И нравственного компромисса

Отмеченные выше существенные черты моральных ценностей и принципы, связанные со структурой данных ценностей, имеют важное методологическое и практическое значение для нравственного бытия человека, в частности, для борьбы с релятивизмом в сфере добра, который предстаёт в настоящее время одним из главных противников истинной морали, фундаментальной этики. Релятивизм, как нравственная позиция субъекта, признающего относительность всякой моральной ценности и принципа, и отрицающего абсолютные и фундаментальные моральные ценности, предстаёт не столько теоретической, сколько практической установкой.

С релятивизмом связана одна примечательная особенность, а именно та, что трудно найти серьёзное теоретическое обоснование релятивизма, и в то же время, как практическая нравственная деятельность, как определённое нравственное сознание и определённые отношения релятивизм предстаёт серьёзным объективным явлением. Об этом свидетельствуют и социологические данные. Автор проводил в течение ряда лет социологические исследования в средней школе по проблеме личности школьника. И эти исследования выявили факт, собственно, известный и ранее, который указывает на определённые черты личности. Так, на вопрос о статусе моральной ценности в мире ценностей были получены данные, согласно которым по значимости моральные ценности стоят на 1-м месте. За это высказалось в 1996 году 75 % опрошенных, а в 1997 году – 65 %. – (Опрос проводился среди двух гуманитарных классов одной из Владимирских школ и был сплошным). – Однако для половины опрошенных учащихся строгое соблюдение общепринятых норм ничего не значило для достижения успеха в жизни: так считало 69 % в 1996 году и 46 % в 1998 году.

В определённой степени данный факт указывает на реальное объективное противоречие между сознанием высокой идеальной ценности морали и её низкой дееспособностью в современном российском обществе. Это характеризует и субъективную низкую оценку общественной нравственности молодёжью. Но в то же время данный факт подтверждает всеобщий «естественный», в смысле данности по естеству, а не по божественной благодати, нравственный закон, о котором говорил ещё апостол Павел: «Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю»^[270]. Подобный релятивизм является естественным не только для существующего добра, но и для зла.

Релятивизм при этом, как в сознании отдельной личности, так и в общественном, сочетается с определённым нравственным абсолютизмом и фундаментализмом, когда всё же признаётся как первостепенная значимость моральных ценностей среди других видов ценностей, так и наличие определённого фундаментального ядра среди самих моральных ценностей. Авторы социологических исследований по динамике ценностей реформируемой России подтверждают данный вывод и наши социологические результаты, о которых шла речь выше. – «Обратим внимание на факт определённой устойчивости отношения россиян к базовым ценностям, которые и были основным предметом изучения. Как и в 1990 году, четыре года спустя респондентам были предложены те же 44 ценностные суждения – в тех же самых формулировках и в той же последовательности. Поразительно, но факт, что, несмотря на потрясения, через которые прошёл каждый россиянин в 1991-93 гг., принципиальное отношение к этим суждениям – согласие или несогласие с ними, одобрение или отрицание их ценностного содержания – осталось почти неизменным»^[271].

Исследователи справедливо отмечают, что «интересный и весьма неутешительный результат опроса состоит в том, что от 21 до 37 % (каждый пятый или почти двое из пяти) выбирают позицию неопределённости либо прямо уклоняются от ответа, что является косвенным свидетельством нравственной незрелости массового сознания»^[272]. По данным цитируемого источника, «от 15 до 37 % опрошенных занимают оправдательную позицию по отношению к нарушениям общественных нравственных устоев, от 21 до 37 % оказываются в положении нравственной неопределённости даже при выборе вербальных нравственных суждений»^[273].

Авторы рассматривают данные явления как определённый кризис, отмечая, что «от 34 до 62 % разделяют общепринятые нравственные нормы» и «от 5 до 19 % занимают достаточно жёсткую позицию полного неприятия отклонений от норм нравственности. Это оставляет некоторую надежду на то, что преодоление нравственного кризиса [выделено нами - П.М.] станет важнейшим фактором экономической и политической стабилизации российского общества»^[274].

Питирим Сорокин в книге «Кризис нашего времени», вышедшей в 1941 г., приводит данные о соотношении релятивизма (этического, интеллектуального, эстетического) и абсолютизма среди выдающихся мыслителей отдельных исторических отрезков времени^[275].

П. Сорокин отмечает, что «однако факт количественного преобладания абсолютизма (51, 4 %) над релятивизмом (48, 6 %) не должен вводить нас в заблуждение. Малая порция виски или несколько капель яда способны отравить или интоксицировать воду. Следует помнить об этом и применительно к обсуждаемым вопросам. Суть дела, видимо, в относительном увеличении или уменьшении каждого изучаемого направления. Скачок релятивизма, скажем, от 40 до 48 % достаточен, чтобы ослабить, раздробить, разрушить этические или любые иные ценности. Что же касается всех этих ценностей, то мы живём в век их чрезвычайной релятивизации и разрушения. Они, в свою очередь, являются показателем умственной и моральной анархии, ибо ценность, которая больше не универсальна, становится псевдоценностью, игрушкой фантазий и желаний»^[276].

Данные о релятивизме того или иного мыслителя можно сделать по отдельным высказанным им оценкам, замечаниям, по его практическим действиям, поведению, поскольку принципиального теоретического обоснования релятивизма нет, да и быть не может, с нашей точки зрения. В самом деле, как отмечал ещё Сократ, споря с софистами, что если всё относительно, то относительна и сама относительность. Само ценностное восприятие мира невозможно с позиций абсолютного релятивизма, поскольку с ценностями по их природе связана, как отмечено выше, и определённая их чинность, иерархичность.

Практическая ограниченность релятивизма проявляется в хаосе, который порождается релятивизмом, в неспособности релятивизма предложить всеобщие принципы. Подобное же для морали является существенным недостатком, ибо противоречит объективности, фундаментальности и абсолютности обнаруживаемых в мире добра.

Можно указать на теоретическое обоснование нигилизма, каковым, например, является философия Ницше. Но нигилизм не просто отрицает ценности, а и предлагает свои, в том числе высшие, абсолютные ценности. Как пишет М. Хайдеггер, - «нигилизм, как его мыслит Ницше, есть история обесценки прежних верховных ценностей как переход к переоценке всех прежних ценностей, состоящий в отыскании принципа нового полагания ценностей, каковой принцип Ницше видит в воле к власти»^[277]. С подобной оценкой Ницше согласны и современные российские учёные: «Ницше является моральным нигилистом в строгом точном смысле слова: он решительно, последовательно, без каких-либо смягчающих оговорок и компромиссов отрицает мораль рабов»^[278].

Как релятивистскую, т.е. как «исторический релятивизм», нельзя представить и марксистскую этику, в которой противопоставлены «так называемые» (пользуясь языком этой этики) общечеловеческие и классовые моральные ценности, ибо для марксизма существовала определённая морально-ценностная иерархия, когда мораль наиболее исторически прогрессивного класса объявлялась и наиболее прогрессивной для своего времени. И здесь совершалась, несомненно, ошибка, отмеченная в своё время при критике натуралистической этики Дж. Муром, а позднее зафиксированная при критике марксизма К. Поппером. «Должны ли мы принять мораль будущего только потому, что это мораль будущего, - именно эта проблема является моральной. Основополагающее решение нельзя вывести из какого бы то ни было знания будущего»^[279]. Не будучи глубоко теоретически обоснованным учением, релятивизм, тем не менее, предстаёт существенным практическим регулятором, имеющим важные личностные и социальные последствия.

К. Поппер был одним их тех значимых мыслителей XX века, который серьёзно болел этими вопросами. Поэтому есть смысл хотя бы кратко рассмотреть его точку зрения, где, как всегда, найдём конкретные, умные идеи, которые необходимо учитывать, если даже мы полностью и не соглашаемся с ними. К. Поппер утверждал, что и в мире фактов, и в мире норм «мы не в состоянии обосновать или оправдать достоверность, и даже вероятность наших предпосылок и, значит, нам следует довольствоваться теориями, которые подлежат критике»^[280]. Критика провозглашается не только как возможная, но и как необходимая черта человеческого познания, а принцип плюрализма получает статус не только методологический, но и онтологический. В результате критики наших собственных ошибок мы приближаемся к наиболее истинным теориям и совершенным нормам и без наличия здесь соответствующих критериев, - так отсутствие критерия здоровья не делает «бессмысленным» понятия здоровья. – К. Поппер считает, что таких универсальных критериев и нет, он согласен с логическими рассуждениями Тарского об отсутствии универсального критерия истины. При этом критический рационализм исходит из того, что противоположные высказывания не могут быть одинаково правыми, обязательно «неправа одна из сторон, или другая, или обе», в чём видит своё принципиальное отличие от релятивизма, считающего, что обе стороны могут быть одинаково правыми, истинными.

Вышеприведенные рассуждения о критике и плюрализме убедительны, однако, не убедительна сама критика релятивизма. При принципиальном отрицании объективной истины и ценности, гносеологического и ценностного абсолюта провести чёткое разграничение между абсолютностью и относительностью знания или оценки не удаётся. Оптимизм К. Поппера в отношении значимости поиска наиболее истинных теорий и совершенных норм, при утверждаемой ограниченности их обоснования, основывается на учёбе нас на наших ошибках, а также на фактически критикуемой, но интуитивно принятой истине существования гносеологического и ценностного абсолюта. Последнее и служит, собственно, движущей силой перманентной критики всего существующего человеческого знания, критический же метод выступает источником появляющихся открытий в области фактов и норм. Таким образом, дееспособность критического рационализма основывается на необоснованном здесь телеологическом оптимизме, который изнутри разъедается скепсисом абсолютной относительности знания.

Этот мощный напор скепсиса сдерживает тонкая плотина «природного» «докритического оптимизма», онтологически свойственного человеку как живому и познающему существу и нашедшему выражение в критическом рационализме. Но слишком слаба эта преграда для насыщенного ядами нигилизма бурного потока современной антикультуры, и укрепить её критический рационализм, думается, не в состоянии. «Посткритический оптимизм» здесь не предстаёт логическим следствием теории и метода.

Нравственно-ценностный релятивизм подвергается критике и со стороны аксиологов, тяготеющих к материалистической аксиологии, к субъектно-объектному пониманию ценностей как значений. Так, С.Ф. Анисимов считает, что есть пределы релятивности ценностей. «Утверждать беспредельную релятивность ценностей – значит впадать в абсолютный релятивизм в теории и в полный произвол на практике, в поведении. Но люди интуитивно чувствуют, из собственного опыта и опыта других людей, что абсолютной свободы в выборе значений нет»^[281]. С.Ф. Анисимов считает, что пределы релятивизма полагаются как субъективно, - психофизиологической и социальной природой субъектов ценностных отношений, так и объективной природой объектов. Каждая эпоха, цивилизация, культура создаёт свою шкалу значений, которая делает свободу выбора ценностей относительной^[282].

С нашей точки зрения в этих рассуждениях есть несомненная для истины, учитывая интенциональную связь ценностей и их предметных носителей. Но ценности, как не раз отмечалось, обладают и определённой автономией, они не тождественны природным или социальным свойствам. Отождествление ценностей с природными или социальными свойствами, т.е. «натуралистическая ошибка» со стороны субъектов, часто и является причиной релятивизма, поскольку факт относительности природных и социальных свойств общеизвестен. Поэтому необходимо найти аргументы против релятивизма в самом мире ценностей. Кроме того, мы считаем, что провести последовательную критику ценностного релятивизма с субъективно-объективных позиций довольно сложно, если невозможно, ибо само понятие ценности при подобном субъективно-объективном подходе оказывается зависимым от субъектов и объектов, что и служит теоретической базой для ценностного релятивизма.

Однако ситуация в мире морали не столь уж безнадёжна, если признать объективность моральных ценностей, их трансцендентность, наличие в них абсолютных фундаментальных, базисных, системных ценностей, что служит твёрдым основанием для позитивной критики всякого релятивизма и нигилизма. Признание ценностного абсолюта не отрицает как плюрализма оценок, норм, теорий, предстающих различными видами понимания и объяснения, так и сложную диалектическую природу самого субъекта оценки и познания. Противоположные оценки могут к тому же являться не антиномичными, а дополняющими друг друга, характеризующими единую сущность в разных отношениях, что, в конечном счете, позволяет достичь единой, «цельной» нравственной истины. Оценочный плюрализм здесь выступает как методологический принцип осознания и практического утверждения ценностного абсолюта, а, учитывая онтологическую роль идеального в человеческом бытии, он становится, действительно, не только методологическим, но и онтологическим принципом, определяющим организацию и познания, и практики.

XX век убедительно засвидетельствовал не только относительность многих видов человеческой «абсолютности», абсолютность человеческой относительности, но и трагедию всякой культуры, пытающейся всецело утвердиться на маленьком пятачке оценочного монизма.

При решении этих вопросов следует иметь также в виду, что проблемы гносеологические и аксиологические не являются сугубо теоретическими, а верифицируются в определённой мере практикой. Аксиологический же опыт человека свидетельствует, что наиболее полноценная жизнь наблюдается в случае признания определённой иерархии ценностей. Высшими же ценностями культуры как огромной, сложнейшей системы ценностей, свидетельствует человеческий опыт, являются моральные и религиозные ценности, о чём уже писалось выше. Всякая иная «переоценка ценностей» приводила к кризису и гибели как общества, так и личности. – Один из известнейших критиков моральной сущности культуры – Ницше – закончил жизнь в сумасшедшем доме, в XX веке пали безнравственные по своей сути системы Гитлера и Сталина. В этом смысле можно согласиться с замечанием А. Швейцера, что «этическое понятие культуры единственно правомочно»^[283]. Возможные же, учитывая открытый характер истории, экономическая, политическая автономии, даже претендующие на «научную обоснованность», заканчивались кризисом, состоящим в столкновении соответствующим образом сориентированного общества или человека, группы людей с цельным характером самого бытия, приводящим к ценностному вырождению и всеобщему краху. Собственно, подобная «переоценка ценностей», проводимая субъектом, когда он пытается стать над добром и злом, разрушить цельность мира ценностей, является не только фактом его кризиса, но и показателем душевной болезни, «ненормальности» субъекта.

Моральные ценности по своей природе являются наиболее общими и значимыми. Мораль и возникает как особый онтологический срез бытия, как совокупность самых сущностных, и только в этом смысле «высших» ценностей природы, общества, человека, как ядро культуры.

Выделение моральных ценностей как «высших», как ценностно-структурного «ядра» всякой жизнеспособной культуры, не означает отмены «низших», равно как и редукции морали к связанным с нею экономическим или иным ценностям. В мире ценностей в целом, а не только среди моральных ценностей, действуют отмеченные выше принципы аксиологического телеологизма и монадности.

Релятивизм связан и с индивидуализмом, хотя релятивизм может возникать и на ином основании, как в случае с софистами. Индивидуализм же всегда сопричастен в той или иной степени релятивизму. В самом деле, утверждение об исключительной роли каждой личности как основания и критерия тех или иных ценностей, оценок уже является определённым релятивизмом. Об этом открыто, честно говорится в известной книге Ф. фон Хайека «Дорога к рабству»: «Именно это признание индивида верховным судьёй его собственных намерений и убеждений, признание, что постольку, поскольку это возможно, деятельность индивида должна определяться его склонностями, и составляет существо индивидуалистической позиции»^[284]. Нет никаких общих моральных ценностей и принципов, не существует даже оснований для веры в общие моральные принципы. «К сожалению, для этих надежд нет оснований»^[285].

Индивидуализм отвергает тоталитаризм, который в сфере нравственности может проявиться как насильственное насаждение определённых кодексов. Нравственность же есть сфера свободы, свободного индивидуального выбора и связанной с этим индивидуальной ответственности. «Вне сферы личной ответственности, - пишет Ф.фон Хайек, - нет ни добра, ни зла, ни добродетели, ни жертвы»^[286]. Индивидуализм, по крайней мере, индивидуализм Хайека, отвергает объективные общие ценности и принципы именно из-за того, что это может явиться основанием тоталитаризма.

Однако данные рассуждения неверны. В самом деле, объективность моральных ценностей как раз означает их независимость от чьего-либо сознания. Тоталитаризм же всегда субъективен, и в этом смысле индивидуалистичен: и когда он утверждает нормы от лица личности, и когда от лица класса. Тоталитаризм может попытаться представить и свой частный интерес как всеобщий, т.е. «узурпировать» объективные ценности и свои субъективные ценности выдать за объективные и всеобщие. Поэтому принцип объективизма должен дополняться принципом плюрализма, в данном случае плюрализмом оценок, принципов.

Объективность моральных ценностей ни в коей мере не отменяет также свободную индивидуальную волю и индивидуальную ответственность. Свобода здесь предстаёт как позитивная свобода следования добру, что воспринимается как долг.

Примечательно, что Ф.фон Хайек признаёт принципы естественного права и отличает правозаконность от простой законности, как следование законам писанным, законам государственным. И Хайек требует от индивида соблюдения принципов правозаконности. «Чистый», абсолютный индивидуализм, как и абсолютный релятивизм, действительно, не могут существовать, ибо не дееспособны в реальном обществе.

К. Поппер в своей книге «Нищета историцизма» во многом солидарен с идеями Ф.фон Хайека об открытом характере истории и о специфике социологического познания. Он справедливо отмечает отсутствие в истории предопределённости, жёстких объективных законов. Одной из главных особенностей истории является то, что здесь важнейшим фактором выступает само сознание, когда знание истинное или иллюзорное о тех же исторических особенностях или «законах» выступает действующей, активной причиной исторических событий. Но из этого факта можно сделать выводы как в пользу индивидуализма и релятивизма, так и в пользу морального абсолютизма и фундаментализма, этического реализма, отстаиваемого нами. Так, видный представитель германской социал-демократии Вилли Айхлер писал: «Потребовался долгий и ужасный опыт для того, чтобы, по меньшей мере, частично освободиться от представления о существовании познаваемых или даже поддающихся научной формулировке «законов развития», которые определяют исторический процесс подобно законам развития природы. Под влиянием современной науки всё более пробивала себе дорогу мысль, что общественная жизнь в том случае, если она не организована по всеобщим критериям нравственности и права, снова и снова впадает в правовой, нравственный и организационный хаос»^[287]. Поэтому человек несёт нравственную ответственность за общественную жизнь. И В. Айхлер, обобщая западный опыт, отмечал: «Мы видим, что в настоящее время такое осознание истории всё нарастает, например, в христианских церквах – уже ни одна из них не воспринимает развитие земной жизни просто как божественное предопределение, не подлежащее изменению. Всё большее число представителей церкви выводит из христианского учения нравственную ответственность для каждого христианина за общественную жизнь»^[288].

Но из всего этого следует вывод, что с одной стороны нравственная позиция субъекта в отношении общественной жизни не зависит непосредственно от исторических законов, если даже они существуют. Мораль автономна и объективна. Поэтому даже когда субъект не следует нравственным принципам в той же политике или экономике, политика и экономика от этого не становятся внеморальными. Но, с другой стороны, реальная свобода выбора субъекта, открывающаяся в общественном бытии, позволяет ему сделать истинный нравственный выбор. Он может и должен это сделать. Почему? Потому что он личность, потому что он нравственен. И постольку он это делает - поскольку он нравственен.

Против индивидуализма действует и следующий аргумент. Человек отличается независимостью как свободой, т.е. способностью поступать вопреки необходимости, законам, а также разумом и творчеством. Но свободное и разумное человеческое бытие может быть свободным и разумным только при признании им более высших, трансцендентных по отношению к себе ценностей. На этом настаивал Н. Бердяев, рассматривая это как вывод из всей истории культуры человечества^[289].

В самом деле, сделав самого себя как свободную и рациональную личность высшей ценностью, человек приходит к самоуничтожению, ибо иная свободная и разумная личность должна выступать как ограничение его свободы и разума. Ограниченность разума здесь проявляется в том, что иной свободный разум по природе до конца не может пониматься мною, иначе это уже будет ограниченный, а не свободный разум. И это парадоксально.Но, следовательно, такой свободный разум будет стараться уничтожить себе подобный разум, чтобы стать действительно свободным. И если этого ещё не произошло, то потому, что человек узрел иные ценности, более важные, нежели его свободный разум, «встретился» с превосходящими этот разум, или равными ему, ценностями. И это определило его свободную разумную жизнь уже как положительно свободную, отстаивающую подобные высшие ценности, организованную согласно принципам, выводимым из таких ценностей, т.е. это определило его нравственную жизнь. Кажется, этого не понимали ни Хайек, ни Поппер. Хайек, в частности, не видел, что и индивидуализм, типа ницшеанского, способен привести к тоталитаризму. Не даром немецкие фашисты в качестве своего предтечи называли несчастного Ницше.

Отмеченные свойства моральных ценностей, важнейшие принципы структуры мира моральных ценностей, имеют существенное значение для проблемы нравственного компромисса. Реальному миру присуще не только добро, но и зло. Подобная диалектическая природа морального порядка должна учитываться при правильной нравственной и этической оценке компромисса. Жизнь даже самых суровых ригористов свидетельствует, что и им не удавалось избежать определённых компромиссов. Великий подвижник земли русской протопоп Аввакум пишет в своём «Житии», что во время ссылки его в Сибирь, в Даурскую землю, когда наступил страшный голод, постигший там трудовой люд, многие христиане стали есть скоромное лошадиное и звериное мясо, мертвечину, что запрещается канонами православия. «И сам я, грешной, волею и неволею причастен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьим мясам, - пишет протопоп Аввакум. – Увы, грешной душе! Кто даст главе моей воду и источник слёз, да же оплачю бедную душу свою, ю же зле погубих житейскими сластми?»^[290].

Отношение марксизма к компромиссам чётко определил В.И. Ленин: «Марксизм не зарекается от компромиссов, марксизм считает необходимым использование их, но это нисколько не исключает того, что марксизм в качестве живой и действующей исторической силы со всей энергией борется против компромиссов. Кто не умеет усвоить себе этого, якобы, противоречия, тот не знает азбуки марксизма»^[291].

Нравственная оценка компромисса, действительно, должна признать возможность компромисса, но при этом рассматривать его как относительное добро, т.е. никогда не оправдывать. И, следовательно, для нравственной личности утверждается долг борьбы с компромиссами, с условиями, порождающими их. Кроме того, нельзя идти на компромисс с фундаментальными и базисными моральными ценностями, ибо это выводит выбор всецело за сферу добра, и компромисс превращается в грех, в проступок или даже преступление. Так, никогда с истинно нравственной точки зрения, т.е. с точки зрения положительной морали или добра, нельзя относиться к жизни, к человеку, к общим интересам как к средствам, а всегда только как к цели. Иной выбор никак не может предстать нравственно оправданным, ибо сами эти ценности лежат в основании системы положительных нравственных ценностей и оценок, служат основой оправдания добра.

При выборе компромиссных средств следует останавливаться на тех, которые предстают наименьшим злом, т.е. руководствоваться принципом «наименьшего зла». И это требует всегда конкретного ценностного анализа ситуации. В частности, при выборе моральных ценностей нельзя приносить в жертву абстрактной более конкретную ценность, в которой в большей степени реализована жизнь, личность, всеединство и другие базисные ценности. Непозволительно «высшей» ценностью жертвовать ради «низшей».

С нравственной точки зрения также более предпочтителен, но никогда всецело не оправдан, компромисс средств, нежели компромисс целей, если даже эти цели носят моральный характер. – Компромиссы средств всё же совершаются ради добра – «доброй» цели, в чём и заключается их относительная «законность», в то время как для компромисса целей уже не остаётся и подобного оправдания, если эта цель сама не переходит в средство для достижения уже более отдалённой самим фактом компромисса цели-добра.