Защитные механизмы Эго 4 страница

И второй вывод - мысль есть прежде всего действие. <...> Хотя мысль, несомненно, ментальное состояние, <...> но по сути <...> она есть действие, благодаря которому у нас и появляется, помимо отражения, воз­можность создать что-то. Ибо чтобы увидеть что-то, мы вносим порядок и потом видим. <...> Короче говоря, в качестве определения мысли я предлагаю следующую тавтологию: мысль есть возможность мысли. Или мысль есть возможность большей мысли. И также я определяю сознание: сознание есть возможность сознания. <...>

Это относится ко всему. Философы называют это актом «второго первого рождения», что можно пояснить так. Нечто, родившееся однаж­ды и впервые, как это ни странно, может родиться «вторым рождением», т.е., уже рожденное, родиться заново. <...> Все это повторение некоторых первоактов. <...> Так же как и наша любовь есть исполнение в этом смысле первого человеческого акта любви. Мы каждый раз первые Адам и Ева. Это свойство нашей сознательной жизни, она так устроена. Про­сто в нее нужно вдуматься, потому что из этого вытекают последствия.

310 Тема 12. Психология мотивации

Так вот, второй шаг и заключает в себе возможность того, что в исполне­нии будет существовать то, что родилось когда-то в первый раз. <...> Когда я говорю, что мысль есть возможность мысли, я «мыслью» назы­ваю создание возможности того, что такое второе первое, или снова-рож-дение может случиться. <...>

Проиллюстрируем это. <...> Мы обычно полагаем, что существуют некие чувства и представления до стиха, а стих есть их выражение. Но как предупреждал Рильке: «Werkes sind keine Sentimente» стихи вовсе никакие не переживания, <...> т.е. не выражение сентиментов. <...> Он имел в виду, что стихи и есть то, после чего стали возможны мои чувства и представления. <...> «Гамлет» написан - в мире стали возможны и существуют вполне определенные переживания, мысли, чувства и пред­ставления. <...> Мы по-новому увидели мир. Скажем, как об этом писал Пруст, после полотен Ренуара существует мир Ренуара, который нас ок­ружал, но мы его не видели. А после его полотен он стал возможным. После Ренуара мы видим в мире женщин Ренуара. <...> Чувства возни­кают в человеке не потому, что у него определенная психофизическая организация и он способен вдруг эти чувства испытать, а потому, что воз­можность их рождения потенцирована в пространстве произведения, ска­жем стихотворения Рильке или трагедии «Гамлет». И тогда нас инте­ресует «Гамлет» как структура и почему ее элементы, их сцепление и ре­зонанс между ними рождают мысли. <...>

Пойдем дальше. Если я говорю то, что говорю, значит, должен сам со­ответствовать этому. <...> Из того, что я говорил об истине, вытекает еще одна важная вещь. <...> Каждый идет из своего далека, <...> и в том про­странстве, в котором человек идет, нет никаких привилегированных точек, где каким-либо предданным образом <...> явилась бы истина. <...>

Совершенно случайно мы родились там, где родились. <...> Акт рождения не есть необходимое продолжение истории того места, в кото­ром мы родились. Например, в Грузии. А я вообще родился в городе Гори на улице Карла Маркса. Я родился случайно, но существует ведь какая-то связанность, которую я называл «неделимым движением исти­ны». Так вот, я вхожу в это движение неким актом. Большая часть та­ких актов завязывается в детстве и потом исчезает, уходит куда-то в глубину, в фундамент. Ну, разумеется, мы должны в этом случае отка­заться от мысли, что <...> мол, это и есть история: одни люди рождают других людей, люди с определенной культурой рождают людей с другой культурой и т.д. Нет этого. <...> Культура рождается заново (или не рождается) каждым поколением, если оно совершает какой-то акт, <...> которым завязывается история, завязывается все, что было до. На его ос­нове мы определяем, к какой истории мы принадлежим, что продолжа­ем, с чем в преемственности находимся. <...>

Дело в том, что это несомненное переживание мы испытываем все­гда как граничное переживание, посредством которого оказываемся пе-

Мамардашвили М, К, [Об искусстве осмысления апории] 311

ред невозможностью возможного или перед возможной невозможностью. Скажем, в детстве у нас есть эквивалент этих состояний, когда мы с яс­ным сознанием себя как искренних, правдивых и имеющих право, ока­зываемся со всеми этими чувствами - неуместными и не принимаемыми миром. <...>

Возьмем <...> простой пример из первой части романа Пруста -«По направлению к Свану». Сцену, где его герой, маленький мальчик, пе­реживает, почему его мать не приходит, причем переживает в метафори­ческом <...> смысле, который разыгрывается в воображении мальчика. <...> И знаком этого оказывается звон колокольчика. Колокольчик ви­сит на садовой калитке. Когда <...> калитка открывается, значит, уходит Сван, присутствие которого отвлекало мать от сына. Сын в это время ждет ее в своей комнате, наверху, чтобы она поцеловала его на ночь. Пе­реводя сказанное на наш язык: он ждал и не мог заснуть, не ощутив себя охваченным защищающим его и теплым, всеобъемлющим лоном, прооб­разом которого является пребывание ребенка в материнском чреве. Т.е. материнский поцелуй для него носитель несомненного человеческого чувства - любви к матери. <...> И это ожидание ребенка, который совер­шенно искренен и невинен в своем чувстве, <...> для матери выступает как террор посредством любви. Вы знаете, что террор посредством люб­ви для нас совершенно невыносим. Мы воспринимаем его как покуше­ние на нашу свободу. И она <...> раздраженно откладывает, оттягивает момент, когда ей нужно все-таки подняться и поцеловать сына, хотя зна­ет, что она его тоже любит, и он может не заснуть. Но для нее это неуме­стное и тем самым вызывающее раздражение требование правой любви, <...> не содержащей никакого зла, <...> греха. <...> Сван ушел, но она не приходит, обрекая сына на долгие минуты, которые кажутся ему часа­ми ожидания. Значит, в этом своем правом чувстве, невинном и ис­креннем, он изгнанник в этом мире? Никому не нужен? Наложите это переживание на <...> ряд ощущений, связанных, скажем, с чувством несомненной справедливости. <...> В момент, когда я <...> готов про­изнести некое истинное свое видение, оно уже обернулось ложью. Ну а я-то его испытываю. Казалось бы, что может быть человечнее ясного видения справедливости или ясного ощущения невинной любви? Это и есть граница. Именно такого рода вещи я называю актами. В них за­вязывается история, потому что при этом может случиться <...> так, что у мальчика действительно возникнет комплекс Эдипа. Т.е. в нем разо­вьется метафора отца и <...> соответствующие чувства - любовь и нена­висть к отцу или матери и т.д.

Завязалась история, потому что из опыта таких актов выступают фигуры универсального опыта сознания, который проделывался другими людьми в данной культуре или вообще в истории человечества. И через них что-то уже начинает длиться. Не мальчик впервые выдумывает не­нависть к матери, а ненависть выводима из структурных элементов са-

312 Тема 12. Психология мотивации

мого этого акта, который завязал историю. Какими-то актами мы всегда завязываем ту или иную историю. И в них всегда присутствует то, что я назову «неразрешенным сознанием», несущим некое бремя и муку страдания. Сознанием, которое на границе, потому что оно выталкивает­ся эмпирическим миром. <...> Такие неуместные ситуации как раз и пе­реживаются как возможные невозможности. Когда мир, даруемый мне поцелуем, я воспринимаю как мою невозможную возможность. Т.е. дру­гого человека воспринимаю как возможную невозможность... самого себя. Это же естественная часть моего существа в полноте меня самого - и невозможно! Повторяю, здесь важны оба слова: и возможное, и не­возможность.

В тех местах, в которых мы родились случайно, а потом совершили акты и завязали историю, мы очень часто, проходя путь, приходим к та­ким метафизическим невозможностям. В детстве они случаются непро­извольно, как бы сами собой, а на уровне взрослого опыта с той же струк­турой повторяются в наших социальных, гражданских и иных взаимоот­ношениях. Когда мы сталкиваемся с ситуациями, которые неразрешимы просто в силу того, что человек А в месте В совершил действие С, а дру­гой человек в каком-то другом месте совершил еще действие, и они сце­пились таким образом, будто каждый «встал не с той ноги». <...> С од­ной стороны, простейшее психологическое переживание ребенка <...>, а с другой стороны, скажем, интеллектуально изощренные переживания, ха­рактерные, в частности, для великих австрийцев - писателя Роберта Му-зиля и философа Людвига Витгенштейна, не говоря уже о Фрейде. Пере­живания по поводу того, что все сцепилось в XX веке особым образом и, что ни делай, все обернется не так, как хочешь. Отсюда, кстати, у Музиля и появляется его роман-утопия о «человеке без свойств», который не име­ет завязок или должен устранить их в себе, поскольку любое свойство -хорошее или плохое - так сцеплены друг с другом, что вся ситуация <.„> превращается в хаос и абсурд. И его сознание, которое это видит, есть гра­ничное сознание. <...> Ясное сознание, с которым ты стоишь перед этим сцеплением, оно и есть ядро и начало мысли. <...>

Я пытался пояснить смысл человеческого состояния перед лицом метафизических невозможностей, которые открываются нашему взору в ситуациях особого сцепления <...> обстоятельств. Проследить их во всех деталях мы не можем, но имеем ясное сознание того, что попали в какое-то непроходимое место. <...>

Эти ситуации я и называю «делаю, что противно, и не делаю то, что хочу». <...> Представьте себе Сократа, считавшего, что в силу его связей с людьми он должен просвещать их. У просвещения <...> (или обучения) есть, как известно, свои правила, <...> которые мы выполняем. И Сократ, естественно, тоже выполнял их, понимая, что образ учителя вообще-то противен, и учить кого-либо бесполезно, если человек сам не стремится к этому, исходя из собственного опыта. <...> Нет ничего хуже, когда тебя

МамарАашвили М.К. [Об искусстве осмысления апории] 313

втискивают в образ учителя и ты из него уже не имеешь права вы­рваться. <...> Сократ понимал, что с философской точки зрения вообще не существует дела как <...> налаженного механизма, которым человек мог бы служить, проявляя тем самым свои качества, <...>, мышление, <...> героизм и т.д. И тем не менее, <...> когда пошел на смерть, он <...> разорвал цепь человеческой солидарности и правил, посредством которых нужно достигать благородных целей... Ну, скажем, необходимо было бы где-то помолчать, <...> или же согласиться на изгнание. Ведь греки готовы были дать своему философу убежать, они вообще-то не очень серьезно собирались его убивать: приговор был скорее ритуаль­ным жестом. <...> Сократ же почувствовал свою ответственность перед чем-то, что полностью освобождало его от участия в человеческих делах. Он считал, что малейшая неправдивость разрушает ту правду, ради кото­рой он жил, во-первых, а во-вторых, для него важнее было быть в точке один на один со смертью (или с Богом), потому что только в этой точке можно знать нечто, что без этого и не в этой точке никогда не узнаешь.

И то же самое можно сказать о жизни Христа. Если вы обратите внимание на <...> то, как реально выглядела ситуация в Израиле того времени, вы поймете, что от идейного вождя, от Учителя ожидалось уча­стие в <...> делах его народа, в частности в борьбе с римским гнетом. Но, как и Сократ, Христос выпал из точки дела и вошел в другую точку (на­зовем ее сократической). Хотя часть правды была, несомненно, и у тех людей, которые ожидали от него спасения от римского владычества. Но <...> он продолжал иметь то сознание, ответственное только перед лицом Бога, для которого проблемы израильского государства и войны с Римом не существовали. Перед лицом Бога у человека другие проблемы, неже­ли те, которые разрешаются в точке национального интереса¹. <...>

Я тоже мог бы оказаться в Чернобыле и сделать такое, от чего мне было бы противно. Но <...> мысль есть невозможность отказаться от со­знания. <...> И я не презираю людей, совершивших в Чернобыле дейст­вия под видом героизма. <...> В публичной, гражданской жизни я го­тов поступать согласно нравам и обычаям той страны, в которой я жи­ву. Но я не могу отказаться от сознания <...> того, что я вижу. А вижу я в таком случае, как выражался Борхес, тайну пути порядка. Это тай­ные сцепления того, как все выступает передо мной. Это как бы осле­пительное человеческое прозрение, что все есть часть многосоставной гар­монии. <...>

Быть способным на мысль - значит быть способным на жестокость, способным сказать самому себе: это так, как бы мне ни хотелось бы. <...>

¹ Поэтому есть и такая интерпретация поступка Иуды: он совершает свое преступление отнюдь не за 30 сребреников, <...> а из идейных соображений. Его можно назвать «прото-идейным преступником», т.е. архетипом всех последующих идейных преступников. Он спасает дело Христа от Христа. Заботится о бедных, а этот безумец явно делает что-то другое. Христос проходил свой путь, а Иуда спасал дело.

314 Тема 12. Психология мотивации

Скажем, в эсхиловской драме Орест, мстя за смерть своего отца, убивает мать. Но он совершает убийство с сознанием, которое отличается от этого действия. Ведь он слышит ее голос, голос материнской правды. Но героем его делает не месть, а то, что он не лишается сознания. Он не совершает этого акта из чувства мести или ненависти к матери. Наоборот, он слы­шит ее голос, он сын и не должен убивать — по смыслу это должно свер­шиться. Должно быть наказание за преступление, совершенное матерью, и наказание руками сына. И руки его действуют. Он готов отвечать за это. Нести ответственность. Т.е. он готов к тому, чтобы в его голове вел­ся диалог между различными и несовместимыми правдами. Это апория. Он продействовал в апории. Потому что, по-своему защищая свою прав­ду и убивая мать, прав и он. <...>

Для античного героя голос земли, <...> архаических сил имеет ка­кую-то свою правду, а голос полиса, гражданственности (или государст­венности) имеет свою, другую правду. И мыслящее сознание должно дер­жать их как части одного сцепления. Это трудно, конечно. Эти «тайные пути порядка», по поводу которых прекрасный русский поэт Ходасевич выразился так:

Простой душе невыносим

Дар тайнослышанья тяжелый¹. <...>

Простой душе - невыносимо. <...> Она будет кого-то ненавидеть, кого-то обвинять, всегда других, конечно, никогда саму себя. И, главное, простая душа не будет видеть. Поскольку ситуация, когда я делаю то, что противно, и не делаю того, что хочу, складывается так, что мы в ней за­путываемся. <...> Поскольку то, что хочу, может быть, вообще опасно для окружающих. <...> Я могу держать эту мысль. А сможет ли другой? Я могу быть свободным, а не опасна ли будет моя свобода для соседа, с кото­рым я нахожусь в человеческой связи, поступая так, как диктует мне ясное сознание? <...>

Сознание апории, <...> или <...> стояния перед лицом невозможно­стей, начинается с <...> вопроса: «Но при чем тут я?» Если все так сце­пилось, при чем тут я? <...> Помните, <...> какой смысл тогда пере­живать, если я умру? Смысл пока мы видим только один: если я есть с теми чувствами и мыслями, которые содержатся в этом ясном сознании, то, может быть, будет другое. Т.е. изменится мир, и если другое наступит, то я бессмертен в том смысле, что я везде буду там, где будет другое, если здесь я прошел свой путь и впал в эти мысли и чувства. <...> В таком сознании содержится и сознание того, что это именно я мешаю другому миру своим телом. <...> Потому что оно участвовало вместе с другими, чтобы все это неразрывным образом сцепилось. И тем не менее хорош я или плох, но что-то спонтанно порождается во мне самим фактом мо­его существования, которое может осознаваться как помеха, и тогда...

¹ Ходасевич В. Стихотворения. Л., 1989. С. 131.

Мамардашвили MX. [Об искусстве осмысления апории] 315

можно не бояться смерти. Когда мы не боимся смерти, тогда мы и ока­зываемся в точке, где начинается мысль. <...>

Но обратите внимание, когда есть это сознание, что я в полной невинности и чистоте своих помыслов и чувств, не совершив ничего пло­хого, хочу общаться с другими людьми, воссоединиться с ними, именно в этом я отрицаем миром. И эта ситуация разрешается подчас самоубий­ством. <...> Человек как бы актом самоубийства показывает самого себя: вот что вы не оценили и потеряли, а я вам покажу, каков я. <...> Так же как мы можем наказывать других своей святостью или <...> бедностью. Есть такие парадоксы в нашей топографии душевной жизни. Если вы помните, в одной из песен Высоцкого даже ангелы поют злыми голосами. Этот злой голос как бы наказывает мир за то, что тот его не понял. <...>

Когда мы находимся в этом смертном моменте, мы перед лицом. Тогда мы видим себя. Это единственная ситуация, в которой мы лицом к лицу, а не в отражениях зеркала. <...> Точнее, видимо, было бы сказать: «Смерть показала мне лицо». Ведь оно может быть и без черт; например, в одном из фильмов Бергмана лицо смерти представлено циферблатом без стрелок. Очень наглядный символ того, что смерть в данном случае обозна­чает простой факт отсутствия времени. И в этом интенсивном пережива­нии взято все. Ибо какая разница: если все равно должен кончиться, а все окружающее меня не кончится, то есть ли разница, умру я сегодня или зав­тра (или через десять лет)? Имея в виду лицо, мы должны помнить одну простую вещь — не существует изображения лица. Обратите на это внима­ние и подумайте: можно ли изобразить лицо? Просто лицо человека. Лицо изобразить нельзя, оно есть нечто существующее, есть то, что мы увидели. Я утверждаю, что названное мною «сцеплением» (или судьбой), когда оно освещено смертью, есть не изображение, а лицо. То, что само себя изобража­ет таким вот образом. Оно — выразилось. Все остальные элементы являют­ся изобразительными, а само лицо не есть изображение. Лицо есть лицо. Оно само себя выражает, или изображает. Впервые увидев себя, я вижу лицо, а не изображение. <...> Мы ведь в зеркале себя не видим, а видим себя, смотрящего в зеркало. И <...> в наших идеологических представле­ниях, <...> частях сознания мы не видим себя вовсе. Мы видим кого-то, имеющего о себе такие-то представления и так на себя смотрящего. Это не мы сами. <...>

Символ смерти потому является начальным толчком работы мыс­ли, что видение реальности является оборотной стороной видения и по­нимания смерти. В нашем жизненном, бытовом мышлении смерть ведь для нас всегда что-то далекое. <...> Вот завтра, причем в неопределен­ном завтра, я буду хорошим. А если в промежутке случится смерть, тог­да она, конечно, бессмысленна. <...> А если наоборот, если символ смерти означает превращение далекого в близкое, то взгляд смерти, который ви­дит конечность, входит в саму жизнь. Внутрь ее, потому что это самое

316 Тема 12. Психология мотивации

близкое. Ведь наше мышление есть просто приближающий взгляд, по­добный телескопу. Оно приближает большое, лишь кажущееся малень­ким. Обычно какая-то деталь кажется маленькой, а на самом деле это что-то громадное и близкое. Ну, скажем, фраза, написанная на плакате в Чернобыле: «Чернобыль - место героизма». Можно пожать плечами, но в действительности это самое близкое, лежащее в существе нас самих, если мы об этом мыслим. Мысль есть наша способность приблизить, сделать близким нечто далекое. <...>

Мысль есть состояние, в котором мы находимся и можем пре­бывать, концентрируя условия того, что мы находимся в этом состоянии в противовес всем силам природы и потому естественной необходимос­ти или тому, что я называл сцеплением. Подобно обрушившейся на вас волне. <...>

И вот после того, как я расстался с вами в прошлый раз, <...> я случайно посмотрел фильм «Остановился поезд», сделанный по сценарию Миндадзе Абдрашитовым¹. Этот фильм является <...> одной из самых простых и ярких иллюстраций того, о чем я вам говорил. Если вы его видели, то помните, что следователь расследует случай железнодорожной катастрофы. <...> Он как раз попал в сферу мысли и стоит перед волной, а волна составлена очень страшно. Почему страшно? Да потому, что она соприродна ему самому.

Посмотрите на ситуацию в фильме. Там изображены существа, ко­торые борьбой за выживание сбиты в коллективный организм, <...> по­добный колонии полипов <...>, взаимно паразитирующих. Они все связа­ны <...> тем, что я назвал бы удавкой человечности. И при этом все вре­мя звучит одно слово - «понимаешь». Все друг к другу обращаются с этим словом. И даже если вслух его не произносят, то все ситуации та­ковы, что так и слышишь: «Ну, ты же понимаешь, что он не герой, но ведь все - хорошие люди». Т.е. какое имеет значение, герой или не герой, если путем обмана его вдова может получить квартиру...

Ведь что случилось: один работник по человеческим причинам выпил и не вышел на работу, поэтому некто вместо него, не имея на это права, подписал постановление техосмотра о готовности локомотива. Вто­рой, в силу сложившихся обычаев и того, что ничего нельзя выполнить по инструкции, поскольку они нежизненны, <...> выпустил локомотив с испорченным спидометром. Стрелочник заложил вместо двух колодок, полагающихся по инструкции, одну колодку. Т.е. во множестве точек

¹ СССР, «Мосфильм», 1982, цв., 96 мин. Автор сценария: Александр Миндадзе. Режис­сер-постановщик: Вадим Абдрашитов. В ролях: Олег Борисов, Анатолий Солоницын, Михаил Глузский, Нина Русланова и др. Публицистическая драма. «В результате аварии пассажирского поезда гибнет машинист. Приехавший для расследований обстоятельств случившегося следователь убеждается в том, что этот случай - закономерность в цепи служебной недобросовестности на всех уровнях организационной структуры железнодо­рожного управления. Прокат — 6.2 млн. зрителей.» (nashekino.ru).

Мамардашвили М.К. [Об искусстве осмысления апории] 317

произошли понятные и человечески обыденные действия, а сцепление их таково, что человек, который совсем не герой и не собирался быть им, оказывается внутри образа героя, «жертвуя» своей жизнью, чтобы спас­ти пассажиров. <...> И нельзя это назвать даже злом или добром. По­пробуйте назовите это злом, когда человек отправил локомотив в неис­правном виде. Я обращаю ваше внимание на сам способ описания, т.е. на мысль как на инструмент нашей ориентации в реальности, жизни в ней. Можно назвать это злом? Нет. Добром? Нет. Перед нами что-то смут­ное и в общем отвратительное, чему нет названия. <...> Но как в дейст­вительности все происходило, неизвестно. <...>

И неизвестно то состояние, которое мы пытаемся как-то определить, почувствовать, определить как мысль и понять, что такое ум. Мы-то те­перь понимаем, что есть и может быть <...> не являющееся формальным определением, а <...> некоторой базой для нашей собственной прикидки на самих себе, чтобы в себе понять, что такое ум. И на основе этого ска­зать, что ум - это некое полное и абсолютное уважение к тому, что ты видишь. <...> Не оставляющее никакого места для вольных интерпрета­ций. <...>

Только в этом смысле гений и злодейство несовместимы. Не мо-ралистически, <...> а просто гений, т.е. человек мысли, <...> не может мыслить так, чтобы в мысли содержалось еще что-нибудь другое, исклю­ченное абсолютным уважением к тому, что перед тобой. Следовательно, мысль не идеология. <...> Идеология есть нечто, что мы принимаем все­гда по внемысленным причинам и интересам, <...> а о мысли не может возникнуть вопроса: принимать или не принимать.

Когда я мысль отличаю от идеологии, я мыслью называю что-то, чему невозможно дать позитивный предмет. <...> Поскольку мыслью яв­ляется что1 Сосредоточение, концентрация условий того, что ты можешь пребывать в этом состоянии. Что ты потом увидишь, это будут те или иные мысли, а сама мысль есть вот это. <...> В мысли нет никакого кон­кретного содержания. Точно так же, как нет такого содержания у совес­ти. Совесть - это какой-то ясный для нас голос, но который заранее не имеет никаких критериев, никаких предметных признаков, по которым мы могли бы определять, <...> что является совестливым поступком, а что не является. <...>

<...> Мыслить - означает быть подвешенным в беспредметном состоянии и быть способным ждать. Все, что мы делаем, преходяще и гни­ло, - помните, в Екклезиасте «Все суета сует». Но с одной интересной ого­воркой: <...> все вещи в труде. Тогда как сделанное - <...> преходяще и суета, а состояние видения действительности есть состояние способности ждать, не вносить в него <...> никаких возгласов и восклицаний, <...> что англичане называют acting out, т.е. разрешением посредством разыгрыва­ния, или компенсацией. Скажем, мысль как компенсация чего-то, <...> спо­соб показать самого себя, <...> сублимация. Короче говоря, ничего скорого,

318 Тема 12. Психология мотивации

а только то, что в труде создается. <...> При этом очень важно понимать <...> состав того, что называется актом пребывания в мысли - некое терпе­ние, труд, способность соседства. Скажем, видеть беду, нищету, глупость и быть способным удерживать это в своей душе так, чтобы это не входило искажением в мысль. Поскольку иначе, реагируя на беду, можно свое мышление построить как способ компенсации этой беды. И тогда человек в своих актах мышления будет все время нуждаться в том, чтобы бедняки или несчастные были. Если отнять у него несчастных и бедных, у него отнимется смысл существования¹. <...>

Душу, которая способна к этому держанию времени, мысли, нашего следователя <...> я бы назвал классической душой. <...> Но здесь есть уже и <...> идеологическая вариация. Скажем, можно превратить себя в мыслящего идола, <...> и пытаться перестроить весь мир. <...> Как бы подложить под мир <...> рациональную конструкцию, которая именно <...> твоими умными силами выдумана. В свое время, в частности, Симо­на де Бовуар осознавала себя и друга своей жизни Сартра примерно так, что их мышление и есть нечто такое, к чему должен обратиться весь мир за поучением, как жить. По меньшей мере это весьма симптоматично как раз в том плане, что такого рода высказывания для другого, кто мыслит, и являются теми впечатлениями, которые нужно продумать до конца. <...> Т.е. <...> увидеть странность этого высказывания и <...> расшиф­ровать: что на самом деле этим сказано². <...>

Только на пределе рождается мысль и извлекаются смыслы. Ска­жем, тот же следователь из <...> фильма «Остановился поезд» - это че­ловек, который пытался стоять на пределе, границе. Для стоящего на ней время отсутствует, перед ним только лицо смерти. <...> И если он со­вершит <...> акт, диктуемый мыслью <...> это <...> останется. <...> Т.е. только тот, кто движется в неведомом и в незнаемом, где он получил уникальный опыт, который принадлежит только ему и только он может извлечь из него смысл, распутать его. <...> Как собственное незнание, ко­торого нет ни у кого другого. Подобно тому, как мы все должны иметь свою тень. <...>

Русский философ Шестов говорил, что есть две вещи, которые все­гда только личные: это смерть (умираешь только ты сам, за тебя никто

¹ Кстати, у русских нередко именно поэтому должен быть еврей, я бы назвал его
«любимым евреем», а у революционеров обязательно должен быть «бедный пролетариат»,
хотя они не видят, что современные рабочие живут хорошо. Почему? Не по психологичес­
ким причинам, а потому, что акт мысли революционера приводится в движение только
как сублимация и компенсация «бедности». Если не будет бедного пролетариата, то не
будет и меня, зачем же я тогда вообще мыслю, зачем строю теорию?

² Или другой пример. Одна из деятельниц «красных бригад», Майнхоф, высказалась
как-то не менее странно. Свой терроризм она объясняла таким образом: буржуазное
общество — это фашистское общество, и нужно нашими акциями актуализировать потен­
циальный фашизм буржуазного общества, тогда все увидят это и придут к нам за поуче­
нием, как жить <...>.