Риторика пола

Метафора “бомбы замедленного действия” как олицетворение подлинной мужественности имеет давнее прошлое и различные исторические формы. Однако от былинных эпосов (Илья Муромец) и сказок (Емеля, Иван-дурак) до литературных опытов (Дориан Грэй и д-р Джекил/мистер Хайд) и культурных стереотипов (хитрый, но слабый еврей и сильный, но простодушный негр[12]) метафора сохраняла свой основной “посыл”: мужественность есть явление глубинное, требующее времени и места для своей полной и подлинной реализации. Внешнее спокойствие есть не что иное, как видимое спокойствие, то есть тактический прием, используемый для маскировки бурных процессов, идущих в глубине.

Метафора медведя, безусловно, принадлежит к этому же ряду символических средств и помогает отразить, по меньшей мере, два аспекта, типичных для понимания природы мужественности. С одной стороны, это мужественность, понятая как независимость, автономность, отделенность; используя еще одну зоологическую метафору — мужественность “степного волка”. С другой стороны, это мужественность, олицетворяющая агрессию, стихийность, природную необузданность и инстикты.

Однако и тот, и другой компоненты претерпели в “ Медведе ” определенную “цивилизационную” обработку, в результате которой “мужская” независимость стала пониматься как независимость профессионала, эксперта, а мужская “агрессивность” оказалась “сублимированной” посредством героизации потребительства.

Австралийский социолог Роберт Коннелл замечает в своей книге, посвященной проблемам мужественности, что исторически в понимании “мужественности” существовала определенная борьба между концепцией, основанной на идее господства грубой силы — условно говоря, пехота, — и концепцией, имеющей в качестве своей предпосылки идею знания — условно говоря, ракетные войска (Connell, 1995, 165). “ Медведь ” в этом плане достиг определенных успехов, пытаясь скомбинировать обе тенденции в своей версии “ мужчины-как-знатока ”, “ мужчины-на-своем-месте ”.

Две рубрики журнала — “ Вещи впору ” и “ Фрак ” призваны в определенной степени о- лицетворить эту идею. Интересна концептуальная схема рубрик — речь идет не столько о конструировании вещей, не столько о создании своего гардероба, сколько о поиске подходящей вещи — будь то униформа, рабочий халат или наушники диск-жокея.

Иначе говоря, речь идет о возможности вписаться в предложенную ситуацию, о способности использовать её в своих целях, а не о желании изменить её. Что, в свою очередь, предполагает, во-первых, знание ситуации и, во-вторых, знание своих целей.

Характерно, что, несмотря на внешнюю, образную “всеядность” и подчеркнутую “внеклассовость”[13], концепция “ мужчины-как-знатока ” (да и концепция “ знатока-как-мужчины ”) отражает вполне четкую групповую идеологию — идеологию так называемого (нового) среднего класса, чей социальный статус определяется не унаследованным капиталом или политическими связями родителей, а конкретной самостоятельной деятельностью конкретного индивида.[14] Например, краткие биографические данные, сопровождающие фотографии тех, кому “вещи впору”, как правило, не содержат ни фамилии, ни семейного положения, ни каких-либо иных данных, указывающих на внепрофессиональный статус. В рамках концепции self-made man важным является не слово “ man ”, и даже не слово “ made ”, а приставка “ self ”. Понятие профессионализма, таким образом, становится онтологическим стержнем, на который “нанизывается” любая, в том числе и половая, идентичность. Штангист, Олимпийский чемпион так формулирует в “ Медведе ” это стремление не столько к само- реализации и само- совершенствованию, сколько к элементарному созданию этого “само”, которое позже может быть усовершенствовано:

...когда ты только приходишь в [спортивный] зал — ты никто, тебе еще надо будет много работать и доказывать всем и себе, что ты из себя представляешь. Это сейчас я на самой вершине, чемпион, а до этого я тоже был никем — просто парнем, который подымал штангу. (Медведь, №14, 85)

Внешняя социальная амбивалентность в использовании мужских образов, относящихся к разным социальным, экономическим, культурным, профессиональным и т.д. группам, помимо вполне объяснимого экономического фактора привлечения новых читателей, может иметь и другую, психологическую основу.

Успех журналов, подобных “ Медведю ”, как и основной массы рекламной продукции, нацеленной на продажу не столько товара, сколько образа жизни, зависит от того, насколько удалась или не удалась идентификация потенциального потребителя/читателя с предложенной ему моделью или обстоятельствами. Иначе говоря, от того, насколько легко конкретный человек способен “примерить” на себя предложенную ему ситуацию и/или идентичность. С этой точки зрения, строго говоря, абсолютно не важно то, каким образом идентификация достигает успеха — посредством метафорических фантазий, [15] либо посредством практической — т.е. метонимической — реализации предложенных советов.[16] Важным является то, что и умозрительное “потребление” образов, в первом случае, и вполне практическое потребление конкретных “статусных” товаров — во втором, используют в качестве исходной основы ту идентификационную динамику, которая задается и постоянно воспроизводится рекламой или, в данном случае, журналом. Динамику, которая, на мой взгляд, вполне описывается термином “ нарциссизм ” (Freud, 1966, 416-418).