Социально-психологические аспекты общественной жизни

Середина 50-х годов — время качественных изменений в массовом политическом сознании советского общества. Смерть Сталина, олицетворявшего собой не только власть, но и целостную систему жизненно значимых ценностей, воспринималась подавляющим большинством как крушение этой системы, за которым должны были последовать неизбежные и исключительно негативные последствия. Именно поэтому, советский социум начала 50-х годов, крайне стесненный в социальном, бытовом и материальном отношении, после марта 1953 года находился в состоянии ожидания еще больших катаклизмов и экономических трудностей. Такие представления закономерно вытекали из всей системы сложившегося образа жизни, хозяйствования и пропаганды заключительного этапа сталинского правления.

Проблема взаимоотношения власти и общества в 50 — начале 60-х годов достаточно подробно освещена в отечественной историографии, однако за пределами внимания историков часто оставался не менее значимый вопрос восприятия власти и ее политики общественным сознанием, иначе говоря, вопрос социально-психологических настроений и ожиданий, сопровождавших реформы 50-х годов. Поставленная проблема интересна еще и в том отношении, что включает в себя все без исключения стороны жизни советского общества в десятилетие правления Н С. Хрущева от экономики до идеологии и политики. Исследование массовых настроений в годы «оттепели» позволяет ответить на вопрос о причинах в целом пассивного отношения советского общества к устранению Н. С. Хрущева от занимаемой должности в 1964 году.

Задачам переустройства массового сознания в нужном ключе была подчинена социальная пропаганда 50-х годов, которая состояла из ряда логически неоспоримых тезисов. Утверждалось, что советское общество является социалистическим и потому пребывает в переходном состоянии. Ориентация на коммунистическое будущее позволяла пренебрегать насущными, прежде всего экономическими, потребностями современности. «Ныне главные задачи КПСС, — утверждалось в Уставе партии, принятом в октябре 1952 года — состоят в том, чтобы построить коммунистическое общество путем постепенного перехода от социализма к коммунизму»[dccc]. Комплекс перспективных ожиданий — наиболее характерная черта советской системы, которая позволяла направлять и контролировать массовое сознание.

Всеми доступными средствами официальная пропаганда стремилась создать представление о том, что в социальной сфере экономические различия между людьми уходят на второй план. Все граждане находились на службе у государства, трудились ли они на предприятиях, в совхозах либо в колхозах, также действующих в рамках единой плановой и административной системы. Поскольку частный интерес подчинялся общественному, то государство могло оправданно производить изъятие на социальные нужды части зарплаты в виде принудительных займов (как правило, 1/10 — 1/12 часть годового заработка), мобилизовывать взрослое население на лесоразработки, а юношей в ремесленные училища, закреплять работников за предприятиями во имя производственной необходимости[dccci].

Для стороннего наблюдателя люди 50-х годов похожи даже по внешности. Г. Маркес, в будущем знаменитый писатель, а тогда журналист, поссорившийся с колумбийским правительством, приехал в Москву, где обнаружил, что «исчезновение классов — впечатляющая очевидность: все в старой и плохо сшитой одежде и дурной обуви. Навык массовой организованности, видимо, составляет важнейшую часть психологии советских людей. Население ощущает себя слитным в единое целое с властью, разделяет ее видение мира, согласно которому советское общество знает, в сущности, только одно противоречие: между хорошим и лучшим. На него с надеждой и гордостью смотрит все остальное человечество»[dcccii]. По наблюдениям Маркеса, люди относились друг к другу по-братски, встречали у товарищей отзывчивость, поддержку и, если нужно, принципиальную критику своих неверных поступков. Взаимная требовательность являлась залогом исправления ошибок и отдельных недостатков. В советском обществе люди встречались, прежде всего, с хорошим: будь-то другие люди, учреждения, отношения, книги, машины, вещи. Дурное, в представлении масс, существовало лишь на обочине жизни, что создавало атмосферу коллективного осуждения любой критики существовавшего строя. К концу сталинского правления была создана уникальная в своем роде система ценностей, при которой быть недовольным обществом, где дурное встречается лишь на обочине жизни, могли только люди, лишенные всего человеческого, безродные космополиты.

Характерной чертой советского общества 50-х годов являлся социальный оптимизм, вера народа в то, что трудности временны, а их преодоление гарантирует счастливое будущее. Поэтому вокруг людей, не признававших норм социалистического образа жизни и труда, создавалась атмосфера единодушного общественного осуждения и жесткой критики. Народ привлекала возможность обогнать в индустриальном развитии капиталистические страны, многие были уверены в том, что СССР создает все самое лучшее, передовое. Под влиянием средств массовой информации успехи хозяйственного строительства связывались с перспективой обогнать в экономической сфере развитые капиталистические страны.

Специфика советского политического мировоззрения формировалась в том числе под влиянием особых социально-экономических условий, которые заслуживают отдельного рассмотрения. В экономической сфере рубежа 40—50-х годов обобществление достигло своего предела. Плановая система представляла производство и потребление в каждой области, охватывала все хозяйственные единицы, вплоть до городских животноводческих товариществ, разрешенных в 1946 году. Экономическая иерархия образовывала вертикаль, спускавшуюся сверху вниз. Самое интересное, что вертикальная структура существовала не только в экономике, но и в массовом сознании в виде единственной и потому идеальной модели мироустройства. Планы нижней ступени конкретизировали показатели верхней. Наиболее распространенными были вертикальные связи центр—отрасль—предприятие, тогда как горизонтальные связи между предприятиями решающего значения не имели. В соответствии с этим, информация сверху имела характер приказов, а информация снизу — отчетов. Устойчивость подобной схемы в массовом сознании связывалась с ее безальтернативностью: недопустимость любых форм экономического либерализма в условиях противостояния с развитыми капиталистическими державами.

Весьма показательно, что вопрос об экономических преобразованиях возник в кругах высшего партийного руководства, а не в среде общественности, которая летом 1953 года, в силу психологической инертности, еще не была готова к любым формам протеста. Сразу после смерти И. В. Сталина руководство партии предприняло ряд мер по изменению принципов хозяйствования, в конечном итоге направленных на улучшение социального положения граждан. Сегодня не вызывает сомнений, что предпринятые действия носили преимущественно политический, во многом популистский характер. В то же время эти меры долго и с благодарностью вспоминались населением. На четвертой сессии Верховного Совета СССР 15 марта 1953 года в докладе Г. М. Маленкова было официально заявлено, что «законом для нашего правительства является обязанность неослабно заботиться о благе народа, о максимальном удовлетворении материальных и культурных потребностей»[dccciii].

На шестой сессии Верховного Совета СССР Г. М. Маленков сформулировал задачу: в ближайшие 2—3 года добиться «создания обилия продовольствия для населения и сырья для легкой промышленности»[dccciv]. Возникла необходимость на правительственном уровне изменить отношение к личному хозяйству колхозников, расширить жилищное строительство, развить товарооборот и розничную торговлю. Существенно возрастали капиталовложения на развитие легкой, пищевой, рыбной промышленности. Снижались налоги на сельскохозяйственную продукцию, производимую колхозами. Важное значение имело сокращение сельскохозяйственного налога на приусадебные участки, отмена натурального пайка и замена его денежным, повышение закупочных цен на излишки сельхозпродукции. Более того, компенсировались накопившиеся за прошлые годы недоплаты по сельскохозяйственному налогу. Денежный налог по Закону о сельскохозяйственном налоге, принятом в августе 1953 года, был снижен с каждого колхозного двора фактически в два раза.

Смена приоритетов в экономической политике была рассчитана в том числе и на массовое восприятие. Не случайно заявление Г. М. Маленкова о развитии тяжелой промышленности как средства развития сельского хозяйства и производства товаров народного потребления широко тиражировалось в официальных изданиях[dcccv]. В прессе восторженно освещался новый принцип отношения власти к сельскому хозяйству как к важнейшей отрасли экономики, говорилось об увеличении объема инвестиций в аграрный сектор, уменьшении налогового пресса, поднятии закупочных цен. Иными словами, все позитивные экономические мероприятия рассчитывались, в первую очередь, на реакцию общества. Очевидно новое руководство, унаследовавшее власть после смерти великого вождя через заботу о населении страны стремилось показать социуму свою фактическую легитимность.

Курс Маленкова сформировал и новый подход к личному подсобному хозяйству: не запрещать, а способствовать и помогать, причем не только в деревне. В директивных документах предписывалось: «Обязать местные советские и сельскохозяйственные органы обеспечивать скот рабочих и служащих выпасами и сенокосными угодьями»[dcccvi]. По сути, курс Г. М. Маленкова предусматривал децентрализацию управления сельским хозяйством, в том числе и развитие экономической самостоятельности колхозов[dcccvii].

Новое руководство страны допустило развитие несоциалистических форм хозяйствования в аграрном секторе, тем самым подорвав на время монополию социалистических институтов, регулирование и организацию производительной деятельности. Эта мера диктовалась сугубо экономическими условиями: необходимостью увеличить продуктивность сельского хозяйства в связи с тем, что колхозы и совхозы с этой задачей справиться не могли. Совместное существование двух хозяйственных укладов (частного и коллективного) порождало конфликт интересов. Колхозники, получившие возможность трудиться на себя, нуждались в дополнительных стимулах, чтобы трудиться на общественных работах.

Для людей, воспитанных по-социалистически, новый курс был отступлением от принципов, своеобразным маневром для того, чтобы собрать силы и вновь вернуться к испытанной практике. Администрация на местах внимательно наблюдала за тем, чтобы колхозники не уклонялись от общественных работ. Секретарь ЦК КПСС Д. Т. Шепилов в декабре 1953 года предупреждал партработников, чтобы те были настороже, так как «...чрезмерное раздувание личного хозяйства будет неизбежно порождать часнособственнические устремления отдельных отсталых колхозников»[dcccviii].

Новый курс, ориентировавшийся на подъем сельского хозяйства, прежде всего экономическими методами, имел и «городское» продолжение. Г. М. Маленков на сессии Верховного Совета СССР в августе 1953 года потребовал «...всемерно форсировать развитие легкой промышленности», добиться выравнивание темпов экономического роста двух основных отраслей индустрии: производства средств производства и производства предметов потребления[dcccix].

Новшеством политики являлось признание некоторых элементов семейного капитализма в деревне. Расчет был на то, что личное подсобное хозяйство станет товарным, будет работать на городской рынок. За пять последующих лет частный сектор аграрной экономики доказал свою эффективность. Он обеспечил более половины прироста мяса, 35—36% картофеля, овощей, молока, шерсти, 87% яиц и 93% махорки в стране[dcccx]. Тем не менее разрозненные экономические меры были крайне далеки от «целостной программы». Их отличительными чертами являлись неполнота, ограниченность и несбалансированность отдельных элементов. Несмотря на общее улучшение материального положения граждан, противоречивость социально-экономической политики порождала в общественном сознании чувство нестабильности.

Власти разрешили крестьянам на своих приусадебных «сотках» заниматься огородничеством, приказали предоставить сенокосные угодья для содержания скота, уменьшили налог. Однако принятых мер было недостаточно. Домашний производительный труд, по замыслу авторов нового курса, — это вторая (дополнительная) часть рабочего дня. Крестьянин, исполнив свой общественный долг на колхозном поле или ферме, не мог работать на себя. Он, так же как и раньше, под угрозой денежного штрафа не имел возможности отвезти свои продукты в город, был обязан отработать минимум трудодней, не имел право выйти из колхоза и находился в полной зависимости от местной администрации. Зерновое хозяйство оставалось полностью общественным, поскольку в представлении власти оно должно было гарантированно обеспечивать потребности горожан.

В 50-е годы экономический приоритет города перед деревней стал особенно заметным. В соответствии с этим отношение сельского и городского населения к власти также было различным. Это отразилось и в письмах граждан в официальные партийные органы. В социально-психологическом отношении российская деревня 50—60-х годов представляет собой любопытный и малоизученный сплав патриархального и индустриального общества.

Последние статистические исследования показали, что рождаемость среди сельского населения в 50—60-е годы была выше, чем в городах[dcccxi]. Так, в среднем по России из общего числа младенцев, родившихся в 1959 году, более двух третей пришлось на сельскую местность. В 1950 году на 1 тыс. человек населения в сельской местности родилось 25, 5, а в городах и поселках городского типа — 20, 4 человек[dcccxii]. По отдельным регионам РСФСР уровень рождаемости был, конечно, различным. Выше всего он был на Урале и в Сибири (от 32 до 42 родившихся на тысячу жителей). В то же время в центральных областях он был ниже, чем в среднем по России. Многодетные семьи в деревне были значительно более распространены, чем в городе. Во многом это объяснялось сохранившимися еще традициями общинной крестьянской семьи, а также большей неприхотливостью деревенских жителей к жилищным, материальным, бытовым условиям. В деревне была выше и средняя продолжительность жизни людей. Улучшение медицинского обслуживания, происходившее с середины 50-х годов, ликвидировало в деревне массовые болезни, резко сократило детскую смертность. С этого времени значительно снизились коэффициенты смертности сельского населения в целом. Благодаря этим естественным и социальным факторам, российская деревня имела значительный больший прирост населения, чем город, и в решающей степени обеспечивала прирост населения всей страны.

Однако численность сельского населения неуклонно сокращалась, что было непосредственно связано с доминантами социально-экономической политики власти. В 1940 году население российской деревни составляло 72, 2 млн. человек, в 1959 году — 55, 9 млн., в 1970 году — 45, 1 млн. Доля сельского населения в структуре всего населения РСФСР падала соответственно с 66% до 48%, и до 33%[dcccxiii]. То есть за 30 лет абсолютное сокращение сельского населения составляло 23, 1 млн. человек, а доля его во всем населении упала на 28 пунктов.

Большинство авторов считало процесс сокращения сельского населения закономерной, объективно обусловленной тенденцией развития общества[dcccxiv]. В литературе отмечалось, что эта тенденция обусловлена развитием индустрии, транспорта, большим размахом строительных работ, механизацией и электрификацией. В то же время нельзя не отметить, что переход части сельского населения в города был результатом целенаправленной политики власти.

В 50-е и особенно 60-е годы влияние крестьянского менталитета в городах становится особенно заметным. Феномен маргинальности интересен в трех отношениях: экономическом, социальном и духовном. Е. Стариков писал: «Маргинал, просто говоря, — «промежуточный» человек. Классическая, так сказать, эталонная фигура маргинала — человек, пришедший из села в город в поисках работы: уже не крестьянин, еще не рабочий; нормы деревенской субкультуры уже подорваны, городская субкультура еще не усвоена»[dcccxv]. Руководство страны сознательно использовало главный принцип маргинальности — разрыв социальных связей, с целью включения крестьян в систему советских экономических отношений. Закономерно, что это включение сопровождалось формированием новых общественных, духовных и экономических связей, причем установление социальных и духовных связей, как правило, сильно отставало от установления связей экономических. Сказанное приводит к выводу, что существовавшая система прикрепления людей к земле была направлена не столько на сдерживание процесса миграции, сколько на его регулирование в зависимости от экономических и демографических потребностей страны.

По сути, массовая миграция из деревни носила характер пассивного сопротивления социальной и экономической политике государства. Понимание собственного бессилия, неспособности повлиять на сложившуюся систему общественных отношений вылилось в массовый отток населения в города, который следует расценивать, прежде всего, как реакцию на безнадежное положение, в котором оказалась деревня. Такой подход, основанный на учете психологического настроения, социальных восприятий крестьянства, поддерживало большинство исследователей социально-экономического развития российской деревни[dcccxvi]. Ситуация осложнялась тем, что в результате миграции аграрное производство теряло наиболее перспективную часть трудовых ресурсов.

Миграция имела и социально-психологические последствия, прежде всего она порождала социальную неопределенность населения. Ежегодно в стране меняли места проживания около 20 млн. человек. При такой подвижности в среднем за жизнь люди в стране переселялись до 6 раз. По последней переписи жило не там, где родилось, 47% населения страны в целом и 54% горожан в частности[dcccxvii]. Таким образом, в конце 50 — начале 60-х годов абсолютное большинство «фактических» горожан родилось в деревне и весьма немногие были горожанами во втором поколении, которое также несло на себе отпечатки «сельского» менталитета, хотя было более адаптированным к городским условиям.

Миграция в города обусловливалась, в первую очередь, экономическими причинами, ограничением личной инициативы колхозников. Требование «разрешить крестьянам иметь скот и разводить его» — одно из основных в письмах и высказываниях простых колхозников[dcccxviii]. Что касается самостоятельности колхозов в 50-е годы, то при сохранении всех властных вертикалей она могла быть только декларативной. ЦК партии обязал все парторганизации вплотную заняться сельским хозяйством. Н. С. Хрущев лично устраивал экзамены областным руководителям на предмет владения новыми приемами агротехники. И если те не могли вразумительно растолковать членам Президиума ЦК КПСС, что такое квадратно-гнездовой метод, то рисковали своими должностями. В этих условия опека над колхозами становилась все более жесткой. Районные комитеты в период сезонных «кампаний» еженедельно заслушивали отчеты председателей колхозов, устанавливали графики и сроки, распоряжались техникой, вплоть до расписания работ отдельных комбайнов, раздавали взыскания, отправляли уполномоченных.

Применительно к новому курсу следует отметить глубокое расхождение между целью и весьма скромными средствами. Маленков и его коллеги хотели заменить хозяйственную политику, сохранив в неприкосновенности всю систему управления. При таком подходе эффект мог быть весьма ограниченным, а откат назад предопределенным. К тому же лидеры страны не решились вовремя признать, что в стране плохо с хлебом и не распространили вследствие этого действия экономических регуляторов на зерновое хозяйство. В их оправдание можно заметить, что это потребовало бы роспуска экономически слабых колхозов. На такой поступок организаторы коллективизации решиться так и не смогли. Как видно, и в этом случае идеологические и мировоззренческие причины являлись определяющими.

Новый курс с самого начала представлял собой компромисс между двумя основными подходами к решению аграрных проблем. Первый, с которым идентифицировал себя Г. М. Маленков, исследователи с большой долей условности называют «нэповским», второй — «индустриальным»[dcccxix]. Его инициатором и неутомимым пропагандистом был Н. С. Хрущев. Содержание второго подхода сводилось к следующему: сельское хозяйство нуждается, в первую очередь, в новой технике, в новых технологиях, в новых кадрах. Соединение этих трех элементов в рамках социалистической системы хозяйствования должно было обеспечить его реальный и долговременный прогресс. То, что предлагал Г. М. Маленков можно назвать уступкой обстоятельствам, своего рода отступлением, поэтому руководство вымеряло каждый шаг, опасаясь пересечь границы дозволенного.

Противоречивость «нэповского» варианта аграрной политики вполне очевидна. В малых дозах он обещал ограниченный эффект, а в больших — нес в себе угрозу социалистическим институтам, возвращая в деревню частнопредпринимательский уклад. Самые первые шаги в реализации нового курса показали, что крестьяне делают выбор в соответствии со своим интересом, чем доставляют хлопоты многочисленному начальству.

Таким образом, одно из основных противоречий времени, которое стремилась преодолеть власть, — противоречие между идеологией и ориентирами массового сознания. Как было принято, правительство предпочло сохранить монолитность советской системы. Поэтому Н. С. Хрущев предложил довести до логического завершения то, что, начал некогда Сталин: превратить колхозы и совхозы в фабрики по производству зерна.

С 1958 года Н. Хрущев организовал новое наступление против личных подсобных хозяйств, инициируя «малое раскулачивание». Власть всегда подозрительно относилась к принципу материальной заинтересованности. В течение всего периода преобладала тенденция к выравниванию зарплат. Однако эти меры не дали ожидаемого эффекта. Они позволили режиму установить больший контроль над совокупной заработной платой, но не создали эффективную и предсказуемую систему стимулов. Заменой этому должно послужить, согласно директивным установкам высших функционеров, «…воспитание людей, живое общение с ними, душевная забота о них. Это путь к сердцу, к сознанию человека»[dcccxx].

Н. С. Хрущев и его окружение исходили из того, что, во-первых, население страны должно быть сыто, одето, проживать в достойных условиях, а во-вторых, все это человек должен получать из рук государства. Помещенная в сеть идеологических координат социальная политика лишалась своих экономических корней. Она превращалась в особый род государственной благотворительности, снисходящей сверху на все население, или на какую-то его часть, молодежь, например. Средства массовой информации делали акценты на заботе власти о людях, за что требовалось благодарить правительство в самых разных формах: от ударного (бесплатного) труда на коммунистических субботниках до изъявления радости за то, что над страной стоят такие человечные правители.

Однако на практике достигался прямо противоположный эффект. Всплеск социальной активности трудящихся в плане защиты своих прав наступает с конца 50-х годов, достигая пика в самом конце 50 — начале 60-х годов. По подсчетам В. Белоцерковского, в этот период серьезные волнения имели место в 14 городах СССР[dcccxxi]. Подавляющее число выступлений обусловливалось экономическими причинами, и было связано с неспособностью правительства удовлетворять возросшие материальные потребности людей. С начала 60-х годов стали падать темпы роста экономики страны, уменьшилась валовая продукция промышленности. В кризисном состоянии оказалось и сельское хозяйство. Массовый забой скота привел к резкому сокращению его поголовья, а целина не могла решить задачу стабильного обеспечения населения хлебом. В то же время, предпринятое Хрущевым под влиянием идеологических догм дальнейшее «раскрестьянивание» села, т. е. ликвидация мелкого крестьянского хозяйства, лишило страну важнейшего источника поступления продовольствия, недостаток которого она ощутила в полной мере в 1962—I963 годах. И как следствие этого, с 1963 года пришлось обратиться к практике закупки хлеба за границей.

В результате всех этих негативных явлений произошло замедление темпов роста национального дохода и фонда потребления, разбалансирование доходов населения с товарными ресурсами. Особенно остро реагировали трудящиеся на повышение цен на ряд продуктов питания в 1962 году. К этому времени тот психологический эффект, который дала денежная реформа 1961 года (когда товары и продукты стали с десятков рублей стоить единицы, впрочем, и зарплата была приведена в адекватные новым ценам размеры), полностью исчерпал себя. Не подкрепленный новыми технологиями, изменениями образа жизни простой рост цен вызывал раздражение и недовольство различных социальных слоев. Несогласие проявило себя в самом широком диапазоне: от «антисоветских» высказываний и распространения листовок до забастовок и восстаний в Темир-Тау (октябрь 1959 г.) и Новочеркасске (июнь 1962 г.). Только за июнь 1962 г. из партийных и советских учреждений, редакций газет и журналов в органы КГБ было передано свыше 300 анонимных писем с выражением крайнего недовольства жизненным уровнем[dcccxxii].

Анализ «обывательских» суждений исследователями позволил составить общую картину настроений простых людей. Наиболее распространенными были требования возврата к прежним ценам, удовлетворения насущных потребностей трудящихся, критика ликвидации личного скота и приусадебных участков у колхозников. Часто встречались «пожелания» снижения зарплаты государственной и партийной номенклатуре, отказа от разоряющей страну помощи слаборазвитым и социалистическим странам, угрозы в адрес Н. С. Хрущева[dcccxxiii].

Понимая, что требования населения вполне обоснованны и необходимы решительные действия, правительством был взят (присущий советскому социализму) курс на экстенсивное освоение новых ресурсов, прежде всего это выражалось в освоении новых районов страны, распашке целинных и залежных земель, строительстве гигантов индустрии[dcccxxiv].

В 1957 году началась реализация широкой программы повышения зарплаты: в 1961 году по сравнению с 1950 годом она возросла в 1, 3 раза, а с учетом выплат и льгот из общественных фондов потребления — в 1, 35 раза. Общее число рабочих и служащих возросло с 40 до 62 миллионов человек[dcccxxv]. В 50-х годах наблюдается рост промышленного производства и увеличение государственных доходов за счет налога с оборота, а также роста цен на продукты питания и товары народного потребления. Рост цен происходил систематически и параллельно росту номинальной заработной платы и оплаты коммунальных услуг.

Вскоре после XX съезда КПСС, в июле 1956 года, была введена новая система пенсионного обеспечения, которая привела к существенному возрастанию размера пенсии. Пенсии зависели от стажа работы и возраста трудящегося. Устанавливался один из минимальных в мире возрастной ценз для получения пенсии — для мужчин 60 лет при стаже работы в 25 лет, для женщин — 55 лет при стаже работы в 20 лет[dcccxxvi]. Исключительное значение имело то, что впервые в стране устанавливались государственные пенсии для колхозников. Для них вводился более высокий возрастной ценз — мужчины в возрасте от 65 лет и женщины — от 60 лет, но лишь в том случае, если они продолжали работать в колхозах[dcccxxvii]. Проявляя видимую заботу о людях, государство и здесь переложило ответственность за выплату пенсий на плечи самих колхозов[dcccxxviii].

Всеми доступными средствами власть создавала зримый эффект тотальной (полной) заботы о населении, одновременно исключая возможность получения побочных доходов. Поэтому государственное законодательство не пошло на устранение всякого рода персональных пенсий, предназначавшихся за особые заслуги перед государством. С персональными пенсиями были связаны и другие привилегии — 50% оплаты бытовых услуг, бесплатный проезд на общественном транспорте, ежегодная бесплатная путевка в дома отдыха и санатории, «лечебные», и др. Этими привилегиями пользовались партийные и государственные работники, ветераны партии, лауреаты Ленинской, Сталинской, Государственной премий. Особая система пенсий сохранялась для военнослужащих, сотрудников органов государственной безопасности и внутренних дел, научных работников.

Исходя из перспектив коммунистического строительства, в 1959 году на декабрьском пленуме ЦК КПСС[dcccxxix] был сделан вывод о том, что «личное подсобное хозяйство будет постепенно утрачивать свое значение», так как, по мнению руководства, колхозникам выгоднее получать продукты из колхозов. Это означало по существу новое наступление на приусадебное хозяйство. Государственным органам поручалось за 2—3 года скупить скот у рабочих совхозов и рекомендовать колхозам принять аналогичные меры. Действия власти напоминали новое раскрестьянивание селян, так как лишали их даже того, что еще оставалось — коров, овец, свиней. Следствием этих мер явился упадок личного подсобного хозяйства и обострение продовольственной проблемы[dcccxxx].

Не замедлило проявиться общественное недовольство. Характерно письмо колхозницы Н. К. Фоминой: «В Великую Отечественную войну все свои силы отдавали для победы над фашизмом. Работали почти даром: 400 грамм зерна и по 2 коп. на трудодень… И теперь у нас отбирают огородные участки, лишая источников жизни»[dcccxxxi]. С точки зрения анализа общественных настроений, проявленных в этом письме, любопытно, что для материальных трудностей периода сталинского правления у населения находились объективные объяснения (Великая Отечественная война), тогда как борьба с личными подсобными хозяйствами при Н. С. Хрущеве рассматривалось в виде произвола власти.

Как известно, наибольшее недовольство населения обычно вызывало любое, даже незначительное, подорожание товаров и услуг. Поэтому в 50-е годы государство всеми мерами сдерживало инфляционные тенденции. Для новых лидеров эта мера была необходима, по крайней мере, для сохранения собственного авторитета в глазах народа. Стоимость товаров и услуг, так же как и размер заработной платы, были стабильными, некоторое подорожание жизни компенсировалось увеличением заработной платы. Уже опробованный путь скрытия инфляционных процессов состоял в обмене денег, в проведении денежной реформы. Такая реформа была проведена в 1961 году. Формально произошел обмен старых банкнот на новые по соотношению 10: 1 и при пропорциональном изменении цен и заработной платы. (Заметим, что в 1998 году обмен денежных знаков проводился в соотношении 1000: 1.)

Однако покупательная способность граждан постепенно падала, особенно негативно обмен денег сказался на рыночных ценах на продукты питания[dcccxxxii]. Значительную часть вырученных реформой средств государство направляло развивающимся странам социалистического лагеря. Среди рабочих Московского завода углекислоты в связи с последними экономическими событиями распространялись следующие высказывания: «Наше правительство раздает подарки, кормит других, а сейчас самим есть нечего»[dcccxxxiii].

И все же нельзя не отметить, что в 50-е годы уровень жизни населения в целом повысился. Существенное значение в бюджете семей имели выплаты и льготы из общественных фондов потребления — бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное обучение, различные виды пенсий и пособий. Эти выплаты в 1960 году составили 27, 3 миллиарда рублей, т. е. были почти в 6 раз больше, чем в 1940 году[dcccxxxiv]. Таким образом в послесталинское десятилетие правительство стремилось улучшить жизненный уровень трудящихся, пенсионеров, колхозников.

Массовое недовольство граждан скорее вызывала ощутимая социальная несправедливость, те особые привилегии, которые имели работники партийного и государственного аппарата. Известный писатель К. И. Чуковский в дневниковых записях так рассказывал о кремлевской больнице: «Работники ЦК и другие вельможи построили для себя рай, на народ — наплевать. Народ на больничных койках, на голодном пайке, в грязи, без нужных лекарств, во власти грубых нянь, затурканных сестер, а для чинуш и их жен сверхпитание, сверхлечение, сверхучтивость, величайший комфорт»[dcccxxxv]. Льготы для власть имущих порождали в обществе самую негативную реакцию. Руководство страны пользовалось привилегиями и во времена Сталина, но тогда сведения об этом редко доходили до широких слоев населения.

Информация о социальной несправедливости быстро распространялась в советском социуме, порождая радикальные оппозиционные настроения. Наличие последних говорит о смене «образа власти» в сознании масс. Хрущев явно не обладал тем необходимым для послесталинского руководителя комплексом харизматических черт, в которых нуждалось централизованное под единым началом общество. Для большинства он ассоциировался, скорее, с типичным аппаратным работником, нежели лидером сверхдержавы, какой являлся СССР в 50-е годы. Неосознанный «поиск вождя» часто принимал форму критики бюрократизма, поскольку именно бюрократизм, по мнению народа, препятствовал «порядку». Весьма типичны антибюрократические настроения, выраженные в листовке за подписью «безработные», распространенной в поселке завода им. Войкова (г. Керчь). Основное требование — прекратить бюрократический произвол, когда «чтобы получить работу, нужны деньги, но если нет денег, приходиться ходить и клянчить два-три месяца какой-либо хоть работы или унижаться перед остатками пережитков капитализма (начальством)»[dcccxxxvi]. В случае же сохранения такого положения вещей, «безработные» предсказывали новую революцию в стране. Для общества, воспитанного на идеалах гражданской войны, революция ассоциировалась с понятием справедливости.

Критика реалий советской жизни прозвучала в выступлениях коммунистов на партийных собраниях, посвященных обсуждению письма ЦК КПСС об усилении идеологической работы (декабрь 1956 г.). Так, на партсобрании бригады строительства Куйбышевской ГЭС бригадир Политов, поддержанный рядом коммунистов, заявил, что «у нас в стране хорошо живет и много получает тот, кто не работает, а только подписывает бумажки, а тот, кто действительно работает, получает мало»[dcccxxxvii]. На другом партсобрании прозвучало следующее высказывание: «В плакате, где говорится о безработице и нищете в капиталистических странах и об улучшении жизни в нашей стране, надо поменять местами заголовки». Рабочий завода «Ленводпуть» Федоров заметил: «В последнее время появилось много различных писем ЦК КПСС, а прожиточный минимум трудящихся остается низким. Цены на товары растут, а заработная плата понижается. Может быть, кто-то делает это специально. И у нас может получиться, как в Венгрии»[dcccxxxviii]. О социальной неоднородности советского общества говорил конструктор Киселев (Ярославский автозавод). Его точка зрения была признана антипартийной и антисоветской, а сам Киселев исключен из рядов КПСС.

Однако запретить людям выражать свое мнение по поводу насущных жизненных проблем власть, отказавшаяся от крайних форм террора, была уже не в силах. Особенно отчетливо смена настроений советского общества проявлялась во время обсуждения крупных событий внутренней жизни страны, каким, например, стало осуждение «антипартийной группы». С собственной политической оценкой этого события выступили рабочие завода «Азовсталь», выразившие несогласие с решениями июньского I957 года пленума ЦК. Трудящиеся потребовали «в целях выявления истинной правды... дать возможность Маленкову, Кагановичу, Молотову и Шепилову выступить по радио и на рабочих собраниях… и считать разоблачение культа личности т. Сталина неправильным и вредным»[dcccxxxix]. Однако это своего рода инакомыслие было вызвано не тоской по казарменному социализму, а все тем же недовольством материальными условиями, стремлением заставить руководство «прекратить растранжиривание народного добра, уделить больше внимания развитию легкой и пищевой промышленности»[dcccxl], что в силу российских особенностей всегда казалось гораздо легче сделать при наличии сильной руки.

Несколько другой характер и другие масштабы носила предпринятая председателем республиканского совета профсоюзов Эстонии Иллиссоном попытка освободить профсоюзы от излишней партийной опеки. С 1957 по 1959 годы он «под видом расширения профсоюзных прав «проводил политически вредную линию на присвоение профсоюзными комитетами несвойственных им функций утверждения хозяйственных кадров, входящих в номенклатуру партийных и вышестоящих хозяйственных органов, что на практике приводило к противопоставлению профсоюзных организаций партийным и хозяйственным органам»[dcccxli]. Это заключалось в том, что профсоюзные комитеты ряда предприятий стали обсуждать и принимать решения о назначении и освобождении своих директоров иногда прямо против мнения партийных органов. Такая политика была опасна для «верхов» и тем, что влекла за собой оживление «отсталых настроений» и «демагогических элементов»[dcccxlii]. Скорее всего стремление Иллиссона избавиться от партийной опеки, диктовалось в том числе и национально-освободительными идеями, широко распространенными в Эстонии.

В политические тона окрашивались подчас и организационно-практические инициативы, что наглядно продемонстрировали рабочие Одесского завода «Автогенмаш». На профсоюзном собрании, прошедшем в конце 1956 года, они, считая, что «всюду там, где руководят коммунисты, ничего не получается», выступили против избрания инженера на должность председателя завкома только лишь потому, что он член партии[dcccxliii]. Коммунистическая партия все больше и больше олицетворяла собой торжествующую бюрократию, которая прикрывала идеологическими лозунгами и прожектами свое стремление безраздельно господствовать в стране.

Правительство стремилось всеми доступными мерами сохранить сложившуюся систему управления общественной вертикалью. Несмотря на эти усилия, за годы реформ существенно изменилось отношение «народ — власть». Применительно к 1953 году можно говорить о биполярной системе, где между харизматическим «вождем» и обществом существовала прослойка чиновников, обладавших ограниченными и порой пересекающимися функциями. При Сталине чувство личного страха все же сдерживало в известной мере руководящие кадры от окончательного разложения. После ХХ съезда партии управление окончательно перешло в руки партийных структур с упорядоченными властными институтами. Между всеми учреждениями установилась известная субординация. Партийная вертикаль приводила в действие соответствующие хозяйственные, военные, образовательные, культурные и карательные органы, не позволяя никому из них обособиться.

Постепенно в общественном сознании сформировался образ «партийной машины», подчинявшей себе не только отдельную личность, но зачастую и здравый смысл. Осью, скрепляющей эту систему, был аппарат областного комитета партии, возглавляемый «хозяином области» — секретарем, который одновременно возглавлял выборную инстанцию, комитет и его бюро, и был начальником над партийными функционерами. Он входил, как правило, в ЦК, заседал в Верховном Совете и представлял область в Совете Министров, в Госплане или ином руководящем органе. В то же время он распоряжался в местном совнархозе, контролировал работу всех областных инстанций и нес полную ответственность перед центром за все, что происходило во вверенной ему области.

Четкость создавшейся системы позволяла сохранить монолитность общества и управления. Однако даже власть первого секретаря ЦК нельзя считать личной. Она являлась лишь выражением власти партийной. Н. С. Хрущев был обязан каждое свое решение проводить через коллективные инстанции: Президиум и (или) пленум ЦК, учитывая при этом возможную их позицию. Н. С. Хрущев ни разу за всю свою политическую карьеру не пытался обратиться непосредственно к народу. Народом для него, с точки зрения политической, естественно, являлись партийные функционеры достаточно высокого ранга, чтобы быть отобранными на съезд или войти в Центральный Комитет.

Хрущев не стал харизматическим лидером не только потому, что «...был слишком похож на простака с улицы... чтобы люди могли поверить в его способность олицетворять высшую правду», как полагал, например, известный исследователь А. Ахиезер. Скорее причина коренится в самом обществе, которое в 50—60-е годы претерпевало ряд масштабных, прежде всего мировоззренческих, изменений, связанных с завершающим этапом индустриальной модернизации страны.

Следует заметить также, что архитектор партийного строительства Н. С. Хрущев был слишком самобытен, слишком непредсказуем, слишком угловат, чтобы полностью раствориться в предложенной ему роли. Как справедливо было отмечено, он ощущал себя иной раз народным вождем в архаичном значении этого слова, защитником трудящихся от бюрократии, носителем высших социалистических ценностей[dcccxliv]. В этой своей двойственности он был равно неприемлем и партийными иерархами, не знающими, что им принесет завтра, ни рядовыми гражданами, видевшими в Хрущеве олицетворение бюрократии.

Новации Н. С. Хрущева осуществлялись без изменения основ самого политико-экономического режима, что в значительной степени снизило эффективность предпринятой модернизации советского общества, в том числе и экономики. Несмотря на то что в отдельных аспектах быт советских граждан действительно улучшился — сотни тысяч семей получили квартиры, повысилось пенсионное обеспечение, — проблема жизненного уровня советских людей продолжала стоять очень остро. В середине 50-х годов спрос на товары широкого потребления в лучшем случае удовлетворялся на 40—50%[dcccxlv]. По данным зарубежных исследовательских центров, в 1956 году количество лиц, получавших заработную плату ниже прожиточного уровня, составляло 8 млн. человек[dcccxlvi].

Одним из последствий политики Н. С. Хрущева стало развертывание в стране движения трудящихся за свои социально-экономические и гражданские права. Собственно использование в данном контексте термина «движение» применительно к выступлениям в рабочей среде в 50 — начале 60-х годов весьма условно. Скорее, то были локальные вспышки недовольства, что не умаляет их значения как протеста против внутренней политики КПСС.

Весь хрущевский период, с точки зрения роста оппозиционности настроений масс, исследователи[dcccxlvii] условно делят на два этапа. В первый период, с 1953 до конца 50-х годов, практически не наблюдается забастовок. Известны лишь стачка на Московском шарикоподшипниковом заводе в 1956году и в г. Николаеве в 1957 году. Общее настроение характеризовалось относительной лояльностью к существовавшему порядку, что можно объяснить ожиданием от смены руководства перемен к лучшему, поворота советской экономической системы в сторону обеспечения нормальных жизненных условий а кроме того, — известной привычкой, выработанной сталинским временем. Вместе с тем, как форма отстаивания своих прав, присутствует массовое пассивное сопротивление, как это было на Украине в 1955—1956 годах. Здесь угольная промышленность регулярно не выполняла план добычи, и власти пошли в конце концов на ряд уступок рабочим[dcccxlviii].

Значительные изменения в массовом сознании произошли в начале 60-х годов. Носителями специфических черт политического сознания в конце 50 — начале 60-х годов являлись реабилитированные. В результате политической «оттепели» многие тысячи людей возвратились «на волю», где их ждали не только свобода, но и столкновения с обыденными житейскими проблемами. Вчерашние заключенные выдвигали требования возврата им квартир и вещей, отобранных при аресте. Особенность сложившейся ситуации заключалась в том, что имущество репрессированных часто «наследовалось» работниками органов госбезопасности, проводившими следствие. Реабилитированные и члены их семей настойчиво добивались решения этих вопросов в ЦК КПСС, требуя восстановления своих имущественных прав. Затягивание рассмотрения предъявляемых претензий провоцировало резкую критику работы КГБ и МВД, что находило понимание и поддержку среди окружающих, возбуждая нежелательные, с точки зрения властей, настроения.

Вера в возможность найти правду — одна из самых устойчивых черт массового сознания советских людей в 50-е годы. Многие из реабилитированных стремились через печать привлечь к себе и своим проблемам внимание высшего партийного руководства. В январе 1957 года в «Литературную газету» обратился с письмом Геринштейн Б. Д., выражавший несогласие с постановлением правительства от 8 сентября 1955 года «О лицах, реабилитированных судебными органами». По его мнению, оно недостаточно компенсировало потерпевшим причиненный репрессиями ущерб. Для исправления создавшегося положения он требовал увеличить суммы единовременного денежного пособия, пенсии, немедленно предоставить квартиры[dcccxlix].

Экономические проблемы находили свое отражение и в программных документах отдельных «диссидентских» групп. Их появление в 50-е годы означало, что в сознании общества произошли существенные перемены. Однако, что крайне важно, диссидентство 50-х годов еще не являлось антисоветским, оно лишь преследовало цель вернуться к ленинским нормам в партийной жизни. Поскольку эти же задачи, по крайней мере официально, ставила перед собой и власть, то инакомыслие не выходило за рамки спонтанных протестов.

Задачу решить насущные социальные потребности народа ставила перед собой «Ленинская Коммунистическая партия Советского Союза». В распространенном в 1961 году документе этой организации, изданном в виде газеты «Центральные сообщения органа ЦК Ленинской Коммунистической партии Советского Союза», провозглашалось, что целью ЛКПСС является построение коммунистического общества, «основанного на производительном труде»[dcccl].

В числе мер, способных превратить СССР в государство социализма с «человеческим лицом», планировалось осуществить программу широкого социального обеспечения трудящихся. В области сельского хозяйства, к примеру, должна была произойти ликвидация колхозов и наделение приусадебными участками крестьян. Основной хозяйственной единицей планировалось сделать совхозы, «как отвечавшие требованиям жизни в аграрном секторе хозяйства». Вызывает, по меньшей мере, удивление стремление авторов программы к двум прямо противоположным экономическим мероприятиям: возрождению личных хозяйств и тотальному господству совхозного земледелия. Очевидно, здесь одновременно проявилось стремление к повышению жизненного уровня крестьян и тяга к господству исключительно социалистического способа производства.

Любопытные формы критики политической и хозяйственной деятельности КПСС были обнаружены в трех документах при аресте бывшего работника финотдела совнархоза Латвийской ССР П. М. Спициной (1960 г.). Подвергнув анализу политическую и хозяйственную деятельность партийного руководства, авторы текстов Днепров, Иванов и Чичищев пришли к выводу, что «наша действительность — не социализм, а госкапитализм» и «задача нашего народа — восстановить марксистско-ленинскую теорию и построить социализм»[dcccli]. Подобные взгляды, в полном смысле слова, нельзя назвать ни антиправительственными, ни антисоветскими. Их появление в конце 50-х годов скорее говорит о политизации массового сознания после ХХ съезда партии.

Выработка чисто теоретических положений сочеталась с попытками агитации рабочих и колхозников через листовки. В марте I960 года в Актюбинской области в районе станции Кандагач неизвестными были разбросаны сотни листовок, которые от имени НТС призывали колхозников саботировать решения декабрьского пленума ЦК КПСС, не продавать животных, требовать самоуправления колхозов, беспартийного руководства[dccclii]. Однако ни теоретические документы, ни листовки не делали их авторов и распространителей ближе к народу. Как правило, все ограничивалось одноразовыми актами анонимного публичного протеста.

Принципиально важно, что изменение отношений между советскими людьми и властью, защиту гражданами своих прав и достоинства от произвола нельзя объяснить лишь общим усилением недовольства экономической обстановкой в стране. При жизни Сталина материальные условия были ни сколько не лучше. Основы, как представляется, заложили самые первые мероприятия «коллективного руководства». Ликвидация внесудебных органов, исчезновение из газет наиболее угрожающих высказываний в адрес «космополитов» и «врагов народа», а также развернувшаяся в печати кампания осуждения нарушений законности и признание со стороны власти ошибок прежнего правления не могли не произвести в массовом сознании масштабных мировоззренческих и идеологических изменений.

Конкретным выражением этого стали тысячи писем с жалобами на действия местного руководства, направляемые в редакции центральных газет. Люди настойчиво требовали соблюдения своих конституционных прав, что являлось несомненным новшеством в мировоззрении. Не случайно к середине 50-х годов наиболее частыми стали выступления против действий милиции, которая еще несколько лет назад, в период правления Сталина, вызывала наибольшие опасения граждан. Так, в январе 1956 года в Клайпеде возникли беспорядки, вызванные избиениями в милиции задержанных. Массовые волнения, сопровождавшиеся угрозами в адрес работников правоохранительных органов, произошли в октябре того же года в г. Славянске Сталинской области[dcccliii]. Примечательно, что большинство задержанных за активное участие в этих событиях — рабочие[dcccliv].

Интересен вопрос не только о социальной, но, что не менее важно, возрастной среде, в которой формировались антиправительственные, можно сказать «раннедиссидентские», настроения. Отдельного рассмотрения заслуживает проблема взаимоотношения власти и молодежи. Частичная либерализация внутренней жизни в Советском Союзе при Хрущеве Н. С., известная под названием «оттепели», вызвала серьезные сдвиги в сознании советской молодежи, пробудила ее к активной самостоятельной социальной жизни, создала условия для развития многих политических, культурных, духовно-нравственных феноменов.

Самое непосредственное влияние на умонастроения молодого поколения оказал XX съезд партии, ставший поистине эпохальным событием послевоенной отечественной истории. Реакция на съезд, точнее на «секретную» речь Хрущева Н. С. на нем была далеко не однозначной. Для одних, в сказанном на партийном форуме не прозвучало ничего необычного. «XX съезд не произвел во мне никакого переворота. Ничего особенно нового я для себя не открыл, если не считать, конечно, статистики. Единственное, что меня удивляло: почему об этом вдруг сказали»[dccclv]. Так воспринял хрущевское разоблачение «культа личности» московский старшеклассник Владимир Вишняков, уже почерпнувший из циркулирующей среди взрослых информации кое-какие сведения о лагерях, тюрьмах, массовых репрессиях, казнях невинно осужденных людей. Но таких молодых людей было сравнительно немного. Для других, составлявших абсолютное большинство, сказанное партийным лидером явилось подлинным потрясением. XX съезд расценивался ими как «очень крупное событие», которое «сильно задело»[dccclvi], «вырвало сердцевину мировоззрения»[dccclvii]. Диссидент В. Осипов описывал впечатление, произведенное на него XX съездом, следующим образом: «Доклад Хрущева был нам прочитан на закрытом комсомольском собрании в Коммунистической аудитории МГУ на Моховой. На стенах висели четыре портрета: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. Конечно, я был потрясен этим докладом. Все сразу приобрело знак «минус»[dccclviii].

XX съезд оказал непосредственное влияние на формирование будущих лидеров диссидентского движения. В марте 1956 года состоялось первое выступление молодого ученого Ю. Орлова — создателя Московской хельсинкской группы. На партийном собрании Института физики АН СССР, посвященном обсуждению решений XX съезда, он открыто говорил об общем упадке чести и морали и о необходимости демократических преобразований в стране.

Говоря о 1956 годе, его с полным правом можно назвать отправной точкой расцвета молодежных инициатив. Возбужденная переменами и воодушевленная представившейся возможностью более свободно выражать свое «Я», молодежь начала активно, без оглядки, воплощать в жизнь свои задумки и реализовывать потребность в неформальном общении, создавая кружки самообразования и разного рода семинары. В большей или меньшей степени все они оказывались политизированными. Таков был дух эпохи.

В начале 1956 года в Казанском финансово-экономическом институте группой студентов без ведома вузовского начальства было создано «Общество по изучению вопросов экономики и культуры». 29 ноября того же года избранный старостой «Общества…» студент Катаев на курсовом комсомольском собрании открыто пригласил всех желающих принять участие в обсуждении докладов на темы «Является ли культ личности продуктом социалистического общества» и «Является ли мужчина движущей силой общества». Доклады, сделанные коммунистом Гаджиевым, содержали в себе выдержки из речи Тито в Пуле и коментарии радиопередач Би-Би-Си и «Голоса Америки»[dccclix].

Уже на следующий день Казанский горком КПСС совместно с горкомом ВЛКСМ образовал комиссию для рассмотрения вопроса о состоянии политико-воспитательной работы в финансово-экономическом институте, а вскоре всех, имевших причастность к созданию самодеятельного студенческого объединения исключили из комсомола и отчислили из вуза[dccclx].

Новым в настроениях учащейся молодежи было и то, что она уже не сносила покорно гонения и репрессии за смелость иметь собственные суждения. В 1956 году в ЦК ВЛКСМ поступило коллективное письмо от студентов Таганрогского радиотехнического института, возмущавшихся исключением из вуза своих товарищей за чересчур наглые, по мнению начальства, вопросы, заданные на семинаре по изучению материалов XX съезда. Студентов интересовало: как понимать термин «экспорт революции», какова точка зрения Троцкого Л. Д. на мировую революцию, какую позицию занимали по этой проблеме большевики в 1917—1918 годах[dccclxi].

Дальнейшая радикализация сознания молодежи связана с событиями в Польше и Венгрии. Даже у вполне лояльно настроенных по отношению к власти представителей молодого поколения подавление вооруженным путем венгерской «революции», сразу же вслед за XX съездом, оставило неприятный осадок в душе. И. Волгин вспоминал: «У меня было двойственное ощущение. С одной стороны, как ни странно, искренне сочувствие к восставшим. Я желал им победы. При отсутствии какой-либо альтернативной информации, я инстинктивно ощущал: наши танки в Будапеште — это зло, во всем этом присутствует какая-то чудовищная ложь. Но, с другой стороны, я вовсе не хотел, чтобы социалистический лагерь был ослаблен или, не приведи Господи, вообще развалился. Я понимал, что повстанцы сражаются за справедливое дело, за свободу, но сам факт вооруженной борьбы не одобрял»[dccclxii]. Что же было говорить о молодежи инакомыслящей. Думается, что здесь уместно привести патетическое воспоминание о тех временах В. Буковского Он писал: «После того, как краснозвездные танки — мечта и гордость нашего детства — давили на улицах Будапешта наших сверстников, кровавый туман застилал нам глаза. После того, как весь мир предал нас, мы никому не верили. Мы хотели погибнуть, плечом к плечу с теми, кому доверяли безоглядно…»[dccclxiii].

Часть молодежи рассматривала венгерские события как образец для подражания, руководство к действию. В 1957 году ЦК ВЛКСМ сообщил в ЦК КПСС, что в период венгерских событий вся группа семинара литературных переводчиков Литературного института им. Горького в ответ на объяснения происходящего в официальном ключе вскочила с мест с криками: «В Венгрии произошла революция. Нам тоже нужна такая революция, как в Венгрии»[dccclxiv].

Подавление оппозиционного движения в Венгрии стало побудительным мотивом для создания нелегальных политических групп и кружков. На это указываю даты возникновения подпольных молодежных организаций и личные признания их участников. Хотя начало вызревание идеи политической оппозиции режиму естественно относиться к более раннему периоду. Так, еще в 1953 году после смерти Сталина и ликвидации Берии, будущий основатель и лидер известной московской молодежной группы Л. Н. Краснопевцев совместно со своим товарищем Л. Ренделем написали несколько работ, в которых рассуждали о путях развития социализма[dccclxv].

Был и еще один фактор, определивший развитие сознания думающей молодежи в направлении конфронтации с властью. «Революционный романтизм» молодых далеко не всегда довольствовался отведенным для него руслом, выплескиваясь за строго очерченные границы советской демократии. В ответ на это, по точному замечанию В. Осипова «чиновники, для которых политический строй никогда не был предметом поклонения, немедленно записали нас в разряд врагов… Увы, в самом начале вы отшвырнули нас, единственных, кто беззаветно защитил бы систему, ту часть поколения, которая могла бы укрепить государство. Функционеры этого не пожелали и отбросили всех идейных»[dccclxvi]. После чего «идейные» пошли своим путем, сделав попытку по-новому взглянуть на социалистические ценности.

В сущности, молодые «нелегалы» следовали в направлении провозглашенного руководством КПСС возвращения к «истокам», но пошли в своих искания гораздо дальше, чем это допускалось «сверху», занявшись ревизией творческого наследия В. И. Ленина и обратившись к другим течениям в социал-демократии. С юношеским энтузиазмом молодые «революционеры» одинаково жадно осваивали как большевизм, так меньшевизм и троцкизм. В качестве элемента политического конструктора, из которого молодежь надеялась сложить справедливое общество, присутствовал также «титоизм». Рядом организаций он рассматривался в качестве наиболее правильного воплощения на практике идеи социализма.

В ходе переосмысления пройденного исторического пути и переоценки нормативных ценностей молодежью, обладавшей способностью к теоретическому мышлению, были созданы оригинальные концепции и программные разработки. Так, студент Уральского педагогического института Г. Е. Федосеев написал труд под названием «Классовый социализм», в котором выдвинул тезис о том, что советская интеллигенция является не прослойкой общества, а господствующим классом[dccclxvii].

Создававшиеся молодежью подпольные политические организации строились по единому образцу, заимствованному из арсенала российских революционеров. Единой была и цель леворадикальной молодежи, заключавшаяся в перестройке советского общества в духе демократического социализма.

Марксистская заданность мировоззрения, свойственный возрасту маскимализм предопределили методы и средства достижения поставленной задачи. Практически во всех «программах» разработанных молодыми диссидентами содержался тезис о вооруженном восстании. Необходимость его мало кто оспаривал. Ленинградская организация «Социал — прогрессивный союз» предельно четко формулировала цель своей деятельности: «свержение коммунистической диктатуры и создание многопартийной системы в условиях парламентской демократии»[dccclxviii].

Из решительных намерений, однако, не последовало адекватных им действий. Главной формой оппозиции стали выработка компанией друзей определенной политической «платформы», (существовало великое множество таких документов), распространение «антисоветских» листовок и немногочисленные попытки наладить кустарными способами выпуск собственных газет, после чего группа, как правило, ликвидировалась. Так, в мае 1958 года органами госбезопасности были задержаны молодые граждане Укуров Г. С., Пирогов Ю. А., Поленов В. С., разбрасывавшие листовки в Краснопресненском районе Москвы[dccclxix]. Пиком практической деятельности кружка Л. Н. Краснопевцева был выпуск листовки, призывавшей вести борьбу за обновление в духе XX съезда, за создание рабочих советов, открытым выступлениям на партсобраниях, требованием суда над виновниками преступлений 1937—1953 годов[dccclxx].

Материалы для изготовления прокламаций, иногда их тираж достигал нескольких сотен экземпляров[dccclxxi], брались из газет стран народной демократии, передач западных радиостанций, самиздата. В ход шли и личные впечатления, и наблюдения подпольщиков.

С деятельностью молодежных политических неформальных организаций второй половины 50-х годов связаны первые ростки правозащитной идеологии. Из хода судебного процесса над членами ленинградского «Общества сумасшедших на свободе» Р. Пименова и Б. Вайля известно, что подсудимые признали себя виновными только в антиправительственной деятельности, но не в антисоветской, заявив, что правительство как исполнительный орган нарушает Конституцию, а они выступают за ее неукоснительное соблюдение.

Вторая половина 50-х годов стала временем бурного развития студенческого самиздата, посредством которого молодежь реализовывала потребность в свободном выражении своих взглядов и отстаивала собственные культурные пристрастия и интересы. Позитивное влияние на выход самиздата на качественно новый уровень оказали «технический прогресс», переход от ручек к пишущим машинкам, и традиции вузовской стенной печати.

За довольно короткое время значительно выросло число газет выпускавшихся силами учащихся различных курсов и групп[dccclxxii]. Среди нелегальных студенческих газет и журналов, выходивших в 1955—1957 годах можно назвать «Фиговый листок» — нелегальное издание Вильнюсского университета, «Голубой бутон» — самиздатовский орган Ленинградского универститета, «Культура» — стенную газета Ленинградского технологического института, «Свежие голоса» — рукописный журнал студентов Ленинградского института железнодорожного транспорта, «Колокол» — стенная газета МГУ[dccclxxiii].

Довольно долгое время самиздат был почти исключительно художественным. В большой моде были поэтические альманахи, содержащие стихи молодых авторов и произведения А. Ахматовой, З. Гипппиус, М. Цветаевой, Н. Гумилева, И. Северянина, О. Мандельштама, Б. Пастернака, прозу и поэзию западных литераторов. В то же время самиздат (вузовские газеты и журналы) уже с самого начала содержали материалы, затрагивающие злободневные, острые вопросы современности: дискуссии о методе соцреализма, о состоянии дел в комсомоле и др.

В 1961 году в Московском историко-архивном институте некоторое время выпускался бесцензурный журнал «Золотарик» с резкой критикой советской действительности. Статьи в журнале были отпечатаны на машинке и иллюстрированы фотоснимками и рисунками[dccclxxiv]. Журнал ходил по рукам среди некоторой части студентов.

Разновидностью самиздата был самиздат музыкальный, начавшийся с пластинок П. Лещенко и А. Вертинского Существовала целая индустрия музыки, записываемой на старых рентгеновских пленках. В дальнейшем ее сменили магнитофонные записи популярных среди молодежи авторов и коллективов.

Вторая половина 50-х годов ознаменовалась расширением контактов советского общества с внешним миром. В СССР проходили гастроли западных театров, джазовых коллективов, выставки моделей одежды. Официально были разрешены показы «чужой» моды в зале ГУМа и на страницах международного журнала, повсюду зазвучала современная западная музыка. Это оказывало раскрепощающее влияние на советскую молодежь. Модные прически, одежда, музыка, стиль жизни стали объектом ее пристального внимания. Огромное воздействие на молодежь оказал Международный фестиваль молодежи и студентов, проходивший в Москве. На нем впервые за долгие годы молодые люди могли свободно общаться со своими зарубежными сверстниками. Современник фестиваля В. Скуратовский не без основания считает, что: «результатом московского фестиваля явилась не победа " сил мира и cоциализма", а взаимное знакомство свободного Запада и освобождающейся от пут сталинизма советской Евразии»[dccclxxv].

Символом независимости в быту выступали «стиляги», в обилии появившиеся на центральных улицах крупных городов. Их внешний вид шокировал обывателей и вызывал негодование у начальства. «Стиляг» не признавали за часть общества. С возмущение говорилось о том, что «они не похожи на советских людей, на советскую молодежь»[dccclxxvi]. Следовательно, необходимо с ними бороться, что и делалось. «Стиляг» ругали в прессе, исключали из учебных заведений, устраивали на них облавы. Специально созданные комсомольские бригады вели против «стиляг» идеологическую борьбу.

За длинный язык и тягу к общению с иностранцами «стильная» молодежь становились объектом агентурной разработки КГБ. В октябре 1958 года Комитет госбезопасности в справке в ЦК КПСС сообщал, что за связь с иностранцами в 1957 году арестовано и осуждено по статье 58-2-а и 58-10-1 УК 7 человек из числа неблагополучной молодежи[dccclxxvii]. И все же искореннить данное явление не удавалось. Тяга к самовыражению, естественное для молодежи стремление выделиться, соответствовать моде, оказывались сильнее угрозы преследований и репрессий. Молодежь уже не хотела быть одноликой серой массой, человеческим материалом социалистического строительства.

Некоторые объединения «стиляг» становились широко известными. Так, в конце 50-х годов в Молдавии «гремели» участники так называемого Кишиневского института бездельников. Назвавшись «безыдейными», они выдвинули девиз «Спешите жить», противопоставив себя «великим планам строительства коммунизма»[dccclxxviii].

Данный лозунг отражал наметившуюся в среде части молодежи, прежде всего студенческой, те