Письмо Е.И. Габриловичу

(вместо послесловия)

Дорогой Евгений Иосифович,

узнал, что выходит трёхтомник твоих работ, И порадовался за тебя.

Только не пиши к собранию своих сочинений послесловие.

Обойдемся без самоэпитафий.

Пусть наши книги станут эпиграфами к работам наших учеников.

Давай поговорим о нашем честном, о нашем веселом ремесле.

Даже заказывая себе брюки, надо из брать какую-то точку зрения, какое-то решение, которое потом может быть нарушено.

История искусства - это история борьбы решений.

В Ленинграде, почти около Невы, стоит памятник Суворову.

То, что сделано в памятнике, все неверно.

Щуплый человек защищает щитом царские короны и корону римского папы.

Как известно, Суворов как бы предвосхитил победы Наполеона.

Но, с другой стороны, его пафос не в том, что он защищал какую-то лавку древностей. Человек, который сперва получил образование интенданта, потом моряка, изменил старые представления о войне, в том числе представления Наполеона, и, уж во всяком случае, Александра Македонского.

Но в этом памятнике важно то, что он смотрится с разных сторон. В этом интерес скульптуры; это не живопись.

Живопись, даже великая, смотрится в одной плоскости, ее нельзя обойти.

Вся история изобретений была историей изменения цели того, что делается.

Что сделано - сделано.

А работа изменяется.

Я, старый кинематографист Шкловский, случайно пришедший в кино из литературы, пишу тебе, хорошему сценаристу, любимому человеку, вот эти нескладные замечания.

Давай вспомним.

Есть знаменитая скульптура: змеи душат Лаокоона и двоих его детей; скульптура средняя, потому что дети маленькие, а склад тела у них взрослый.

Ее можно рассматривать только с одной стороны.

Менее известный памятник Суворову лучше, он скульптурнее.

Когда я пришел в кино, то попал в фотоателье.

Это было похоже на оранжерею, но побольше размером.

Стояли какие-то палки с железными вилами, на полу валялись стекла, и, обходя их, ходили по полу нашедшие более теплое место голуби. Дело шло к зиме.

Здесь раньше делали фотографии.

Люди приходили.

Их усаживали.

Шею закрепляли ошейником, чтобы человек не вертел головой. Ошейник был похож на ухват штатива какой-нибудь лаборатории.

Потом появились мысли о живой фотографии.

Появились мысли о движении человека. Помнишь эти маленькие книжечки, где был нарисован человечек на каждом листике?

Листы книжечки были упругими, их пропускали между пальцами, и казалось, что человек снимает шляпу, даже кланяется.

Потом пришли первые дни кино. Люди, которые вступали на порог искусства, думали, что оно должно самоповторяться, как фотография.

Оказалось, все это неинтересно.

Скучно.

Какие-то змеи скуки прокрались в киноателье.

Но люди думали, отрицая прошлую мину ту. Они поняли, что снимать можно с разных точек.

Вот эта разносторонность снимков - это и есть начало кинематографии.

Работаю сейчас над большой, несколько автобиографической книгой: готовлю новое издание «Теории прозы»

Пишу о том, как в искусстве началось разглядывание предмета; разглядывание предмета превратилось в его движение.

Вначале мы не совсем понимали, что мы должны были делать в кино.

Всякое открытие делается тем, кто понимает, что пришло в его руки.

Когда звучит оркестр, то инструменты связываются звучанием, и это звучание сов местно с мелодией и есть оркестр.

Нельзя распиливать дом пополам. Это понял великий Эйзенштейн. Он понимал, что кадр должен быть глубинным, он разбил плоскость картины.

Он сделал невозможное.

Он вошел в зеркало.

Вот кто истинный победитель зеркала. Движение по лестнице - движение прыжками; это понимал Дзига Вертов, и это его вывело из канцелярии на трудную дорогу, не до конца использованную еще и сегодня, от которой остались такие памятники, как «Три песни о Ленине»

Ленин и революция были рождением нового искусства.

Мой отец, преподаватель математики, говорил ученикам: главное - поймите, что это очевидно.

Понимание необходимости случайного - это и есть шаг на другую почву, где тебе в дыхании не мешают змеи прошлого.

Или, вернее, они подсказывают, что можно сделать, как можно перетряхнуть литера туру.

А мир, как и шерстяные вещи, очень любит хорошую чистку.

Эйнштейн написал: «Прости меня, Ньютон»

Эйнштейн берет зеркало Ньютона и знает: за ним есть другое.

С такой радостью друг другу кивают только великие деревья.

Мир не плоский.

Пространство изогнуто, но я этого уже не понимаю.

Жизнь, которую я прожил, конечно, не правильна. Но тогда я бы не сделал того, что сделал.

У меня был термин «остраннение». В этом слове набрали одно «н». Слово так и пошло с одним «н». А надо было написать два «н».

Поправку я сделал только недавно, в книге «Энергия заблуждения». Так и живут теперь два слова—остранение и остраннение, с одним «н» и с двумя «н»: смысл разный, но с одинаковым сюжетом, сюжетом о странности жизни.

Люди думают, что они кончают вещь.

А это начало вещи.

Вот это знание у меня есть.

Мы с Мандельштамом жили в одном доме, на углу Невского и улицы, которая тогда, кажется, называлась Морской.

Я слыхал, как он читал за стеной:

«Я слово позабыл, что я хотел сказать, Слепая ласточка в чертог теней

вернется...»

Эти слова изменялись, я их слышал по-разному.

Мы говорим, что искусство отражает жизнь.

Оно часть того, что мы называем действительностью.

Мы собирались в ОПОЯЗе, всегда думая о том, что сама литература- вся- часть жизни, часть действительности.

Мудрый Ленин сказал точно, что сознание отражает жизнь, но не зеркально.

Думаю, что свойство человечества— изменение жизни.

Разными способами.

Среди них великим способом является создание языка, создание литературы. По- разному происходит это у разных наций и при разном, скажем так, строе познания; поэтому по-разному мы выдаем набросок жизни.

Когда-то давно создавали мы фильмы на берегу Москвы-реки, совсем рядом с водой, потому что около Третьей фабрики еще не было набережной.

Снимали картину «Крылья холопа», а пространство фабрики было очень маленьким.

Художник работал во всех углах помещения. Я его спросил, отчего так много разных декораций, как бы кусков декораций.

Он ответил: если ты художник, умей создавать и менять пространство.

Если человек в старой России построил себе крылья, то он любил - явно любил переделывать, или, скажем, пересматривать пространство.

За свою долгую жизнь, заглядывая в Окна кинематографии, я видел, как там, за окнами, многое изменяется, - изменяется людьми, которых я знал.

Изменяется для изменения мира. Это построение истинного гнезда для человечества, для будущих наших детей.

Это мечта.

Не заметить, пытаясь создать книгу об искусстве, не заметить движения кино для человека, который видел великие съемки, - невозможно.

Вот собралась новая старая книга о кино. Что-то вроде дневника кинематографиста. Расстаюсь с ней, думая о завтрашних лентах. О триумфах новых, еще неизвестных драгоценных юношей.

Шлю им свой привет и желаю жить долго.

Послесловия не будет.