Локальный порядок на фоне глобального хаоса *2001

Вещи упорядочены, если они ведут себя так, как вытого ожидали; иначе говоря, если вы вполне можете не принимать их в расчет, планируя свои действия. В этом и состоит главная привлекательность порядка: он обеспечивает возможность с большей ими меньшей вероятностью предсказывать результаты наших поступков и тем самым гарантирует определенную безопасность. Можно делать все, что хочется, концентрируясь на том, что нужнее всего, не опасаясь никаких сюрпризов, никаких препятствий, которых нельзя было бы предположить и, следовательно, учесть. Иными словами, все вещи пребывают в порядке, если нет необходимости беспокоиться о порядке вещей; вещи упорядочены, если вы не думаете либо не ощущаете потребности думать о порядке как о проблеме, не говоря уже — как о задаче. И как только вы задумываетесь о порядке, это наверняка свидетельствует о том, что где-то он нарушается, что вещи выходят из под контроля, и необходимо что-то сделать, чтобы вернуть их в привычное положение.

Задумавшись о порядке, вы обнаружите, что вам не хватает ясного и внятного распределения вероятностей. Порядок имел бы место, если бы возможным было не любое событие; по крайней мере, если бы каждое событие было не в равной степени вероятным; если бы одни события фактически обязаны были произойти, другие были бы весьма вероятны, третьи — крайне маловероятны, а об остальных даже не возникало бы вопроса. В том случае, когда шансы любого события представляются равновероятными, следует говорить о хаосе. Если порядок столь привлекателен в силу того, чтоондает возможность предсказывать и тем самым контролировать результаты своих поступков, то хаос предстает перед нами явлением одиозным, отталкивающим и ужасающим, поскольку он разрывает связи между тем, что вы предпринимаете, и тем, что с вами происходит, между «действием» и «страданием».

Чем более различаются шансы возможных реакций на ваши действия, чем менее случайны последствия этих действий, тем больший, если так можно сказать, существует в мире порядок. Любая попытка «привести вещи в порядок» сводится к оперированию вероятностями тех или иных событий. Именно это и делает или, по крайней мере, должна делать любая культура…

Постижение вероятностей и тем самым волшебное превращение хаоса в порядокесть чудо, которое повседневно вершится культурой. Говоря точнее, именно постоянное воспроизведение такого чуда мы и называем культурой. Мы рассуждаем о «культурном кризисе», если повседневный порядок игнорируется и нарушается слишком часто, чтобы считаться надежным, не говоря уж о том, чтобы восприниматься как должное.

… Культура есть деятельность по установлению различий: классификации, сегрегации, проведению границ и тем самым разделению людей на категории, объединенные внутренним сходством и разделенные внешними различиями; по определению диапазонов поведения, предписываемых людям, относящимся к различным категориям. Согласно знаменитому выражению Фредерика Барта, определение культурой различий, причем достаточно значительных, чтобы было оправданным разделение на категории, есть продукт проведения границ, а не его причина или мотив.

Отсутствие ясности относительно границ поведения, представляющегося легитимным, составляет, как я полагаю, суть той «опасности», которую Мэри Дуглас видит в смешении категорий; опасности, которую человек во все времена и в любом месте склонен ассоциировать с объектами и людьми, находящимися «по разные стороны баррикады», или обнаруживающими черты, которые не должны были бы появляться одновременно, если бы классификации сохраняли свою предсказующую и тем самым обнадеживающую ценность. Досадное обыкновение таких черт не вписываться в привычные рамки, а занимать некое промежуточное положение свидетельствует об условности, а значит, и хрупкости там, где предположительно должны были бы царить «объективная реальность» и устойчивость. Сам облик того, что Мэри Дуглас вслед за Жан-Полем Сартром назвала скользкими созданиями, упрямыми «посредниками», играющими злые шутки с упорядоченностью мира и размывающими четкость разграничения его частей, позволяет судить о том хаосе, на котором покоится всякий порядок, готовый в любой момент вновь погрузиться в его пучины. Осязаемость хаоса подпитывает стремление к упорядочению и разжигает страсти, бушующие в связи с наведением, подправлением и защитой порядка. Усилия культуры по дифференциации и сегрегации мало что добавляли бы к ощущению безопасности, определенному Людвигом Витгенштейном как «знание того, как действовать дальше», если бы одновременно не преодолевалась «скользкость», то есть не устранялись бы все взявшиеся неведомо откуда вещи, имеющие неопределенный статус и нечеткие названия; иными словами, если бы не устранялась двойственность.

Поскольку вряд ли какие бы то ни было попытки свести всю сложность мира к аккуратной и исчерпывающей классификации могут быть успешными, двойственность едва ли будет побеждена и перестанет угрожать алчущим безопасности. Скорее, карты показывают обратное: чем сильнее желание порядка и лихорадочней попытки его установить, тем больше возникает двусмысленностей, тем глубже вызываемое ими беспокойство. И мало шансов, что установление порядка будет когда-нибудь завершено, ибо оно является занятием самоподдерживающимся и самовозрастающим, оборачивающимся саморазрушительной деятельностью.

… Стратегия борьбы за власть состоит в том, чтобы сделать одну из сторон неизвестной переменной в расчетах других сторон и в то же время предотвратить любую их возможность выступить в аналогичной роли. Проще говоря, это означает, что господство достигается устранением правил, ограничивающих собственную свободу выбора, и установлением максимально возможного количества правил, предписывающих нормы поведения всем другим. Чем шире поле для моего маневра, тем больше моя власть. Чем меньше моя свобода выбора, тем слабее мои шансы в борьбе за власть.

«Порядок» возникает из этого анализа как полемическая и по сути своей спорная концепция. В рамках одного и того же социального контекста видение порядка резко различается. То, что выглядит порядком для властей предержащих, стоящих у власти, представляется жутким хаосом тем, кем они управляют. В борьбе за власть именно противоположную сторону хочется видеть более «упорядоченной» и предсказуемой; именно предпринимаемые ею шаги хотелось бы видеть рутинными, лишить их всех элементов случайности и неожиданности, оставляя за собой право игнорировать какиебы то ни было установления и действовать по собственному разумению. В обстановке борьбы за власть процесс установления порядка не может не быть чреват конфликтами.

… Позвольте напомнить, что концепция «глобализации» была создана для того, чтобы заменить прежнюю концепцию «универсализации», когда стало ясно, что установление глобальных связей и сетей не имеет ничего общего с преднамеренностью и контролируемостью, подразумевавшимися ею. Понятие глобализации описывает процессы, представляющиеся самопроизвольными, стихийными и беспорядочными, процессы, происходящие помимо людей, сидящих за пультами управления, занимающихся планированием и тем более принимающих на себя ответственность за конечные результаты. Без большого преувеличения можно сказать, что это понятие отражает беспорядочный характер процессов, происходящих на уровне, оторванном от той «в основном скоординированной» территории, которая управляется законной «высшей властью», то есть от суверенных государств…

«Новый мировой беспорядок», прозванный глобализацией, имеет, однако, один подлинно революционный эффект: обесценение порядка как такового … В глобализирующемся мире порядок становится индикатором беспомощности и подчиненности. Новая структура глобальной власти действует, противопоставляя мобильность и неподвижность, случайность и рутину, исключительность или массовый характер принуждения. Кажется, что большая историческая эпоха, начавшаяся с триумфа оседлых племен над кочевыми, теперь подходит к концу... Глобализация может быть определена различными способами, но «реванш кочевников» - один из самых удачных, если не лучший…

Благодаря появившимся в распоряжении элит новым приемам разъединения, отрицания обязательств, уклонения от ответственности население, обезоруженное и лишенное сил для противостояния, можно удерживать в повиновении всего лишь в силу крайней его уязвимости и ненадежности положения; теперь для этого не требуется даже регулировать поведение людей нормативным образом…

Автономия локального сообщества в ее каноническом описании Фердинандом Тённисом основывалась на значительной плотности связей, обеспечивающей высокую интенсивность повседневного общения. Если информация не может перемещаться без своих носителей, имеющих весьма небольшую скорость транспортировки, близкое имеет преимущества перед отдаленным, а товары и новости, происходящие из окрестных местностей, преобладают над прибывающими издалека. Границы локального сообщества обусловливались возможностями и скоростью передвижения, что, в свою очередь, определялось имеющимися средствами транспорта и связи. Короче говоря, пространство было значимым. Но сегодня его значение утрачивается…

Деградация [значения] местности отражается на «аборигенах» — людях, которые не свободны в передвижениях и «перемене мест» за неимением необходимых средств, — это обстоятельство подчеркивает весь масштаб различий между желанными туристами, жаждущими удовольствий, или путешествующими бизнесменами, ищущими новых возможностей для бизнеса, и презренными «экономическими мигрантами», мечущимися в поисках места, где они могли бы выжить. Степень отсутствия мобильности является в наши дни главным мерилом социального бесправия и несвободы; этот факт находит символическое отражение в растущей популярности тюремного заключения как способа борьбы со всем нежелательным…

Когда власть непрерывно перемещается, и перемещается глобально, политические институты испытывают те же лишения, с которыми сталкиваются все, кто привязан к определенному месту обитания. Ощущение «территории», ныне беспомощное и никаким усилием воображения не представляющееся самодостаточным, утратило значительную долю своей ценности, свою привлекательность и притягательную силу для тех, кто может свободно передвигаться, оно становится ускользающей целью, скорее даже мечтой, чем реальностью, для всех, кто, сам не обладая подвижностью, желал бы замедлить либо остановить передвижения невероятно мобильных хозяев исчезающего порядка. Для тех, кто обладает мобильностью, задачи территориального и административного управления кажутся все более грязной работой, которой следует избегать любой ценой и передавать тем, кто стоит пониже на ступенях иерархической лестницы, ктостоль слаб и уязвим, что не откажется от тяжелой работы, даже если знает, что его усилия, несомненно, будут пустыми и бесполезными. А поскольку всякая привязанность к месту и любые заботы о его обитателях рассматриваются скорее как обязательства, чем как активы, немногие транснациональные компании сегодня соглашаются инвестировать в локальные [проекты], если только они не получают взяток как своего рода компенсации и не обладают страховкой от риска в виде гарантий со стороны выборной власти.

Время и пространство по-разному распределены между стоящими на разных ступенях глобальной властной пирамиды. Те, кто может себе это позволить, живут исключительно во времени. Те, кто не может, обитают в пространстве. Для первых пространство не имеет значения. При этом вторые изо всех сил борются за то, чтобы сделать его значимым.

Даниел Белл (1919-) – американский журналист и социолог, профессор Колумбийского и Гарвардского университетов. Жил и работал в Чикаго, Нью-Йорке, с 1969 г. – в Кембридже. От юношеских леворадикальных увлечений эволюционировал к позициям неоконсерватизма. Д.Белл является одним из авторов концепций деидеологизации и постиндустриального общества; в числе первых высказал идею о том, что с середины ХХ в. инициатива изменений в обществе переходит от экономики к культуре. Автор фундаментального труда «Грядущее постиндустриальное общество» (1973), который переведен на многие языки и получил широкий научный и общественный резонанс.

Ниже приведен, со значительными сокращениями, один из разделов третьей главы этой книги. ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЕ ПЕРЕМЕНЫ *1973