Генри Чинаски, без сомнения – величайший одноногий поэт в мире

Днем заглянул Бобби.

– Ты не знаешь, сколько стоит ампутировать ногу?

– 12.000 долларов.

После его ухода я позвонил своему участковому врачу.

Я полетел в Хьюстон с плотно забинтованной ногой. Пытаясь вылечить инфекцию, я принимал антибиотики в пилюлях. Мой врач упомянул, что любое пьянство уничтожит то хорошее, что мне принесут эти антибиотики.

На чтение, проходившее в музее современного искусства, я пришел трезвым. После того, как я прочел несколько стихотворений, кто-то из публики спросил:

– А как получилось, что вы не пьяный?

– Генри Чинаски не смог приехать, – ответил я. – Я его брат Ефрем.

Я прочел еще одно стихотворение и признался насчет антибиотиков.

К тому же, сказал я им, по музейным правилам распивать в его помещениях запрещено. Кто-то из публики подошел с пивом. Я выпил и почитал еще немного.

Кто-то подошел еще с одним пивом. После этого пиво полилось рекой. Стихи становились все лучше.

После в кафе была вечеринка с ужином. Почти напротив меня за столом сидела абсолютно прекраснейшая девушка, что я видел в жизни. Похожая на юную Кэтрин Хэпбрн. Года 22 и просто лучится красотой. Я продолжал острить, называя ее Кэтрин Хэпбрн. Ей, казалось, нравилось. Я не ожидал, что из этого что-то выйдет. Она пришла туда с подругой. Когда настало время уходить, я сказал директору музея, женщине по имени Нана, в доме у которой остановился:

– Мне будет ее не хватать. Она слишком хороша, чтобы в нее поверить.

– Она едет с нами домой.

– Я вам не верю.

…но впоследствии она там и оказалась, у Наны, в спальне вместе со мной. На ней была прозрачная ночнушка, и она сидела на краю постели, расчесывая свои очень длинные волосы и улыбаясь мне.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Лора, – ответила она.

– Ну так послушай, Лора, я буду звать тебя Кэтрин.

– Ладно, – согласилась она.

Волосы у нее были рыжевато-каштановыми и очень-очень длинными.

Сама маленькая, но хорошо пропорциональная. Самым прекрасным в ней было лицо.

– Тебе можно налить? – спросил я.

– О, нет, я не пью. Мне не нравится.

На самом деле, она меня пугала. Я не мог понять, что она делает тут, со мной. На поклонницу не похожа. Я сходил в ванную, вернулся и выключил свет. Почувствовал, как она забирается ко мне в постель. Я обхватил ее руками, и мы начали целоваться. Я не мог поверить своей удаче. По какому праву? Как могут несколько книжек со стихами вызывать такое? Уму непостижимо. Отказываться я, определенно, не собирался. Я очень возбудился. Неожиданно она сползла ниже и взяла мой хуй в рот. Я наблюдал, как медленно движутся ее голова и тело в лунном свете. У нее получалось не так хорошо, как у некоторых, но поражал-то как раз сам факт, что это делает она. Когда я уже готов был кончить, то дотянулся и погрузил руку в массу прекрасных волос, вцепившись в нее при свете луны, – и спустил Кэтрин прямо в рот.

Лидия встречала меня в аэропорту. Как обычно, пизда у нее чесалась.

– Господи Боже, – сказала она. – Я вся горю! Я играю сама с собой, но от этого только хуже.

Мы ехали ко мне.

– Лидия, нога у меня до сих пор в ужасной форме. Я даже не знаю, получится ли у меня с такой ногой.

– Что?

– Правда-правда. Мне кажется, я не смогу ебаться с такой ногой.

– Тогда какой от тебя, к чертовой матери, толк?

– Ну, я могу жарить яичницу и показывать фокусы.

– Не остри. Я тебя спрашиваю, на фиг ты мне тогда вообще нужен?

– Нога заживет. А если не заживет, ее отрежут. Потерпи еще немного.

– Если б ты не нажрался, то не упал бы и не порезал ногу.

Вечно эта бутылка!

– Не вечно бутылка, Лидия. Мы ебемся около 4 раз в неделю. Для моего возраста это довольно неплохо.

– Иногда я думаю, что тебе это даже не нравится.

– Лидия, секс – это еще не всё! Ты одержима. Ради всего святого, оставь его в покое.

– В покое, пока у тебя нога не заживет? А как же мне до тех пор быть?

– Я с тобой в «морской бой» поиграю.

Лидия завопила. Машина пошла зигзагами по всей улице.

– ТЫ СУКИН СЫН! Я ТЕБЯ УБЬЮ!

Она заехала за двойную желтую линию на большой скорости, прямо во встречное движение. Завыли клаксоны, и машины бросились врассыпную. Мы мчались против всего течения, встречные шкурками счищались влево и вправо. Потом так же резко Лидия повернула обратно через разделительную линию на ту полосу, которую мы только что освободили.

Где же полиция? – подумал я. Почему, когда Лидия что-нибудь вытворяет, полиция прекращает существовать?

– Хорошо, – сказала она. – Я довожу тебя до дому, и на этом всё. С меня хватит. Продаю дом и переезжаю в Феникс. Глендолина сейчас живет в Фениксе. Сестры предупреждали меня, что значит жить с таким ебилой, как ты.

Остаток пути мы проехали без разговоров. Доехав до себя, я вытащил чемодан, взглянул на Лидию, сказал:

– До свиданья. – Она плакала беззвучно, все лицо ее было мокрым.

Она резко тронулась с места в сторону Западной Авеню. Я вошел во двор. Еще с одного чтения вернулся…

Я проверил почтовый ящик и позвонил Кэтрин, которая жила в Остине, штат Техас. Казалось, она по-настоящему рада слышать меня, а я был рад услышать ее техасский выговор, этот высокий смех. Я сказал, что хочу, чтобы она приехала ко мне в гости, что я заплачу за билет в обе стороны. Мы съездим на бега, поедем на Малибу, мы… всё, чего она пожелает.

– Но Хэнк, разве у тебя нет подружки?

– Нет, никого. Я затворник.

– Но ты ведь всегда в своих стихах пишешь о женщинах.

– То в прошлом. Сейчас настоящее.

– А как же Лидия?

– Лидия?

– Да, ты же мне всё про нее рассказал.

– Что я тебе рассказал?

– Ты рассказал, как она избила двух других женщин. Ты позволишь ей и меня тоже избить? Я ведь не очень большая, знаешь ли.

– Этого не произойдет. Она переехала в Феникс. Говорю тебе, Кэтрин, ты – самая исключительная женщина, которую я искал. Пожалуйста, верь мне.

– Мне надо будет договориться. Нужно, чтобы кто-то за моей кошкой присмотрел.

– Хорошо. Но я хочу, чтобы ты знала: здесь всё чисто.

– Но Хэнк, не забывай, что ты мне рассказывал о своих женщинах.

– Что рассказывал?

– Ты говорил: «Они всегда возвращаются».

– Это просто треп мужской.

– Я приеду, – сказала она. – Как только тут всё улажу, забронирую билет и скажу тебе номер рейса.

Когда я был в Техасе, Кэтрин рассказала мне о своей жизни. Я был лишь третьим мужчиной, с которым она спала. Первыми были ее муж, один алкаш – звезда ипподрома, – и я. Ее бывший, Арнольд, каким-то образом занимался шоу-бизнесом и искусством. Как у него получалось, в точности я не знал. Он постоянно подписывал контракты с рок-звездами, художниками и так далее. Бизнес его на 60, 000 долларов погряз в долгах, но процветал. Одна из тех ситуаций, когда чем глубже в жопе, тем лучше живешь.

Не знаю, что случилось со звездой ипподрома. Просто сбежал, я полагаю. А затем Арнольд подсел на кокаин. Кока изменила его за одну ночь.

Кэтрин сказала, что больше она его не узнавала. Сущий ужас. На скорой помощи – в больницу. А на следующее утро он сидел в конторе как ни в чем не бывало. Потом на сцену вышла Джоанна Довер. Высокая статная полумиллионерша. Образованная и полоумная. Они с Арнольдом начали делать бизнес вместе. Джоанна Довер торговала искусством, как некоторые торгуют кукурузными фьючерсами. Она открывала неизвестных художников на пути к славе, по дешевке скупала их работы и продавала втридорога после того, как их признавали. У нее был на это глаз. И великолепное 6-футовое тело. Она начала видеться с Арнольдом чаще. Однажды вечером Джоанна заехала за ним облаченная в дорогое вечернее платье в обтяжку. Тогда Кэтрин поняла, что Джоанна действительно имеет в виду бизнес. И вот после этого, куда бы Арнольд с Джоанной ни выходили, она ехала с ними. Они были трио. У Арнольда был очень низкий позыв к сексу, и Кэтрин волновало не это. Она беспокоилась о бизнесе. Затем Джоанна выпала из кадра, а Арнольд влез в коку еще глубже. Всё чаще и чаще вызывали скорую. Кэтрин, в конце концов, развелась с ним. Но они по-прежнему встречались, тем не менее. Она привозила в контору кофе для всех сотрудников каждое утро в 10.30, и Арнольд включил ее в штат. Это позволило ей сохранить за собой дом. Они с Арнольдом время от времени там ужинали, но никакого секса. И все же – он в ней нуждался, она его опекала.

Помимо этого, Кэтрин верила в здоровую пищу и из мяса признавала только курицу и рыбу. Прекрасная женщина.

Через день или два, около часу дня мне в дверь постучали. Там стоял художник, Монти Рифф, – так он меня известил, во всяком случае. Еще он сообщил, что я, бывало, надирался с ним вместе, когда жил на Авеню ДеЛонгпре.

– Я вас не помню, – сказал я.

– Меня Ди Ди привозила.

– О, правда? Ну, заходите. – У Монти с собой была полудюжина пива и высокая статная женщина.

– Это Джоанна Довер, – представил он.

– Я не попала на ваши чтения в Хьюстоне, – сказала она.

– Лора Стэнли мне всё про вас рассказала, – ответил я.

– Вы ее знаете?

– Да. Но я переименовал ее в Кэтрин, в честь Кэтрин Хэпбрн.

– Вы ее в самом деле знаете?

– И довольно неплохо.

– Насколько неплохо?

– Через день-два она прилетает ко мне в гости.

– В самом деле?

– Да.

Мы допили полудюжину, и я вышел прикупить еще. Когда я вернулся, Монти уже не было. Джоанна сказала, что у него встреча. Мы заговорили о живописи, и я вытащил кое-что свое. Она на них взглянула и решила, что парочку, пожалуй, купит.

– Сколько? – спросила она.

– Ну, 40 долларов за маленькую и 60 за большую.

Джоанна выписала мне чек на 100 долларов. Затем сказала:

– Я хочу, чтобы ты со мною жил.

– Что? Это довольно неожиданно.

– Оно того стоит. У меня есть кое-какие деньги. Только не спрашивай, сколько. Я даже придумала причины, почему нам следует жить вместе.

Хочешь, скажу?

– Нет.

– Во-первых, если бы мы жили вместе, я бы взяла тебя в Париж.

– Ненавижу ездить.

– Я бы показала тебе такой Париж, который бы тебе точно понравился.

– Дай подумать.

Я наклонился и поцеловал ее. Потом поцеловал еще раз, немного дольше.

– Вот говно, – сказал я, – пошли в постель.

– Ладно, – ответила Джоанна Довер.

Мы разделись и завалились. В ней было 6 футов росту. До этого у меня бывали только маленькие женщины. А тут странно – до куда бы ни дотягивался, женщины, казалось, там еще больше. Мы разогрелись. Я подарил ей 3 или 4 минуты орального секса, затем оседлал. Она была хороша – она в самом деле была хороша.

Мы подмылись, оделись, и она повезла меня ужинать в Малибу. Рассказала, что живет в Галвестоне, Техас. Оставила номер телефона, адрес и сказала, чтобы я приезжал. Я ответил, что приеду. Она сказала, что насчет Парижа и всего остального она серьезно. Хорошая поебка была, и ужин тоже отличный.

На следующий день позвонила Кэтрин. Она сказала, что уже взяла билеты и прилетает в Лос-Анжелес-Международный в пятницу в полтретьего дня.

– Кэтрин, – промямлил я, – я должен тебе кое-что сказать.

– Хэнк, ты что – не хочешь меня видеть?

– Я хочу тебя видеть больше всех людей, которых знаю.

– Тогда в чем же дело?

– Ну, ты знаешь Джоанну Довер…

– Джоанну Довер?

– Ту… ну, ты знаешь… твой муж…

– Что там насчет нее, Хэнк?

– Ну, она приезжала ко мне.

– В смысле, приезжала к тебе домой?

– Да.

– И что?

– Мы поговорили. Она купила две мои картины.

– Что-то еще произошло?

– Д-да.

Кэтрин замолчала. Потом произнесла:

– Хэнк, я не знаю, хочется ли мне теперь тебя видеть.

– Я понимаю. Послушай, давай ты все обдумаешь и перезвонишь мне?

Прости, Кэтрин. Мне жаль, что так случилось. Вот все, что я могу сказать.

Она повесила трубку. Не перезвонит, подумал я. Лучшая женщина, которую я встретил, – и так облажаться. Я достоин разгрома, я заслужил подохнуть в одиночестве в психушке.

Я сидел возле телефона. Читал газету – спортивную секцию, финансовую секцию, комиксы. Телефон зазвонил. Это была Кэтрин.

– НА ХУЙ Джоанну Довер! – засмеялась она. Я ни разу не слышал, чтобы Кэтрин так выражалась.

– Так ты приезжаешь?

– Да. Ты записал время?

– Я всё записал. Я буду там.

Мы попрощались. Кэтрин приезжает, приезжает на неделю, по крайней мере, – с этим лицом, телом, с этими волосами, глазами, смехом…

Я вышел из бара и взглянул на табло. Самолет прилетает вовремя.

Кэтрин уже в воздухе и приближается ко мне. Я сел и стал ждать. Напротив сидела ухоженная баба, читала книжку. Платье задралось на бедрах, оголив весь фланг, всю ногу, упакованную в нейлон. Зачем она на этом так настаивает? У меня с собой была газета, и я посматривал поверх листа, бабе под платье. Великие бедра. Кому эти бедра достаются? Я чувствовал себя глупо, заглядывая ей под юбку, но ничего не мог с собой поделать. Она была сложена. Когда-то была маленькой девочкой, когда-нибудь умрет, но сейчас показывает мне свои ноги. Потаскуха чертова, я бы всунул ей сто раз, я бы всадил в нее 7-с-половиной дюймов пульсирующего пурпура!

Она закинула одну ногу на другую, и платье сползло еще выше. Она подняла голову от книжки. Наши глаза встретились – я зексал поверх газеты. Ее лицо ничего не выражало. Она залезла себе в сумочку и вытащила пластик резинки, сняла обертку и положила резинку в рот. Зеленую резинку. Она жевала зеленую резинку, а я наблюдал за ее ртом. Она не оправила юбку. Она знала, что я на нее смотрю. Я ничего не мог поделать. Я раскрыл бумажник и вытащил 2 пятидесятидолларовые купюры. Она подняла взгляд, увидела деньги, снова опустила глаза. Тут рядом со мной на лавку плюхнулся какой-то жирный мужик. Рожа багровая, массивный нос. И в тренировочном костюме, светло-коричневом тренировочном костюме. Он перднул. Дама поправила платье, а я сложил деньги обратно в бумажник. Хуй мой обмяк, я встал и направился к питьевому фонтанчику.

На стоянке снаружи самолет Кэтрин буксировали к рампе. Я стоял и ждал. Кэтрин, я тебя обожаю.

Кэтрин сошла с рампы, безупречная, с рыже-каштановыми волосами, стройное тело, голубое платье прямо льнет на ходу, белые туфельки, стройные аккуратные лодыжки – сама молодость. На ней была белая шляпка с широкими полями, поля опущены как раз на сколько надо. Глаза ее глядели из-под полей, огромные, карие, веселые. В ней был класс. Она б ни за что не стала оголять зад в зале ожидания аэропорта.

И стоял я – 225 фунтов, замороченный и потерянный по жизни, короткие ноги, обезьянье туловище, одна грудь и никакой шеи, слишком здоровая башка, мутные глаза, нечесаный, 6 футов ублюдка в ожидании ее.

Кэтрин пошла ко мне. Эти длинные чистые рыже-каштановые волосы.

Техасские женщины такие расслабленные, такие естественные. Я поцеловал ее и спросил про багаж. Предложил подождать в баре. На официантках были коротенькие красные платьица, из-под которых выглядывали оборки белых панталончиков. Низкие вырезы на платьях, чтобы груди видеть. Они зарабатывали свое жалованье, зарабатывали свои чаевые, всё до цента. Жили в пригородах и ненавидели мужиков. Жили со своими матерями и братьями и влюблялись в своих психиатров.

Мы допили и пошли забирать багаж. Какие-то мужики пытались поймать ее взгляд, но она держалась поближе ко мне, взяв меня за руку. Очень немногие красивые женщины стремятся показать на людях, что они кому-то принадлежат. Я знал их достаточно, чтобы это понимать. Я принимал их, какие они есть, а любовь приходила трудно и очень редко. Когда же это случалось, то, обычно, совсем по другим причинам. Просто устаешь сдерживать любовь и отпускаешь ее – потому что ей нужно к кому-то прийти. После этого, обычно, и начинаются все беды.

У меня Кэтрин открыла чемодан и достала пару резиновых перчаток.

Рассмеялась.

– Что это? – спросил я.

– Дарлина – моя лучшая подруга – увидела, как я собираюсь и спросила: «Что это ты, к чертям собачьим, делаешь»? А я сказала: «Я никогда не видела, как Хэнк живет, но я знаю, что прежде, чем смогу готовить там, жить и спать, мне придется всё вычистить!»

И Кэтрин засмеялась своим счастливым техасским смехом. Она зашла в ванную, надела джинсы и оранжевую блузку, вышла босиком и ушла в кухню, прихватив перчатки.

Я тоже зашел в ванную и переоделся. Я решил, что если нагрянет Лидия, ни за что не позволю ей тронуть Кэтрин. Лидия? Где она? Что она делает?

Я послал маленькую молитву богам, оберегавшим меня: пожалуйста, держите Лидию подальше. Пусть сосет рога ковбоям и пляшет до 3 утра – но пожалуйста, держите ее подальше…

Когда я вышел, Кэтрин на коленках отскребала двухлетний слой грязи с пола моей кухни.

– Кэтрин, – сказал я, – рванули-ка лучше в город. Поехали поужинаем. Начинать не с этого надо.

– Ладно, Хэнк, но сначала нужно покончить с полом. После поедем.

Я сел и стал ждать. Потом она вышла, а я сидел в кресле и ждал.

Она склонилась и поцеловала меня, смеясь:

– Ты в самом деле грязный старик! – После этого вошла в спальню. Я снова был влюблен, я был в беде…

После ужина мы вернулись и поговорили. Она была маньяком здоровой пищи и не ела никакого мяса, кроме курицы и рыбы. Ей это определенно помогало.

– Хэнк, – сказала она, – завтра я собираюсь вычистить твою ванную.

– Хорошо, – ответил я поверх стакана.

– И я каждый день должна делать упражнения. Тебя это не будет беспокоить?

– Нет-нет.

– А ты сможешь писать, если я тут суету разводить буду?

– Без проблем.

– Я могу уходить гулять.

– Нет, одна не ходи, не в этом районе, во всяком случае.

– Я не хочу мешать, когда ты пишешь.

– Я все равно бросить писать не смогу, это своего рода безумие.

Кэтрин подошла и села ко мне на тахту. Она больше казалась девочкой, нежели женщиной. Я отставил стакан и поцеловал ее, долгим медленным поцелуем. Губы ее были прохладны и мягки. Я очень стеснялся ее длинных рыже-каштановых волос. Я отодвинулся и налил себе еще. Она смущала меня. Я привык к порочным пьяным девкам.

Мы поговорили еще часок.

– Пойдем спать, – сказал я ей, – я устал.

– Прекрасно. Сначала я приготовлюсь, – ответила она.

Я сидел и пил. Мне требовалось выпить больше. Она была чересчур.

– Хэнк, – позвала она, – я уже легла.

– Хорошо.

Я зашел в ванную и разделся, почистил зубы, вымыл лицо и руки.

Она приехала аж из самого Техаса, думал я, прилетела на самолете только ради того, чтобы увидеть меня, и теперь лежит в моей постели, ждет.

Пижамы у меня не было. Я пошел к кровати. Она лежала в ночнушке.

– Хэнк, – сказала она, – у нас осталось еще дней 6, пока это безопасно, а потом надо будет придумать что-нибудь другое.

Я лег к ней в постель. Маленькая девочка-женщина была готова. Я привлек ее к себе. Удача снова была со мной, боги улыбались. Поцелуи стали интенсивнее. Я положил ее руку на свой хрен, а потом задрал ей ночнушку. Я начал заигрывать с ее пиздой. У Кэтрин – пизда? Клитор высунулся, и я нежно к нему прикоснулся, потом еще и еще. Наконец, взгромоздился. Хрен мой вошел до половины. Там было очень узко. Я подвигал им взад и вперед, затем толкнул.

Остаток скользнул внутрь. Упоительно. Она стиснула меня. Я двигался, а хватка ее не ослабевала. Я пытался сдержать себя. Перестал качать и переждал, остывая.

Поцеловал ее, раздвигая ей рот, всосавшись в верхнюю губу. Я видел, как волосы ее разметались по всей подушке. Затем бросил все попытки ублажить и просто еб, яростно врываясь в нее. Похоже на убийство. Наплевать: мой хуй охуел. Все эти волосы, ее юное и прекрасное лицо. Как дрючить Деву Марию. Я кончил. Я кончил ей внутрь, в агонии, чувствуя, как моя сперма входит ей в тело, она была беззащитна, а я извергал свое семя в самую глубинную ее сердцевину – тела и души – снова и снова…

Потом мы заснули. Вернее, Кэтрин заснула. Я обнимал ее сзади.

Впервые я подумал о женитьбе. Я знал, что, конечно, где-то в ней есть недостатки, еще не выступившие на поверхность. Начало отношений – всегда самое легкое. Уже после начинают спадать покровы, и это никогда не кончается. И все же – я думал о женитьбе. Я думал о доме, о кошке с собакой, о походах за покупками в супермаркеты. У Генри Чинаски ехала крыша. И ему было до балды.

Наконец, я уснул. Когда я проснулся утром, Кэтрин сидела на краю кровати, расчесывая ярды рыже-каштановых волос. Ее большие темные глаза смотрели на меня, когда я проснулся.

– Привет, Кэтрин, – сказал я, – ты выйдешь за меня?

– Не надо, пожалуйста, – ответила она, – я этого не люблю.

– Я серьезно.

– Ох, «херня» все это, Хэнк!

– Что?

– Я сказала херня, и если ты будешь продолжать в том же духе, я сажусь на первый же самолет домой.

– Хорошо.

– Хэнк?

– Ну?

Я взглянул на Кэтрин. Она продолжала расчесываться. Ее большие карие глаза были устремлены на меня, и она улыбалась. Она сказала:

– Это просто секс, Хэнк, просто секс! – И рассмеялась. Смех не был язвительным, он был радостным. Она расчесывала волосы, а я обхватил ее рукой за талию и положил голову ей на ногу. Я уже ни в чем не был полностью уверен.

Я брал с собой женщин либо на бокс, либо на бега. В тот четверг вечером я взял Кэтрин на бокс в спортзал «Олимпик». Она никогда не видела живого боя. Мы приехали еще до первой схватки и сели у самого ринга. Я пил пиво, курил и ждал.

– Странно, – заметил я ей, – что люди приходят сюда, садятся и ждут, когда два человека вскарабкаются на этот ринг и будут изо всех сил вышибать друг из друга дух.

– Да вроде не очень ужасно.

– Этот зал построили давно, – рассказывал я, пока она разглядывала древнюю арену. – Здесь только две уборных, одна для мужчин, другая для женщин, и обе очень маленькие. Поэтому попробуй сходить либо до, либо после перерыва.

– Ладно.

В «Олимпик» ходили, в основном, латиносы и белые работяги из низших слоев, да несколько кинозвезд и знаменитостей. Там было много хороших мексиканских боксеров, и дрались они всем сердцем. Плохими были только те бои, когда встречались белые или черные, особенно тяжеловесы.

Сидеть там с Кэтрин было странно. Человеческие отношения вообще странны. Я имею в виду, что вот некоторое время ты – с одним человеком, ешь с ним, и спишь, и живешь, любишь его, разговариваешь, ходишь везде, а потом это прекращается. Потом наступает короткий период, когда ты ни с кем, потом приезжает другая женщина, и ты ешь уже с ней, и ебешь ее, и все это кажется таким нормальным, словно только ее и ждал, а она ждала тебя. Мне всегда не по себе в одиночестве; иногда бывает хорошо, а по себе – ни разу.

Первый поединок был неплох, много крови и мужества. Смотря бокс или ходя на скачки, можно кое-чему научиться – как писать, например. Смысл неясен, но мне помогало. Вот что самое важное: смысл неясен. Слов тут нет – как в горящем доме, или в землетрясении, или в наводнении, или в женщине, выходящей из машины и показывающей ноги. Не знаю, чего требуется другим писателям: наплевать, я все равно их читать не могу. Я заперт в собственных привычках, собственных предубеждениях. Вовсе неплохо быть тупым, если только невежество – твое личное. Я знал, что настанет день, и я напишу про Кэтрин, и это будет тяжело. Легко писать о блядях, но писать о хорошей женщине несоизмеримо трудней.

Второй бой тоже был ничего. Толпа вопила, ревела и накачивалась пивом. Они временно сбежали со своих фабрик, складов, боен, моек машин – в плен вернутся на следующий день, а пока они на свободе – они одичали от свободы. Они не думали о рабстве нищеты. Или о рабстве пособий и талонов на еду.

Со всеми остальными нами всё будет в порядке, пока бедняки не научатся делать атомные бомбы у себя в подвалах.

Все схватки были хороши. Я встал и сходил в уборную. Когда я вернулся, Кэтрин сидела очень тихо. Ей пристало бы посещать балет или концерты.

Она выглядела такой хрупкой, однако ебаться с ней великолепно.

Я пил себе дальше, а Кэтрин хватала меня за руку, когда драка становилась особенно жестокой. Толпа обожала нокауты. Они орали, когда кого-нибудь из боксеров вырубали. Били ведь они сами. Может, отыгрывались так за своих боссов или жен. Кто знает? Кому какое дело? Еще пива.

Я предложил Кэтрин уехать до начала последнего боя. Мне уже хватило.

– Ладно, – ответила она.

Мы поднялись по узкому проходу, воздух был весь сиз от дыма. Ни свиста нам навстречу, ни непристойных жестов. Моя битая харя, вся в шрамах, иногда оказывалась преимуществом.

Мы дошли до малюсенькой стоянки под эстакадой шоссе. Синего «фольксвагена» 67 года на ней не было. Модель 67 года – последний хороший «фольк», весь молодняк это знает.

– Хэпбрн, у нас спиздили машину!

– О, Хэнк, не может быть!

– Ее нет. Она стояла вот тут. – Я ткнул пальцем. – Теперь ее нет.

– Хэнк, что же нам делать?

– Возьмем такси. Мне очень погано.

– Ну почему люди так поступают?

– Они без этого не могут. Это их выход.

Мы зашли в кофейню, и я вызвал по телефону такси. Заказали кофе и пончики. Пока мы смотрели бокс, нам подстроили трюк с вешалкой – закоротили провод. У меня была поговорка: «Забирайте мою женщину, но машину оставьте в покое». Я б никогда не стал убивать человека, уведшего от меня тетку; но того, кто угнал машину, убил бы на месте.

Пришло такси. Дома, к счастью, нашлось пиво и немного водки. Я уже оставил всякую надежду сохранить достаточно трезвости для любви. Кэтрин это понимала. Я мерял шагами комнату взад и вперед, говоря только о своем синем «фольксвагене» 67 года. Последняя хорошая модель. Я даже в полицию позвонить не мог – был слишком пьян. Приходилось ждать до утра, до полудня.

– Хэпбрн, – сказал я, – это не ты виновата, ты ведь ее не крала!

– Уж лучше б я ее украла, у тебя б она уже была.

Я подумал о паре-тройке пацанов, рассекающих на моей синей малютке по Прибрежной Трассе, куря дурь, хохоча, потроша ее. Потом – обо всех свалках вдоль Авеню Санта-Фе. Горы бамперов, ветровых стекол, дверных ручек, моторчиков от дворников, частей двигателя, шин, колес, капотов, домкратов, мягких сидений, передних подшипников, тормозных башмаков, радиоприемников, пистонов, клапанов, карбюраторов, кривошипов, трансмиссий, осей – моя машина скоро станет кучей запчастей.

Той ночью я спал, прижавшись к Кэтрин, но на сердце у меня было печально и холодно.

К счастью, машина была застрахована, хватило как раз на прокат другой. В ней я повез Кэтрин на бега. Мы сидели на солнечной палубе Голливуд-Парка, рядом с поворотом. Кэтрин сказала, что ставить ей не хочется, но я завел ее внутрь и показал доску тотализатора и окошечки для ставок.

Я поставил 5 на победителя на 7-ю, причем на 2 ранних рывка – моя любимая лошадь. Я всегда прикидывал: если суждено проиграть, лучше это сделать вперед; заезд выигрывался, пока тебя никто не побил. Лошади пошли вровень, отрываясь лишь в самом конце. Это оплачивалось 9.40 долларами, и я на 17.50 опережал.

В следующем заезде она осталась сидеть, а я пошел ставить. Когда я вернулся, она показала на человека двумя рядами ниже.

– Видишь вон того?

– Ну.

– Он сказал мне, что вчера выиграл 2.000, и что на 25.000 опережает по сезону.

– Сама не хочешь поставить? Может, мы все выиграем.

– О нет, я ничего в этом не понимаю.

– Тут всё просто: даешь им доллар, а тебе возвращают 84 цента. Это называется взятка. Штат с ипподромом делят ее примерно поровну. Им наплевать, кто выигрывает заезд, их взятка берется из общего котла.

Во втором заезде моя лошадь, 8-ая с 5-ю на фаворита, пришла второй. Неожиданный дальнобойщик подрезал ее у самой проволоки. Платили 45.80.

Человек в двух рядах от нас повернулся и посмотрел на Кэтрин.

– У меня она была, – сказал он ей, – у меня была десятка на носу.

– Ууу, – ответила ему Кэтрин, улыбаясь, – это хорошо.

Я обратился к третьему заезду, для ни разу не выводившихся 2-леток среди жеребцов и кастрированных меринов. За 5 минут до столба проверил тотализатор и пошел ставить. Уходя, я видел, как человек в двух рядах от нас повернулся и заговорил с Кэтрин. Каждый день на ипподроме тусовалась, по меньшей мере, дюжина таких, кто рассказывал привлекательным женщинам, какие великие они победители, – в надежде, что неким образом закончат с этой женщиной в постели. А может, они так далеко и не загадывали; может, они лишь смутно надеялись на что-то, не вполне уверенные, чем именно оно окажется. Помешанны и замороченны по всем счетам. Разве можно их ненавидеть? Великие победители, но если понаблюдать, как они ставят, то видно их обычно только у 2-долларового окна, каблуки стерты, одежда грязна. Отребье рода человеческого.

Я взял четного на деньги, и он выиграл на 6, и оплачивался 4.00 долларами. Не густо, но десятка была на победителя. Человек повернулся и посмотрел на Кэтрин.

– У меня было, – сказал он, – 100 долларов на победителя.

Кэтрин не ответила. Она начинала понимать. Победители языков не распускают. Боятся, что их прикончат на стоянке.

После четвертого заезда, выиграв 22.80, он повернулся снова и сообщил Кэтрин:

– Эта у меня тоже была, десять поперек.

Она отвернулась:

– У него лицо такое желтое, Хэнк. Ты видел его глаза? Он болен.

– Он болен мечтой. Мы все больны мечтой, поэтому-то мы и здесь.

– Хэнк, пойдем, а?

– Ладно.

В ту ночь она выпила полбутылки красного вина, хорошего красного вина, и была печальна и тиха. Я знал, что она сопоставляет меня с ипподромным народом и с толпой на боксе – так и есть, я с ними, я один из них. Кэтрин знала, что во мне живет что-то нездоровое, в смысле того, что здоров тот, кто здорово поступает. Меня же привлекает совсем не то: мне нравится пить, я ленив, у меня нет бога, политики, идей, идеалов. Я пустил корни в ничто; некое несуществование, и я его принимаю. Интересной личностью так не станешь. Да я и не хотел быть интересным, это слишком трудно. На самом деле, мне хотелось только мягкого, смутного пространства, в котором можно жить, и чтоб меня не трогали. С другой стороны, когда я напивался, то орал, чудил, совершенно отбивался от рук.

Один род поведения не подходит к другому. Мне все равно.

Ебля в ту ночь была очень хороша, но в ту же ночь я ее и потерял. Ничего не мог с этим сделать. Я скатился и вытерся простыней, пока она ходила в ванную. Где-то вверху полицейский вертолет кружил над Голливудом.

На следующий вечер зашли в гости Бобби и Валери. Они недавно переехали в мой дом и теперь жили через двор от меня. На Бобби была рубашка плотной вязки. Всё всегда сидело на Бобби идеально: брюки хорошо пригнаны и какой надо длины, ботинки правильные, а волосы уложены. Валери тоже одевалась модово, но не так осознанно. Люди звали их «куколками Барби». С Валери всё было нормально, когда я заставал ее в одиночестве, она оказывалась умна, очень энергична и дьявольски честна. Бобби тоже был более человечен, когда мы с ним оставались наедине, но стоило возникнуть новой тетке, как он становился очень туп и очевиден. Он направлял всё свое внимание и разговор на эту женщину, будто его присутствие само по себе интересно и восхитительно, но беседа складывалась предсказуемо и скучно. Мне было интересно, как с ним справится Кэтрин.

Они сели. Я развалился в кресле у окна, а Валери сидела между Бобби и Кэтрин на тахте. Бобби начал. Он наклонился вперед и, игнорируя Валери, обратил всё свое внимание на Кэтрин.

– Вам нравится Лос-Анжелес? – спросил он.

– Да ничего, – ответила Кэтрин.

– А вы здесь еще надолго?

– На некоторое время.

– Вы из Техаса?

– Да.

– И родители из Техаса?

– Да.

– Там что-нибудь хорошее по телику идет?

– Примерно то же самое.

– У меня дядя в Техасе.

– О.

– Да, он живет в Далласе.

Кэтрин ничего на это не ответила. Затем сказала:

– Извините меня, я пойду сделаю бутерброд. Кто-нибудь чего-нибудь хочет?

Мы ответили, что не хотим. Кэтрин встала и ушла в кухню. Бобби поднялся и пошел следом. Слов было не разобрать, но он определенно продолжал задавать вопросы. Валери пристально смотрела в пол. Кэтрин и Бобби пробыли в кухне довольно долго. Вдруг Валери подняла голову и начала со мною разговаривать. Она говорила очень быстро и нервно.

– Валери, – остановил ее я, – нам не нужно разговаривать, нам можно и не говорить.

Она снова опустила голову.

Потом я сказал:

– Эй, парни, что-то вы там долго. Вы что – полы там натираете?

Бобби засмеялся и начал ритмично постукивать по полу ногой.

Наконец, Кэтрин вышла, Бобби – за ней. Она подошла ко мне и показала свой бутерброд: арахисовое масло на черством белом хлебе с ломтиками банана и кунжутными семечками.

– Смотрится хорошо, – сказал я.

Она села и начала его есть. Стало тихо. Так некоторое время и оставалось. Затем Бобби произнес:

– Ну, нам, наверное, пора…

Они ушли. Когда закрылась дверь, Кэтрин взглянула на меня и сказала:

– Только ничего не думай, Хэнк. Он просто пытался произвести на меня впечатление.

– С тех пор, как я его знаю, он со всеми женщинами так поступает.

Зазвонил телефон. Бобби.

– Эй, дядя, что ты сделал с моей женой?

– Что случилось?

– Она просто сидит и всё, у нее полный депрессняк, даже разговаривать не хочет!

– Ничего я с твоей женой не делал.

– Я ничего не понимаю!

– Спокойной ночи, Бобби.

Я повесил трубку.

– Это был Бобби, – сообщил я Кэтрин. – Его жена в депрессии.

– В самом деле?

– Кажется, да.

– Ты уверен, что не хочешь бутерброда?

– А ты можешь сделать такой же, как себе?

– О, да.

– Тогда съем.

Кэтрин осталась еще на 4 или 5 дней. Мы вступили в такой период месяца, когда ебаться ей было рискованно. Я терпеть не мог резинок. У Кэтрин была какая-то предохранительная пена. Тем временем, полиция отыскала мой «фольксваген». Мы поехали туда, куда его загнали. Он был цел и в хорошей форме, если не считать севших аккумуляторов. Мне его оттащили в голливудский гараж, где всё привели в порядок. Попрощавшись в последний раз в постели, я отвез Кэтрин в аэропорт на своем синеньком «фольке» ТРВ 469.

Тот день не стал для меня счастливым. Мы сидели, особо не разговаривая. Потом объявили ее рейс, и мы поцеловались.

– Эй, все видели, как эта юная девушка целует старика.

– Плевать…

Кэтрин поцеловала меня еще раз.

– Ты на самолет опоздаешь, – сказал я.

– Приезжай ко мне, Хэнк. У меня хороший дом. Я живу одна.

Приезжай.

– Приеду.

– Пиши!

– Напишу…

Кэтрин вошла в посадочный туннель и скрылась.

Я дошел до стоянки, влез в «фольксваген» и подумал: вот что у меня по-прежнему осталось. Какого черта, еще не всё потеряно.

Он завелся сразу.

В тот вечер я запил. Без Кэтрин будет нелегко. Я нашел кое-что, ею позабытое: сережки, браслет.

Надо вернуться к машинке, подумал я. Искусство требует дисциплины. За юбками любой козел бегать может. Я пил, думая об этом.

В 2.10 утра зазвонил телефон. Я допивал последнее пиво.

– Алло?

– Алло. – Женский голос, молодой.

– Да?

– Вы Генри Чинаски?

– Да.

– Моя подруга обожает, как вы пишете. Сегодня у нее день рождения, и я пообещала позвонить вам. Мы так удивились, когда нашли вас в справочнике.

– Я в нем есть.

– Так вот, у нее сегодня день рождения, и я подумала, славно будет, если мы к вам в гости заглянем.

– Ладно.

– Я сказала Арлине, что у вас там, наверное, везде женщин полно.

– Я затворник.

– Так, значит, ничего, если мы подъедем?

Я дал им адрес и объяснил, как найти.

– Только вот что еще. У меня кончилось пиво.

– Мы привезем вам пива. Меня зовут Тэмми.

– Уже третий час.

– Пиво мы найдем. Декольте способно на чудеса.

Они приехали через 20 минут с декольте, но без пива.

– Ну, сукин сын! – сказала Арлина. – Раньше всегда нам давал. А сейчас обдристался.

– Ну его на хер, – сказала Тэмми.

Обе уселись и объявили свой возраст.

– Мне 32, – сказала Арлина.

– Мне 23, – сказала Тэмми.

– Сложите их вместе, – сказал я, – и получусь я.

У Арлины волосы были длинными и черными. Она сидела в кресле у окна, расчесывая их, подправляя лицо, глядя в большое серебряное зеркальце и болтая. Очевидно, на колесах. У Тэмми было почти-совершенное тело и свои длинные рыжие волосы. Она тоже втухала по колесам, но не так сильно.

– Кусочек жопки будет стоить тебе 100 долларов, – сказала мне Тэмми.

– Я пас.

Тэмми была крута, как и большинство девок чуть за двадцать. Лицо акулье. Я невзлюбил ее сразу же.

Они ушли около половины четвертого, и я лег спать один.

Два утра спустя, в 4 часа, кто-то стал ломиться мне в дверь.

– Кто там?

– Это рыжая потаскушка.

Я впустил Тэмми. Она села, и я открыл пару пив.

– У меня изо рта воняет, два зуба сгнили. Тебе нельзя меня целовать.

– Ладно.

Мы поговорили. Вернее, я слушал. Тэмми сидела на спиде. Я слушал и смотрел на ее длинные рыжие волосы, а когда она отвлекалась, то не мог оторвать взгляда от ее тела. Оно просто вырывалось из одежды, умоляя, чтобы его выпустили. Она говорила и говорила. Я ее не трогал.

В 6 утра Тэмми дала мне свой адрес и номер телефона.

– Мне пора идти, – сказала она.

– Я провожу тебя до машины.

У нее был ярко-красный «камаро», совершенно разбитый.

Передок вдавлен, один бок вспорот, а стекол вообще не было. Внутри валялись тряпки, рубашки, коробки клинекса, газеты, пакеты из-под молока, бутылки коки, проволока, веревки, бумажные салфетки, журналы, картонные стаканчики, туфли и гнутые цветные соломинки для коктейлей. Эта масса громоздилась на полу и заваливала сиденья. Только вокруг руля оставалось немного свободного места.

Тэмми высунула голову из окошка, и мы поцеловались.

Затем она рванула от тротуара и, сворачивая за угол, делала уже 45. На тормоза она, правда, жала, и ее «камаро» дергался вверх-вниз, вверх-вниз. Я вошел в дом.

Улегся в постель и стал думать о ее волосах. Я никогда не знал настоящих рыжих. Огонь просто.

Словно молния с небес, подумал я.

Ее лицо почему-то уже не казалось таким жёстким.

Я позвонил ей. Был час ночи. Я подъехал.

Тэмми жила в маленьком флигеле за домом.

Она открыла мне дверь.

– Только потише. Не разбуди Дэнси. Это моя дочь. Ей 6 лет, и она спит сейчас в спальне.

У меня с собой была полудюжина пива. Тэмми поставила ее в холодильник и вышла с двумя бутылками.

– Моя дочь ничего не должна видеть. Два зуба у меня по-прежнему испорчены, от этого изо рта пахнет. Целоваться мы не можем.

– Ладно.

Дверь в спальню была закрыта.

– Слушай, – сказала она, – мне надо принять витамин В. Придется стянуть штаны и всадить его в жопу. Смотри в другую сторону.

– Ладно!

Я наблюдал, как она закачивает жидкость в шприц. Потом отвернулся.

– Мне его надо весь вколоть, – сказала она.

Когда с этим было покончено, она включила маленькое красное радио.

– Миленькое место у тебя тут.

– Я уже за месяц задолжала.

– Ох…

– Да не, нормально. Хозяин – он живет вон там, спереди, – я могу еще немного протянуть его за хвост.

– Хорошо.

– Он женат, хуила. И знаешь, что?

– Что?

– Как-то днем жена его куда-то свалила, а этот старый мудак пригласил меня к себе. Я прихожу, сажусь, и знаешь, что?

– Он его заголил.

– Нет, поставил порнуху. Думал, эта срань меня заведет.

– Не завела?

– Я говорю: «Мистер Миллер, мне идти надо. Мне нужно Дэнси из садика забрать».

Тэмми дала мне амфетамина. Мы всё говорили и говорили. И пили пиво.

В 6 утра Тэмми разложила тахту, на которой мы сидели. Внутри лежало одеяло. Мы скинули обувь и залезли под одеяло, прямо в одежде. Я обнял ее сзади, уткнувшись во всю эту рыжую копну волос. Я отвердел. Вдавился в нее сзади, сквозь одежду. Я слышал, как ногтями она вцепилась в край тахты и царапала его.

– Мне пора, – сказал я Тэмми.

– Слушай, мне надо только накормить Дэнси завтраком и отвезти ее в садик. Если она тебя увидит – ничего. Ты подожди, пока я вернусь.

– Я поехал, – ответил я.

Я поехал домой, пьяный. Солнце стояло на самом деле высоко, болезненное и желтое…

Я спал на ужасном, выпиравшем в меня пружинами матрасе несколько лет. В тот день, проснувшись, я стянул его с постели, вытащил наружу и привалил к мусорному баку.

Потом зашел обратно, оставив дверь открытой.

Было 2 часа дня и жарко.

Тэмми вошла и уселась на кушетку.

– Мне надо идти, – сказал я ей. – Я должен купить себе новый матрас.

– Матрас? Ладно, тогда я пошла.

– Нет, Тэмми, постой. Пожалуйста. Все это займет минут 15, не больше. Подожди меня здесь, пивка попей.

– Хорошо, – ответила она.

Кварталах в трех по Западной была мастерская по перетяжке матрасов. Я затормозил прямо перед входом и влетел внутрь.

– Парни! Нужен матрас… СРОЧНО!

– На какую кровать?

– На двуспальную.

– У нас вот такой есть, за 35 баксов.

– Беру.

– Вы можете к себе в машину его погрузить?

– У меня «фольксваген».

– Ладно, сами доставим. Адрес?

Тэмми всё еще была дома, когда я вернулся.

– А где матрас?

– Приедет. Выпей еще пива. У тебя колесика не найдется?

Она дала мне колесико. Свет пробивался сквозь ее рыжие волосы.

Тэмми выбрали Мисс Солнечный Кролик на Ярмарке Апельсинового Округа в 1973 году. Теперь прошло четыре года, но в ней всё сохранилось.

Она была большой и сочной, где нужно.

Рассыльный уже стоял в дверях с матрасом.

– Давайте, я вам помогу.

Рассыльный оказался доброй душой. Помог втащить его на кровать.

Потом увидел на тахте Тэмми. Ухмыльнулся.

– Здрасьте, – сказал он ей.

– Большое спасибо, – ответил ему я. Дал 3 доллара, и он ушел.

Я зашел в спальню и посмотрел на матрас. Тэмми вошла следом.

Матрас был завернут в целлофан. Я начал его сдирать. Тэмми помогала.

– Посмотри только. Какой хорошенький, – сказала она.

– Да, точно.

Он был ярким и цветастым. Розы, стебли, листья, кудрявые лозы.

На Райский Сад походил – и всего за 35 долларов.

Тэмми посмотрела на него.

– Этот матрас меня заводит. Я хочу сломать ему целку. Я хочу быть первой женщиной, которая тебя отдерет на этом матрасе.

– Интересно, кто будет второй?

Тэмми зашла в ванную. Всё стихло. Затем я услышал душ. Я постелил свежие простыни, надел наволочки, разделся и влез в постель. Тэмми вышла, юная и мокрая, она искрилась. Волосы на лобке были того же цвета, что и на голове: рыжие, будто пламя.

Она подошла и залезла под простыню.

Мы медленно приступили.

И начали – и все эти рыжие волосы на подушке, а снаружи выли сирены и лаяли собаки.

Тэмми зашла снова в тот же вечер. Казалось, она улетела по амфетаминам.

– Мне хочется шампанского, – сказала она.

– Ладно, – ответил я.

Я дал ей двадцатку.

– Сейчас вернусь, – сказала она в дверях.

Затем зазвонил телефон. То была Лидия.

– Просто звоню узнать, как ты там…

– Все в порядке.

– А у меня нет. Я беременна.

– Что?

– И не знаю, кто отец.

– Во как?

– Ты же помнишь Голландца – парня, который ошивается в том баре, где я сейчас работаю?

– Да, Старая Плешь.

– Ну, он, на самом деле, славный. Он в меня влюблен. Приносит цветы и конфеты. И хочет на мне жениться. Он был ко мне очень мил. И однажды ночью я поехала к нему домой. Мы это сделали.

– Хорошо.

– Потом еще есть Барни, он женат, но мне нравится. Из всех парней в баре он один не пытался передо мной понтов резать. Это и подействовало.

Ну, ты же знаешь, я дом пытаюсь продать. Поэтому он как-то днем заехал. Просто так. Сказал, что хочет посмотреть дом для какого-то своего друга. Я его впустила. А заехал он как раз в подходящее время. Дети в школе, ну, я ему и позволила… Потом как-то вечером этот незнакомый мужик в бар зашел, очень поздно. Он попросил, чтобы я поехала с ним домой. Я говорю: нет. Потом он сказал, что просто хочет посидеть у меня в машине, поговорить. Я говорю: ладно.

Мы сидели в машине и разговаривали. Потом косячок раскурили. Потом он меня поцеловал. Этот поцелуй всё и решил. Если б он меня не поцеловал, я б так никогда не поступила. Теперь я беременна и не знаю, от кого. Придется подождать и посмотреть, на кого будет похож.

– Ну, ладно, Лидия, удачи тебе.

– Спасибо.

Я повесил трубку. Прошла минута, и телефон зазвонил снова.

Лидия.

– О, – сказала она, – я же хотела узнать, как у тебя дела?

– Да, примерно всё так же – лошади да кир.

– Значит, с тобой все в порядке?

– Не совсем.

– А что такое?

– Ну, послал я, в общем, эту тетку за шампанским…

– Тетку?

– Ну, она, на самом деле, девчонка еще…

– Девчонка?

– Я послал ее с 20 долларами за шампанским, а ее до сих пор нет.

Мне кажется, меня развели.

– Чинаски, я не хочу слышать о твоих бабах. Ты это понимаешь?

– Ладно.

Лидия повесила трубку. Тут в дверь постучали. Это была Тэмми.

Она вернулась с шампанским и сдачей.

На следующий день в полдень зазвонил телефон. Снова Лидия.

– Ну что, вернулась она с шампанским?

– Кто?

– Шлюха твоя.

– Да, вернулась…

– И что потом было?

– Мы выпили шампанское. Хорошее оказалось.

– А потом что произошло?

– Ну, сама ведь знаешь, ч-черт…

Я услышал долгий безумный вой, будто в полярных снегах подстрелили росомаху и бросили истекать кровью, одну…

Она швырнула трубку.

Я проспал большую часть дня, а вечером поехал на состязания упряжек.

Потерял 32 доллара, залез в «фольксваген» и поехал назад. Остановил машину, дошел до крыльца и вставил ключ в замок. Весь свет в доме горел. Я огляделся. Ящики выдраны из шкафов и вывалены на пол, покрывала с кровати тоже на полу. С полок пропали все мои книги, включая те, что написал я сам, штук 20 или около того. И машинка моя ушла, и тостер, и радио, и картин моих тоже не было.

Лидия, подумал я.

Оставила она мне один телевизор, поскольку знала, что я его никогда не смотрю.

Я вышел на улицу: машина Лидии стояла, но самой ее внутри не было.

– Лидия, – позвал я. – Эй, малышка!

Я прошел взад и вперед по улице, и тут увидел ее ноги, обе – высовывались из-за маленького деревца, росшего у стены многоквартирного дома. Я подошел к деревцу и сказал:

– Послушай, что это, к чертям, с тобой такое?

Лидия просто стояла. В руках два полиэтиленовых пакета с моими книгами и папка с картинами.

– Послушай, ты должна отдать мне книги и картины. Они мои.

Лидия выскочила из-за дерева – с воплем. Схватила картины и начала их рвать. Она швыряла клочки в воздух, а когда те падали на землю, она их топтала. На ногах у нее были ковбойские сапоги.

Потом она стала вытаскивать из пакетов мои книги и расшвыривать их – на улицу, на лужайку, повсюду.

– Вот тебе картины! Вот тебе книги! И НЕ РАССКАЗЫВАЙ МНЕ О СВОИХ БАБАХ! НЕ ГОВОРИ МНЕ О СВОИХ БАБАХ!

Затем Лидия побежала ко мне во двор с книгой в руке, моей последней – «Избранное Генри Чинаски». Она визжала:

– Так ты книги свои хочешь назад? Книги свои хочешь? Вот твои проклятые книги! И НЕ ГОВОРИ МНЕ О СВОИХ БАБАХ!

Она начала бить стекла в моей парадной двери. Она взяла «Избранное Генри Чинаски» и била им одно стекло за другим, вопя при этом:

– Ты хочешь назад свои книги? Вот твои проклятые книги! И НЕ РАССКАЗЫВАЙ МНЕ О СВОИХ БАБАХ! Я НЕ ХОЧУ СЛЫШАТЬ О ТВОИХ БАБАХ!

Я стоял, а она орала и била стекла.

Где же полиция, думал я. Ну где?

Затем Лидия рванулась по дорожке, нырнула влево возле мусорного бака и побежала к многоквартирному дому. За кустиком там валялись моя машинка, мо радио и мой тостер.

Лидия схватила машинку и выскочила с ней на середину улицы.

Обыкновенная тяжелая старомодная машинка. Лидия подняла ее высоко над головой обеими руками и грохнула о мостовую. Валик и еще какие-то детали отлетели. Она снова воздела ее над головой и завопила:

– НЕ ГОВОРИ МНЕ О СВОИХ БАБАХ! – и опять шваркнула о мостовую.

После чего вскочила в машину и уехала.

Через пятнадцать секунд подкатил полицейский крейсер.

– Такой оранжевый «фольксваген». «Дрянь» называется, похож на танк. Я не помню номера, но буквы там СМУ, как в СМУТНЫЙ, понятно?

– Адрес?

Я дал им ее адрес…

Разумеется, ее привезли обратно. Я слышал, как она выла на заднем сиденье, когда они подъезжали.

– НЕ ПОДХОДИТЕ! – сказал один полицейский, выскакивая из машины.

Он зашел за мной внутрь. Вошел и сразу наступил на битое стекло. Еще зачем-то посветил фонариком в потолок, на лепнину.

– Вы хотите подавать в суд? – спросил он.

– Нет. У нее дети. Я не хочу, чтобы она потеряла своих детей. Ее бывший муж и так пытается их у нее отсудить. Но прошу вас, скажите ей, что нельзя же так врываться к людям в дома и творить вот такое.

– Ладно, – ответил тот, – тогда подпишите.

Он написал от руки в маленьком разлинованном блокнотике. Там говорилось, что я, Генри Чинаски, не имею претензий к некоей Лидии Вэнс.

Я расписался, и он ушел.

Я запер то, что оставалось от входной двери, лег в постель и попытался уснуть.

Примерно через час раздался звонок. Это была Лидия. Она уже вернулась домой.

– ТЫ, СУКИН СЫН, ЕЩЕ ХОТЬ РАЗ РАССКАЖЕШЬ МНЕ О СВОИХ БАБАХ, И Я СДЕЛАЮ ТО ЖЕ САМОЕ СНОВА!

И она бросила трубку.

Через пару дней вечером я приехал к Тэмми на Деревенский Двор.

Постучался. Свет не горел. Казалось, дома никого нет. Я заглянул в почтовый ящик. Внутри лежали какие-то письма. Я написал записку: «Тэмми, я пытался тебе позвонить. Приезжал, но тебя не было. У тебя всё в порядке? Позвони… Хэнк».

Я вернулся следующим утром, в 11. Машины перед домом не было.

Моя записка по-прежнему торчала в дверях. Я всё равно позвонил. Письма по-прежнему лежали в ящике. Я оставил в нем новую записку: «Тэмми, куда ты, к дьяволу, запропастилась? Сообщи о себе… Хэнк.»

Я объехал весь ее район в поисках битого красного камаро.

Вернулся я в тот же вечер. Шел дождь. Мои записки вымокли. В ящике почты лежало еще больше. Я оставил ей книгу своих стихов, с надписью.

Потом вернулся к «фольксвагену». На зеркальце у меня болтался мальтийский крестик. Я сдернул его, вернулся к дому и обмотал им дверную ручку.

Я не знал, где живут ее друзья, где живет ее мать, где живут ее любовники.

Я вернулся к себе и написал несколько стихов о любви.

Я сидел с анархистом из Беверли-Хиллз Беном Сольвнагом, писавшим мою биографию, когда услышал ее шаги по дорожке двора. Я знал этот звук – они всегда были быстры, неистовы, сексуальны, те крохотные шаги. Я жил в конце двора. Дверь у меня была открыта. Вбежала Тэмми.

Мы сразу оказались в объятиях друг друга, целуясь.

Бен Сольвнаг сказал до свиданья и испарился.

– Эти сучьи рыла конфисковали мои вещи, все мои вещи! Я не могла заплатить за квартиру! Сукоебина грязная!

– Я пойду туда и вломлю ему промеж рогов. Мы вернем твои вещи.

– Нет, у него ружья! Много всяких ружей!

– А-а.

– Дочь я отвезла к маме.

– Как насчет чего-нибудь выпить?

– Конечно.

– Чего?

– Очень сухого шампанского.

– Ладно.

Дверь все еще была отворена, и полуденный свет солнца лился сквозь ее волосы – такие длинные и рыжие, что просто горели.

– Можно, я залезу в ванну? – спросила она.

– Разумеется.

– Подожди меня, – сказала она.

Утром мы поговорили о ее финансах. Ей должны были прийти деньги: пособие на ребенка плюс пара чеков по безработице, – и на подходе были еще.

– Тут в доме есть свободная квартира сзади, прямо надо мной.

– Сколько?

– 105 долларов и половина услуг уже оплачена.

– О черт, у меня хватит. А детей они берут? Ребенка?

– Возьмут. Я договорюсь. Я знаю хозяев.

К воскресенью она уже переехала. Теперь она жила прямо надо мной. Она могла заглядывать ко мне в кухню, где я печатал на машинке свои вещи на обеденном столе в уголке.

В вечер того вторника мы сидели у меня и пили: Тэмми, я и ее брат Джей. Зазвонил телефон. Это был Бобби.

– Тут у меня сидят Луи с женой, и ей хотелось бы с тобой познакомиться.

Луи – это тот, который только что выехал из квартиры Тэмми. Он играл в джаз-группах по всяким маленьким клубам, и сильно ему не везло. Но он был любопытен сам по себе.

– А может, ну его на фиг, Бобби?

– Луи обидится, если ты не придешь.

– Ладно, Бобби, но я приведу парочку друзей.

Мы зашли, и все были представлены друг другу. Затем Бобби вынес своего купленного по дешевке пива. Стерео орало музыку, громко.

– Я прочел твой рассказ в «Рыцаре», – сказал Луи. – Странный такой. Ты никогда не ебал мертвых женщин, правда?

– Нет, просто казалось, что некоторые из них мертвы.

– Я понимаю, о чем ты.

– Ненавижу этот музон, – сказала Тэмми.

– Как музыка продвигается, Луи?

– Ну, у меня сейчас новая группа. Если протусуемся вместе достаточно долго, может что и получится.

– Я, кажется, возьму у кого-нибудь за щеку, – сказала Тэмми, – я, наверное, отсосу у Бобби, я, наверное, отсосу у Луи, я, наверное, у брата собственного отсосу!

На Тэмми был длинный наряд, отчасти похожий на вечернее платье, а отчасти – на ночную сорочку.

Валери, жена Бобби, была на работе. Она работала два вечера в неделю официанткой в баре. Луи, его жена Пола и Бобби квасили так уже некоторое время.

Луи глотнул халявного пива, вдруг его начало тошнить, он подскочил и ринулся к дверям. Тэмми выскочила следом. Немного погодя, они вошли с улицы вместе.

– Пошли отсюдова к чертовой матери, – сказал Луи Поле.

– Хорошо, – ответила та.

Они встали и вместе ушли.

Бобби извлек еще немного пива. Мы с Джеем о чем-то разговаривали. Потом я услышал Бобби:

– Я не виноват! Эй, дядя, это не я!

Я посмотрел, в чем дело. Голова Тэмми лежала у Бобби на коленях, рукой она держала его за яйца, затем подняла голову выше и схватила его за член, и держала его за член, и все это время глаза ее смотрели прямо на меня.

Я сделал еще один глоток пива, поставил стакан, встал и вышел.

Я увидел Бобби на улице, когда вышел купить газету.

– Звонил Луи, – сказал он, – и рассказал мне, что с ним случилось.

– Ну?

Он выбежал проблеваться, а Тэмми схватила его за хуй, пока он блевал, и сказала: «Пойдем наверх, я у тебя в рот возьму. А потом мы тебе хер в пасхальное яйцо засунем». Он ответил – нет, а она сказала: «Что с тобой такое? Ты что – не мужик? Пойло в себе удержать не можешь? Пошли наверх, я тебе отсосу!»

Я сходил на угол и купил газету. Вернулся, проверил результаты скачек, прочел о поножовщинах, изнасилованиях, убийствах.

В дверь постучали. Я открыл. Там стояла Тэмми. Она зашла и села.

– Послушай, – сказала она, – прости, если я тебя обидела тем, как себя вела, но это всё, за что я прошу прощения. Остальное – это уже я сама.

– Всё нормально, – ответил я, – но еще ты обидела Полу, когда выскочила на улицу следом за Луи. Они – вместе, сама же знаешь.

– ГОВНО! – заорала на меня она, – ДА МНЕ ЧТО ПОЛА, ЧТО АДАМ – ПО ФИГ!

В тот вечер я взял Тэмми с собой на состязания упряжек. Мы поднялись на вторую палубу и сели. Я принес ей программку, и она в нее некоторое время пялилась. (В состязаниях упряжек в программе печатают еще и результаты предыдущих соревнований.)

– Слушай, – сказала она, – я на колесах. А когда я на колесах, меня иногда вырубает, и я теряюсь. Присматривай за мной.

– Ладно. Я должен поставить. Хочешь несколько баксов – ставку сделать?

– Нет.

– Ладно, сейчас вернусь.

Я сходил к окошкам и поставил 5 на победителя на 7 лошадь.

Когда я вернулся, Тэмми уже не было. Она просто в дамскую комнату ушла, подумал я.

Я сел и стал смотреть скачки. 7 лошадь пришла на 5 к одному. Я поднялся на 25 баксов.

Тэмми всё не возвращалась. Вышли лошади на следующий заезд.

Я решил не ставить. Я решил сходить поискать Тэмми.

Сначала я поднялся на верхнюю палубу и проверил большую трибуну, все проходы, стойки концессии, бар. Найти ее я не мог.

Начался второй заезд, они прошли круг. Я слышал, как орут игроки на прямом отрезке, а сам спускался на первый этаж. Я искал везде это дивное тело и эти рыжие волосы. Я не мог ее найти.

Я сходил в Пункт Первой Помощи. Там сидел человек, курил сигару.

Я спросил у него:

– У вас тут нет рыжей девушки? Может быть, она в обморок упала… ей нездоровится.

– У меня тут никаких рыжих нет, сэр.

У меня устали ноги. Я вернулся на вторую палубу и стал думать о следующем заезде.

К концу восьмого я опережал уже на 132 доллара. Я собирался поставить 50 на победителя на 4 лошадь в последнем заезде. Уже поднялся было с места, когда увидел Тэмми в дверях подсобки. Она стояла между негром-уборщиком с метлой и еще одним черным, одетым очень хорошо. Он походил на киношного сутенера. Тэмми ухмылялась и махала мне ручкой.

Я подошел.

– Я тебя искал. Думал, у тебя передоз.

– Нет, со мною всё в порядке, прекрасно.

– Что ж, это хорошо. Спокойной ночи, Рыжая…

Я направился к окошечку для ставок. Я слышал, как она побежала следом.

– Эй, куда это ты похилял?

– Хочу на 4 лошадь поставить.

Поставил. 4-я проиграла на волосок. Скачки закончились. Мы с Тэмми пошли к стоянке вместе. Ее бедро толкалось в мое, пока мы шли.

– Ты заставила меня поволноваться, – сказал я.

Мы нашли свою машину и сели. На обратном пути Тэмми выкурила 6 или 7 сигарет, гася их на половине и сгибая затем в пепельнице. Включила радио.

Она делала его то громче, то тише, скакала по станциям и щелкала под музыку пальцами.

Когда мы въехали во двор, она сразу взбежала к себе и заперла дверь.

Жена Бобби работала два вечера в неделю, и, когда она уходила, он садился на телефон. Я знал, что по вторникам и четвергам ему будет одиноко.

Телефон зазвонил как раз во вторник вечером. Бобби.

– Эй, дядя, не против, если я заскочу – пивка попьем?

– Хорошо, Бобби.

Я сидел в кресле напротив Тэмми, лежавшей на кушетке. Бобби вошел и тоже сел на кушетку. Я открыл ему пиво. Бобби сел и заговорил с Тэмми.

Разговор был таким пустым, что я отключился. Но кое-что до меня доходило.

– Утром, – говорил Бобби, – я принимаю холодный душ. От него я по-настоящему просыпаюсь.

– Я тоже принимаю холодный душ по утрам, – сказала Тэмми.

– Я принимаю холодный душ, а потом вытираюсь полотенцем, – продолжал Бобби, – а потом читаю журнал или что-нибудь типа. После этого я готов начать день.

– А я просто принимаю холодный душ, но не вытираюсь, – сказала Тэмми. – Пусть капельки на мне высыхают сами.

Бобби сказал:

– А иногда я делаю себе настоящую горячую ванну. Вода такая горячая, что залезаю я в нее очень медленно.

Тут Бобби встал и продемонстрировал, как он залезает в свою настоящую горячую ванну.

Беседа перешла на кино и телепередачи. Оба они, казалось, без ума от кино и телепередач.

Они разговаривали так часа 2 или 3, без остановки.

Затем Бобби поднялся.

– Ну ладно, – сказал он, – мне надо идти.

– О, пожалуйста, не уходи, Бобби, – сказала Тэмми.

– Нет, мне пора.

Валери должна была прийти домой с работы.

Вечером в четверг Бобби позвонил снова.

– Эй, дядя, ты что делаешь?

– Ничего особенного.

– Не против, если я загляну, пивка попьем?

– Мне бы не хотелось сегодня никаких посетителей.

– Ох, да ладно тебе, дядя, я же просто по паре пива пропустить…

– Да нет, лучше не надо.

– НУ ТАК ПОШЕЛ ТЫ В ПИЗДУ! – заорал он.

Я повесил трубку и вышел в другую комнату.

– Кто звонил? – спросила Тэмми.

– Да, тут один просто зайти хотел.

– Это Бобби был, верно?

– Да.

– Ты к нему гадко относишься. Ему ведь одиноко, когда его жена на работу уходит. Что это с тобой такое, к чертовой матери?

Тэмми вскочила, забежала в спальню и начала набирать номер. Я только что купил ей пузырь шампанского. Она его не открыла. Я его взял и спрятал в стенной чулан.

– Бобби, – сказала она в трубку, – это Тэмми. Это ты только что звонил? Где твоя жена? Послушай, я сейчас приду.

Она положила трубку и вышла из спальни.

– Где шампанское?

– Отъебись, – сказал я, – ты его с собой туда не понесешь и пить его вместе с ним не будешь.

– Я хочу шампанское. Где оно?

– Пускай свое выставляет.

Тэмми схватила с кофейного столика пачку сигарет и выскочила за дверь.

Я вытащил шампань, откупорил и налил себе полный стакан. Я больше уже не писал стихов о любви. Фактически, я вообще больше не писал. Не хотелось.

Шампанское прошло внутрь легко. Я пил стакан за стаканом.

Потом снял ботинки и дошел до квартиры Бобби. Заглянул внутрь сквозь жалюзи. Они сидели очень тесно друг к другу на тахте и разговаривали.

Я вернулся к себе. Докончил шампанское и принялся за пиво.

Зазвонил телефон. Бобби.

– Слушай, – сказал он, – чего б тебе не зайти и не выпить со мной и с Тэмми пива?

Я положил трубку.

Я еще немного попил пива и выкурил пару дешевых сигар. Меня всё больше развозило. Я пошел к Бобби. Постучал. Тот открыл дверь.

Тэмми сидела в дальнем углу кушетки, двигаясь кокаином из пластиковой ложечки «МакДональдса». Бобби сунул мне в руку пиво.

– Беда, – сказал он мне, – в том, что