбкой, будто ожидала увидеть меня именно таким, каким я оказался, и была этим довольна. — Я тоже, — ответил я, не сознавая, что говорю, и опять взглянул на нее, а она кивнула. Потом она прошла дальше, в другие комнаты, а я глядел ей вслед. Вскоре она вернулась, об руку с отцом, за ними следовало все общество. Мы трое уже сидели за своими пультами и были готовы начать. Гости расселись по местам, кое-кто из знакомых кивнул мне, хозяин дома подал руку, и, когда установилась тишина, электрические лампы погасли, остались гореть только высокие свечи над нашими нотами. Я почти забыл о своей музыке. Я искал в глубине зала фройляйн Гертруду, которая сидела в полумраке, облокотившись на книжный стеллаж. Ее темно-русые волосы казались почти черными, глаз я не видел. Но вот я тихо отсчитал такт, кивнул, и, размашисто водя смычками, мы заиграли анданте. Теперь, во время игры, на душе у меня стало светло, я покачивался в такт и вольно плыл вместе с потоками звуков, все они казались мне совершенно новыми и словно бы придуманными в это мгновенье. Мои мысли о музыке и о Гертруде Имтор плыли вместе, чистые и без помех, я водил смычком и давал глазами указания остальным, музыка чудесно и непрерывно лилась дальше, унося меня с собой по золотому пути к Гертруде, которой я больше видеть не мог, да теперь даже и не хотел. Я отдавал ей свою музыку и свое дыхание, свои мысли и биение сердца, подобно тому как странник на заре отдается чистой лазури и блеску росистых лугов, по собственному влечению, но не теряя пути. Вместе со сладостным чувством и нарастающим шквалом звуков меня несло и поднимало ошеломляющее счастье от того, что я так нежданно узнал, что такое любовь. Чувство это было не новым, а лишь разгадкой и воплощением древнейших предчувствий, возвращением на прежнюю родину. Первая часть была окончена, я разрешил себе и своим партнерам всего минутную паузу. Тихо и чуть вразброд звучали струны настраиваемых инструментов, за внимательными и кивающими лицами мне на миг удалось увидеть темно-русую головку, нежный чистый лоб и строгий алый рот, потом я тихонько постучал смычком по пульту, и мы начали вторую часть, которая звучала совсем неплохо. Музыканты разыгрались, нараставшее в песне томление беспокойно взмахивало крыльями, кружило все выше в ненасытном полете, искало и не находило себя в жалобной тревоге. Низким и теплым голосом подхватила мелодию виолончель, сильно и настойчиво выделила ее, приглушая перевела в новую, более мрачную тональность и, отчаявшись, разрешила слегка разгневанными басами. Эта вторая часть была моей исповедью, признанием в обуревающей меня тоске и неудовлетворенности. Третья часть была задумана как избавление и исполнение желаний. Но с этого вечера я понял, что она ничего не стоит, и беззаботно проигрывал ее, как вещь, которая уже принадлежит прошлому. Ибо я полагал, что теперь хорошо знаю, как должно звучать освобождение, как сквозь бурный шум голосов должны пробиться и свет, и мир, и, сквозь тяжелые тучи, солнце. Всего этого в моей третьей части не был, было лишь умиротворяющее разрешение нараставших диссонансов и попытка немного прояснить и усилить прежнюю основную мелодию. Из того, что сияло и пело теперь во мне самом, там не было ни луча, ни звука, и я удивлялся, что этого никто не замечает. Мое трио было окончено. Я поклонился музыкантам и отложил скрипку. Снова зажглись лампы, собравшиеся пришли в движение, многие подходили ко мне с привычными любезностями, с похвалами и критикой, чтобы показать себя знатоками. Никто не поставил мне в упрек главный недостаток моего сочинения. Гости разошлись по комнатам, подали чай, вино, печенье, в кабинете хозяина курили. Прошел час, и еще один. И наконец свершилось то, чего я уже не ждал, — Гертруда подошла ко мне и протянула руку. — Вам понравилось? — спросил я. — Да, это было прекрасно, — сказала она, кивнув. Но я видел, что ей открылось нечто большее. И потому сказал: — Вы имеете в виду вторую часть. Остальное — ерунда. Тут она опять с любопытством, с доброй мудростью зрелой женщины посмотрела мне в глаза и очень деликатно заметила: — Значит, вы и сами это знаете. Первая часть — это хорошая музыка, верно? Вторая становится больше и значительней и слишком многого требует от третьей. Кто видел вас во время игры, мог заметить, где вы действительно захвачены, а где нет. Мне было приятно услышать, что ее ясные, добрые глаза смотрели на меня, когда я об этом не подозревал. И уже в этот первый вечер нашего знакомства я подумал, как хорошо и сладостно, наверно, было бы провести всю жизнь под взглядом этих прекрасных, искренних глаз, и, наверно, при этом невозможно было бы сделать или подумать хоть что-нибудь плохое. С этого вечера я знал, что мне есть где утолить жажду единения и нежнейшей гармонии и что на земле живет некто, на чей взгляд и голос чисто и проникновенно отвечает во мне каждый удар пульса и каждый вздох. И она тоже немедленно ощутила во мне дружески чистый отзвук своего существа, и с первого же часа у нее появилась спокойная уверенность в том, что она может открыться мне и показать себя без притворства, не опасаясь недоразумений и вероломства. Она сразу же стала моим близким другом, что с такой быстротой и естественностью может получиться только у молодых и малоиспорченных людей. До этого мне, правда, случалось снова и снова влюбляться, однако всегда — в особенности после моего увечья — с чувством робости, вожделения и неуверенности. Теперь же на место влюбленности пришла любовь, и мне казалось, что с моих глаз спала тонкая серая пелена и мир открылся мне в изначальном божественном свете, каким он открывается детям и нашим глазам в грезах о рае. Гертруде тогда едва исполнилось двадцать. Стройная и крепкая, как тонкое молодое дерево, она вышла нетронутой из пустой суеты и обольщений обычной девичьей юности, повинуясь благородству своей натуры, словно уверенно ступающая мелодия. Сердцу моему было тепло уже от того, что я знал — в этом несовершенном мире живет такое создание, и я не мог помыслить о той, чтобы пленить ее и забрать себе одному. Я радовался, что мне дано быть немного причастным к ее прекрасной юности и с самого начала знать, что я принадлежу к числу ее добрых друзей. В ночь после этого вечера я долго не мог уснуть. Но не потому, что меня мучила лихорадка или какое-то беспокойство, я бодрствовал и не искал сна, ибо вступил в пору своей весны и знал, что после долгах, томительных блужданий и зимних холодов мое сердце на верном пути. Тусклое ночное мерцание лилось в мою комнату; все цели в жизни и в искусстве лежали передо мной ясные и близкие, как вершины, светящиеся под феном; я ощущал теперь звучание и скрытый ритм моей жизни, которые нередко совсем терял, во всей их непрерывности, начиная с легендарных детских лет. И если я хотел удержать и назвать по имени эту мечтательную ясность и выразить всю полноту чувств, то называл имя — Гертруда. С этим именем я и заснул уже где-то под утро, а с наступлением дня проснулся бодрый и свежий, словно после долгого-долгого сна. И тут мне вспомнились мои унылые мысли последнего времени, и заносчивые мысли тоже, и я понял, чего мне не хватало. Сегодня меня больше ничего не мучило, не расстраивало, не раздражало, слух мой снова полнился великой гармонией, и во мне снова ожила юношеская мечта о гармонии сфер. Я снова ходил, мыслил и дышал, повинуясь некой тайной мелодии, жизнь снова обрела смысл, и даль была окрашена золотом рассвета. Никто не заметил во мне этой перемены, никто не был со мною достаточно — близок. Только Тайзер, это дитя, весело толкнул меня в бок на репетиции в театре и сказал: — Нынешней ночью вы хорошо спали, верно? Я стал думать, чем бы мог доставить ему удовольствие, и во время следующего перерыва спросил: — Тайзер, куда вы собираетесь этим летом? Он смущенно засмеялся, покраснел, как невеста, которую спрашивают, когда свадьба, и ответил: — Бог ты мой, да ведь до этого еще далеко! Но гляди те-ка, у меня уже припасены карты! — Он постучал по нагрудному карману. — На сей раз мы двинемся от Боденского озера: Рейнская долина, княжество Лихтенштейн, Кур, Альбула, Верхний Энгадин, Малойя, Бергель, озеро Комо. Обратного пути я пока не знаю. Он снова вскинул на плечо скрипку и еще успел с хитрецой и восторгом взглянуть на меня своими серо-голубыми детскими глазами, которые, казалось, никогда не замечали грязи и горя этого мира. А я чувствовал себя по-братски сроднившимся с ним, и, подобно тому как он радовался своему большому, многонедельному пешему странствию, свободе и беззаботному общению с солнцем, воздухом и землей, так и я сызнова радовался всем путям моей жизни, лежавшим передо мной будто в лучах юного, новехонького солнца, путям, по которым я намеревался шагать с высоко поднятой головой, с ясными глазами и чистым сердцем. Сегодня, когда я вспоминаю о том времени, все это уже лежит на расстоянии, на далекой заре жизни; но кое-что от тогдашнего света еще осталось на моих путях, пусть он сияет уже не так молодо и весело, и все же сегодня, как и тогда, мне служит утешением, поднимает дух в часы подавленности и сдувает пыль с моей души, когда я произношу про себя имя Гертруды и думаю о ней, думаю о том, как она тогда, в музыкальном зале своего отца, подошла ко мне, легко, как птица, и доверчиво, как друг. И я опять пошел к Муоту, которого после тягостной исповеди красавицы Лотты старался по возможности избегать. Он это заметил, но, как я знал, был слишком горд и вместе с тем слишком равнодушен, чтобы стараться меня вернуть. И потому мы уже несколько месяцев не оставались с ним наедине. Теперь, когда я снова был исполнен веры в жизнь и добрых намерений, мне казалось необходимым прежде всего опять сойтись с заброшенным другом. Повод для этого давала мне новая песня, которую я написал, я решил посвятить эту песню ему. Она была похожа на песню о лавине, которая ему нравилась, а текст гласил: Я у себя все свечи погасил,
И льется ночь в открытое окно.
Прошу, позвольте мне вам другом быть
Иль братом — все равно.
Мы оба мучимы одной тоской,
Мы сны-предчувствия гонцами шлем
И в отчем шепчемся дому
О времени былом.