Бабушка

⇐ ПредыдущаяСтр 47 из 137Следующая ⇒

Да… Как быстро время бежит. Тысяча девятьсот восемьдесят шестой. Не верится. Неужели дожила?

Усмехается.

Господи, как меня, старую, еще ноги носят… Восемьдесят шестой. Да. Сказали бы нам тогда с Полиной, что проживете еще сорок пять, так кто б из нас поверил. А вот нА тебе — прожили. И лампа наша целехонька, не избилась, не сломалась…

С любовью гладит своей морщинистой рукой латунный бок керосиновой лампы.

Да… Ровесницы мы с тобой, милая. Отец покойный говорил, я родилась, а он весной тебя на ярмарке в Подольске прикупил. Вот какие дела. И фитилек не сгнил, слава Богу… Неужели тогда с этой лампой жили? Не верится даже. Полина, бывало, как вечером свет отключат, зажжет и вяжет, вяжет. Она тогда, в сорок первом, Сережу ждала, на шестом месяце ходила. Сядет вот здесь и вяжет, вяжет Николаю рукавицы да носки. Он на фронте с самого июня был. Ей тогда тридцатый год пошел, а мне двадцать третий. Я-то вязать не любила. А она все вечерами вязала. Он ведь тут совсем рядом был, Москву оборонял. И убило его под Москвой. Не дошла тогда наша посылка, Полина, не дошла…

Молчит, гладя лампу, потом со вздохом продолжает.

Полина, Полина… Как ты там, в этой больнице? Господи, хоть бы обошлось. Две недели без тебя живу, поговорить-то не с кем. И навестить не могу — ноги, как на грех, отказывают, а там на электричке два часа, а после по Москве на метро, да на трамвае — куда уж мне… А главное, ни письма, ни весточки. Хоть бы написала — была операция, так, мол, и так. Изведусь вся…

Вздыхает.

Полинка-Полинка. Знаешь, сегодня день-то какой? Поди, и забыла в своей больнице. А я помню и всегда помнить буду. Сегодня ж шестое декабря. Тот самый день. Вот я и лампу зажгла, как тогда вечером. Правда, тогда похолоднее было — печка наша совсем не грела, дрова прогорят, а тепла нет. Лампу зажжем и сидим. А ты вяжешь, вяжешь… И тогда вязала к нашей свадьбе. Три ночи не спала. Подарила ему, моему лейтенанту, дорогому Федору Николаевичу, Феденьке моему. Два дня и две ночи побыли мы с ним, да и пошел на войну. Пошел мой Федя. Милый мой Федя… Дай хоть посмотрю на тебя…

С трудом встает, берет лампу и, шаркая тапочками, подходит к висящим на стене фотографиям; подносит к ним лампу, стоит, разглядывая.

Вот… Феденька мой. Тогда перед отправлением снялись мы с тобой. Вон какой красавец был. И я молодая. Хоть фотография осталась. И было нам по двадцать три года. Господи, было ли это? Полина, помнишь Федю моего? Как на свадьбе сидели? Иван Кузьмич как хорошо сказал тогда, помнишь? А Лизу помнишь? Она тогда ведь моложе меня была! Господи, родные вы мои… все вы здесь, все… все…

Трогает рукой фотографии.

Все. Смотрите на меня, улыбаетесь. И молчите. Все кажется, что вот возьмете и заговорите со мной. Ах нет. Молчите все это времечко. Все сорок пять лет. И ты, Лиза. И ты, Иван Кузьмич. И ты, Феденька. Два дня побыла с тобой. А потом — ничего. Пропал без вести. А что это такое? Как это без вести? Ведь это еще хуже, чем смерть. Как это возможно — без вести? Федя. Где ты, милый мой Феденька? Сколько лет ждать тебя? Феденька мой… мучишь меня полвека… Господи… Федя…

Голос ее прерывается, лампа дрожит в руке. Бабушка гладит фотографию Федора.

Помнишь, как провожала тебя? Как на вокзале поезда ждали? А я все молила, чтоб его вовсе не было. Стою с тобой и молю. Хоть бы не пришел, хоть бы еще денек побыть с тобой… А как увидала, что идет ваш паровоз — сердце так и сжалось. Я и плакать не могла тогда. Другие бабы рядом ревели, а я стою, руки ко рту поднесла, да и гляжу на тебя молча. А ты тоже на меня молча смотришь. Так молча и простояли, пока не закричали «по вагонам!» И пошли вы по вагонам. И ушел ваш поезд…

Умолкает, стоит еще некоторое время у фотографий, потом идет с лампой мимо стола и, остановившись на краю сцены, смотрит в зал.

Сколько лет прошло, а все перед глазами живое так и стоит. И поезд, и бабы на перроне, и война, будь она проклята. От нас фронт совсем неподалеку проходил, верстах в сорока. Через наш поселок столько войск прошло — не сосчитать. Бывало, идут колонны наших солдатушек, а мы с Полиной стоим на крыльце, машем им. А они идут, улыбаются. Идут умирать за нас. Раза три у нас части останавливались. Один раз офицеры жили. Один чудак такой, полез ко мне с нежностями, а я говорю — у меня муж тоже лейтенант, между прочим, со своей частью в соседнем селе стоит, сейчас прийти должен. Так он, бедняга, с перепугу в соседскую избу ночевать ушел… А ночью, бывало, лежим с Полиной и слушаем канонаду. И все кажется, что скоро по нам стрелять начнут. И однажды впрямь в соседнем лесу стали бомбы рваться. Мы скорей в погреб. Пересидели…

Вздыхает.

Страшно вспоминать теперь. А тогда по молодости и не было страха. Только за Федю переживала сильно. Все время о нем думала. Да ждала, когда война кончится. Эх, Полина, Полина. Ты-то своего тоже не дождалась. Ну так тебе хоть похоронка пришла. А после войны вы с Сережей на могилку поехали. А мне — ни могилы, ни письма. Господи… Это же тяжелей не придумаешь — без вести…

Идет по сцене, останавливается, поворачивается к залу и продолжает.

В январе получила я это извещение. А осенью у меня Гришутка родился. Я тогда первое время с ним да с Сережкой сидела, а Полина на заводе гранаты собирала, нас всех кормила. А потом детишек в ясли стали отдавать, да и я на завод пошла к Полине в бригаду. Собирали мы, русские бабы, гранаты. Три года собирали. Сколько уж этих гранат мы с Полиной свинтили — и не перечесть. Я и теперь могу эту гранату с закрытыми глазами собрать. Да только не приведи Бог. Будь прокляты эти войны, эти гранаты…

Идет к столу, ставит лампу, садится на прежнее место.

А помнишь, Полина, как война кончилась? Помнишь? Я тоже помню. В мае тогда сады цвели, и вдруг — победа! Плакали мы с тобой от радости, да и от горя тоже… А потом жизнь пошла чередом. Дети выросли, отучились в школе. Сережа в техникум пошел, Гришутка в мореходное училище. Армию отслужили, женились. У обоих по двое детей. Сережа в Куйбышеве инженером работает, а мой Гриша — военный моряк, командир атомной подводной лодки. Вот как. Они в Мурманске живут. Жена Лидочка, славная такая. А ребята — Петька с Аликом — пострелы, непоседы. Все в Гришутку!

Смеется.

Обещали весной приехать погостить. Бог даст — доживем… Только бы с тобой, Полина, все хорошо обошлось… Да. Полина-Полина. Помнишь шестое декабря? Так же вечером сидим, а по радио говорят — Красная Армия под Москвой перешла в контрнаступление. Помнишь? Тогда я поняла — конец немцам, конец фашистам… Вот, Полина. Пережили мы с тобой все это, теперь нам грешно умирать — надо внуков нянчить. Ведь мы с тобой русские бабушки…

Неожиданно после этих слов огонь в лампе гаснет. Сцена погружается в полную темноту. Проходит некоторое время, и огонек загорается снова, но при этом он ярко-красного цвета. Сцена постепенно освещается красным. Комната бабушки немного изменилась: нет телевизора, нет фотографий, нет стола со стульями. Бабушка сидит как бы на невидимом стуле, опершись на невидимый стол. Красная лампа висит в воздухе рядом с бабушкой. По краям комнаты неподвижно стоят слева — солдат в абсолютно белой эсэсовской форме, справа — человек в одеянии православного священника, тоже абсолютно белый. Солдат сжимает в руках белый автомат, священник держит в правой руке белый крест. Лица их бледны, глаза закрыты. Бабушка тем временем распрямляется, словно слезает с невидимого стула. Она одета по-прежнему. Подхватив платок за оба конца и разведя руки в стороны, она начинает пританцовывать вокруг красной лампы.

Бабушка (выкрикивает частушки с сильным деревенским акцентом)

У мине у жопе пробка,

Мне плясать таперь няловко!