Глава третья. Трактовка народа в русской общественно-политической мысли ХIХ — начала XX века.

В центре внимания общественной мысли России XIX в., т. е. периода крепостного права и последовавшего после его отмены периода, в центре внимания и славянофильства, и западничества оказалась озабоченность судьбами народа, его бедственным положением. Народ в этот период представал как относительно целое. Чаще всего под этим понятием понималось крестьянство. Поэтому такие термины, как народ, народные массы, толпа, чернь, обычно употреблялись как синонимы.

Деспотическая власть самодержавия, не допускавшая какого-либо противостояния, приводила, как известно, к тому, что неофициальная социально-политическая мысль оказалась сосредоточена в области литературы, публицистики. Как позже напишет Фет, “поэт в России больше, чем поэт”. Этим отчасти объясняется особая роль интеллигенции в русском обществе. Не случайно, сам термин “интеллигенция”, в отличии от понятия интеллектуал, употребляется, как правило, именно в русском языке. Не вдаваясь здесь в рассуждения о специфике интеллигенции как таковой, мы тем не менее вынуждены сказать несколько слов об особенностях отношения русской интеллигенции ХIХ — начала XX в. к народу, ибо именно интеллигенция не просто осознавала бесправное положение народа, но и была чрезвычайно озабочена этим и строила планы преобразования жизни народа. Это было не только осознание бедственного положения народа, но боль и стыд за то состояние, в котором находится народ. Более того, на первый план выступали чисто этические соображения. Бердяев отмечал, что слова Радищева: “душа моя страданиями человеческими уязвлена” конструировали тип русской интеллигенции, который не просто размышлял о судьбах народа, но считал себя нравственно ответственным за существующее положение. И в этом смысле можно говорить о народничестве на протяжении всего XIX века.

В то же время отсутствие в обществе элементарных правовых норм не давало понять всю бездну бесправия русского народа. Господствовала точка зрения, что сознание народа ориентировано только на нравственные понятия и не предполагалась задача просветить его в правовом отношении. Особое значение, по мнению одного из авторов “Вех”, имело отсутствие у народа даже зачатков понятий римского права. Порой в этом усматривали нечто положительное. То, “что абсолютный характер собственности всегда отрицался русским народом, — подчеркивал Бердяев, — вселяло надежды на особое предназначение русского народа решить социальный вопрос лучше и скорее, чем на Западе”. Одновременно с этим в русской интеллигенции преобладало чувство “вины перед своим народом”, чувство покаяния. Появляется особый тип кающегося дворянина, а затем и разночинца. Все это порождало определенное народопоклонничество, когда народ, по словам С. Н. Булгакова, рассматривался как “объект спасательного воздействия”, что неизбежно вызывало барское отношение к народу как к “несовершеннолетнему, нуждающемуся в няньке для воспитания “сознательности”, непросвещенному в интеллигентском смысле слова”[54].

Подобные настроения порой способствовали идеализации русского мужика, особенно заметной в литературе, начиная с “Записок охотника” Тургенева. Позже Михайловский так опишет это явление: “Общая тенденция всех наших сколько-нибудь замечательных писателей о народе состояла в нравственной реабилитации его (народа — автор) в глазах образованного общества, в стремлении доказать, что мужик... в нравственном отношении и чище, и крепче, и надежнее людей привилегированного класса”[55].

Борьба за отмену крепостного права выступала лейтмотивом общественно-политической мысли в России первой половины XIX в. Уже декабристы исходили из того, что народ в России, обеспечивший ее национальную независимость в Отечественной войне, не должен быть под властью крепостников. Они требовали отмены крепостного права, были сторонниками природного равенства людей. “Правительство существует для блага народа и не имеет другого обоснования своему бытию и образованию, как только благо народное, между тем как народ существует для собственного блага”[56]. Но, думая о народе, они мыслили все преобразования без его участия, в форме военного переворота. И в этом смысле Ленин был прав, говоря, что декабристы были страшно далеки от народа. Да и поддержаны народом они не были.

В теоретическом плане ряд декабристов стремились выразить определенные чаяния народа. Так Пестель подчеркивал, что народ не должен быть принадлежностью кого бы то ни было. В своем обращении к народу Бестужев-Рюмин писал, что все бедствия народа проистекают от самовластия и рабства, что от всего этого надо освободиться и установить правление народное, основанное на законе Божьем. Декабристы говорили о необходимости просвещения народа, которое не позволяло бы ему навязывать насильно варварство и рабство.

Ощущение себя над бездной и катастрофическое мироощущение стало характерным, по словам Бердяева, для многих представителей русской литературы XIX-XX веков. Уже Пушкин чувствовал бунтарскую стихию русского народа и предвидел возможность “бунта бессмысленного и беспощадного”. Бердяев же приводит слова Лермонтова: — “Настанет год — России черный год — когда царей корона упадет. Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь... И зарево окрасит волны рек: — В тот день явится мощный человек. И ты его узнаешь — и поймешь, зачем в руке его булатный нож. И горе для тебя! Твой плач, твой стон ему тогда покажется смешон. И будет все ужасно, мрачно в нем, как плащ его с возвышенным челом”. Гоголя также мучило, что Россия одержима духами зла и лжи. Все это приводило Бердяева к достаточно обоснованному выводу, что “в России выработалась эсхатологическая душевная структура, обращенная к концу, открытая для грядущего, предчувствующая катастрофы, выработалась особая мистическая чувствительность”[57].