Часть 10

Пластиковое. Совершенно искусственное и, кажется, какое-то тусклое. И вовсе не жёлтое, а чёрно-зелёным пятном на голубом, без единой самой тощей тучки небе.
Нет, ну серьёзно? Полдень, а небесное светило явно ленится врубать свои лампочки на полную мощность и светит как-то совершенно не жизнерадостно.
Слишком мрачно вокруг.
Впрочем, если мне мрачно на залитой солнечным светом площади, то самое время поселиться в каком-нибудь солярии, чтобы уж наверняка быть уверенным в том, что никакая тварь не схватит меня за ножку своей костлявой ручкой, просто высунувшись из сизой тени.
Накатившая жуть едва ли из ушей не капает.
Дёргаюсь и тут же одёргиваю себя, попутно засунув руку в карман и ущипнув себя за живот.
Фу, трус вонючий! Кто тебя утащит посреди дня?!
Ёрзаю на каменной лавке и как минимум в пятнадцатый раз за последние две минуты поглядываю на засвеченный экран. Щурюсь, разглядывая выставленные циферки.
Опаздывает.
Оксана на целых четыре с половиной минуты опаздывает. Нет, это сущие мелочи, по сути, но иногда «всего четыре минутки» магическим образом превращаются в «целых четыре минутищи». И хоть ты сам себе в капюшон насри – ничего не изменится, время так и будет тянуться, как прилипшая к столу жвачка.
И есть ещё кое-что… Цифровик просто жжёт мне карман. Отчего-то кажется настолько тяжёлым, что даже немного кренит вправо. И почему-то я пребываю в странной уверенности, что сотри я пару десятков кадров, и тут же станет легче. И не снимки даже – цифровое отображение моей новой реальности. Нет, не так. Граней привычной реальности, которых раньше я не касался. Или же просто не замечал?
Вздрагиваю и, словно меня только что окликнули, оборачиваюсь, уставившись в сторону узкого просвета между двумя домами в двух сотнях метров за моей спиной. Абсолютно обыкновенные кирпичные двухэтажки. Старые и давно непригодные для жилья. Равнодушно пялятся на площадь затянутыми серой пеленой окнами.
Паранойя в неполный двадцатник это, без сомнения, круто, но давай уж как-нибудь обойдёмся, а, Ярик?
Отворачиваюсь скорее для того, чтобы не казаться помешанным идиотом. Себе же. Потому что так ещё страшнее.
Пальцы по привычке ныряют в карман и натыкаются на грани пластикового корпуса. Прикасаюсь указательным, на ощупь неторопливо обвожу все кнопки и слегка надавливаю подушечкой на сам экран.
Что это за… существо? Тварь, нечисть – как угодно. Что это?
И почему ты не счёл нужным рассказать мне? Почему только прищурился, и лишь на доли секунды я позволил себе думать, что ты действительно не помнишь? Но нет, как бы не хотелось обманываться.
Ты помнишь.
Ты не можешь не помнить, иначе почему мраморную, словно навощённую кожу исказила гримаса? Мгновение. Отпечаток. Но я слишком хорошо изловчился цеплять именно их, ибо большего не дано. Прищур, поджатые губы, едва-едва наметившаяся улыбка, окаменевший подбородок…
Немного, но поэтому так заметно.
Ты знаешь. Знаешь, что это за... существо. Знаешь, но только лишь покачал головой вместо ответа. Значит, оно не было опасно? Или же… Или же – что? Тебе попросту наплевать, кто откусит от меня кусок следующим?
Но чёртовы неувязки… Почему тогда всё ещё я, а не другой «вкусный донор»?
Вопросы всё копятся. Стало на один меньше, так появилась свежая пачка неразгаданных тайночек, тайн или даже страшных тайнищ.
Что со всем этим делать? Стопка побольше – и у меня голова взорвётся, разбрызгав мозги по стенам.
Цокот каблучков между тем всё ближе. Из разрозненного шума улиц становится отдельным, вычлененным звуком.
Наконец-то.
Поднимаю голову и собираюсь, было, выдать что-то вроде привычного «Что так долго? Порвала капронки, пытаясь втиснуть в них свои жирные ляжки?» Уже цежу первый слог, как спешно затыкаюсь, с таким энтузиазмом клацнув челюстью, что даже умудрился прикусить язык.
Она выглядит просто ужасно. Между нами не больше трех метров, а в глаза сразу же бросается почти серая кожа и заострившиеся скулы. Волосы стянуты в небрежный пучок, а большую часть лица закрывают солнцезащитные очки. Только кончик носа и бледные «потерявшиеся» на лице губы. Словно после тяжёлого ОРЗ или ещё какой холеры, ложкой жрущей иммунитет.
– Привет, – идиотски цежу из себя, буквально выдавливая по слогам, как зубную пасту из опустевшего тюбика.
Молча кивает и вешает сумку на плечо, пальцами цепляясь за ручку. Шуршит что-то.
– Ты как вообще? – совсем хрипло, словно я первый, с кем она говорит за последние несколько суток.
Невольно тянусь к ключицам, но вовремя пресекаю это совершенно не нужное действие. Зачем? Ранки никуда не делись, а я и так уже прекрасно выучил это ощущение. Ощущение, когда налепленные пластыри чуть нажимают на глубокую ранку, и она охотно отзывается тягучей, затупившейся, как старый кухонный нож, болью.
– Нормально, кажется. А ты?
Молчит. Неловко ведёт плечами, и я готов поклясться, что опустила глаза вниз. Просто знаю, отлично выучил все её закидоны и мимические ухищрения. Знаю, пусть тёмные стёкла и позволяют ей прятаться.
Садится рядом на лавочку, молчим оба. Я, терпеливо ожидая ответа, а она, должно быть, надеясь, что я ляпну что-нибудь ещё, и ей удастся съехать на какую-нибудь хрень.
Не пройдёт.
Начинаю считать мысленно и дохожу до сорока прежде, чем она всё же открывает рот:
– Думаю, что грипп, или что-то из семейства блядопротивных ОРЗ.
– Чего тогда припёрлась? – интересуюсь больше по привычке, нежели мне действительно нужен её ответ.
Да и зачем нужен? Я и так прекрасно осведомлён, что эта стерва скорее удавится на собственных стрингах, чем будет наматывать сопли на кулак в тёплой кровати. Не, это ж не для нас, вы что… Тру тёлки не идут по тропе, проторенной слабыми ванильными барышнями, ещё чего – лезем через бурелом, сёстры!
– Чего тогда звал? – повторяет на мой манер, но с куда более ехидными интонациями.
Коза. Значит, действительно всё в порядке, и простуда всего-навсего подпортила ей настроение?
– Скажи, ты допускаешь хотя бы просто на секундочку, на одну короткую-короткую секундочку, что я соскучился?
– Нет.
– Ну и сука.
– Не спорю. Так что, как там твой новый друг?
Вот чего выперлась. Интерес, конечно же. Что-то разве ещё может быть? Здоровье и угроза жизни любимого братика? Пфф, да что Вы, месье, право, хуйню несёте.
– Читает, спит, глодает мою шею. Всё тихо-мирно, без выкрутасов типа моей смерти, если тебе интересно, конечно.
– Много выпивает?
Издевается?
– В следующий раз попрошу сцедить в мерный стакан и тут же скину тебе смску.
Словно и не заметила сарказма, проглотила его совершенно постно, не меняя выражения лица.
– Но тебе плохо после?
– Да смотря после чего. Пара глотков обходятся мне незначительной слабостью, больше пяти – и я мысленно обзываю себя пареной морковкой.
– А как часто ему… – мнётся, словно подбирая нужное слово, – Как часто ему нужно питаться?
Тупик. Я и сам не знаю. Он никогда не набрасывался на меня, кроме самого первого раза, в морге. Но даже пересушенной мумией он не убил меня, а только вырубил.
Пожимаю плечами.
– Раз в несколько суток, полагаю. Но он явно хотел бы чаще.
Кивает и снова ненадолго уходит в себя.
Опускаю глаза и замечаю, что на сжатых в кулаки пальцах нет ни одного кольца. Кажутся даже не тонкими, а просто костлявыми, с выпирающими фалангами и постаревшей кожей. Такие же у нашей матери.
– Узнал ещё что-нибудь о своём мистическом ёбыре? – последнее слово слишком резко. Так, словно я как минимум ей его должен.
Я бы даже обиделся, если бы так не насторожился. Что с тобой не так? Есть же что-то, что-то на поверхности, но что… Я упорно не могу разглядеть. Просто неподвластно моему взгляду или же скудному умишке.
– Тебе не кажется, что ты слишком уж защищаешься? Учитывая, что я даже не нападаю, – вкрадчиво, по слогам, внимательно наблюдая исподлобья, развернувшись в её сторону.
Уголок ненакрашенных губ кривится, и она неловко отмахивается от меня, лезет в сумку.
– Прости. Так узнал ещё что-нибудь?
– А ты? Выкладывай первая, так будет честно. Я и так порядком выболтал.
Распаковывает заныканную пачку чипсов и, подцепив парочку, решает, что выдержала достаточную паузу.
– Да ничего я не узнала. Не до того было. Оказалось, не так просто скрыть чью-то, пусть и подвяленную много лет назад, тушку.
– А то ты не догадывалась, что так будет? Знала, на что шла.
Вот тебе! Это за желание приныкать трупак себе, а ещё за то, что бросила меня на полу, а его побежала отливать всякой дрянью.
Хрустит сломанный ломтик, и её колени засыпает картофельной крошкой. Просто раздавила в кулаке. Тупо разглядывает их из-под сползших на кончик носа очков и, опомнившись, раздражённо стряхивает на асфальт. На радость набежавших голубей.
– Свинья.
– Отвали.
Интонация скачет. С показного, достаточно неплохо сыгранного равнодушия на истерические, припудренные раздражением нотки. Попробуй такие не заметить после куда более тонких проявлений эмоций.
– Так всё нормально? Спасла свою задницу?
– Нормально.
Вот и ладушки. Отчего-то совершенно не хочется вдаваться в подробности. Да и Оксана не горит желанием делиться своими секретиками. Пусть так. Ни один из них не сожрёт нас посреди ночи, выбравшись из-под кровати.
– Ладно, тогда я покажу кое-что.
И лезу за цифровиком. Как-то даже… стрёмно. По-другому не описать. Стрёмно показывать что-то, что напугало меня до усрачки.
Как и тогда, на чердаке, просто включаю и протягиваю ей. Отрывается от чипсов и, вздохнув, бросает, что в последнее время жрёт как тварь и всё никак не может остановиться. Стрессняк, что тут ещё скажешь. Каким бы хладнокровием ты не обладал, оживший мертвец явно не способствует улучшению настроя и душевному равновесию.
Снова это клацанье. Пугающе раздражает. Совсем уже нервы ни к чёрту.
Листает, рассматривая кадры, а я потихоньку таскаю у неё чипсы. Почти идиллия.
Последнее время всё «почти», не дотягивает до полноценного «хорошо» лишь немногим.
– Что ты забыл в склепе?
– Он попросил посмотреть.
– Попросил или приказал?
– Попросил.
– Почему не сам?
– Потому что у моего «мистического ёбаря» пачка крайне специфических проблем с солнечным светом.
– А ночью?
– Он сказал, что нельзя ночью.
Кивок и новая порция скрежета потёртых кнопок.
Останавливается через полминуты.
– Ты мне это хотел показать?
Даже не смотря на экран, невнятно угукаю. То самое. В люке.
– Он не сказал тебе, кто это?
– Нет, но и ежу понятно, что такая же ночная тварь.
– Разве что, не такая симпатичная и куда более облезлая, – соглашается сестрёнка.
– Оксан? Что дальше, а?
– Дальше?
– Да, дальше. Со всей этой псевдопотусторонней хренью?
– Мне казалось, тебе нравится подставлять шею.
– Ирония?
– Сарказм.
Оба понимаем, что нет смысла продолжать этот бессмысленный диалог. Фразы ничего не значат. Абсолютно ничего. Сплошные догадки. И единственный, кто может опрокинуть свечку на всю эту груду макулатуры, упорно не желает делиться своими познаниями. Попробуй-ка, заставь…
– Ты сегодня страшная. Я бы тебе не дал, – отрешённо, чувствуя, как солнце касается моей выкрашенной чёлки. Тепло.
– Не будь ты моим братом, я бы вообще с тобой не разговаривала.
– Со мной всё так плохо?
– Катастрофически.
– Спасибо.
– Обращайся.
Нехотя позубоскалили, и снова затык. Нужные слова просто не приходят на ум, и ничего не остаётся, кроме того как болтать ногами, отодвинувшись к самой спинке лавки.
Не знаю, сколько мы просидели так. Должно быть, куда дольше нескольких минут, и солнце, расщедрившееся было на тёплые лучи, сваливает за новостройку.
Оксана, отряхнув ладони и запихав скомканную пачку назад в сумку, осторожно тянется к лицу и кончиками пальцев берётся за дужку. Снимает и, прищурившись, вглядывается в отблески небесного светила, которые всё ещё играют бликами на окнах верхних этажей.
Круги под глазами и красные опухшие, словно от недосыпа, веки. Красавица, чо.
Уже думаю и на эту тему что-нибудь вякнуть, как замечаю ещё кое-что: красные мелкие высыпания, прямо у крыльев носа. Ярко-алые точечки.
– Разве у старых тёток вроде тебя вылазят прыщи?
Шипит и тут же цепляет очки назад.
– Заткнись уже, а!
– Да ладно тебе! – примирительно поднимаю ладони вверх, – Чего так взъелась-то?
И тут без ответа. Действительно, перебьёшься, Ярослав. Может, я что-то пропустил, и это новый мейнстрим?
Встаёт и даже ладонью по заднице не проводит по старой привычке, сформировавшейся после того, как Ксюня, будучи в подпитии, приземлилась на свежеокрашенную лавочку в белом платье.
– Мне пора, покойнички сами себе вскрытие не опишут и карты не заполнят.
– Ленивые твари. И тебе не страшно? После всего.
Пожимает плечами и улыбается. Совершенно прежней, ехидной такой лыбой. Можно сказать, что я даже соскучился.
– А чего бояться? Кто пойдёт искать живых в морге?
Разворачивается и, махнув мне рукой, на ходу роется в сумочке, выискивая мобильник, должно быть. Такси?
– Ну да, действительно глупо, – бурчу себе под нос, откидывая упавшие на лицо длинные прядки.
Разве что, кто-нибудь заботливо сгрузит на хромированный стол свежевыкопанный недотруп.
Вскакиваю на ноги.
– Эй, подожди!
Оборачивается.
– Я с тобой!

***
Когда был маленьким, безумно боялся больниц. С их пустыми коридорами, кучами отделений и операционных. С зубным кабинетом и с моргом, в конце концов. Мне даже снилось пару раз, как я, весь такой маленький, теряюсь внутри этого выложенного плиткой монстра, и дядька в заляпанном кровищей халате утаскивает меня на свой стол, а после, обязательно врубив какой-нибудь сатанизм на стареньком магнитофоне, берётся за скальпель. Ну, и дальше чисто жанровый хоррор: кровь, кишки, распидорасило. Фоном завывающий Тилль, ну и мои детские отрезанные ручки на заботливо пододвинутом столике.
Оксана, разумеется, ржала как тварь, а маме я рассказывать не решился бы.
И вот сейчас, нарезая круги вокруг пустого стола и трусливо прибавляя шаг возле морозильных камер, я всё ещё очкую немного. Может быть потому, что кассетник всё тот же, и из порядком охрипших динамиков, надрываясь, орёт всё та же музыка. Хотя, я ещё допускаю, что виной всему – засранный застарелыми багровыми пятнами халат моей любимой сестры.
Багровыми…
Здесь всё было в багровом. В алом, светлом, тёмном.
Подтёками, разводами, каплями.
Такое не забыть. Из головы, подобно ненужному хламу, не выкинуть. Даже скальпелем не соскоблить. Не уничтожить, подобно крупицам животного страха, въевшимся под кожу. Немного, слегка, но так глубоко, что только вместе с кусками живой плоти отодрать.
И сразу же, вызванные рядом дурных ассоциаций, перед глазами твои шрамы. Тёмные, донельзя чёткие рисунки, а позже – фактурные шрамы.
Невозможно не заметить. Невозможно не вспомнить без накатившей волны слабости.
Я так ничего и не узнал. К чему всё это? Зачем с таким остервенением лоскутами сдирать живую плоть?
Не смог, не спросил, застряло в горле заслонкой, просто помешав мне открыть рот и выдавить хотя бы пару звуков.
Но я узнаю. Обязательно узнаю.
От призрачной, едва закравшейся в мысли уверенности становится немного легче. Проще. Кажется, тугой клубок стал немного мягче, и затянутые узлы нитей всё ещё можно распутать.
Всё поправимо, верно же, Ксан?
Оборачиваюсь к сестре непроизвольно, из-за мысленно заданного вопроса. Пялюсь на её спину, словно ожидая, что она ответит.
Даже не обернулась, разумеется, так и залипает над кипой бумаг.
Странное существо – человек. Стоило нервозности немного отступить, как на её место любезно шагнула притаившаяся скука. Просто смертная.
Перестал себя трахать – значит майся от безделья. Нечего тут прохлаждаться.
Прохаживаюсь вокруг стола, и пальцы сами тянутся к алюминиевой ванночке со стерильными инструментами. Не знаю зачем, просто… Абсолютно без умысла. Захотелось, безумно захотелось прикоснуться к гладкому металлу и проверить режущую кромку скальпеля подушечкой пальца. Очень острая?
Достаточно острая, для того чтобы на тугой гладкой коже остался неглубокий росчерк, наливающийся алым. Выступающим за грани этой линии алым. Щиплет немного. Но уже кажется, что боль вовсе и не боль. Теперь уже нет.
Капля наливается, скатывается по фаланге и утрированно гулко падает на стол, растекаясь по нему плоской кляксой. Не зачаровывает, вовсе нет. Привлекает внимание.
– Оксан, я пореза… – одновременно с тем чтобы открыть рот, вскидываю голову, мысленно уже представляя неподвижную белую спину.
Осёкся на полуслове.
Осёкся и отступил назад.
Осёкся, потому что она совсем рядом, напротив меня, по другую сторону стола.
Осёкся, потому что не услышал, как она встала.
Осёкся, потому что здесь, при искусственном освещении, ей не за чем спрятать поблекшие выцветшие радужки.
Осёкся, потому что она схватила меня за руку.
Осёкся, потому что всё понял.
Мгновенно.
Так же как и она поняла.
Кусками головоломки, осколками с острыми кромками… Всё встало на свои места. Картинка из разрозненных деталей сложилась.
– Оксана… – повторяю на выдохе, пытаясь высвободить свою руку и заткнуть непроизвольно возникшее желание отступить назад, а то и вовсе скрыться за дверью.
Поднимает голову, теперь смотрит в упор. Жутко и как-то нереально. Заторможенно ведёт шеей вправо и медленно разжимает пальцы. Моргает, ещё один потерянный взгляд, и ёмкость, наполненная физраствором, летит на пол, забрызгав её ноги и стол. Цокот каблуков – буквально выбегает из зала.
А я почему-то не могу сорваться и догнать её. Так и пялюсь на чёртову алую кляксу.
Kann ein Herz zerspringen?

***
Молчим оба.
Легко нашёл её в подсобке спустя пару минут.
Стоит, курит, снова повернувшись спиной. Кажется, спокойна, но только курит уже четвертую. Старательно удерживаю рот на замке и осторожно присаживаюсь на расшатанный стул. Выжидаю. Пусть заговорит первая. Но и она, кажется, ожидает того же, только от меня.
Курит, тщательно тушит оставшийся от сигареты пенёк, тут же помыв руки, хватается за еле живой чайник и ищет в шкафу относительно пригодные для использования кружки. Засыпает в них дешёвый растворимый кофе и, щедро отсыпав сахара прямо из банки, заливает только-только начавшей греться водой. Одну ставит передо мной. С другой садится напротив.
– Пей, – хрипло и очень равнодушно.
Как оно и должно быть касательно хреновой бурды в кружке. Но разве это то, что мы должны сейчас делать, то, о чём должны говорить?
– Ксан…
– Пей, я сказала!
Робкая попытка тут же затыкается гневным воплем. Понимаю, что она едва держится.
Послушно тянусь к кружке и, обхватив её пальцами, вглядываюсь в медленно расползающиеся гранулы на поверхности:
– Это потому… – одна идёт ко дну, напиток становится темнее, – Потому что он укусил тебя?
Краем глаза замечаю, что она тут же тянется к предплечью и ладонью накрывает шею, как раз там, где…
– Не вижу других причин, – сухо и по-деловому, только вот глаза прячет, не отрывает взгляда от исчерканной столешницы.
И всё же, слишком оно всё… спокойно. Это не было потрясением для неё и не стало шоком для меня. Из первого вытекает второе.
Я просто не… не могу признаться себе, не могу признаться, что осознаю всё в полной мере. Сумрачно пряча очевидное за туманными обрывками мыслей.
И мне остаётся только пить эту дрянь, выжидая, пока реальность происходящего от души ёбнет меня обухом по затылку.
Но она-то… Она знала. Знала. Не могла не знать и не заметить.
– Почему сразу не сказала?
Пожимает плечами.
– Не была уверена.
– Что, вот так просто? «Мимимими, Ярик, глобально ничего не изменилось, но человечинка отныне в меню»?!
Открывает было рот, чтобы ответить, кривится, долго подбирает слова, и я уже чувствую, как мне сорвёт башню вот-вот, она наконец-то собирает мысли в кучу, чтобы сгрести все эти бесконечные «чтобы», но так ничего и не говорит.
По позвоночнику липкими лапками пробегает противная дрожь. Очень знакомая и ставшая пугающе привычной.
Напрягаюсь, но всё же спрашиваю. Спрашиваю, вглядываясь в её глаза:
– И ты станешь… как он?
Старательно избегаю этого слова. Не хочу произносить вслух. Сейчас оно слишком страшное отчего-то. Страшно пугающее.
Собирается ответить, беззвучно перебирает губами, пытаясь вылепить подобие внятного ответа, но, внезапно передумав, лишь сильнее стискивает керамические бока. Бледнеет.
Ощущение чего-то… кого-то совсем близко, за спиной.
Секунда – и я снова вздрагиваю. Скорее, от холода ладоней, сжавших мои плечи, нежели от неожиданности.
Стемнело.

***
Я так ни разу и не обернулся с того момента, как он появился.
Мацал остывающую кружку, пялился на запястья Оксаны, не рискнув заглянуть ей в глаза, качал ногой, но каждый грёбанный раз вздрагивал, стоило этим пальцам сжаться чуть сильнее. Даже через толстовку.
Соберись уже, тряпка! Ну же! Спроси, заставь себя раскрыть хавальник и вывали уже все скопившиеся вопросы! Один за одним. Трус несчастный.
Молчание становится слишком уж тягостным. Тяжёлым. Настолько ощутимым куском желатина между нами всеми, что я немедленно хватаю неизвестно кем брошенную чайную ложку и начинаю остервенело изображать брошенный в воду кулер с её помощью.
Интересно, сильно бы шарахнуло?
Уже шарахнуло, чёрт возьми.
Вздох. Полной грудью и…
Ничего. Не могу открыть рот. Не выдавить ни звука, и снова, упрекая себя за малодушие, утыкаюсь в кружку.
Оксана заходится сухим кашлем.
Что если всё это действительно дурацкое вирусное и ничего больше? Нет никаких вампиризмов и оживших мертвецов? А я… Я просто надолбался глючной хрени и всё это не всерьёз? Не может, всего этого просто не может быть.
– Будет хуже.
Вдребезги.
Все мои жалкие попытки спрятаться, пусть только на несколько секунд, вдребезги. Просто стеклянной крошкой под ногами. Хрустом безнадёжного «может быть».
Всё из-за этого голоса. Очень уверенного и настолько равнодушного, что не по себе становится в разы больше.
Волна подкатывает. Уже чувствую. Где-то под рёбрами.
Паники. Неверия. Страха.
Щекочет, обжигает нервные окончания.
Он знает все ответы. У меня же – только дурно пахнущая кучка вопросов.
– Насколько хуже? – её голос очень… изменился. Прежняя расчётливая Ксана.
Держится просто замечательно. Словно одно его появление мокрой тряпкой затёрло все свалявшиеся в комья земли страхи.
Возможно, какая-то связь?
– В разы. Всё будет так, как ты думаешь.
Даже не поднимая головы, отчётливо представляю себе её лицо сейчас. Наморщенный лоб и, должно быть, вскинутая бровь, поджатые губы…
– А ты знаешь, о чём я думаю?
– Знаю.
Господи, как же бесит! Бесит-бесит-бесит! Нельзя же так! Нельзя рассуждать о чужой жизни вот так, словно «У вас хлеб свежий? Нет? Тогда я попозже зайду».
– Так расскажи сейчас. Теперь, думаю, уже можно.
«Теперь»? Так ты уже спрашивала, да? Случайно не перед тем, как подставила свою шею?
Оттенок досады. Катается по нёбу горчинкой. Возможно, из нас троих меньше всех осведомлён я?
Вопросы, вопросы… Башка пухнет.
– Всё будет… прогрессировать. Ещё пара дней, и солнечный свет начнёт обжигать, а мелкие язвочки расползутся по телу. Ты уже чувствуешь «двусмысленный интерес»? Вкус крови. Ты просто не можешь не думать о нём, каков он на язык, верно?
– Всего пару раз.
– Скоро эта мысль станет постоянной. Единственной, заглушающей все. Ты потеряешь сон, обычная пища потеряет вкус… Тогда всё начнётся по-настоящему. И закончится. Для тебя.
– Так я умру?
Последнее слово песком скрипит на зубах. И плевать, что не с моих губ сорвалось.
– Клетка за клеткой. Один укус – и вирус уже жрёт твоё тело изнутри, со временем наращивая темп. Это болезнь. Страшно заразная, передающаяся подобно бешенству болезнь. И голод, который не зажуёшь пачкой жевательной резинки – он сжигает, уничтожая клетки изнутри. Кровь немного притупляет его, но никогда не погасит полностью.
Молчат оба.
Не могу. Давит, подкрадываясь откуда-то издалека. Предчувствием. Совсем скоро…
– Это да? Это значит «да»? – браво, Ярослав, ты наконец-то смог очнуться.
– Да, в какой-то степени.
И ни единой. Ни единой ёбанной интонации в голосе. Ни намёка.
Да будь ты проклят!
Вскакиваю на ноги, сбросив его руки. Рывком разворачиваюсь и, больно саданувшись об угол стола, отскакиваю назад.
Жёлтые глаза напротив почти горят, как у кошки.
– Ты же знал!
Подтверждает кивком головы.
Я… я не знаю, что на это ответить, только лишь бессильно сжимаю и разжимаю кулаки. Растерянно оборачиваюсь к Оксане.
Смотрит прямо перед собой, на мой пустой стул. В никуда.
Да не может…
Погодите-ка… Раз так, то почему…
За соломинку. Как утопающий.
Облизываю губы и быстро продолжаю:
– Что если эта дрянь, вирус, мутировала со временем и больше не заразна?
– Процесс уже идет.
Категорично. Бесцветно. Ненавижу!
– Тогда что со мной? Почему я всё ещё в норме?
Вместо ответа он делает что-то странное: хватает меня за предплечье и утаскивает в пустой коридор.

***
Захлопывает за собой дверь, а я, пользуясь секундной заминкой, выдираю свою руку из хватки цепких пальцев. Выворачиваюсь и на всякий случай отступаю назад, увеличивая расстояние между нами.
– Ну?!
– Всё это время я думал, что вирус больше не опасен. Много времени прошло. Мутации, изменение генома, мало ли что ещё? Я укусил – ты не был заражён. Чем не подтверждение? Но нет, я ошибся. Ничего не изменилось.
Вспышкой в памяти.
Тот самый первый взгляд. Он был уверен, что я нежилец. Равнодушие, а после – заинтересованность, явно вызванная моей живучестью.
Но почему… Почему так? И что теперь будет с ней? Ещё парочка в копилку… Безнадёжно. Утопаю во всём этом. Захлёбываюсь в новом потоке вопросов. И узлы всё туже, всё прочнее… Теперь и Оксана.
Но со мной-то что не так? Вернее, почему со мной всё так?
Погодите-ка. Осознание. Запоздалое, но от этого по макушке бьёт нисколько не легче.
– Это первопричина недвусмысленного интереса к моей заднице, да? Моя многоразовость?
Поправляет лацканы пиджака и откидывает длиннющую прядь назад, за плечо. Кивает.
– Я считаю это просто подарком судьбы. В награду за сотни лет ада.
Еда. Бутерброд на ножках.
Но тогда зачем всё… остальное? Зачем?
Я знаю ответ…
«Как он целовал тебя? Видела. И даже не раз. Но ты же тоже не стремаешься присолить бутерброд, прежде чем сожрать его».
Всё так. Всё именно так. Никаких тебе симпатий. Даже мимолётной. Гастрономический интерес.
– Почему не другой донор? – спрашиваю, тупо впялившись в трещину на плитке над его правым плечом.
Давай же, скажи что-нибудь, от чего мне станет чуточку легче, и я смогу вернуться назад, к Оксане. Вернуться не раздавленным куском сплошного «ничего».
– Ты не слушал? С тобой что-то не в порядке. Что-то, что изменило твою иммунную систему. Возможно, перенесённая болезнь или же смещение генов. Я не разбираюсь в этом, могу только предполагать. Но тебя зараза не коснулась ни после первого, ни после двадцатого укуса.
– Тогда просто используешь меня? Ничего больше?
Фраза настолько дурацкая… Но я не способен сейчас на другое. Не могу. В голове хаос. Смятением.
– Больше? – переспрашивает, вскинув тонкую бровь, и я уверен, что вместе с ней он опустит и меня ниже плинтуса.
Раздавлен и без того. Ожидал ли я чего-то? Да.
Верил ли я в это? Да.
Плевать!
– Тогда зачем укусил её? Моей шеи тебе было мало?
– Я не хотел, девушка сама меня спровоцировала.
Что, блять, так просто?! Просто, да?! «Я не виноват, она сама»?! Что вообще за… за?!
– Но ты знал… Тогда ты уже знал, что это со мной что-то не так, а не с вирусом?
Всё тело заполняет какой-то чертовски невесомой силой. Отчётливо представляю её в виде оранжевых роящихся во мне пузырьков. Ярости.
Бесит! Бесит-бесит-бесит!
И этот ответ, очередная бесцветная фраза, брошенная нарочито небрежно, выводит ещё больше. До грани.
– Догадывался.
Пальцы сжимаются в кулаки, и страх перед этим гавнюком отходит на второй план, куда-то туда, за мутную завесу.
Я сам едва ли понимаю, что делаю. Всё слишком быстро.
Шаг вперёд, замахиваюсь для удара по этой идеальной восковой роже, и…
Болью в ответ. Мои же пальцы загребают пустоту, сжатый кулак пролетает мимо, и я больше не чувствую твёрдый пол под подошвами.
Швыряет назад.
Всё слишком быстро. Не понимаю. Пятнами перед глазами, кляксами коридор.
Лязг. И тут же волной от поясницы вверх – боль.
Задыхаюсь.
Хрипами лёгкие… Выдохнуть бы.
Сука… Прямо на каталку отшвырнул, и я хорошенько впечатался в её металлический бок. Скатываюсь на пол, падаю на четвереньки.
Больно, больно, больно… Но куда хуже – накрывшее прозрение.
Тварь.
Ты самая настоящая расчётливая тварь. Канонный антагонист из старых триллеров. Тот, против кого борется главный герой, а не радостно выпрыгивает из штанов по первому требованию.
Прозрение ли?
Тем временем не спеша подходишь, я вижу только твои мягкие туфли и чёрные брючины. Не хочу поднимать голову, не хочу смотреть на тебя. Не хочу… Отползаю назад, лопатками упираясь во всё ту же каталку.
Так мерзко… Так испачкался. Как теперь отмыться?
Ещё шаг. Останавливаешься рядом со мной, почти касаясь моего бедра кончиком своего ботинка.
Комок в горле. Я наконец-то осознал. Осознал своё место в пищевой цепочке.
Присаживается рядом на корточки, теперь вижу ещё и чернильные растрепавшиеся пряди.
Хватает пальцами за подбородок. Очень быстро и очень больно сжимая. Дёргает наверх. Глаза в глаза.
И когда он начинает говорить, я ловлю каждое его слово, едва ли не приоткрытыми губами ловлю. Впитываю в себя. Не пропустить ни звука.
– Это никакая не мистика, это болезнь. Страшная, заразная болезнь. Она коробит личность, выжигает её изнутри, калечит и мучит. Это хуже смерти. Каждый новый день начинать с выбора жертвы. Решать – кто будет жить, а кто умрёт. Это дно, беспросветное, чёрное дно самой глубокой впадины. И нет в этом никакой романтики. Это не вечная жизнь, это вечная агония, растянутый на десятилетия миг перед кончиной.
Замолкает, внимательно вглядывается в моё лицо, ищет там что-то. Нужный ответ или же отголосок? И, наконец, зацепив «это», продолжает, снизив голос до шёпота. Шёпота, оседающего подобно липкой паутине на моих скулах.
– Рано или поздно голод сожрёт её, и она высохнет в муках. Это деградация. Крупинками, по кусочкам, бесконечная череда боли и борьбы. Я сдался и выбрал смерть. Но ты помнишь, кто помешал мне? Кто разбудил меня?
Ещё бы не помнить…
Пересохшими губами, беззвучно…
Я… Я виноват. Только я… Вытащив эту тварь с того света. Я.
– Но именно ты оказался идеальным донором. Это немного умаляет твою вину, как считаешь?
– Заткнись, ты! – не крик, а хриплое карканье.
Старательно прячу глаза теперь. Резные скулы, тонкие губы, точёный подбородок… Только не глаза.
Не могу. Всё верно. Я виноват.
– Я родился, будучи уже заражённым. Но твоя сестра не продержится долго. Она уже катится вниз, всё больше и больше набирая скорость.
– А внизу? Что там, внизу? – губы сами, я бы не смог выдавить из себя хоть слово.
Наклоняется чуть ниже, почти касается своим лбом моего.
– То существо в склепе. Как ты думаешь, можно скатиться ещё ниже?

***
Сижу прямо на полу и отстранённо поглаживаю свой указательный палец большим. Спрятав руки в карманы, разумеется. Заботливая апатия навалилась. Поглаживаю, прикасаюсь к подушечке и чётко очерченной гладкой полоске недавно зарубцевавшейся ранки и думаю о том, что не порежь я палец, ничего бы не было. Он просто бы спал дальше. Где-нибудь в безымянной могиле, пока не высох окончательно и не смешался с грунтом. И мне не было бы так мучительно сладко каждый раз упиваться болью, мне не было бы так мучительно стыдно раздеваться, медлить, скидывая шмотки. Мне не хотелось бы выть во всю глотку, наблюдая, как моя старшая сестра со скоростью бешеного бронепоезда носится вокруг «разделочного» стола в маленьком похоронном зале.
Символично даже. Здесь всё и началось.
Она ищет что-то на столе, копается в бумагах и, видимо не найдя нужной папки, скидывает на пол их все. Оборачивается и, не придумав ничего лучше, вспылив, сметает на пол ванночку с заготовленными инструментами.
Лязг, скрежет острого по гладкой плитке.
Следом ещё одна плошка. Потом ещё.
Но ей всё мало, и, оказавшись рядом со мной, опрокидывает поднос с куда менее безобидными пилами и молотками почти мне на голову. Один из таких тесаков скользит по моему плечу и плашмя падает на ноги.
Вскакиваю.
– Да хватит уже!
Пытаюсь перехватить её руки, вместо этого отхватываю увесистую пощёчину. Шипит и вырывается, попутно нехило съездив локтем в солнечное сплетение. Морщусь, кое-как сдержав желание и ей припечатать, отступаю назад, к стенке, которую ранее подпирал снизу.
Отступаю и, словно невзначай бросив взгляд на дверной проём, убеждаюсь, что он всё ещё здесь. Подпирает косяк плечом и наблюдает за ней. С долей интереса во взгляде даже. Чего он ждёт?
Ксана останавливается, замирает за столом и, проморгавшись, сдувает чёлку на бок. Оборачивается и, бросив на меня взгляд через плечо, обращается к кровососу:
– Что ты вообще знаешь о природе этой… болезни?
– Мало. В моё время медицина была на уровне примочек из козьей мочи и наговоров.
Сестра морщится и что-то обдумывает, покусывая губы, а я в который раз поражаюсь тому, как быстро она приходит в себя. Будь то открытый перелом или же вампиризм.
– Но смысл в том, что тебе нужна кровь, так? Регулярно?
– Верно.
– Или же что-то в плазме? Возможно, отдельные элементы?
Немного подумав, кивает, соглашаясь снова.
– Но никакой мистики? Голая химия? Ты не ходишь сквозь стены, и крылья из лопаток не вырастают?
Хмыкает, должно быть, оценив иронию, и тут же добавляет:
– Организм мутирует разве что, не сразу, очень постепенно, спустя долгие годы. Физические возможности увеличиваются, а всё тело словно вощёное. Но на этом всё. Никаких клыков в три ряда и свиты летучих мышей.
Ещё бы в три ряда… И двух острых глазных зубов более чем хватает.
– А новоинфицированные?
– Никаких отличий. Физически, я имею в виду.
Оксана мнётся, её явно пугает следующий вопрос. Но она всё равно задаст. Я знаю.
– Сколько у меня ещё?
– Неделя, плюс минус пару дней. После глотку начнёт жечь, как после многодневной жажды.
– А что, если пить кровь животных? Ну, как Эдвард в сопливых «Сумерках»?
Бля… Женщина, да ты чудовище. Вот уж чего не ожидал, так это Эдварда и «Сумерек».
– Не пойдет. Чувство голода нисколько не отпускает.
Досадливо цокает языком и кивает, рассматривая носки своих туфель. Выдерживает внушительную паузу, а после говорит то, что, собственно, интересует и меня. Нехило так интересует с самого начала.
– А что, если я цапну Яра? Это даст мне ещё времени?
– Первый глоток – и не остановишься, пока не осушишь.
Это более чем не честно. И уж не нежелание ли делиться обедом это?
Достаточно весомо, чтобы вмешаться и подать голос:
– Но ты же можешь остановиться.
– Мне восемьсот лет. И прошло больше трех сотен, прежде чем я научился сдерживать свои порывы. У твоей сестры попросту нет столько времени.
Мне нечего сказать на это. Отворачиваюсь и отчего-то прокручиваю его ответ в голове.
Оксана спрашивает ещё что-то, но я не слушаю. Я только понял…
Ты всё помнишь!
Или же вспомнил, неважно, но сейчас ты знаешь всё! И предпочитаешь и дальше умалчивать.
Но что, если ты знаешь способ, то…
Одёргиваю себя. Если бы ты действительно знал что-то, что могло бы сдержать твои дурные «порывы», то моя шея не стала бы объектом твоего страстного желания. А значит снова ноль. Ничего нового. Досада…
Ксана гремит инструментами. Снова вскидываюсь, чтобы посмотреть, чего она там удумала.
Перчатки. Тонкий шприц…
Не лишено логики, впрочем. Кровь этого существа, возможно, сможет прояснить что-то.
Подходит к нему и, помедлив, берёт за руку. Задирает рукав пиджака и расстёгивает пуговицу на манжете.
Треск и тонкий стук упавшей иглы. Сломалась.
Оксана хмыкает, а вампир, высвободив кисть, зубами впивается в сгиб локтя. Чавкающий, громкий, отражённый стенами звук заставляет меня вздрогнуть и покрыться кучей гиппопотамовых мурашек.
Почему это не было так жутко, когда он кусал меня? Нет ответа. У меня нет.
Крови совсем не много, Оксана только и успевает наполнить пластиковый цилиндр, как рана просто перестаёт существовать. Всё же, поразительная регенерация.
Она собирается уходить, а я внутренне сжимаюсь весь. Не хочу оставаться с ним наедине. Не хочу больше быть закуской. Чем я тогда лучше проститутки?
Ксана останавливается уже за порогом, замерев в коридоре. Оборачивается к нему:
– А что, если не напрямую? Сцеживать или и вовсе использовать пакеты с плазмой?
Только отрицательно мотает головой, и она уходит, больше не оборачиваясь. Цокот каблучков. Сначала в коридоре, а потом совсем приглушённо на лестнице.
Броситься вдогонку. Как в детстве, вцепиться в её юбку и не разжимать пальцы. Не могу потерять её! Не хочу!
Срываюсь было с места, мысленно сжавшись, готовлюсь протиснуться мимо него и уже собираю стремительно покидающую меня храбрость в ментальный пакет, как понимаю: его здесь больше нет. Я один в комнате.