Поэтому Стонас рисковал получить стулом в голову.

Неделю назад я швырнул карты в лицо капитану Бакрадзе, проиграв в очко. Если бы это случилось не в его доме, черт знает чем бы все это кончилось… Побагровев, капитан вскочил из-за стола, но, взяв себя в руки, сказал: я грузин, сам человек страстный, потому уважаю чужую страсть, лейтенант. Ты гость в моем доме, и потому я не стану тебя стрелять. Но больше в карты с нами играть ты не будешь. Ты не умеешь проигрывать.

И был прав, оказалось, что почему-то именно при игре в карты я ни за что не хотел оказаться в числе проигравших.

Стонас, правда, потом сказал, что капитан мухлевал, и все это знали, кроме меня, новичка, и Бакрадзе разыграл великодушие, потому что понимал: в случае драки офицеры его не поддержат.

Обошлось без поножовщины.

Но, конечно же, этот дурной конфликт из-за уборки квартиры всего лишь маска на лице темного омута: я-то понимал, что русскому писателю, тем более имея власть и в офицерских погонах, негоже умывать руки и молчать в тряпочку, когда в его силах прекратить малое зло. Старшина был живым укором моей совести.

Стонаса, в свою очередь, тяготило мое знание — пусть и бессильное — о пытках на гауптвахте и мое затаенное молчание вражды.

Эти две тайны и стали поводом для разрыва.

Кроме того, в моей голове огоньком геенны тлеет рассказ старшины о смерти рядового, которого якобы порубили на куски и скормили свиньям, чтобы переодеть блядищу в солдатскую форму. Надо было начинать расследование, но как? Ехать в прокуратуру? Перерыть весь свинарник?

(После выяснилось, что так дико старшина разыгрывал филолога.)

Вспылив, утром ухожу из общежития в отдельный дом, точнее, домик, который был положен каждому офицеру дисбата — с крыльца вход в прихожую, затем кухня с умывальником, проходная комната с железной кроватью и платяным шкапом и куцый кабинет, где поместились лишь письменный стол да книжная полка. Главное лакомство одиночества — печка. Я с детства обожал топить печь.

Повесив офицерскую шинель в пустой шкаф, цепляю к стене две репродукции:

Смерть и Арлекин” Сомова и

Босховский “Корабль дураков”.

Вот мои гости — скелет, пересмешник и дурни.

Кладу в ящик стола уже четыре тонкие тетрадки записей о Босхе, из которых сейчас и встает высоченная тень ненаписанного романа.

Переведу дух.

Открою дверцу горящей печи.

Ух! Полено летит в огонь и начинает живо хлестать брадою огня.

Печная тяга за шкирку тащит дым в ночное звездное небо.

Почему я должен — ежечасно —превращать уральский дисбат в усладу души и бисер ума — или погиб! (раздумывает лейтенант), а Босх, патриций и аристократ — наоборот, — был занят превращением каждодневной роскоши в уголь?