Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Интермедия
|
|
< …> Все романисты знают, что их искусство выигрывает от недоговоренности. Соблазняясь дидактикой, писатель должен представлять себе щеголеватого капитана корабля перед надвигающимся штормом: как он кидается от прибора к прибору в фейерверке золотой тесьмы, как отдает в переговорную трубу решительные команды. Но внизу никого нет; машинное отделение отсутствует, и руль отказал много веков назад. Капитан может разыграть прекрасный спектакль, убедив не только себя, но и кое-кого из пассажиров; все-таки судьба их плавучего мира зависит не от него, а от безумных ветров и угрюмых течений, от айсбергов и случайных рифов.
< …> Если эти слова всегда будут под рукой, мы начнем прибегать к ним не думая; у нас не хватит сил воздержаться. Мы-то, конечно, уверены в обратном, но это заблуждение. Напьемся, одолеет тоска или (самое вероятное) взыграет известного рода надежда, и вот пожалуйста – слова уже использованы, захватаны. Нам может показаться, что мы влюбились, и захочется проверить, так ли это. Как мы узнаем, что у нас на уме, покуда не услышим собственных слов? Остерегитесь – они не отмываются. Это высокие слова; мы должны быть уверены, что заслужили их. Вслушайтесь, как звучат они по-английски: «I love you». Подлежащее, сказуемое, дополнение – безыскусная, незыблемая фраза. Подлежащее – коротенькое словцо, которое как бы помогает влюбленному самоустраниться. Сказуемое подлиннее, но столь же недвусмысленно – в решающий миг язык торопливо отскакивает от неба, освобождая дорогу гласной. В дополнении, как и в подлежащем, согласных нет; когда его произносишь, губы складываются, словно для поцелуя. «I love you». Как серьезно, как емко, как веско это звучит.Мне видится тайный сговор между всеми языками мира. Собравшись вместе, они постановили придать этой фразе такое звучание, чтобы людям было ясно: ее надо заслужить, за нее надо бороться, надо стать ее достойным. < …> История – это ведь не то, что случилось. История – это всего лишь то, что рассказывают нам историки. Были-де тенденции, планы, развитие, экспансия, торжество демократии; перед нами гобелен, поток событий, сложное повествование, связное, объяснимое. Один изящный сюжет влечет за собой другой. Сначала это были деяния королей и архиепископов с легкой закулисной коррекцией божественных сил, потом это был парад идей и движение масс, потом мелкие события местного значения, за которыми якобы стоит нечто большее; но это всегда связи, прогресс, смысл, одно вытекает из другого, третье ведет к четвертому. А мы, читающие историю, страдающие под ее игом, – мы окидываем взглядом весь этот узор, надеясь сделать благоприятные выводы на будущее. Мы упорно продолжаем смотреть на историю как на ряд салонных портретов и разговоров, чьи участники легко оживают в нашем воображении, хотя она больше напоминает хаотический коллаж, краски на который наносятся скорее малярным валиком, нежели беличьей кистью. История мира? Всего только эхо голосов во тьме; образы, которые светят несколько веков, а потом исчезают; легенды, старые легенды, которые иногда как будто перекликаются; причудливые отзвуки, нелепые связи. Мы лежим здесь, на больничной койке настоящего (какие славные, чистые у нас нынче простыни), а рядом булькает капельница, питающая нас раствором ежедневных новостей. Мы считаем, что знаем, кто мы такие, хотя нам и неведомо, почему мы сюда попали и долго ли еще придется здесь оставаться. И, маясь в своих бандажах, страдая от неопределенности, – разве мы не добровольные пациенты? – мы сочиняем. Мы придумываем свою повесть, чтобы обойти факты, которых не знаем или которые не хотим принять; берем несколько подлинных фактов и строим на них новый сюжет. Фабуляция умеряет нашу панику и нашу боль; мы называем это историей.
Милорад Павич. Хазарский словарь (1978-1983)
< …> На этом месте лежит читатель, который никогда не откроет эту книгу. Здесь он спит вечным сном.
< …> Современный автор этой книги заверяет читателя, что тот не обязательно умрет, если прочитает ее, как это произошло с его предшественником, пользовавшимся изданием «Хазарского словаря» от 1691 года, когда эта книга была впервые составлена. В связи с тем изданием необходимы некоторые пояснения, однако, чтобы они не были слишком утомительными, лексикограф предлагает читателям заключить договор: он сядет писать эти пояснения перед ужином, а читатель возьмется читать их после обеда. Таким образом, голод заставит автора быть кратким, а сытому читателю введение не покажется слишком длинным.
< …> читатель может пользоваться книгой так, как ему покажется удобным. Одни, как в любом словаре, будут искать имя или слово, которое интересует их в данный момент, другие могут считать этот словарь книгой, которую следует прочесть целиком, от начала до конца в один присест, чтобы получить более полное представление о хазарском вопросе и связанных с ним людях, вещах, событиях. Книгу можно листать слева направо и справа налево, так в основном и листали словарь, опубликованный в Пруссии (еврейские и арабские источники). Три книги этого словаря - Желтую, Красную и Зеленую – можно читать в том порядке, какой придет на ум читателю, например, начав с той страницы, на которой словарь откроется. Именно поэтому в издании XVII века каждая книга была переплетена отдельно, что в данном случае сделать невозможно по техническим причинам. «Хазарский словарь» можно читать и по диагонали, чтобы получить срез каждого из трех источников – исламского, христианского и древнееврейского. При таком способе пользования словарем наиболее целесообразно группировать статьи по тройкам: или смотреть те, что даны со знаком @, то есть представлены во всех трех словарях, как, например, в случае со словами «Атех», «каган», «хазарская полемика» или «хазары», или выбрать три разные личности, связанные одной ролью в истории хазарского вопроса. Таким образом, во время чтения можно связать в одно целое статьи из трех разных книг этого словаря, которые говорят об участниках хазарской полемики (Сангари, Кирилл, Ибн Кора), о ее хронистах (Бекри, Мефодий, Халеви) или об исследователях хазарскоговопроса в XVII веке (Коэн, Масуди, Бранкович) и в XX веке (Сук, Муавия, Шульц). Разумеется, не следует обходить вниманием и персонажи, пришедшие из трех преисподен – исламской, еврейской и христианской (Ефросиния Лукаревич, Севаст, Акшани). Они проделали самый длинный путь, чтобы добраться до этой книги. Однако обладателя словаря не должны смущать эти инструкции. Он может со спокойной душой пренебречь всеми советами и читать так, как ест: пользоваться правым глазом вместо вилки, левым вместо ножа, а кости бросать за спину. Этого достаточно. Правда, может случиться, что читатель заблудится и потеряется среди слов этой книги, как это произошло с Масуди, одним из авторов словаря, который заплутал в чужих снах и уже не нашел дороги назад. В таком случае читателю не остается ничего другого, как пуститься с середины страницы в любую сторону, прокладывая свою собственную тропинку. Тогда он будет продвигаться сквозь книгу, как сквозь лес, – от знака до знака, ориентируясь по звездам, месяцу и крестам. В другой раз он будет читать ее, как птица трясогузка, которая летает только по четвергам, или же перетасовывать и перекладывать ее страницы бесчисленными способами, как кубик Рубика. Никакая хронология здесь и не должна соблюдаться, она не нужна. Каждый читатель сам сложит свою книгу в одно целое, как в игре в домино или карты, и получит от этого словаря, как от зеркала, столько, сколько в него вложит, потому что от истины – как пишется на одной из следующих страниц – нельзя получить больше, чем вы в нее вложили. Кроме того, книгу эту вовсе не обязательно читать целиком, можно прочесть лишь половину или какую-нибудь часть и на этом остановиться, что, кстати, всегда и бывает со словарями. Чем больше ищешь, тем больше получаешь; так и здесь счастливому исследователю достанутся все связи между именами этого словаря. Остальное для остальных.
< …> 4. Сохранившиеся фрагменты из предисловия к уничтоженному изданию 1691 года (перевод с латинского)
1. Писатель не советует читателю браться за эту книгу без большой необходимости. А если уж он захочет поинтересоваться ее содержанием, то делать это нужно в такой день, когда чувствуешь, что ум и осторожность способны проникнуть глубже, чем обычно. Читать ее следует так, как треплет человека горячка или жар лихоманки, болезни, которая приходит приступами, через день, и трясет больного только по женским дням недели...2. Представьте себе двух людей, которые держат пуму, набросив на нее с двух сторон лассо. Если они захотят приблизиться друг к другу, пума бросится на одного из них, так как лассо ослабнет. Они в равной безопасности только тогда, когда тянут каждый в свою сторону. Поэтому с таким трудом могут приблизиться один к другому тот, кто пишет, и тот, кто читает, между ними общая мысль, захлестнутая петлей, которую двое тянут в противоположные стороны. Если мы спросим пуму, то есть мысль, каково ее мнение об этих двоих, она ответит, что концы лассо держат те, которые считают пищей кого-то, кого не могут съесть...8. Опасайся, собрат мой, войти в большое доверие или слишком откровенно подольщаться к тем, чья власть в перстне, а сила в свисте сабли. Такие всегда окружены людьми, толпящимися вокруг них не из любви и не по убеждениям, а лишь потому, что нет другого выхода. Выхода же нет потому, что у них то ли пчела спрятана под шапкой, то ли масло под мышкой, – одним словом, что-то есть за ними такое, за что теперь приходится расплачиваться, а их свобода посажена на цепь, поэтому сами они готовы на все. И те, что наверху, те, что всеми правят, хорошо это знают и используют в своих целях. Так что смотри, как бы тебе не оказаться без вины виноватым и не попасть в такую компанию. А это может случиться, если начнешь их слишком расхваливать или льстить им, выделяясь из окружающей толпы: они отнесут тебя к таким же злодеям и преступникам и будут считать, что честь твоя запятнана и что все, что ты делаешь, делаешь не по любви и вере, а по необходимости, для того чтобы расквитаться за свое беззаконие. Таких людей по праву никто не ценит, их пинают ногами, как бездомных псов, или вынуждают делать нечто похожее на уже сделанное ими...9. Что же касается вас, писателей, никогда не забывайте о том, что читатель похож на циркового коня: он знает, что после каждого успешно выполненного номера его в награду ждет кусочек сахара. И если не будет сахара, не будет и номера. Что же касается критиков и тех, кто будет оценивать книгу, то они, как обманутые мужья, – узнают новость последними...< …> О принцессе Атех известно, что она никогда не смогла умереть. Правда, существует запись, выгравированная на ноже, украшенном мелкими дырочками, где говорится о ее смерти. Это единственное и не вполне достоверное предание приводит Даубманнус ***, однако не как рассказ о том, что принцесса Атех действительно умерла, а как рассуждение о том, могла ли она вообще умереть. Как от вина не седеют волосы, так и от этого рассказа не будет вреда. Называется он: Быстрое и медленное зеркало Однажды весной принцесса Атех сказала: «Я привыкла к своим мыслям, как к своим платьям. В талии они всегда одной и той же ширины, и вижу я их повсюду, даже на перекрестках. И что хуже всего – из-за них уже и перекрестков не видно». Чтобы развлечь принцессу, слуги принесли ей два зеркала. Они почти не отличались от других хазарских зеркал. Оба были сделаны из отполированной глыбы соли, но одно из них было быстрым, а другое медленным. Что бы ни показывало быстрое, отражая мир как бы взятым в долг у будущего, медленное отдавало долг первого, потому что оно опаздывало ровно настолько, насколько первое уходило вперед. Когда зеркала поставили перед принцессой Атех, она была еще в постели и с ее век не были смыты написанные на них буквы. В зеркале она увидела себя с закрытыми глазами и тотчас умерла. Принцесса исчезла в два мгновения ока, тогда, когда впервые прочла написанные на своих веках смертоносные буквы, потому что зеркала отразили, как она моргнула и до и после своей смерти. Она умерла, убитая одновременно буквами из прошлого и будущего... < …> Это были сборники безымянных житий, составленные из мгновений просветления, когда человек становится частью тела Адама. Ведь каждый человек хотя бы на одно мгновение своей жизни превращается в частицу Адама. Если все эти мгновения собрать вместе, получится тело Адама на земле, но не в форме, а во времени. Потому что лишь одна часть времени освещена, проходима и доступна. Это часть времени, из которой состоит Адам. Все остальное для нас тьма, и пользуется этим остальным кто-то другой. Наше будущее – это рожки улитки: оно прячется от нас, стоит только ему нащупать что-то твердое, а видно его только тогда, когда оно полностью выходит наружу. Адам так смотрит всегда, потому что тот, кто знает все смерти всех людей, причем заранее, до самого конца света, знает и будущее этого света. Поэтому только тогда, когда мы включаемся в тело Адама, мы и сами становимся провидцами и отчасти собственниками своего будущего. В этом состоит главная разница между Сатаной и Адамом, потому что дьявол будущего не видит. Вот почему хазары искали тело Адама, а женские и мужские книги хазарских ловцов снов представляли собой нечто вроде икон Адама, причем женские отображали его тело, а мужские его кровь. Разумеется, хазары знали, что их чародеи не смогут полностью составить его тело или представить его в словарях-иконах. Часто они даже рисовали такие иконы, на которых не было никаких ликов, а изображались два больших пальца – левый и правый, женский и мужской пальцы Адама. Потому что любая частичка Адама, если ее удавалось отыскать и вместить в словарь, могла ожить и прийти в движение только после того, как соприкасались эти пальцы, мужской и женский. Поэтому хазары в своих словарях особое старание прилагали к тому, чтобы составить именно эти две части тела Адама – большие пальцы. Считается даже, что это им удалось, а на остальные части тела у них не хватило времени. Но у Адама время есть, и он ждет. Так же как его души переселяются в его детей и возвращаются как смерти этих детей в его тело, и часть его огромного тела-державы может в любой момент в каждом из нас быть убита или ожить. Достаточно пророческого соприкосновения больших пальцев. Мужского и женского. При условии, что за этими пальцами стоит хотя бы одна сотворенная нами часть тела Адама. При условии, что мы стали его частью... < …> Пусть они вместе сядут за столик в кондитерской и сопоставят мужской и женский экземпляры своих книг. Между ними есть разница. Когда они сравнят короткую, выделенную курсивом фразу последнего письма женского и мужского экземпляра этого словаря, вся книга для них сложится в одно целое, как партия в домино, и тогда она перестанет иметь для них какой бы то ни было смысл. < …> И он протянул мне те самые бумаги – ксерокопии, – которые лежали перед ним. В этот момент я могла нажать на гашетку. Вряд ли мне представился бы более удобный случай – в саду был всего один свидетель, да и тот ребенок. Но все получилось иначе. Я протянула руку и взяла эти так взволновавшие меня бумаги, копии которых приложены к этому письму. Когда, вместо того чтобы стрелять, я брала их, мой взгляд остановился на пальцах сарацина с ногтями, напоминавшими скорлупу лесных орехов, и я вспомнила о том дереве, которое Халеви упоминает в книгах о хазарах. Я подумала, что каждый из нас представляет собой такое дерево: чем выше мы поднимаемся наверх, к небу – сквозь ветры и дожди - к Богу, тем глубже должны наши корни уходить в мрак, грязь и подземные воды, вниз, к аду. С такими мыслями читала я страницы, которые дал мне зеленоглазый сарацин. Их содержание изумило меня, и я недоверчиво спросила, как они к нему попали (Мужская версия – А.К.). < …> И он протянул мне те самые бумаги – ксерокопии, – которые лежали перед ним. Передавая мне пачку, он на мгновение прикоснулся своим большим пальцем к моему, и от этого прикосновения по моему телу пробежали мурашки. У меня было такое чувство, что в наших пальцах сконцентрировались и соприкоснулись прошлое и настоящее. Поэтому, начав читать предложенный им текст, я на мгновение потеряла нить мысли и потонула в своих чувствах. В эти мгновения моего отсутствия и погруженности в себя вместе с каждой прочитанной, но непонятой или непонятой строкой протекали века, и когда спустя несколько секунд я вздрогнула, пришла в себя и снова установила контакт с тем, что читаю, я поняла, что тот читатель, который возвращается из океана своих чувств, принципиально отличается от того, кто совсем недавно в этот океан вошел. Не прочитав этих страниц, я получила и узнала из них очень много… (Женская версия – А.К.).
Театр парадокса («антидрама»)
Самуэл Беккет. В ожидании Годо (1949-1954)
< …> Проселочная дорога. Дерево на обочине. Вечер.Сидя на камне, Эстрагон пытается снять башмак. Стягивает его двумя руками, пыхтя. Устав, останавливается, отдыхает, тяжело дыша, потом снова принимается за башмак. Сцена повторяется.Входит Владимир. Эстрагон – (снова останавливаясь) – Ничего не поделаешь. Владимир – (приближается мелкими шажками на негнущихся ногах, широко их расставляя). – Я тоже начинаю так думать. – (останавливается) – Я всю жизнь сопротивлялся этой мысли, говорил себе: Владимир, будь умницей, еще не все потеряно – и снова рвался в бой. – (Он уходит в себя, вспоминая. Эстрагону). – Вот ты и снова здесь. Э. – Ты думаешь? В. – Я рад, что ты вернулся. Я думал, ты ушел навсегда. Э. – Я тоже. В. – Как нам отпраздновать эту встречу? – (думает) – Встань-ка, я тебя обниму. – (протягивает руку Эстрагону). Э. – (раздраженно) – Сейчас, сейчас. Молчание. В. – (обидевшись, холодно) – Можно узнать, где сударь провел ночь? Э. – В овраге. В. – (в изумлении) – В овраге?! Где это? Э. – (без жеста) –Там. В. – И тебя не побили? Э. – Побили... Немного В. – Все те же? Э. – Те же? Не знаю. Молчание. В. – Когда я об этом думаю... давно уже... я спрашиваю себя... кем бы ты стал... без меня... – (решительно) – Ты бы сейчас был просто мешком с костями, можешь не сомневаться. Э. – (задетый за живое) – Ну и? В. – (с горечью) – Это слишком для одного человека. – (пауза, оживленно) – С другой стороны, теперь уже поздно отчаиваться, вот что я тебе говорю. Раньше нужно было думать, году в 1900-м. Э. – Хватит. Помоги мне снять эту гадость. В. – Взявшись за руки, мы бы с тобой бросились вниз с Эйфелевой башни. Тогда ты были хороши. Теперь слишком поздно. Нас даже не пустили бы наверх. (Эстрагон принимается за свой башмак). Что ты делаешь? Э. – Разуваюсь. Никогда не видел, что ли? В. – Я тебе сто раз говорил, что башмаки снимают каждый день. Надо было меня слушать. Э. – (жалобно) – Помоги мне! В. – Тебе больно? Э. – Больно! Он спрашивает, больно ли мне! В. – (с возмущением) – Можно подумать, ты один на свете страдаешь. Я не в счет. А хотелось бы видеть тебя на моем месте. Вот бы ты запел. Э. – Тебе было больно? В. – Больно! Он спрашивает, больно ли мне было! Э. – (показывая пальцем) – Это не причина чтобы не застегивать ширинку. В. – (наклоняясь) – Действительно. – (Застегивается) – Нельзя распускать себя в мелочах. Э. – Что тут сказать, ты всегда терпишь до последней минуты. В. – (мечтательно) – Последняя минута... – (задумчиво) – Хорошо будет, да не скоро сбудется. Кто это сказал? Э. – Ты не хочешь мне помочь? В. – Иногда я себе говорю, что она, в конце концов, придет. Тогда я чувствую себя очень странно. – (он снимает шляпу, смотрит внутрь, шарит там рукой, трясет ее, снова надевает) – Как это... Успокоенным и в то же время... (ищет слово)...испуганным. – (с пафосом) – ИС-ПУ-ГА-ННЫМ. – (Он снова снимает шляпу, смотрит внутрь). – Что такое! – (хлопает по шляпе рукой как бы для того, чтобы что-то из нее вытрясти, снова заглядывает внутрь и опять надевает).< …> Э. – Он должен уже быть здесь. В. – Он не сказал, что обязательно придет. Э. – А если он не придет? В. – Мы вернемся сюда завтра. Э. – И послезавтра. В. – Возможно. Э. – И так далее. В. – То есть... Э. – Пока он не придет. В. – Ты безжалостен. Э. – Мы уже были здесь вчера. В. – Нет уж, тут ты ошибаешься. Э. – Тогда что мы делали вчера? В. – Что мы вчера делали? Э. – Да. В. – Честное слово... (Разозлясь). Ты все всегда ставишь под сомнение. Э. – Мне кажется, что мы были здесь. В. – (Оглядываясь вокруг себя). Тебе знакомо это место? Э. – Я этого не говорил. В. – Тогда что? Э. – Не в этом дело. В. – И все же... Это дерево... (Поворачиваясь к публике)....это болото. Э. – А ты уверен, что сегодня вечером? В. – Что? Э. – Нужно было ждать. В. – Он сказал, в субботу. (Пауза). Кажется.
< …> Эстрагон. Подожди. … Я подумал: а может, нам лучше было бы расстаться, просто разойтись. Мы не созданы для того, чтобы идти этой дорогой вместе.
Владимир. Нельзя поручиться.
Эстрагон. Да, ни за что нельзя поручиться.
Владимир. Если ты думаешь, что так будет лучше, мы и сейчас можем расстаться.
Эстрагон. Теперь уж нестоит.
Вновь они говорят о том же самом в конце второго действия:
Эстрагон. Диди!
Владимир. Да.
Эстрагон. Я больше не могу продолжать.
Владимир. Всегда так говорят.
Эстрагон. А что если нам расстаться? Может, так будет лучше.
Владимир. Мы повесимся завтра. Если только Годо не придет.
Эстрагон. А если он придет?
Владимир. Мы будем спасены.
< …> Э. – (шаг вперед) – Ты обиделся? (Молчание. Шаг вперед). Прости! (Молчание. Шаг вперед. Трогает его за плечо). Послушай, Диди. (Молчание). Дай руку! (Владимир поворачивается). Обними меня! (Владимир напрягается и застывает на месте). Разреши мне! (Владимир расслабляется. Они обнимаются. Эстрагон пятится назад). От тебя воняет чесноком! В. – Полезно для почек. (Молчание. Эстрагон рассматривает дерево). Что нам теперь делать? Э. – Ждать. В. – Да, а ожидая? Э. – А что если нам повеселиться? В. – Вот тогда хорошо встанет. Э. – (заинтересованно) – Встанет? В. – Со всем, что из этого вытекает. Там, где оно падает, вырастают мандрагоры. Вот почему они кричат, когда их вырывают. Ты этого не знал? Э. – Повесимся сейчас же. В. – На суку? (Они приближаются к дереву, разглядывают его). Он какой-то не прочный. Э. – Можно попробовать. В. – Пробуй. Э. – После тебя. В. – Нет, ты сначала. Э. – Почему? В. – Ты весишь меньше, чем я. Э. – В том то и дело. В. – Не понимаю. Э. – Да подумай же. Владимир думает. В. – (наконец) Не понимаю. Э. – Сейчас объясню. (думает) Ветка... ветка... (со злостью). Да пойми же наконец! В. – Я тебе доверяю. Э. – (с трудом) Гого легкий – ветка не сломаться – Гого мертвый. Диди тяжелый – ветка сломаться – Диди одинокий. (Пауза). Тогда как... (ищет подходящее выражение). В. – Я об этом не подумал. Э. – (найдя) Кто может большее, тот может и меньшее. В. – А разве я вешу тяжелее, чем ты? Э. – Это ты так сказал. Я не знаю. Один шанс из двух. Почти. В. – Тогда, что нам делать? Э. – Ничего. Так безопаснее. В. – Подождем, что он нам скажет. Э. – Кто? В. – Годо. Э. – Ну вот. В. – Подождем, пока не определится наша судьба. Э. – С другой стороны, нужно ковать железо пока горячо. В. – Мне интересно, что он нам скажет. Это нас ни к чему не обязывает. Э. – А что мы у него просили? В. – Тебя там не было? Э. – Я не обратил внимания. В. – Ну... Ничего особенного. Э. – Что-то вымаливали. В. – Вот-вот. Э. – Что-то выпрашивали. В. – Пожалуй. Э. – И что он ответил? В. – Что посмотрит. Э. – Что он не может ничего обещать. В. – Что ему нужно подумать. Э. – На свежую голову. В. – Посоветоваться с семьей. Э. – С друзьями. В. – С агентами. Э. – С корреспондентами. В. – С бухгалтерскими книгами. Э. – С банковскими счетами. В. – Прежде чем решить. Э. – Это нормально. В. – Неужто? Э. – Мне кажется, да. В. – Мне тоже.
< …> В. – Спал ли я, когда другие страдали. Сплю ли я сейчас? Завтра, когда мне покажется, что я проснулся, что скажу я про этот день? Что с моим другом Эстрагоном, на этом месте, до наступления ночи я ждал Годо? Что Поццо проходил здесь со своим носильщиком и что он с нами разговаривал? Без сомнения. Но что будет правдой во всем этом? (Эстрагон, безрезультативно пытавшийся снять башмаки, начинает снова дремать. Владимир смотрит на него). Он не будет ничего помнить. Он расскажет, что его побили и я дал ему морковку. (Пауза). Верхом на могиле и сложные роды. Из ямы, мечтательно, могильщик протягивает щипцы. У нас есть время состариться. Воздух полон нашими криками. (Прислушивается). Но привычка – вторая натура. (Смотрит на Эстрагона). Кто-то другой смотрит на меня, говоря себе: «Он спит, он не знает, что он спит». (Пауза). Я не могу так продолжать. (Пауза). Что я сказал? Он ходит нервно туда-сюда, останавливается, наконец, у левой кулисы, смотрит вдаль. Справа входит вчерашний мальчик. Останавливается. Молчание. М. – Сударь... (Владимир оборачивается). Господин Альберт... В. – Продолжим. (Пауза. Мальчику). Ты меня не узнаешь? М. – Нет, сударь. В. – Ты меня не узнаешь? М. – Нет, сударь. В. – Ты пришел сюда в первый раз? М. – Да, сударь. В. – Он не придет этим вечером. М. – Да, сударь. В. – Конечно. М. – Да, сударь. Молчание. В. – Ты кого-нибудь встретил? М. – Нет, сударь. В. – Двух других (колеблется)...людей. М. – Я никого не видел, сударь. Молчание. В. – Что делает господин Годо? (Пауза). Ты слышишь? М. – Да, сударь. В. – Ну так что? М. – Он ничего не делает, сударь. Молчание. В. – Как поживает твой брат? М. – Он болен, сударь. В. – Может быть, он вчера приходил? М. – Не знаю, сударь. Молчание. В. – У господина Годо есть борода? М. – Да, сударь. В. – Седая или... (колеблется)...черная? М. – (колеблется). Я думаю, что она седая. Молчание. В. – Несчастный. Молчание. М. – Что мне сказать господину Годо, сударь? В. – Ты ему скажешь... (останавливается)...ты ему скажешь, что ты меня видел, и что... (думает)...что ты меня видел. (Пауза. Владимир идет вперед, мальчик отходит, Владимир останавливается, мальчик останавливается). Скажи, ты уверен, что ты меня видел, ты мне не скажешь завтра, что ты меня никогда не видел? Молчание. Вдруг Владимир прыгает вперед, мальчик убегает стрелой. Солнце садится, поднимается луна. Владимир стоит неподвижно. Эстрагон просыпается, разувается, встает, держа башмаки в руке, ставит их у рампы, идет к Владимиру, смотрит на него. Э. – Что с тобой? В. – Со мной ничего. Э. – Я ухожу. В. – Я тоже. Молчание. Э. – Я долго спал? В. – Не знаю. Молчание. Э. – Куда мы пойдем? В. – Недалеко. Э. – Нет, нет, пойдем подальше отсюда! В. – Мы не можем. Э. – Почему? В. – Нужно вернуться завтра. Э. – Для чего? В. – Чтобы ждать Годо. Э. – Ах, да. (Пауза). Он не приходил? В. – Нет. Э. – А теперь уже слишком поздно. В. – Да, уже ночь. Э. – А что если нам это бросить? (Пауза). А что если нам это бросить? В. – Он нас накажет. (Молчание. Смотрит на дерево). Только дерево живет. Э. – (смотря на дерево) Что это? В. – Это дерево. Э. – Да, но какой породы? В. – Не знаю. Ива. Э. – Давай посмотрим. (Тянет за собой к дереву Владимира... Они застывают перед деревом. Молчание). А что если нам повеситься? В. – На чем? Э. – У тебя нет куска веревки? В. – Нет. Э. – Тогда мы не можем. В. – Пойдем. Э. – Подожди, у меня есть пояс. В. – Слишком низко. Э. – Ты будешь тянуть меня за ноги. В. – А кто будет тянуть меня? Э. – Ах, да. В. – Покажи, все-таки. (Эстрагон развязывает веревку, что поддерживает его брюки. Слишком большие ему брюки сразу же спадают до щиколоток. Они рассматривают веревку). На худой конец и она пошла бы. Но может, она непрочная. Э. – Сейчас поглядим. Держи. Они берутся каждый за конец веревки и тянут. Веревка рвется. Они чуть не падают. В. – Она никуда не годится. Молчание. Э. – Ты говоришь, что нужно вернуться сюда завтра? В. – Да. Э. – Тогда мы принесем хорошую веревку. В. – Правильно. Молчание. Э. – Диди. В. – Да. Э. – Я больше не могу так. В. – Э. – Что если нам расстаться? Может, все пошло бы лучше. В. – Мы завтра повесимся. (Пауза.) Если только не придет Годо. Э. – А если он придет? В. – Мы будем спасены. Владимир снимает шляпу, которую он взял у Лакки, смотрит внутрь, шарит там рукой, трясет ее, надевает. Э. – Ну что, идем? В. – Подними брюки. Э. – Что? В. – Подними брюки. Э. – Снять брюки? В. – ПОДНИМИ брюки. Э. – Ах, да Он поднимает брюки. Молчание. В. – Ну что, идем? Э. – Идем. Они не двигаются.
Том Стоппард. Розенкранц и Гильденстерн мертвы (1965)
< …> Два человека, в костюмах елизаветинской эпохи, проводят время в местности, лишенной каких бы то ни было характерных признаков.
Оба хорошо одеты – шляпы, плащи, трости и все остальное.
У каждого – по большому кожаному кошельку. Кошелек Гильденстерна почти пуст. Кошелек Розенкранца почти полон. Дело в том, что они играют в орлянку. Происходит это следующим образом: Гильденстерн достает монету из кошелька, подбрасывает ее и дает ей упасть. Розенкранц разглядывает ее, определяет, что выпало, произносит «орел» – ибо так оно и есть – и опускает ее в свой кошелек. Потом процесс повторяется.
Судя по всему, они занимаются этим уже довольно долго. Постоянное выпадание «орла» – вещь невероятная, но Розенкранц ничем не выдает своего удивления, да он его и не чувствует. Впрочем, он достаточно милый человек, чтобы быть несколько смущенным тем обстоятельством, что ему перепадает так много денег его друга. Это его как-то характеризует. Гильденстерн весьма заинтересован необычностью происходящего. Его не волнуют деньги: он пытается понять смысл, подоплеку, что ли, происходящего. Отдавать себе отчет, но при этом не впадать в панику – его характерная черта. Гильденстерн сидит. Розенкранц стоит (все его движения связаны с монетами и тем, куда они падают).
< …> Гильденстерн, исследуя глубину сцены, бросает через плечо еще две монеты, одну за другой. Розенкранц объявляет каждую из них «орлом».
Гильденстерн (задумчиво). Теория вероятности, как кто-то остроумно заметил, исходит из предположения, что если бы шесть обезьян (удивляясь самому себе)... если бы шесть обезьян...
Розенкранц. Играем?
Гильденстерн. Были бы что?
Розенкранц. Так ты играешь?
Гильденстерн (понимая). А, да. (Кидает монету). Закон средних чисел, если я правильно понимаю, означает, что шесть обезьян, будучи подброшены вверх достаточно высоко, должны примерно так же часто шлепнуться на спину, как и...
Розенкранц. Орел. (Он подбирает монету).
Гильденстерн. Что даже на первый взгляд не является глубокой мыслью. Даже без обезьянок. То есть на это никто не поставит. То есть я-то, может, и поставлю, но кто другой... (Кидает монету).
Розенкранц. Орел.
Гильденстерн....Не так ли? (Бросает монету).
Розенкранц. Орел.
Сцена повторяется.
Орел. (Смотрит на Гильденстерна, смущенно смеется). Скучновато малость, а?
Гильденстерн. Скучновато?
Розенкранц. Ну...
Гильденстерн. А как насчет нервотрепки?
Розенкранц (наивно). Нервотрепки?
Небольшая пауза.
Гильденстерн. Видимо, закон сокращения прибылей. Что-то мне нехорошо. (Делает над собой усилие; достает монету, высоко ее подбрасывает, довит, накрывает ладонью, переворачивает, подносит к глазам, разглядывает монету - и передает ее Розенкранцу). Ладно, это был последний шанс... если мои расчеты верны.
Розенкранц. Восемьдесят пять подряд – это же бьет все рекорды.
Гильденстерн. Не дури. Розенкранц. Зуб даю.
Гильденстерн (гневно). И только это? И это все?
Розенкранц. То есть?
Гильденстерн. Новый рекорд? И это все, что тебе приходит в голову?
Розенкранц. А что, собственно...
Гильденстерн. Никаких вопросов? Ни на секунду?
Розенкранц. Но ты же сам их бросал. Гильденстерн. Ни тени сомнения? Розенкранц (огорченно, агрессивно). Слушай, я выиграл – да или нет?
Гильденстерн (приближаясь к нему, спокойнее). А если б ты проиграл? Если б все шло против тебя, восемьдесят пять раз подряд, одна за одной, как сейчас?
Розенкранц (бессмысленно). Восемьдесят пять подряд? Решка?
Гильденстерн. Да! Что б ты тогда подумал? Розенкранц (растерянно). Ну-у... (Весело). Я бы сначала хорошенько проверил твои монеты.
Гильденстерн (отходя). А-а, гора с плеч. Можно по крайней мере рассчитывать на личную заинтересованность как на предварительный фактор... Это уже кое-что. Твоя беззаботность просто изумительна, если бы не... (Он внезапно оборачивается к нему и протягивает ладонь). Дай руку.
Розенкранц пожимает ему руку. Гильденстерн тащит его к себе.
(Напряженно). Мы играем в орлянку уже... (Освобождает его так же резко). Не в первый же раз мы бросаем монеты!
Розенкранц. Конечно нет – довольно давно, сколько я помню.
Гильденстерн. То есть сколько?
Розенкранц. Забыл. Постой – восемьдесят пять раз!
Гильденстерн. Да?
Розенкранц. Я так полагаю, кой-чем надо обладать – чтоб такой результат.
Гильденстерн. Ты так полагаешь? И это все? И никакого страха?
Розенкранц. Страха?
Гильденстерн (в ярости швыряет монету наземь). Да, страха! Такая, знаешь, щелка, сквозь которую мозги заливает светом!
Розенкранц. Орел... (Опускает ее в кошелек).
Гильденстерн садится подавленный, достает монету, бросает ее, она падает между ног; смотрит на нее, поднимает и кидает ее Розенкранцу; тот опускает ее в кошелек. Достает другую, подбрасывает, ловит, накрывает ладонью, переворачивает, открывает, смотрит и кидает ее Розенкранцу; тот опускает ее в кошелек. Достает третью монету, подбрасывает, ловит правой рукой, переворачивает ее на тыльную сторону запястья левой, взмахивает им (запястьем), ловит левой, поднимает левую ногу, швыряет под нее монету, ловит ее, переворачивает и кладет ее себе на макушку, где она и остается. Подходит Розенкранц, разглядывает монету и опускает ее в кошелек.
Боюсь...
Гильденстерн. Я тоже. Розенкранц. Боюсь, что сегодня не твой день.
Гильденстерн. Боюсь, что как раз мой.
Небольшая пауза.
Розенкранц. Восемьдесят девять. Гильденстерн. Должно же это означать что-нибудь еще, кроме перераспределения капитала. (Размышляет). Список возможных объяснений. Первое: я сам хочу этого. На дне моего подсознания я играю в орлянку против самого себя, используя монеты без решки во искупление своего невспоминаемого прошлого. (Бросает монету).
Розенкранц. Орел.
Гильденстерн. Второе: время остановилось намертво, и поэтому выпавший в тот миг орел повторяется в девяностый раз... (Бросает монету, разглядывает, передает ее Розенкранцу). Но в целом сомнительно. Третье: божественное вмешательство; иными словами, благоволение свыше, ниспосланное ему, – см. притчу о детях Израилевых – или же кара свыше, ниспосланная мне, – см. притчу о жене Лота. Четвертое: эффектное подтверждение принципа, согласно которому каждая отдельная монета, подброшенная в отдельности (бросает монету), с той же вероятностью упадет как орлом, так и решкой, и поэтому нет оснований удивляться в каждую отдельную единицу времени, когда это происходит. (Это происходит - он кидает монету Розенкранцу).
< …> Гильденстерн (спокойным тоном). Где была ошибка, так это когда мы сели на корабль. Конечно, здесь можно передвигаться, менять направление, крутиться на месте; но все это не влияет на ту главную силу, которая неотвратимо, как ветер или течение, несет нас...
Розенкранц. Они охотились за нами, а? С самого начала. Кто бы мог подумать, что мы такие важные птицы?
Гильденстерн. Но почему? Неужто все только ради этого? Неужто весь этот балаган сводится только к двум нашим маленьким смертям? (С тоской). Кто мы такие?
Актер. Вы Розенкранц и Гильденстерн. Этого достаточно.
Гильденстерн. Нет – этого недостаточно. Не иметь никакой информации – и такой конец – и даже сейчас не получить объяснения...
Актер. Ну, наш опыт подсказывает, что большинство вещей кончается смертью.
Гильденстерн (страх, мстительность, презрение). Ваш опыт – актеров!
Он выхватывает стилет из-за пояса актера и приставляет его концом к горлу актера; актер пятится, Гильденстерн наступает, говоря более спокойно.
Я говорю о смерти – а этого опыта у вас нет – и этого не сыграешь. Вы умираете тысячью случайных смертей – но в них нет той вытесняющей жизнь силы – и ничья кровь не стынет. Потому что, даже умирая, вы знаете, что вернетесь, только переменив шляпу. Но никто не приходит после смерти – и никаких аплодисментов – только тишина и поношенные вещи – и это – смерть.
И он всаживает стилет по рукоятку в горло актеру. Актер стоит с выпученными от ужаса глазами, хватается за рану, после того как стилет оттуда вытащен; издает слабый стон, падает на колени, потом вытягивается. Пока это происходит, Гильденстерн - взвинченный, почти в истерике – круто оборачивается к остальным актерам.
Если нам что на роду написано – то и ему тоже – и если именно это наша судьба, то она и его судьба – и если нет никакого объяснения для нас, то и для него его не будет.
Актеры наблюдают за тем, как 1-й актер умирает, – делают они это с некоторым нтересом. Наконец, 1-й актер замирает, вытянувшись. Некоторое время – тишина. Потом актеры начинают аплодировать с большим восхищением, 1-й актер встает, отряхивается.
Актер (скромно). О, довольно, господа, довольно – не льстите мне, – это было вполне заурядно.
Актеры продолжают его поздравлять. Он приближается к Гильденстерну, который стоит как вкопанный со стилетом в руке.
А вы как думали? (Пауза). Видите – вот то, во что они и верят, – и то, чего ждут.
Он подставляет руку под стилет Гильденстерна. Гильденстерн медленно нажимает концом лезвия на его ладонь, и... лезвие уходит в рукоятку; актер улыбается и прячет стилет.
На минуту вам показалось, что я – смошенничал.
< …> Свет понемногу меркнет, погружая убитых – в правом углу сцены – в темноту.
(Умирая среди других умирающих, трагично, романтично). И так все кончается – банальностью: свет светит, пока есть жизнь; но когда приходит зима твоих дней, темнеет рано.
Гильденстерн (измученный, опустошенный, но – нетерпеливо, жестикулируя). Нет, нет... это не для нас, это не так. Умирание не романтично, и смерть – это не игра, которая скоро кончится... Смерть – это не то что... Смерть – это не... Это отсутствие присутствия... ничего больше... бесконечное время, в течение которого... нельзя вернуться... это дверь в пустоту... которой не видишь... и когда там поднимается ветер, он не производит шума...
Глубина сцены окончательно погружается в темноту. Видны только Гильденстерн и Розенкранц, который нерешительно хлопает – в тишине.
Небольшая пауза.
Розенкранц. Значит, все, видимо. А?
Ответа не следует. Он оборачивается и смотрит в зал.
Солнце опускается. Или земля поднимается. Как утверждает модная теория. (Небольшая пауза). Что одно и то же. (Пауза). К чему было все это? И когда началось?
Пауза. Ответа нет.
Чего нам тут торчать, а? Я имею в виду, никто не придет и силком не потащит... Обождать придется... Мы еще молоды... в соку... у нас еще годы.
Пауза. Молчание.
(Кричит). Мы же ничего дурного не сделали! Никому! Правда?
Гильденстерн. Я не помню.
Розенкранц берет себя в руки.
Розенкранц. Ну что ж. Мне все равно. С меня хватит. Говоря откровенно, так даже легче.
И он исчезает из виду. Гильденстерн не замечает этого.
Гильденстерн. Наши имена, выкрикнутые на каком-то рассвете... распоряжения... приказы... должно быть, был момент, тогда, в самом начале, когда мы могли сказать – нет. Но мы как-то его упустили. (Оглядывается и видит, что он один). Розен – –? Гильден – –? (Овладевает собой). Ладно, в следующий раз будем умнее. Вот вы меня видите, а вот вы – (И исчезает).
Немедленно вслед за этим вся сцена озаряется светом; в глубине сцены видны тела актеров – примерно в тех же позах, в каких они были оставлены; все это –последняя сцена «Гамлета». Тела: Король, Королева, Лаэрт, Гамлет. Горацио поддерживает Гамлета. Здесь же Фортинбрас и два посла из Англии.
Посол. Этот вид зловещ.
И английские вести опоздали;
Бесчувствен слух того, кто должен был
Услышать, что его приказ исполнен:
Что Розенкранц и Гильденстерн мертвы.
Чьих уст нам ждать признательность?
Горацио. Не этих,
Когда б они благодарить могли;
Он никогда не требовал их казни.
Но так как прямо на кровавый суд
Вам из похода в Польшу, вам из Англии
Пришлось поспеть, пусть на помост высокий
Положат трупы на виду у всех,
И я скажу незнающему свету,
Как все произошло. То будет повесть
Бесчеловечных и кровавых дел,
Случайных кар, негаданных убийств,
Смертей, подстроенных в нужде лукавством,
И, наконец, коварных козней, павших
На головы зачинщиков. Все это
Я изложу вам.
При этих словах пьеса заканчивается, что сопровождается угасанием света и звуками музыки.
Латиноамериканская литература XX века
Хорхе Луис Борхес. Сад расходящихся тропок (19)
< …> Казалось невероятным, что этот ничем не примечательный и ничего не предвещавший день станет днем моей неотвратимой смерти. Я, оставшийся без отца, я, игравший ребенком в симметричном хайфынском садике, вот сейчас умру. Но тут я подумал, что ведь и все на свете к чему-то приводит сейчас, именно сейчас. Века проходят за веками, но лишь в настоящем что-то действительно совершается: столько людей в воздухе, на суше и на море, но единственное, что происходит на самом деле, – это происходящее со мной.< …> Указание сворачивать всякий раз налево напомнило мне, что таков общепринятый способ отыскивать центральную площадку в некоторых лабиринтах. В лабиринтах я кое-что понимаю: не зря же я правнук того Цюй Пэна, что был правителем Юньнани и отрекся от бренного могущества, чтобы написать роман, который превзошел бы многолюдьем «Сон в красном тереме», и создать лабиринт, где заблудился бы каждый.Тринадцать лет посвятил он двум этим трудам, пока не погиб от руки чужеземца, однако роман его остался сущей бессмыслицей, а лабиринта так и не нашли. Под купами английских деревьев я замечтался об этом утраченном лабиринте: нетронутый и безупречный, он представился мне стоящим на потаенной горной вершине, затерявшимся среди рисовых полей или в глубинах вод, беспредельным – не просто с восьмигранными киосками и дорожками, ведущими по кругу, но с целыми реками, провинциями, государствами. Я подумал о лабиринте лабиринтов, о петляющем и растущем лабиринте, который охватывал бы прошедшее и грядущее и каким-то чудом вмещал всю Вселенную. Поглощенный призрачными образами, я забыл свою участь беглеца и, потеряв ощущение времени, почувствовал себя самим сознанием мира.
< …> врагами человека могут быть только люди, люди той или иной земли, но не сама земля с ее светляками, звуками ее языка, садами, водами, закатами.
< …> Я вижу, благочестивый Си Пэн почел своим долгом скрасить мое уединение. Наверное, вы хотите посмотреть сад? Он назвал меня именем одного из наших посланников, и я в замешательстве повторил за ним: – Сад? – Ну да, сад расходящихся тропок. Что-то всколыхнулось у меня в памяти и с необъяснимой уверенностью я сказал: – Это сад моего прадеда Цюй Пэна. – Вашего прадеда? Так вы потомок этого прославленного человека? Прошу.
< …> – Мы, потомки Цюй Пэна, – вставил я, – до сих пор проклинаем этого монаха. Он опубликовал сущую бессмыслицу. Эта книга попросту невразумительный ворох разноречивых набросков. Как-то я проглядывал ее: в третьей главе герой умирает, в четвертой – он снова жив. А что до другого замысла Цюй Пэна, его лабиринта... – Этот лабиринт – здесь, – уронил Альбер, кивнув на высокую лаковую конторку. – Игрушка из слоновой кости! – воскликнул я. – Лабиринт в миниатюре... – Лабиринт символов, – поправил он. – Незримый лабиринт времени.
< …> Видимо, однажды Цюй Пэн сказал: «Я ухожу, чтобы написать книгу», а в другой раз: «Я ухожу, чтобы построить лабиринт». Всем представлялись две разные вещи; никому не пришло в голову, что книга и лабиринт – одно и то же. Павильон неомраченного Уединения стоял в центре сада, скорее всего запущенного; должно быть, это и внушило мысль, что лабиринт материален. Цюй Пэн умер; никто в его обширных владениях на лабиринт не натолкнулся; сумбурность романа навела меня на мысль, что это и есть лабиринт. Верное решение задачи мне подсказали два обстоятельства: первое – любопытное предание, будто Цюй Пэн задумал поистине бесконечный лабиринт, а второе – отрывок из письма, которое я обнаружил.
< …> «Оставляю разным (но не всем) будущим временам мой сад расходящихся тропок». Я молча вернул листок. Альбер продолжал: – Еще не докопавшись до этого письма, я спрашивал себя, как может книга быть бесконечной. В голову не приходило ничего, кроме циклического, идущего по кругу тома, тома, в котором последняя страница повторяет первую, что и позволяет ему продолжаться сколько угодно.
< …> его замысел передавался бы по наследству, переходя из поколения в поколение, так что каждый новый наследник добавлял бы к нему свою положенную главу или со смиренной заботливостью правил страницу, написанную предшественниками.
< …> бессвязный роман и был «садом расходящихся тропок», а слова «разным (но не всем) будущим временам» натолкнули меня на мысль о развилках во времени, а не в пространстве. Бегло перечитав роман, я утвердился в этой мысли. Стоит герою любого романа очутиться перед несколькими возможностями, как он выбирает одну из них, отметая остальные; в неразрешимом романе Цюй Пэна он выбирает все разом. Тем самым он творит различные будущие времена, которые в свою очередь множатся и ветвятся. Отсюда и противоречия в романе. Скажем, Фан владеет тайной; к нему стучится неизвестный; Фан решает его убить. Есть, видимо, несколько вероятных исходов: Фан может убить незваного гостя; гость может убить Фана; оба могут уцелеть; оба могут погибнуть, и так далее. Так вот, в книге Цюй Пэна реализуются все эти исходы, и каждый из них дает начало новым развилкам. Иногда тропки этого лабиринта пересекаются: вы, например, явились ко мне, но в каком-то из возможных вариантов прошлого вы – мой враг, а в ином – друг. Если вы извините мое неисправимое произношение, мы могли бы прочесть несколько страниц. При ярком свете лампы лицо его было совсем старческим, но проступало в нем и что-то несокрушимое, даже вечное. Медленно и внятно он прочитал два варианта одной эпической главы. В первом из них воины идут в бой по пустынному нагорью. Под страхом обвала, среди ночного мрака жизнь немногого стоит, они не думают о себе и без труда одерживают победу. Во втором те же воины проходят по дворцу, где в разгаре праздник; огни боя кажутся им продолжением праздника, и они снова одерживают победу. < …> Помню заключительные слова, повторявшиеся в обоих вариантах как тайная заповедь: «Так. С ярыми клинками и спокойствием в несравненных сердцах, сражались герои, готовые убить и умереть». Тут я почувствовал вокруг себя и в самом себе какое-то незримое бесплотное роение. Не роение расходящихся, марширующих параллельно и, в конце концов, сливающихся войск, но более неуловимое, более потаенное движение, чьим смутным прообразом были они сами. Стивен Альбер продолжал: – Не думаю, чтобы ваш прославленный предок попросту забавлялся на досуге подобными вариациями. Посвятить тринадцать лет бесконечному риторическому эксперименту – это выглядит малоправдоподобно. Роман в вашей стране – жанр невысокого пошиба, а в те времена и вовсе презираемый. Конечно, Цюй Пэн - замечательный романист, но сверх того он был литератором, который навряд ли считал себя обыкновенным романистом. Свидетельства современников – а они подтверждаются всей его жизнью – говорят о метафизических, мистических устремлениях Цюй Пэна. Философские контроверзы занимают немалое место и в его романе. Я знаю, что ни одна из проблем не волновала и не мучила его так, как неисчерпаемая проблема времени. И что же? Это единственная проблема, не упомянутая им на страницах «Сада». Он даже ни разу не употребляет слова «время». Как вы объясните это упорное замалчивание? Я предложил несколько гипотез – все до одной неубедительные. Мы взялись обсуждать их; наконец Стивен Альбер спросил: – Какое единственное слово недопустимо в шараде с ключевым словом «шахматы»? Я секунду подумал и сказал: – Слово «шахматы». – Именно, – подхватил Альбер. – «Сад расходящихся тропок» и есть грандиозная шарада, притча, ключ к которой – время; эта скрытая причина и запрещает о нем упоминать. А постоянно чураться какого-то слова, прибегая к неуклюжим метафорам и нарочитым перифразам, – это и есть, вероятно, самый разительный способ его подчеркнуть. < …> «Сад расходящихся тропок» – это недоконченный, но и не искаженный образ мира, каким его видел Цюй Пэн. В отличие от Ньютона и Шопенгауэра ваш предок не верил в единое, абсолютное время. Он верил в бесчисленность временных рядов, в растущую, головокружительную сеть расходящихся, сходящихся и параллельных времен. И эта канва времен, которые сближаются, ветвятся, перекрещиваются или век за веком так и не соприкасаются, заключает в себе все мыслимые возможности. В большинстве этих времен мы с вами не существуем; в каких-то существуете вы, а я – нет; в других есть я, но нет вас; в иных существуем мы оба.В одном из них, когда счастливый случай выпал мне, вы явились в мой дом; в другом – вы, проходя по саду, нашли меня мертвым; в третьем - я произношу эти же слова, но сам я – мираж, призрак. – В любом времени, – выговорил я не без дрожи, – я благодарен и признателен вам за воскрешение сада Цюй Пэна. – Не в любом, – с улыбкой пробормотал он. – Вечно разветвляясь, время ведет к неисчислимым вариантам будущего. В одном из них я – ваш враг.Я снова ощутил то роение, о котором уже говорил. Мне почудилось, будто мокрый сад вокруг дома полон бесчисленных призрачных людей. Это были Альбер и я, только незнакомые, умноженные и преображенные другими временными измерениями. Я поднял глаза, бесплотный кошмар рассеялся. В изжелта-черном саду я увидел лишь одного человека, но этот человек казался несокрушимым, как статуя, и приближался к нам по дорожке, и был капитаном Ричардом Мэдденом. – Будущее уже на пороге, – возразил я, – и все же я – ваш друг. Позвольте мне еще раз взглянуть на письмо.Альбер поднялся во весь рост. Он выдвинул ящик высокой конторки и на миг стал ко мне спиной. Мой револьвер был давно наготове. Я выстрелил, целясь как можно тщательней: Альбер упал тут же, без единого стона, Клянусь, его смерть была мгновенной, как вспышка.Остальное уже нереально и не имеет значения. Ворвался Мэдден, я был арестован. Меня приговорили к повешению. Как ни ужасно, я победил: передал в Берлин название города, где нужно было нанести удар. Вчера его разбомбили: я прочитал об этом в газетах, известивших Англию о загадочном убийстве признанного китаиста Стивена Альбера, которое совершил некий Ю Цун. Шеф справился с этой загадкой. Теперь он знает, что вопрос для меня был в том, как сообщить ему о городе под названием Альбер, и что мне, среди грохота войны, оставалось одно – убить человека, носящего это имя. Он только не знает – и никому не узнать, – как неизбывны моя боль и усталость.
Хорхе Луис Борхес. Тайное чудо (19)
< …> И тут окружающий мир замер. Винтовки были направлены на Хладика, но люди, которые должны были убить его, не шевелились. Рука сержанта окаменела в незавершенном жесте. На каменной плите застыла тень летящей пчелы. Ветер тоже замер, словно на картине. Хладик пытался крикнуть, шепнуть, двинуть рукой. И понял, что парализован. Ни единого звука не доходило из оцепеневшего мира. Он подумал: «Я мертв, я в аду». Потом: «Я сошел с ума». Потом: «Время остановилось». Затем сообразил, что в таком случае мысль его тоже должна остановиться. Решил проверить: повторил (не шевеля губами) загадочную эклогу Вергилия. Быть может, с отодвинувшимися куда-то солдатами происходит то же самое? Захотелось спросить у них. Странно, но усталость прошла, не кружилась голова после долгой неподвижности. Через какое-то время он заснул. Проснувшись, нашел мир таким же неподвижным и беззвучным. На щеке была та же капля, на плите – тень от пчелы, дымок брошенной им сигареты так и не растаял. Прошел еще «день», прежде чем Хладик понял: он просил у Бога целый год для окончания драмы – всемогущий отпустил ему этот год. Господь совершил для него тайное чудо: немецкая пуля убьет его в назначенный срок, но целый год протечет в его сознании между командой и ее исполнением. От растерянности Хладик перешел к изумлению, от изумления – к смирению, от смирения – к внезапной благодарности. Он мог рассчитывать только на свою память: запоминание каждого нового гекзаметра придавало ему счастливое ощущение строгости, о которой не подозревали те, что находят и тут же забывают случайные строки. Он трудился не для потомства, даже не для Бога, чьи литературные вкусы были ему неведомы. Неподвижный, затаившийся, он прилежно строил свой незримый совершенный лабиринт. Дважды переделал третий акт. Выбросил слишком очевидную символику – бой часов, музыку. Ничто ему не мешало. Он опускал, сокращал, расширял. Иногда останавливался на первоначальном варианте. Ему стали нравиться дворик, казарма; лицо одного из солдат изменило представление о характере Ремерштадта. Он обнаружил, что пресловутые какофонии, так тревожившие Флобера, – явления визуального порядка, недостатки и слабости слова написанного, а не звучащего... Он закончил свою драму. Не хватало лишь одного эпитета. Нашел его. Капля покатилась по щеке. Хладик коротко вскрикнул, дернул головой, четыре пули опрокинули его на землю.
Хорхе Луис Борхес. Вавилонская библиотека ()
< …> Вселенная – некоторые называют ее Библиотекой – состоит из огромного, возможно, бесконечного числа шестигранных галерей, с широкими вентиляционными колодцами, огражденными невысокими перилами. Из каждого шестигранника видно два верхних и два нижних этажа – до бесконечности. Устройство галерей неизменно: двадцать полок, по пять длинных полок на каждой стене; кроме двух: их высота, равная высоте этажа, едва превышает средний рост библиотекаря. К одной из свободных сторон примыкает узкий коридор, ведущий в другую галерею, такую же, как первая и как все другие. Налево и направо от коридора два крохотных помещения. В одном можно спать стоя, в другом - удовлетворять естественные потребности. Рядом винтовая лестница уходит вверх и вниз и теряется вдали. В коридоре зеркало, достоверно удваивающее видимое. Зеркала наводят людей на мысль, что Библиотека не бесконечна (если она бесконечна на самом деле, зачем это иллюзорное удвоение?); я же предпочитаю думать, что гладкие поверхности выражают и обещают бесконечность... < …> Свет дают округлые стеклянные плоды, которые носят название ламп. В каждом шестиграннике их две, по одной на противоположных стенах. Неяркий свет, который они излучают, никогда не гаснет. < …> Как все люди Библиотеки, в юности я путешествовал. Это было паломничество в поисках книги, возможно каталога каталогов; теперь, когда глаза мои еле разбирают то, что я пишу, я готов окончить жизнь в нескольких милях от шестигранника, в котором появился на свет. Когда я умру, чьи-нибудь милосердные руки перебросят меня через перила, могилой мне станет бездонный воздух; мое тело будет медленно падать, разлагаясь и исчезая в ветре, который вызывает не имеющее конца падение. Я утверждаю, что Библиотека беспредельна. Идеалисты приводят доказательства того, что шестигранные помещения – это необходимая форма абсолютного пространства или, во всяком случае, нашего ощущения пространства. Они полагают, что треугольная или пятиугольная комната непостижимы. (Мистики уверяют, что в экстазе им является шарообразная зала с огромной круглой книгой, бесконечный корешок которой проходит по стенам; свидетельства сомнительны, речи неясны. Эта сферическая книга есть Бог).
Хорхе Луис Борхес. Книга песка (1975)
< …> Линия состоит из множества точек; плоскость – из бесконечного множества линий; книга – из бесконечного множества плоскостей; сверхкнига – из бесконечного множества книг. Нет, решительно не так. Не таким more geometrico должен начинаться рассказ. Сейчас любой вымысел сопровождается заверениями в его истинности, но мой рассказ и в самом деле – чистая правда.– Должно быть, девятнадцатый век, – заметил я.– Не знаю. Этого никогда не знаешь, – был ответ.Я наугад раскрыл страницу. Очертания букв были незнакомы.Страницы показались мне истрепанными, печать была бледная, текст шел в два столбца, как в Библии. Шрифт убористый, текст разбит на абзацы. Я обратил внимание, что на четной странице стояло число, скажем, 40 514, а на следующей, нечетной – 999. Я перевернул ее – число было восьмизначным. На этой странице была маленькая, как в словарях, картинка: якорь, нарисованный пером, словно неловкой детской рукою.И тогда незнакомец сказал: – Рассмотрите хорошенько, Вам больше ее никогда не увидеть.В словах, а не в тоне звучало предупреждение. Я заметил страницу и захлопнул книгу. И тут же открыл ее. Напрасно я искал, страница за страницей, изображение якоря.Скрывая растерянность, я спросил: – Это священные тексты на одном из языков Индостана, правда? – Да, – ответил он. Потом, понизив голос, будто доверяя тайну: – она досталась мне в одном равнинном селении в обмен на несколько рупий и Библию. Ее владелец не умел читать, и думаю, что эту Книгу Книг он считал талисманом. Он принадлежал к самой низшей касте, из тех, кто не смеет наступить на свою тень, дабы не оскорбить ее. Он объяснил мне, что его книга называется Книгой песка, потому что она, как и песок, без начала и конца.Он попросил меня найти первую страницу. Я положил левую руку на титульный лист и плотно сомкнутыми пальцами попытался раскрыть книгу. Ничего не выходило, между рукой и титульным листом всякий раз оказывалось несколько страниц. Казалось, они вырастали из Книги.– Теперь найдите конец.Опять неудача; я