Степанов

«Напротив меня сидит высокий негр. Он красив особой красотою: такая высвечивает лицо человека в те моменты, когда он, после долгих раздумий, несмотря на смертельную угрозу, принял решение – бесповоротное, на всю жизнь.

Зовут моего собеседника – Октавио Гувейта; до вчерашнего дня он был в бандах Огано; сегодняшней ночью, под пулеметным огнем с двух сторон, перебежал границу.

– Понимаете, – говорит он, – я просто‑ напросто не мог быть там больше; не мог, и все тут. Я, как и большинство африканцев, не умею читать и писать. Поэтому, наверное, мы все так любим сказки. Мы в деревне садились вокруг костра, и старики рассказывали нам сказки, и для нас, молодых, это был самый большой праздник. Слово – как танец: мы выражаем себя в танце и в песне, а ведь песня – это слово. Так вот, когда к нам пришли агитаторы от Огано и стали рассказывать, как в городах вместо старых белых появились новые белые из России, мы, конечно, стали браниться, хотя, теперь‑ то я понимаю, есть разные белые. Я, когда пришел к Огано, увидел особых белых, хотя их не очень‑ то показывают нам. Они живут в отдельном лагере, вдали от нас, там много стариков, крепких стариков, лет пятидесяти, которые смешно здороваются друг с другом: поднимают правую руку и кричат два слова; «зиг Гитлер» они кричат, а мы все‑ таки слыхали, кто такой Гитлер, нам рассказывали партизаны Грисо, когда они проходили через деревню во время войны за независимость.

Но я про все это потом стал думать, после того как офицеры вывели нас ночью на дорогу и мы расстреляли транспорт грузовиков. Охрану мы закололи, а ящики разбили, и тогда один наш солдат, он старый, ему сорок пять лет, и он окончил два класса у миссионеров, сказал, что на ящиках было написано: «вакцина», а вакцина – это лекарство, а нам ведь говорили, что там, в ящиках, на самом деле сидят русские с оружием, чтобы ворваться в деревни и забрать себе наших женщин. Кто‑ то стукнул офицеру о том, что старик разболтал молодым про вакцину, и его расстреляли и объяснили нам, что он был шпионом, а какой же он шпион, он ведь из соседней деревни! У него есть мать, жена и пятеро детей, разве такие люди могут быть шпионами?!

...Октавио Гувейта то и дело прижимает к фиолетовой, сильной груди огромные кулаки, на глазах у него слезы.

– А потом, – продолжает Октавио, – офицеры отобрали наиболее крепких из нас; они заставили танцевать наш танец вокруг копья, а этот танец надо исполнять обнаженным, так угодно богам, и они высмотрели самых ловких и крепких; нас отвели в другой лагерь, там, где живут люди Зеппа, это у них главный командир, он к ним часто прилетает, и там стояли чучела солдат в форме армии Джорджа Грисо. Нам сказали, что немцы будут учить нас «тихому бою» с врагами. И они стали показывать нам, как надо прыгать на человека сзади, как вспарывать ему горло, выкалывать глаза и перебивать позвоночник.

Про нас говорят, что мы жестокие, – какая неправда! Да, мы любим страшные танцы, да, мы любим песни войны, нашим предкам пришлось много воевать, чтобы сохранить жизнь потомкам, но я никогда не мог себе представить, что старые люди, эти самые наци Зеппа, их так все у нас называют, могут хохотать и веселиться, когда, поймав в капкан козу, они сдирали с нее шкуру... С живой... Они ее не убивали – связали и начали снимать шкуру, а она кричала, боже, как страшно она кричала, у меня до сих пор стоит в ушах этот вопль...

Гувейта закуривает; затягивается он тяжело, с хрипом, натужно кашляет, тело его сотрясается – видно, что парень никогда раньше не держал в руках сигарету.

– А Марио Огано?! Нам говорили, что он – «вождь нации», что он делит с нами все тяготы жизни в джунглях. А я видел, что он заходил в свою маленькую палатку, где у него лежит солдатское одеяло на пальмовых листьях, а позже, когда тушили факелы, он перебирался в запретную зону, где живут его советники, и туда приводили самых красивых девушек, но больше их никто не видел; говорят, что их – после него – отдают охранникам, а те, побаловавшись с ними, топят их в реке, чтобы не было свидетелей.

И тогда я с ужасом подумал: «Разве такие люди могут бороться за свободу? Разве дикие звери могут стать агнцами?»

...А вчера нас подняли по тревоге и повели к дороге. Там шел еще один транспорт с русскими грузами. Нам сказали, что в ящиках – бомбы и автоматы и мы должны уничтожить все это, чтобы не дать армии Грисо. Я в ту ночь уже не стрелял. Но я видел, как стреляли и резали наши мальчишки, прошедшие школу у наци Зеппа. И я видел своими глазами, как девушка‑ переводчица, когда они схватили ее, кричала: «Это же все для ваших детей! Это же для детей!»

Всех шоферов закололи, девушку изнасиловали, а потом прошили автоматными очередями, а когда стали громить ящики, то все увидели, что там – рулоны с ситцем, детские весы – в них кладут младенцев, которые еще не умеют ходить; наборы для врачей... И я сказал себе той ночью: «Все, я ухожу». И я ушел, хотя знал, что у меня мало шансов пробиться сквозь посты, потому что их сейчас особенно много вдоль по границе. Офицеры говорили нам: «В ближайшие дни мы начнем выступление, чтобы покончить с Грисо». Так вот, я хочу быть на этой стороне, и если мне доверят оружие, я стану стрелять в тех, кто «несет нам свободу», потому что свобода не может быть кровавой, когда убивают женщин и смеются, разделывая живую козу.

Октавио Гувейта замолчал, руки его бессильно опустились вдоль тела.

– Если я напишу о перебежчике, – сказал я, – не называя его по имени, мне не поверят, Октавио. Вы согласны, если я назову вас? Или побоитесь?

– Вы думаете о судьбе моих родных? – спросил Октавио. – Если бы они нашли их, то, конечно, всех бы убили. Но у меня есть только брат и дедушка, а они редко бывают в деревне, они ловят рыбу и продают ее в порту белым капитанам. Так что можете назвать мое имя. И если хотите, сфотографируйте меня. Да и потом, страх не может быть вечным, рано или поздно человек излечивается от страха. Я готов умереть за то, чтобы жить свободным и не чувствовать себя зверем, который ходит по земле затаившись и в каждом видит врага.

...Западная пресса утверждает, что Огано не готовит вторжение.

Я хотел бы, чтобы свидетельские показания Октавио Гувейта из деревни Жувейра были приобщены к «черной книге» о готовящейся агрессии.

Дмитрий Степанов,

специальный корреспондент».

СЛАВИН

Пилар протянула стакан:

– Знаете, как у нас называют джин?

– У кого это «у нас», – посмотрев на Глэбба, спросил Славин. – Вы имеете в виду фирму или местность?

– Я имею в виду Испанию.

– У вас джин называют «хинеброй», я прав?

– Вит прекрасно разговаривает по‑ испански, – сказал Глэбб. – Как и все разведчики, он великолепно владеет иностранными языками.

– Джону это лучше знать. Иначе, видимо, трудно работать: попробуй в Гонконге прожить без китайского – сразу провалишься. Вы никогда не жили в Гонконге, Пилар?

– А вы? – спросил Глэбб, рассмеявшись слишком уж громко. – Вы, верно, жили всюду, Вит?

– Нет, меня не пустили, не дали визы. Я указал, что еду туда по делу некоего Шанца, он, по‑ моему, работал там в сфере бизнеса, но Пекин нажал на местные власти, меня завернули...

Пилар быстро глянула на Глэбба – лицо ее было по‑ прежнему улыбчивым, красивым, но в глазах появилась тревога; зрачки расширились, и поэтому казалось, что она плохо видит, вот‑ вот достанет из маленькой кожаной сумочки очки в тонкой золотой оправе.

– Как интересно, – сказал Глэбб. – Но вы, наверное, описали этот свой вояж в русской прессе?

– Тема – не журналистская. Ее нельзя пропустить через газету. Это скорее роман. Вы любите авантюрные романы, Пилар?

– Я люблю авантюрные романы, – медленно ответила женщина и снова посмотрела на Глэбба.

– Она любит фильмы. Про Бонда, – помог ей Глэбб. – Про русских шпионов, которые вот‑ вот победят, но в конце концов проигрывают, потому что мы сильнее.

– «Мы»? – снова усмехнулся Славин. – Я не знал, что ваша торговая фирма связана с английской разведкой. Знаете, если бы я был режиссером, я бы снял фильм. Не то чтобы снял, а скорее доснял. Я бы подснял к «Из России с любовью» только один кадр: после того как счастливый Бонд увез нашу шифровальщицу в Лондон, на экране появляется титр: «Операция внедрения прошла успешно, приступаю к работе, Катя Иванова».

– Сейчас придет Пол Дик, продайте ему этот сюжет, но не продешевите, Вит; меньше тысячи это не стоит.

Пилар отпила глоток тинто и, неотрывно глядя в глаза Славина, заметила:

– Ты временами бываешь плохим коммерсантом, Джон. Такой сюжет – поскольку я немножко знаю мир искусств – стоит не менее ста тысяч. Сразу же. На месте.

– Платите, – сказал Славин. – Я согласен.

– Может быть, в Штатах уплатят больше, – перестав смеяться, сказал Глэбб. – Я говорю серьезно, я готов снестись с Голливудом немедленно, у нас хорошая связь.

– Вы убеждены, что вашей рекомендации достаточно? – спросил Славин.

– Убежден.

– Что – писали сценарии?

Глэбб ударил себя по ляжкам, согнулся – выказал, как ему стало смешно, – а потом снова сделался обычным, открытым и веселым Джоном.

– Ну вас к черту, Вит! Не надо так потешаться над неискушенными в искусстве коммерсантами.

– Виталий – очень красивое имя, – сказала Пилар. – Как Витторе в итальянском.

– Похоже на немецкого Вильгельма, – заметил Славин. – Правда, разные смыслы заложены.

– Я, между прочим, встречал Шанца в Гонконге, Вит. Седой старик с синим носом, да?

– Нос у него посинел к старости. Когда ему было тридцать, нос у него был вполне пристойный, ему ж нельзя было пить, он работал в гестапо, там не держали пьяниц – серьезная контора...

Пол Дик пришел трезвый. Он хмуро поздоровался с мужчинами, дал поцеловать себя Пилар, от виски отказался:

– Не буду. Сегодня и завтра не буду.

– Что так? – спросил Славин.

– Готовлю хороший удар против вас, Вит.

– Стоит ли?

– Стоит. Играть надо чисто.

– Согласен, – сказал Славин. – С этим согласен абсолютно. Я, между прочим, накопил несколько интересных историй, связанных с нечистой игрой, могу продать.

– Я пропился. Куплю в долг.

– Ладно. Подожду. Так вот, я начал рассказывать о Гонконге, про тамошнюю мафию...

– Нет, нет, – сказал Глэбб, – лучше вы продайте Полу сюжет про Бонда! Ты не представляешь себе, Пол, как это остроумно и зло! Я восхищаюсь Витом. Представляешь, фильм кончается тем, что девочка, которую увез Бонд, ну помнишь, эта чекистка, шлет в центр шифровку из Лондона: «Операция внедрения прошла успешно, легализовалась, приступаю к исполнению служебных обязанностей». Здорово, а?!

– Про служебные обязанности у нас говорят, – заметил Славин, – когда человек погиб, выполняя долг...

Дик хмуро посмотрел на Славина:

– Зловещий, между прочим, сюжет. Напоминает правду.

– Не мы придумали Бонда, который гробит наших людей, Пол, не мы сделали из него героя – человека, который лихо щелкает русских.

– Ладно, рассказывайте ваш сюжет.

– Нет, сколько уплатите за этот, про Бонда? Джон предложил сто тысяч.

– Это я предложила сто тысяч, Вит, вы ошиблись.

– Покажите мне таких продюсеров, – впервые за весь разговор хмыкнул Пол Дик, – я заработаю десяток миллионов в неделю, семьдесят процентов – вам, о'кэй? Ну, рассказывайте. Было бы прекрасно, окажись ваш сюжет не столь гонконгским, сколько луисбургским, – судьба Зотова занимает меня почти так же, как вас. Сначала один русский сыграл в ящик, потом другой, не слишком ли много за неделю, а?

– Не было бы третьего? – вопрошающе глянув на Глэбба, сказал Славин. – Так вот. Помните, в Нюрнберге проходил по делам СС некто Вильгельм Шанц?

– Не помню.

– Мы, американцы, нация без памяти, – заметил Глэбб. – Тяжелая память мешает жизни, она подобно болячкам на ранах – гноится...

– Если бы мы потеряли двадцать миллионов, память была такой же, – заметил Пол. – Я не помню Шанца, наверное, это из палачей низкого ранга?

– Да. Экзекутор. Мы доказали его участие в сорока семи ликвидациях...

– Что такое «ликвидация»? – спросила Пилар. – Если про жестокость, то не надо, Вит, и так слишком много горького в мире...

– «Ликвидация» у них означала поголовное уничтожение жителей деревни или городка, начиная с младенцев и кончая больными.

– Это во время борьбы против партизан? – спросил Глэбб.

– А что – это служит оправданием? – Славин подвинул свой стакан Пилар, и она сразу же налила ему джина.

– Можно, я положу лед рукой? – спросила она.

– Конечно, – ответил Славин, продолжая смотреть в глаза Глэббу. – Так что же, Джон, борьба с партизанами может служить оправданием такого рода ликвидаций?

– Ну, конечно, нет, Вит. Я уточнял – всего лишь. Зверства наци отвратительны.

– Так вот, мы изобличили этого самого Шанца; он жил в Канаде, но его нам не выдали, и он исчез. А потом проклюнулся в Гонконге, с американским уже паспортом...

– Да нет же, – поморщился Глэбб. – По‑ моему, он там подвизался с каким‑ то никарагуанским или гаитянским картоном. Я убежден, что он не стал гражданином Штатов.

– Да? Ну что ж... Это хорошо... Так вот, когда в Гонконге, лет десять назад, случился скандал – на аэродроме захватили группу китайских мафиози с героином, – этот самый Шанц организовал бегство из города какой‑ то португалки или испанки, кажется Кармен, такой же красивой, как наша очаровательная Пилар, и угрохал того человека, который взял на себя вину. Он и мистер Лао, нет, Джон?

– Почему вы меня спрашиваете об этом?

– Ты же работал в Гонконге, – пожал плечами Пол. – Поэтому он и спрашивает.

– Я там работал наездом, несколько недель, чисто коммивояжерский бизнес.

– Тогда понятно, – сказал Славин. – И конечно, вы не знали тамошнего представителя ЦРУ, он же был замешан в скандале, его как‑ то погасили, этот скандал, но угли тлеют, Джон, угли тлеют. Как, Пол, интересно раздуть эти угли?

– Как вам сказать... Кое‑ что есть, но для настоящего скандала маловато...

Глэбб снова громко рассмеялся, хотя лицо его – Славин это видел – было напряженно до предела.

– В нашей стране популярны суперскандалы, Вит. То, что вы рассказали, – будни, скучная пародия на «Крестного отца».

– Что значит суперскандал? – спросил Славин.

– Когда алкоголичка жена, – ответил Пол, – когда муж – гомосексуалист и понуждает сестру к сожительству с выгодными ему людьми, когда у миллионера сын вступает в компартию, когда взятка превышает сто тысяч баков – это куда ни шло. Лучше бы всего, правда, что‑ нибудь про шашни президента с концернами – это проходит, это нравится соперникам, особенно потенциальным.

– Жена есть, – ответил Славин, обернувшись к Джону. – В этой истории есть жена. Наркоманка. Состоит в кровном родстве с мужем – попросту его племянница. Дочь нациста. Сама была участником дела. Как?

– Давайте имена, – ответил Дик. – Это я распишу так, что дым поднимется, и сделаю на этом не столько деньги, сколько имя – меня ведь забыли, у нас забывают тех, кто дрался с наци, сейчас помнят тех, кто бичует безнравственность такого рода, о которой рассказали вы. Вступаю в дело, не интригуйте.

Славин обнял Глэбба за плечо, шепнул ему:

– Поинтригуем, Джон? Или откроем часть карт?

Пилар сделала большой глоток вина и ответила:

– Я бы на вашем месте чуть‑ чуть поинтриговала.

– Согласен. Теперь слово за Полом – что он знает о Зотове? Меня в госпиталь не пустили и во встрече отказали. Давайте‑ ка, Пол, вашу версию, а я ее потом подкомментирую, нет?

– Слушайте, Вит, с этим русским пока все не понятно, меня...

– Вам непростительно, – перебил Славин, – говорить «с этим русским».

– Как у вас это называют? «Великодержавным шовинизмом»? – улыбнулся Пол. – Не сердитесь, у меня плохо с произношением русских фамилий.

– Никогда не признавайтесь в этом, Пол, вас обвинят в низком профессионализме, газетчик должен знать имена своих противников – даже если они трудно произносимы. Мы, например, хорошо помним имена наших врагов.

– Я не считаю Зотова противником, – сказала Пилар. – Он просто выполнял свой долг.

– Кем это доказано? – Глэбб пожал плечами. – Мы живем не в тоталитарной системе, его вину надо подтвердить уликами. Передатчик – это не улика. Вполне могли подбросить.

– Верно, – согласился Славин. – Сегодняшняя «Ньюс» написала об этом деле вашими словами.

– Да? – удивился Глэбб. – Что ж, молодцы, я, признаться, не читал.

– А это что? – Пол кивнул на «Ньюс», лежавшую на столе; комментарий о Зотове был подчеркнут красным карандашом.

– Это читала я, – ответила Пилар. – Я обеспокоена судьбой Зотова и готова сделать все, чтобы ему помочь.

– Но как? – спросил Глэбб. – Я тоже готов помочь ему. Как?

– Очень просто, – ответил Славин. – Найти тех, кто устроил налет на его квартиру.

– И отыскать тех, кто ломанул сейф у Лоренса, – усмехнулся Пол Дик.

– Пол, – укоризненно сказал Глэбб, – это не по‑ джентльменски.

– Это по‑ джентльменски, потому что он согласился говорить со мною, и я уже отправил корреспонденцию в свои газеты: «„Красота – как символ‑ надежности“; об этом подумал я, когда увидел работу группы гангстеров в апартаментах „Интернэйшнл телефоник“ – они охотились за именами „надежных друзей“ той фирмы, которая сумела построить надежный мост связи между Штатами и группой Пиночета, когда он еще не был диктатором, а принимал парады, стоя рядом с доктором Альенде».

– Беру, – сказал Славин. – Прекрасная шапка, Пол.

– У русских плохо со свободно конвертируемой валютой, – заметил Глэбб. – Вы – исключение, Вит?

– Просто я держу контрастную диету, с одним голодным днем в неделю – экономия в чистом виде.

Пилар и Глэбб переглянулись.

– Увлекаетесь йогой? – спросила Пилар. – Я могу дать вам литературу, у меня есть много книг на русском.

– Йогой увлекаюсь, за книги спасибо, утащу с радостью. Кстати, Пол, вы не знаете, это тот Лоренс, который отказался отвечать по ряду пунктов конгрессу о путче в Сантьяго?

– Тот.

– Резидент ЦРУ?

– Спросите об этом меня, ребята, – сказал Глэбб, – все‑ таки мы с ним дружны много лет. Он такой же человек ЦРУ, как я – агент гестапо.

– А вот интересно, – задумчиво попивая джин, сказал Славин, – если бы Пол смог получить документы о том, что работник ЦРУ связан с нацистами – как старыми, так и новыми, это можно было бы обыграть в прессе?

– Когда пресса дралась с ЦРУ, – ответил Пол, – она мечтала получить нечто подобное – это нокаут, Вит, но...

– Я занимался боксом, я знаю, как бить, я готов научить вас методу.

– Вот так вербуют доверчивую свободную прессу, – снова рассмеялся Глэбб, и глаза его собрались узкими щелочками.

– Вит, я хочу показать вам мою гордость, – сказала Пилар, – пойдемте.

– А мне вы не хотите показать свою гордость, гвапенья? – спросил Пол.

– Когда чем‑ то гордятся по‑ настоящему – гордятся тайно, – ответил Глэбб.

– Хорошая фраза, – сказал Славин. – Фраза человека, который умел побеждать.

Пилар взяла его за руку, повела за собой по винтовой лестнице вверх, на второй этаж. Там, в комнате со стеклянной крышей, с большой тахтой, укрытой шкурой тигра, стены были увешаны иконами – все до одной реставрированы, много золота и четко выписанных глаз.

– Как? – спросила Пилар. – Невероятно, да? Семнадцатый век, север России, той, которая имела выход к морю, то есть к свободе...

– Где реставрировали? Здесь?

– Нет.

– Вас расстроить или лучше солгать?

– Я всегда, Вит, любила выслушивать правду. До конца. Всю. Тогда и я готова сказать правду.

– Всю?

– Зависит от вас.

– Только от меня?

– Я не жена и не клерк, у меня есть собственное дело, Вит, поэтому я пользуюсь главным благом жизни – я независима. Я очень ценю это благо, потому что пришла к нему из подвала, ступая по облеванным ступенькам... Говорите правду.

– Хорошо. Семнадцатый век в нашей иконописи отличим немедленно, и не столько манерою письма, сколько формой доски. Доска обязана быть дугообразной, выпуклой, сбитой из трех клиньев. У вас только одна икона подлинная, Пилар, все остальное – вы хотели правды – подделка. Но я никому не скажу об этом, я умею хранить секреты.

– Вы не очень‑ то хранили чужие секреты, когда говорили о Шанце.

– А разве это чей‑ то секрет?

– Вит, чего вы добиваетесь?

– Правды.

– Это ответ русского. Я стала американкой, я привыкла к точности вопроса, конкретике задачи, товарной цене, сроку и форме гарантии.

Славин взял женщину за руку, поцеловал ее, спросил:

– Вы сейчас живете по американскому дипломатическому паспорту? Или остался один из прежних?

– Вит, вы не ответили на мой вопрос...

– Видимо, вопрос, как зовут «надежного друга фирмы» Лоренса, более удобно задать Полу?

– Но ведь задали его вы.

– Повторите мою фразу, Пилар, и вы согласитесь, что я такого вопроса не задавал. Я ведь фантазер. Человек, увлекающийся журналистикой, обязан быть фантазером.

– Если я отвечу на этот вопрос, вы не станете отвечать на вопросы Пола?

– Нет, положительно вы любите авантюрные романы, Пилар. Я боюсь за вас. Я не хочу, чтобы вы испытали хоть какое‑ то неудобство во время подъема по лестнице. Вообще‑ то джентльмен должен быть рядом с женщиной во время такого рода маршрута, нет? Мужчина с крепкими мускулами и головой, работающий по‑ американски: гарантии, точность, деловитость.

– Хорошо, сейчас я позову Джона, – сказала Пилар.

– Я здесь, девочка, – усмехнулся Глэбб.

Он стоял около гладкой стены, невидимая дверь за ним медленно закрывалась.

– Я бы хотел послушать гонконгскую историю мистера Славина еще раз, более подробно, с глазу на глаз.