Возвращение Шапура

Хосров уже хмелен. Не медлит кравчий. Звуки

Порхают: чанг поет о встречах, о разлуке.

Рабыня нежная вошла, потупя взгляд,

И вот услышал он (пропавший найден клад!):

«Шапур приема ждет. Впустить его иль надо

Сказать, что поздний час для встречи с ним — преграда?»

Хосров обрадован. Вскочил, затем на трон

Себя принудил сесть, к рассудку возвращен.

Он входа распахнуть велит сейчас же полог.

Дух закипел: ведь был срок ожиданья долог.

И жил с душою он, раздвоенной мечом,

И скорбной тьмой одет и радостным лучом.

Мы ждем — и сердце в нас разбито на две части.

Взор не сводить с дорог — великое несчастье.

Невзгода каждая терзает нашу грудь.

Невзгоды худшей нет — безлюдным видеть путь.

Коль в горести, о друг, ты смотришь на дорогу, —

Со счастьем дни твои идти не могут в ногу.

И вот Шапур вошел — Парвиз его позвал —

И поцелуями он прах разрисовал.

И, стан расправивши, стоял он недвижимо

С покорностью, что нам в рабах вседневно зрима.

И, на художника склонив приветный взор,

Хосров сказал: «Друзья, покиньте мой шатер».

Шапура он спросил про горы и про реки,

Про все, на что Шапур в скитаньях поднял веки.

С молитвы начал речь разумный человек:

«Пусть шаха без конца счастливый длится век!

Войскам его всегда лететь победной тучей.

С его чела не пасть венцу благополучии.

Его желаниям — удаче быть вождем,

Пусть дни его твердят: «Мы лишь удачи ждем».

Все бывшее с рабом в пути его упорном

Является ковром — большим, хитроузорным.

Но если говорить получен мной приказ, —

Приказ я выполнил; послушай мой рассказ»,

С начала до конца рассказывал он мерно

О непомерном всем, о всем, что беспримерно,

О том, что скрылся он, как птица, от очей,

Что появился он, как между скал ручей,

Что он у всех ручьев был в предрассветной рани,

Что смастерил луну, уподобясь Муканне,

Что к лику одному — другой припал с алчбой,

Что бурю поднял он умелой ворожбой,

Что сердцу Сладостной, как враг, нанес он рану

И к шахскому ее направил Туркестану.

Когда его рассказ цветка весны достиг,

Невольный вырвался у властелина крик.

«Мне повтори, Шапур, — вскричал он в ярой страсти, —

Как сделалась Луна твоей покорна власти?»

И геометр сказал: «Я был хитер, и рок

Счастливый твой пошел моим уловкам впрок.

Был в лавке лучника твой мастер стрел умелый,

И выбрал нужный лук, давно имея стрелы.

Едва сыскав Ширин, не напрягая сил,

Серебряный кумир уже я уносил.

Уста Ширин ни к чьим устам не приникали.

Лишь в зеркале — в хмелю — свои уста ласкали.

И рук не обвила вкруг человека. Ночь

Своих кудрей не вить лишь было ей невмочь.

Так тонок стан ее, как самый тонкий волос,

Как имя Сладостной, сладки уста и голос.

Хоть весь смутила мир прекрасная Луна,

Пред образом твоим смутилась и она.

Ей сердце нежное направивши в дорогу,

Я на Шебдиза речь направил понемногу.

Летящую Луну конь поднял вороной.

Так все исполнено задуманное мной.

Здесь, утомившийся, остался я на время,

Хоть должен был держать я путницу за стремя.

Теперь, все трудности пути преодолев,

Она в твоем саду, среди приветных дев».

Художника обняв, подарками осыпал

Его Хосров, — и день Шапуру светлый выпал.

На рукаве своем «Сих не забыть заслуг» —

Парвизом вышито. Был им возвышен друг.

Луна в источнике, миг их нежданной встречи,

Поток ее кудрей — все подтверждало речи.

Смог также государь немало слов найти,

Чтоб рассказать о том, что видел он в пути.

Да, пташка милая — им вся ясна картина —

Перепорхнула вмиг в пределы Медаина.

Решили все. «Я вновь, — сказал Шапур, — лечу,

Подобно бабочке, к прекрасному лучу.

Вновь изумруд верну я руднику. Дурмана

Жди сладкого опять от нежного рейхана».