Оборона и наступление

Казачьи походы к анатолийскому побережью, в первую очередь на Босфор, вызывали чрезвычайную личную обеспокоенность османских султанов XVII в.

«Запорожские казаки, — пишет Ж.-Б. Шерер, — стали столь грозными для турок, что Амурат, их султан, имел обыкновение говорить, что если бы кто-нибудь вел с ним войну, то он не стал бы от этого спать менее спокойно, но что если бы на него напали запорожские казаки, то это бы его разбудило и нарушило все его планы. Поэтому император Осман и он всегда обусловливали в договорах, заключенных с Польшей, как первый пункт наивыс­шей важности, что казакам запретят плавание по Борисфену и Понту Эвксинскому». В украинской летописи в уста султана ока­залась вложенной фраза:

«Когда окрестние панства (государства. — В.К.) на мя вос­стают, я на обидве уши (на оба уха. — В.К.) сплю, а о козаках мушу (принужден. — В. К.) единым ухом слухати».

С легкой же руки Ж.-Б. Шерера султанское изречение ста­ло «кочевать» по литературе. «Частые походы, и почти всегда удачные, — читаем у М. Лезюра, — сделали их (казаков. — В. К.) для оттоманской державы настоящим бичом: так, гроз­ный Амурат II, который угрожал всей Европе, говорил, что казаки мешают ему спать». По С. Дестунису, «султан говари­вал, что он спал спокойно, когда воевал с христианскими го­сударями, но что одни казаки мешали ему спать спокойно». У Ф.Н. Глинки эта фраза выглядит так: «Если все мои соседи на меня восстают, я сплю, но когда подымутся казаки — про­сыпаюсь!»

Ю.А. Мыцык и А.Л. Сокульский полагают, что изречение падишаха находится в связи с казачьими набегами под Стамбул 1615 и 1624 гг., т.е. могло принадлежать либо Ахмеду I, либо Мураду IV. Первый из этих правителей, хотя и вступил на пре­стол мальчиком, в 1615 г. был вполне взрослым, двадцатипяти­летним человеком. Однако Ж.-Б. Шерер говорит о Мураде IV, что явно вытекает из упоминания одного из его предшествен­ников Османа II и что, в общем, вполне логично: именно на время Мурада, ставшего султаном в 1623 г., приходился апогей Босфорской войны казачества. М. Лезюр, очевидно, также под­разумевает Мурада IV, поскольку названный историком Мурад II, занимавший трон перед взятием Константинополя, еще не мог угрожать всей Европе. У С. Дестуниса это хотя и султан «начала XVII столетия», но «Амурат IV».

Однако вряд ли речь может идти о 1624 г.: Мураду IV в этом году было, по разным данным, 12—15 лет, и до начала 1630-х гг. бразды правления находились в руках его матери. Правда, моло­дой султан в первой половине 1620-х гг. не мог не интересовать­ся «проклятыми казаками», о которых ходило много разговоров при дворе, но высочайший интерес был своеобразным (вроде разглядывания пленных казаков и снятых казачьих голов), и едва ли этому мальчику могла прийти в голову приведенная выше «умная» фраза.

Впрочем, по мере взросления Мурад, как говорят историки, обостренно впитывал знания и жадно наблюдал заходом собы­тий, так что впоследствии, уже после босфорского погрома 1624 г., конечно, мог высказать подобное изречение. Уже ука­зывалось, что в 1635 г. А.С. Радзивилл специально отметил в дневнике, что казаки до того беспокоили турок, доходя под са­мый Стамбул, что и бывший турецкий правитель, и нынешний (Мурад IV) «безопасно в Константинополе сидеть не могли». Преемник Мурада Мехмед IV ъ 1654 г. поручил крымскому хану заявить русским послам, что донские казаки своими набегами на турецкие владения наносят «такие... ему обиды», каких «ни от которые земли не бывает».

Вообще говоря, знаменитое изречение впАлне может иметь литературное происхождение, но даже если оно и приписано султану, то, без сомнения, с точным учетом тогдашних реалий, весьма грозных для османской столицы и падишахского двора. Казачьи диверсии на Босфоре 1610—1620-х гг. застали Тур­цию почти совершенно не готовой к эффективной защите про­лива, его поселений да и самого имперского города. Ссылаясь на донесения Т. Роу от 27 июня, 1 и 14 июля 1622 г., И.В. Цинкайзен справедливо замечает: «Мы узнаем отсюда, что Константинополь находился тогда в жалком состоянии обороны и едва был в состоянии успешно оказывать сопротивление дерзким нападениям казаков». Крайне невысоко оценивал британский дипломат оборону Босфора и Стамбула и в последующем.

Маяки Румелифенери и Анадолуфенери в XVII в., помимо основной своей задачи обеспечения нормального судоходства, могли выполнять только функции наблюдения и были безоруж­ны: Е. Украинцев в 1699 г. констатировал, что «пушек при них нет». Но даже сооруженные там впоследствии замки из-за боль­ной ширины устья пролива весьма мало соответствовали цели их возведения. Надежда турок была только на крепости Анадолухисары и Румелихисары.

Старейшей крепостью, предназначавшейся для противодей­ствия казакам, которые приходили на Босфор, являлся замок Анадолухисары (Анадолухисар, Анатолихисар), или в переводе I «Анатолийская крепость (Анатолийский замок)»¹. Крепость первоначально называлась Гюзельхисары (Гюзельхисар) — «Прекрасной крепостью»; именовали ее и Гюзелъчехисары (Гюзель-чехисар) — «Красивенькой крепостью», как полагают, из-за изя­щества ее архитектуры.

Укрепление было возведено султаном Баезидом I Йилдырымом (Молниеносным) для наблюдения за Босфором в 1396 г. при подготовке к первой осаде Константинополя, на развали­нах греческого храма Юпитера, и обновлено Мехмедом II в 1452 г.² Замок размещался на азиатском берегу пролива, в устье речки Гёкдере, на прибрежных скалах мыса. Это место Босфора считалось самым узким³, и там, по преданию, переправлялись через пролив армия персидского царя Дария, готы, печенеги, крестоносцы и турецкие войска.

Эвлия Челеби описывал Анадолухисары как очень неболь­шую крепость, однако имевшую в окружности 1 тыс. шагов, с воротами, открывавшимися к западу, и гарнизоном, состояв­шим из 200 тимариотов⁴. У крепости имелось пять башен: средняя большая четырехугольная и по бокам четыре малые круглые. Большую называли Каракуле (Черной башней) и ис­пользовали для содержания в жестоких условиях военноплен­ных и политических преступников, многие из которых там и погибали. От этой башни и весь замок иногда именовали «Чер­ным замком». В нем, как сказано в описании Османской им­перии 1703 г., «было... 9 пушек, ныне прибавлено 13». Они обстреливали пролив и были направлены против того места, где потом соорудили Румелихисары.

Чтобы перекрыть Босфор и тем самым блокировать Констан­тинополь с севера, Мехмед II в 1451 г. принял решение постро­ить вторую крепость — теперь уже на европейском берегу про­лива, напротив Анадолухисары, близ местечка Асоматы, где рас­полагались византийские тюрьмы (Башни Лета и Забвения), разрушенные по приказу османского правителя⁵. Согнанные с разных концов мастера по строительству крепостных сооруже­ний и 5—6 тыс. работных людей под руководством великого везира Халил-паши и под личным наблюдением султана в апреле 1452 г. начали и через четыре с половиной месяца закончили сооружение крепости⁶. Византийский император Константин XI, узнав о ее строительстве, предлагал Мехмеду II мир на любых условиях, но тот требовал сдать столицу; послы Константина, протестовавшие против строительства, были обезглавлены.

Первоначально крепость получила характерное название Богазкесен — «Перерезающая пролив», или «Перерезающая гор­ло»⁷. Впоследствии ее стали называть Румелихисары (Румели-хисар), т.е. «Румелийской крепостью (Румелийским замком)»⁸. Кроме того, укрепление именовали по-гречески Неон-Кастро-ном и по-турецки Енихисары — «Новой крепостью», какой она являлась в сравнении с расположенной напротив нее⁹.

Ендасей Тарановский, коморник польского короля, ездив­ший в Стамбул в 1569 г., называл крепость Карауссаром (Карахисаром) — «Черным замком», т.е. использовал то же название, что применялось к Анадолухисары, и замечал, что в этом замке находились в заключении видные христианские пленники. О Ру­мелихисары как тюрьме говорят и другие источни ки, например «Книга путешествия» Эвлии Челеби. В эту Крепость бросали и там казнили мятежных янычар, и там же в 1638 г. задушили, а затем сбросили в море патриарха Кирилла Лукариса¹⁰.

«Это была, — пишет Джелал Эссад-бей, — одна из самых грозных крепостей своего времени». Она располагалась на мысу, на высоких скалах (по словам П.А. Толстого, «на двух горах»), имела форму неправильного пятиугольника, окружность, соглас­но Эвлии Челеби, в 6 тыс. шагов, в XVII в. внутри 180 домов, прилепившихся к скалам «подобно ласточкиным гнездам», и изначально крепчайшие стены толщиной почти в 10 м и высо­той в 40 локтей¹¹, снабженные бойницами. Ворот было трое: северные (верхние), нижние, открывавшиеся к Стамбулу, и тре­тьи, всегда закрытые, с окованным железом окном.

Стены увенчивались тремя огромными высокими круглыми башнями, которые, по Эвлии, имели в высоту 80 локтей. Всего же башен вместе с малыми насчитывалось 60. На сооружение башен и стен пошел камень из окрестных христианских церк­ви и монастырей, которые приказал разрушить Мехмед II. Ближайшая к проливу башня получила название «Башни Халил-паши», и на нее водрузили пушки очень большого калибра, способные стрелять каменными ядрами весом в 600 фунтов. П.А. Толстой отмечал, что в его время в крепости «было 10 пушек, ныне прибавлено 8». А вообще, как писал русский пленник второй половины XVII в., в Румелихисары и Анадолухисары имелось орудий «великих и малых зело многа». Эвлия указывал, что на стенах румелийского замка стояло 105 пушек, не считая больших орудий. «Диздар (комендант. — В.К.) и триста человек гарнизона, — свидетельствовал этот современник, — несут стражу днем и ночью»¹².

С завершением строительства Румелихисары обе босфорские крепости, которые в Турции, а затем и за рубежом стали называть «Башнями Черного моря», перекрыли пролив и, совершенно пре­кратив подвоз с названного моря хлеба и другого продовольствия в Константинополь, блокировали великий город. Это и явилось одной из главных предпосылок его падения в 1453 г,

В Османском государстве долго считали, что две крепости надежно защищают Стамбул от вторжения любого гипотети­ческого неприятеля с Черною моря и прочно закрывают выход в Средиземное море. Также полагали и в Западной Европе, о чем говорит приводившееся нами утверждение Л. де Курменена, что не будь этих замков, казаки дошли бы до константинопольского порта. Однако печальный для османского командования опыт показал, что Румелихисары и Анадолухисары не имели возмож­ности удержать казаков, которые приходили и в Золотой Рог.

Оба замка, «грозные когда-то... командовавшие Босфором и метавшие... каменные ядра целым дождем», страшные для кораблей XV в. и, может быть, для крупных судов даже и XVII в., оказались гораздо менее опасны для меньших по размерам, бы­строходных и увертливых казачьих чаек и стругов. Замки имели и еще один кардинальный недостаток с точки зрения обороны Босфора: расположенные даже не в его центре, если иметь в виду длину пролива, а ближе к столице, они, естественно, оставляли абсолютно беззащитными всю северную и вообще наибольшую часть этой водной артерии и соответствующие поселения на ее берегах. Что же касается прохождения казачьих судов мимо крепос­тей, то причина заключалась в состоянии и возможностях ар­тиллерии того времени. Хотя Эвлия Челеби уверял, что каждая пушка сооруженного позже замка Анадолукавагы стреляла на 10 миль, это совершенно не отвечало действительности. Даль­ность стрельбы из корабельных орудий большого калибра, быв­шая в XVI в. очень небольшой и не превышавшей 150 или даже 120 м, к середине XVII в. увеличилась до 300 м, а из пушек бере­говых батарей — и несколько больше. Но при этом эффективная дальность была меньше общей приблизительно на треть, а под­час и на две трети. Кроме того, крайне малой была и меткость пушечной стрельбы: попадания в цель на пределе дальности являлись редкими или вовсе случайными.

Таким образом, учитывая расстояния между Румелихисары и Анадолухисары в 857, 7 м и между позднейшими Румеликавагы и Анадолукавагы в 842, 8 м, мы заключаем, что орудия этих крепостей едва перекрывали всю ширину пролива со слабой ре­зультативностью выстрелов по судам, которые проходили его серединой. Босфор стал перекрываться выстрелами по всей его длине только в XIX в., после устройства многих современных береговых батарей.

К тому же крепостные пушки рассматриваемого времени очень медленно заряжались (порох засыпался в дуло совками) и так же медленно стреляли. В XVI в. скорострельность крупных орудий составляла всего два выстрела в час, небольших — 4 выс­трела; в следующем столетии из крупных и средних пушек дела­ли один выстрел за 5—10 минут, а в середине века — за пять минут. Наконец, крепостные орудия не могли поворачиваться и «следовать» за проходившим судном.

Сами турецкие пушки, по свидетельству П. Рикоута, были «так велики, хороши и добре вылиты», что могли сравниться «с лучшими на свете», но «в фортециях, которые построены в гирле черноморском», стреляли устаревшими каменными ядрами. Главная же беда османской артиллерии, согласно цитируемо­му современнику, заключалась в другом: немногие из ее пуш­карей были «искусны в своем ремесле» и знали «секреты артилерийские», почему и приходилось всячески привечать и «об­рабатывать» пушкарей-христиан, которые попадали в плен. Ручное огнестрельное оружие, имевшее, как и орудия, недо­статочные дальность и скорострельность, тем более было не в состоянии помешать прохождению по Босфору неприятель­ских судов.

Пользуясь всеми этими обстоятельствами, а также быстроходностью чаек и стругов, внезапностью нападения, растерянностью и паникой врага, казаки и «проскакивали» мимо босфорских крепостей.

Поэтому важнейшую роль в предотвращении казачьих нападений и разгроме вошедших в пролив казаков должен был играть османский военно-морской флот, тем более, что его главнокомандующий одновременно состоял и начальником прибосфорских замков, поселений и земель. Во время обострения ситуации соединения галер, иногда весьма значительные, часто охраняли вход в пролив, а в нем самом было достаточно мест, удобных для стоянок эскадр и отрядов кораблей, которые можно было бы использовать в качестве «сил быстрого реагирования».

Однако специальные учения по борьбе с возможными про­рывами казаков на Босфор флот не проводил, ограничиваясь «триумфальным» приведением в Золотой Рог захваченных каза­чьих судов или игровыми зрелищами «боя» с «казаками» для султана и двора. Корабли в «засадах» отсутствовали, поскольку их остро не хватало на проведение других операций и для защи­ты чрезвычайно протяженного средиземноморского и азово-черноморского побережья Османской империи: длина береговой линии только одного Черного моря составляет 2171 — 2214 мили, или 4020—4100 км.

Военно-морские силы были вынуждены делиться на флоты Средиземного и Черного морей, причем последний из-за непре­рывных внезапных нападений казаков на различные приморские пункты Крыма, Анатолии, Румелии, Кавказа и азовского побере­жья должен был все их прикрывать, а также защищать морскую торговлю. Разумеется, эффективно это сделать было невозможно, но флот тем не менее разбрасывался в виде отдельных больших и малых отрядов по всей акватории моря, теряя при этом свою гроз­ную мощь и военно-технические преимущества и резко ослабляя оборону Босфора и самой столицы. Как выражался Т. Роу, «народ казаков» разъединял и раздроблял «морское войско» турок.

Порой дело доходило до полного отсутствия в проливе и Касымпаше снаряженных и готовых к бою галер, и тогда в случае казачьего нападения приходилось спешно мобилизовывать под­вернувшиеся под руку мелкие гражданские суда и лодки, кото­рые, даже имея очень большую численность, совершенно не могли противостоять вторгшимся казакам — как отмечалось, им вообще осмеливались давать отпор даже не все корабли военно­го флота, а только самые сильные.

Османское военно-морское командование пыталось приме нять различные способы защиты Босфора, не останавливавшие, впрочем, казаков: выносило охрану его устья на дальние подсту­пы (в частности, держало отряд кораблей в Мидье), старалось перехватить и разгромить казачьи флотилии еще в Черном море, использовало цепи для перекрытия водного пространства и др. В угрожающие моменты к поселениям Босфора подтягива­лись войска, которых, однако, также недоставало из-за военных действий Турции против ее неприятелей и мятежников в раз­ных концах империи. В некоторых из этих поселений учрежда­лись постоянные гарнизоны и устанавливались орудия. Соглас­но Эвлии Челеби, в Еникёе по указанию султана после казачье­го нападения была размещена рота янычар. Русский пленник сообщал, что в Бешикташе у переправы «всем воиньским людем... у моря... есть... колька пушак».

К охране Босфора привлекалось местное население. Жи­тели Юруса при появлении опасности с Черного моря зажига­ли на замке огни, предупреждавшие, очевидно, гарнизоны Ру-мелихисары и Анадолухисары, но делать это, как замечал Эвлия, позволялось только днем, чтобы суда, находившиеся в море, не могли принять ночной огонь Юруса за огонь маяка Анадолуфенери и направиться прямо на скалы. Уже шла речь о неудачной попытке жителей Тарабьи воспротивиться нападе­нию казаков.

Мы цитировали английские посольские известия 1624 г. о холодной встрече, которая ожидала капудан-пашу, в частности за то, что он имел мало сведений о казаках, пришедших на Бос­фор. Это была еще одна беда османского командования: оказы­валось совершенно невозможно узнать, куда и когда ударят ка­заки, придут ли они в данную кампанию в Прибосфорский рай­он, кустью пролива или в самый пролив, и если придут, то когда именно и в каких силах.

Турецкая разведка здесь была бессильна, и приходил ось де­лать выводы, зачастую ошибочные, основываясь на общих на­блюдениях и известиях о выходах казачьих флотилий из Днепра и Дона, на сообщениях о нападениях казакой на различные го­рода и селения. Но панические слухи, многократно преувели­чивавшие силы казачьих флотилий и отрядов или даже «изобре­тавшие» казаков, когда их совсем не было на море, и медленное прохождение донесений из далеких концов Азово-Черноморья мешали верному и точному анализу стекавшейся в Стамбул ин­формации.

В этих условиях приходилось усиливать бдительность в кре­стях и поселениях Босфора, что не всегда удавалось из-за цдения дисциплины в армии. Стража босфорских гарнизонов обязана была нести охрану днем и ночью, при угрозе нападения усиливались караулы, к действиям которых иногда из-за нехватки сил привлекались даже иностранцы, проживавшие в Стамбуле.

Хотя на Босфоре нет точки, с которой просматривался бы весь пролив, тем не менее с отдельных возвышенных мест можно было наблюдать за его обширными участками. По свидетельству одного из морских офицеров, с горы Бугурлу близ Ускюдара Босфор просматривается до Румелихисары, адапее воды пролива видны в двух-трех местах и кажутся озерами. С горы Малтепеси открывается чрезвычайно обширная панорама: просматривается значительная часть Босфора, видны Черное море за 30 миль от берега, почти половина Мраморного моря и весь Измитский залив. Русский путешественник утверждает, что с самой высокой точки скутарийских холмов пролив виден «почти до последнего заворота к Черному морю», вплоть до Тарабьи и Бююкдере.

Однако служба наблюдения на возвышенностях либо не была поставлена, либо мало что давала при общей неподготовленности к обороне, неповоротливости вооруженных сил и остром недостатке необходимых сил и средств. Сказанное относится и к наблюдениям с маяков Румелифенери и Анадолуфенери и со сторожевых вышек, которые упоминал Иов.

В правящих кругах Османской империи понимали, что ра­дикальным средством прекращения казачьих набегов на Бос­фор было бы уничтожение казачества или его флота, или полная изоляция казачьих сообществ, или по крайней мере закрытие казакам выходов в море. Все это Турция пыталась сделать и соб­ственными силами, и привлекая силы Крымского ханства и дру­гих вассалов, и оказывая сильное давление на Польшу и Россию, но безрезультатно.

Основой казачьей тактики в XVII в. являлись внезапное на­падение мощным, энергичным ударом и быстрота действий¹³. При этом нападение оказывалось неожиданным лишь для про­тивника. «Внезапное нападение, — пишет С.Ф. Номикосов, — только по наружности казалось таковым; в действительности оно было плодом глубоких и серьезных размышлений, основан­ных на точных сведениях о положении противника». Не подле­жит сомнению, что набеги казаков на Босфор и Прибосфорский район отнюдь не являлись стихийными, неорганизован ными, сумбурными налетами, но, напротив, тщательно проду­мывались казачьим командованием, которое учитывало текущие обстоятельства, собственные и неприятельские силы, условия местности и состояние моря¹⁴.

Тактика действий во многом зависела от состава нападав­ших флотилий, которые бывали разными — от нескольких су­дов до многих десятков. В первом случае казаки поочередно об­рушивались единым отрядом на селения, во втором случае де­лились на группы и нападали на несколько населенных пунктов сразу и таким образом создавали широкий фронт разгрома, ох­ватывавший значительную часть побережья.

Под угрозой казачьего нападения находились вообще все поселения района, и, очевидно, абсолютное большинство из них на всем протяжении пролива, вплоть до гавани Стамбула, испытало удары казаков. Но больше всего в силу объективных обстоятельств — близости к Черному морю и структуры непри­ятельской оборонительной системы — страдали селения, рас­полагавшиеся выше замков Румелихисары и Анадолухисары. Из берегов пролива чаще подвергался нападениям европейский как более населенный и богатый; он имел также большее страте­гическое значение по близости к главнейшим частям имперс­кой столицы.

Несомненно, казачье командование в ходе набегов предус­матривало возможность разных осложнений и способы взаимо­действия и взаимовыручки отдельных отрядов, о чем ясно гово­рит участие во втором набеге на Босфор 1624 г. своеобразной «резервной», «засадной» флотилии.

Совершив морской переход, казачьи суда, замечает В.Д. Су-хоруков, «пристают к берегу для нападения на город или селе­ние. Вы подумаете, что там уже проведали о казаках и пригото­вились к обороне: нет, удальцы останавливаются в местах самых скрытых и почти неприступных¹⁵ и, вышед из судов, бегут опро­метью до назначенного места, застают неприятеля в беспечнос­ти и побеждают его». Обычная тактика нападений донцов, под­тверждает С.З. Щелкунов, «заключалась в том, что в сумерки казаки приставали в пустынном месте недалеко от намеченного города и, высадившись, " бежали наспех пеши", чтобы ночью ударить на город " безвестно"». Тот же автор говорит, что когда в походе 1646 г. они оказались в виду крымских берегов до суме­рек, то, чтобы не быть замеченными раньше времени, донским судам пришлось стать вдали в море на якоря и дожидаться ночи.

В Босфорском проливе долго стоять на якоре было нельзя из-за опасности неминуемого обнаружения, и поэтому приходилось точно рассчитывать время захода в пролив и продвижения по нему. Но и там казаки стремились появиться у селения внезапно, может быть, иной раз из-за характера берегов подхо­дили «в лоб», прямо к пристани, а может быть, приставали на своих мелкосидевших чайках и стругах в каком-либо укромном месте и появлялись с неожиданной стороны, казавшейся неудобной для нападения. Во всяком случае, в других районах, в Частности в Крыму, казаки перед налетом успешно преодолева­ли горные кручи и лесные массивы. В. Мясковский утверждал, что запорожцы, часто нападая на Провадию, даже спускались в город «на веревках со скалы».

По свидетельству Эвлии Челеби, «неверные» атаковали по­бережье Черного моря по ночам, Синоп взяли в результате вне­запного налета ночью, в Балчик, как увидим далее, ворвались сразу после полуночи. Согласно Э. Дортелли, Мангуп подвергся запорожскому нападению на рассвете. Эта обычная практика казаков нашла отражение в донской поговорке «месяц — казачье солнышко»¹⁶. Поэтому неудивительно, что и для разгрома босфорских селений нападавшие также использовали темное и пограничное время суток, хотя ночной вход в пролив представлял большие, но преодолевавшиеся казаками трудности¹⁷. В ча­стности, в первом набеге на Босфор 1624 г. казаки вошли в пролив на рассвете.

Сонные жители и даже солдаты, внезапно разбуженные и растерянные, оказывались в крайне невыгодном положении пе­ред лицом организованного неприятеля, хорошо продумавшего атаку. Приведем здесь мнение М.А. Алекберли относительно «особенностей поведения турок в ночное время», даже в походе. «После вечерней молитвы — пятого намаза, очень плотно поев­ши, они, — говорит этот историк об османских воинах, — ложи­лись спать, как в обычное время. В Турции... издавна принято днем довольствоваться легкой пищей, а вечером есть тяжелые блюда. После вечерней еды мусульмане погружались в крепкий сон. Эта привычка из поколения в поколение превратилась в традицию». И, видимо, бывало так, что сонный турецкий кара­ул вырезался раньше, чем успевал схватиться за оружие.

В десанте и атаке населенного пункта участвовало абсолют­ное большинство казаков, поскольку на судах оставлялась лишь небольшая охрана. Г. де Боплан сообщал, что казаки, достиг­нув Анатолии, «высаживаются с ружьями в руках на землю, оставляя при каждой лодке в качестве стражи по два взрослых и по два мальчика», после чего «нападают врасплох». Мы уви­дим, что Эвлия Челеби дает другую информацию о взятии Балчика, когда на казачьих судах оставалось по 5—10 человек. Со гласно И.Ф. Абелину, в 1620 г. при высадке в Азии из прибли­зительно 4, 5 тыс. казаков на судах осталось 500 человек, т.е. девятая часть¹⁸.

По-видимому, численность охраны варьировалась в зависи -мости от конкретной ситуации и возможных опасений относи­тельно действий неприятеля, но всегда была допустимо мини­мальной. Именно поэтому в 1629 г. янычары с подошедшей эс­кадры захватят у берега близ Сизеболы шесть казачьих судов, которые будут почти пустыми в связи с нахождением казаков на суше. Мы рассказывали, что в 1621 г. турецкая флотилия не ос­мелилась напасть на 16 лодок, хотя половина их казаков еще находилась на берегу, — без сомнения, дело было уже во время завершения казачьей операции, когда участники налета возвра­щались на свои суда.

Казаки атаковали селения, применяясь к конкретным усло­виям, не допуская шаблона, всегда неукротимо и яростно, и ос­тановить этот порыв было почти невозможно¹⁹. По характерис­тике В.Д. Сухорукова, донцы, привязанные друг к другу «со­юзом братской любви», гнушавшиеся «воровством у своего брата», проводившие «каждый день в битве и страхе» и оттого приобретшие «силу нечеловеческую», развившие «какую-то ди­кую гордость души» и закалившие сердца, считавшие «первей­шими добродетелями целомудрие, храбрость и мужественное презрение опасностей», в то же время были людьми «жестоки­ми в набегах на земли неприятельские» и «страстными к добы­чам». «Самый образ жизни казаков долженствовал соделать их каменными, ужасом для современников...»

Эту характеристику почти повторяет и даже усиливает Д.И. Эварницкий применительно к запорожцам, которые, по мнению историка, являлись «добрыми друзьями, верными то­варищами, истинными братьями в отношениях друг к другу, мирными соседями к своим соратникам по ремеслу» и одновре­менно «жестокими, дикими и беспощадными в отношении сво­их врагов», «хищными, кровожадными, невоздержными на руку, попирающими всякие права чужой собственности на земле... презренного бусурмена».

Впрочем, неуважение к человеческой жизни и жестокость были характерной чертой эпохи, равно как грабеж и разорение неприятельской страны, в том числе ее мирного населения, везде считались совершенно естественным и законным делом в соответствии с принципом «война обязана питать войну», т.е. добыча должна покрывать все военные расходы. Более того, как говорит Н.М. Карамзин, законным полагали и «всякое злодейство в неприятельской стране». Даже такой образованный и много повидавший человек, как Эвлия Челеби, считал страшную жестокость турок и татар проявлением воинской доблести ²⁰. К тому же казаки, которые, по их выражению, «секли» многих турок, рассматривали свои действия и как отмщение за турецкие жестокости и злодеяния на запорожской и донской земле, а также как средство устрашения противника.

Разумеется, злодейства не могли смягчаться в набегах на центральные районы Османской империи. В поселениях Босфора и прилегающих местностей казаки в первую очередь уничтожали неприятельских воинов, однако крепко доставалось и обыкновенным жителям: как высказывался, правда, по другому поводу, Б. Хмельницкий, «при сухих дровах и сырым должно было достаться». Вспомним казачий погром Кандыры и окрестных селений в 1622 г., вызвавший «побитие» многихлюдей. При этом уничтожение врагов часто сопровождалось и сожжением мпс поселений, что также было общепринятой практикой тогдашнего времени: по выражению одного дипломата, воевали «саблею, огнем и полоном»²¹.

Д.И. Эварницкий записал рассказ старого казака Ивана Россолоды (Недоступа), ссылавшегося, в свою очередь, на своего отца, об обычной практике запорожцев в набегах: «Вот как вскочут запорожцы в какой турецкий город, то немедленно его с трех концов зажгут, а на четвертом постановятся да и выжидают турков, да как бегут какие, то немедленно их тут же и покладают. Таким манером как перебьют мужиков, тогда уже по хатам...» Речь здесь идет о XVIII в., хотя нечто подобное, вероятно, случалось и в предшествующем столетии. Мустафа Найма говорит, что в 1614 г. казаки зажгли Синоп «со всех концов». Далее мы приведем рассказ Эвлии Челеби о том, как казаки при нападе­нии на Балчик подожгли его с четырех сторон, ворвались в город и среди поднявшейся паники приступили к грабежу.

Но есть сведения и о поджогах поселений уже после их раз­грабления. В 1613 г. Ахтеболы был сожжен «напоследок», и в 1624 г. босфорское селение казаки сожгли после опустошения. Напомним, что М. Бодье, повествующий о последнем случае, сообщает также, что казаки, ограбившие крымский город, сначала вывезли из него добычу, увели пленников и уже затем пре­дали огню. В 1633 г. «лучшая часть» Гёзлева была подожжена после грабежа.

Н.И. Краснов полагает, что донцы еще до начала похода за готовляли «из высушенной на солнце пакли, селитры и пороху как можно более зажигательных веществ». Согласно А. Кузьми ну, запорожцы «с пучками просмоленной пакли в руках» по сигналу поджигали «все подгородние постройки, чтобы осветить город во время предстоящей резни». Если разгром происходил ночью, то необходимость «освещения» могла играть какую-то роль, но совершенно отпадала в случаях сожжения поселений по окончании грабежа.

Точно так же вряд ли стоит соглашаться с тем, что поселе­ния уничтожались из-за «ярости пиратства», которая охватыва­ла казаков. В целом, очевидно, имелись другие и более важные мотивы: стремление вызвать панику и сумятицу у противника, запугать и деморализовать его, лишить способности к сопро­тивлению и преследованию отходивших казаков. Панику уси­ливал и леденивший кровь, громкий, завывающий боевой каза­чий клич, который Эвлия Челеби передает как «ю-ю» (впослед­ствии донцы в атаках будут применять знаменитый «гик»). Как указывалось, Тарабья была сожжена дотла за попытку оказать сопротивление, из чего можно заключить, что в других случаях сожжение селений не носило тотального характера. Было и еще одно обстоятельство, отмеченное Я. Собеским: казаки жгли бос­форские селения с целью навести ужас на османскую столицу, т.е. и здесь присутствовал психологический фактор.

Так или иначе, «картина казацкого мщения» была ужасной: потрясенное, пылающее селение, отчаянные крики, вопли ра­неных и умирающих, плач женщин и детей, треск рушившихся зданий.

В ходе набегов уничтожались сооружения османской обо­роны и инфраструктуры флота, а также корабли. В первом изве­стном набеге на Босфор казаки сожгли два порта, в 1624 г. — маяк при входе в пролив; если верить Е. Вороцкому, разрушили замок Едикуле. В 1620-х гг. в руки казаков у Кандыры попали карамюрсели, в Еникёе пять судов и др.

Жители пытались убегать от казачьих погромов в горы, пря­таться по лесам, спасаться в отдаленных от моря селениях или в самой столице, унося с собой наиболее ценные вещи. В резуль­тате этого некоторые селения на черноморском побережье ока зывались пустыми. В 1621 г. даже жители Перы и Касымпаши спасали свое имущество в Стамбуле. Мы помним, что в следую­щем году люди с турецких судов, едва увидев русское посольство и посчитав его за казаков, устремились на берег и дальше по селам.

Однако всем жителям прибосфорских «жилых мест» укрыть­ся от внезапных казачьих нападений было невозможно. Прята­лись часто уже после разгрома, в ожидании нового прихода ка­заков, а еще чаще до их прихода, по распространявшимся слу­хам о появлении на море «злодеев». Как бы то ни было, казаки могли брать значительный полон, увозя с собой в первую оче­редь богатых мусульман, предназначавшихся для последующе­го выкупа («окупа»), но не только их. На захваченных у Кандыры карамюрселях нападавшие увезли более тысячи пленников, в Еникёе в 1624 г. взяли тысячу человек.

Если бы не значительная удаленность района от казачьих земель и не опасное соседство имперской столицы, то Босфор представлял бы благодатное место для захвата ценнейшей до­бычи. Казаки громили прибрежные дворцы и виллы султанов и османской знати, поражавшие европейцев чрезмерной роско­шью, богатые дома и торговые заведения — магазины, лавки и склады, как это было в 1624 г.

Напрасно А. Кузьмин считает, что «запорожцы, обезумев­шие от крови и выпитого тут же на пожарище вина, врывались во все дома»: дело не только в строгом казачьем запрете упот­реблять спиртные напитки в походе, но и в бессмысленности попыток грабить жилища бедняков. Напротив, и на берегах Турции в известной мере сохранялась своеобразная «соци­альная направленность», присущая походам казаков во время «внутренних» антифеодальных движений: грабежу подверга­лись дома феодалов и других богатых жителей. Как замечал в 1628 г. Ш. Старовольский, «даже в самой близости от Кон­стантинополя» казаки «взяли за обычай жечь или грабить по­местья». Другое дело, что и бедные хижины страдали от пожа­ров, что могли уничтожаться независимо от принадлежности гумна, стога сена и т.п., как это происходило в Северном При­черноморье.

О разгроме казаками именно богатых домов говорит и сам характер «погромной рухляди». В «Поэтической» повести об Азове казаки напоминают туркам, что у них, «сабак», за морем берут «злата и сребра, и платья цветнова, и жемчюга белова, и каменя драгова... всякие диковины». Запорожцы, писал Г. де Боплан, «привозят богатую добычу, как например: испанские реалы, арабские секины (цехины. — В. К.), ковры, золотую пар­чу, бумажные и шелковые материи и другие ценные товары»". Что касается монет, то казаки могли захватывать обращав­шиеся в Турции в период босфорских походов золотые алтуны, крупные серебряные онлыки, мелкие серебряные акче и пары, а также ходившие в империи западноевропейские монеты: золо­тые дукаты, преимущественно венецианские, и крупные сереб­ряные монеты; иногда на Запорожье и Дон могли попадать ту­рецкие квадратные серебряные харрубы и крупные серебряные монеты восточных имперских провинций23. В руки казаков по­падали золото, серебро и драгоценные камни в виде браслетов, перстней, колец, ожерелий, брошей и цепочек, драгоценные металлы в слитках и камни отдельно, дорогие ковры, одежда, посуда, оружие, «всякие узорчатые вещи» и т.п. Вывозились и небольшие пушки; разумеется, захватывалось продовольствие для текущих нужд²⁴.

Особенно значительными были трофеи во дворцах и вил­лах. К сожалению, мы не можем привести конкретные примеры по Босфору, но сохранились сведения об аналогичном разгроме казаками дворца персидского шаха в Фаррахабаде, которые по­могают представить богатства и босфорских султанских двор­цов. По словам Ж. Шардена, в шахском дворце «хранилась со­кровищница фарфора, китайских ваз, чаш из сердолика, агата, коралла, янтаря, посуды из горного хрусталя и других бесчис­ленных редкостей, которые эти варвары сломали или похитили. Они разрушили и находившийся в этом здании... большой бас­сейн, выложенный золотыми пластинами».

Внешний вид казаков С. Разина, вернувшихся из персид­ского похода в Астрахань, описал голландский парусный мастер Ян Янсен Стрёйс. Наверное, похожую картину можно было ви­деть и по возвращении донцов из успешного набега на Босфор и разделе добычи. Согласно наблюдениям голландца, «простые казаки были одеты, как короли, в шелк, бархат и другие одежды, затканные золотом. Некоторые носили на шапках короны из жемчуга и драгоценных камней... Они продавали фунт шелку за три стейвера (голландская мелкая разменная монета. — В.К.)... Я купил у казака большую цепь длиной в 1 клафт (1, 75 м. — В.К.), состоящую из звеньев, как браслет, и между каждой долей было вплавлено пять драгоценных камней. За эту цепь я отдал не бо­лее 40 рублей, или 70 гульденов». Когда С. Разин «проходил по улицам Астрахани и видел следовавшую за ним большую толпу, то разбрасывал дукаты и другие золотые монеты».

К Павел Алеппский свидетельствовал, что в 1656 г., после на-Ю5ега на Малую Азию, донцы продавали в Москве захваченную добычу — «одежды, вещи, серебро, золото и османие» (турецкие монеты) — «не по цене их, а на фунты». Так что Т.Г. Шевченко, может быть, и не очень преувеличивал, когда в стихотворении «Гамалия» писал о стамбульском набеге, что шапки казаков были «до верху... полны» золотыми и что золото попросту ссыпали в челны.

Любопытна сохранившаяся опись имущества станицы, которая была задержана в 1630 г. в Москве и которую возглавлял известный донской атаман Наум Васильев (Шелудяк), участвовавший во многих морских походах, втом числе, несомненно, к Анатолии и на Босфор. В походном сундуке у атамана находи­лись «ожерелье муское (мужское. — В. К.) жемчюжное», «серьги золотыезжемчюги... золотников с пять (21, 3 г. — В.К.) жемчюгу», «перстни золоты со вставками (камнями. — В.К.)», «ковш серебрен», «чарка винная серебрена», «калитка (сумка. — В.К.) серебрена», «яблоко серебреное» (шар), дорогая шелковая одеж­да, атласная и камчатная, в частности атласная чуга (кафтан) с серебряными пуговицами, атласный кафтан с частыми серебря­ными нашивками, шуба на куньем меху, три шелковые фаты, куски бархата и атласа, «боболев хвост», два горностайных «лос­кута», «часы путные» и др.

Среди имущества членов станицы были вещи турецкого про­исхождения: попоны, зипун, сковорода, котлы, полазы (ков­ры), полотенце, кушак и кафтан с золотыми пуговицами, крым­ская и персидская сабли, венгерские ножи, волошские попоны, атакже огнестрельное оружие, шахматы, зерновые кости и пр. Значительная, если не подавляющая часть этой «рухляди», без сомнения, была добыта в походах²⁵.

Разгром казаками неприятельских поселений обыкновенно осуществлялся быстро, в короткий срок, исходя из необходимо­сти безопасного отхода. Н.-Л. Писсо писал, что «грабят и разо­ряют они с присущей им поспешностью не столько из-за нажи­вы, которую они получают, сколько из-за безопасности отступ­ления, которую они себе обеспечивают: это быстрота грома, предупреждаемого вспышками молнии, которые, когда затих­нут, дают картину полного разгрома». В самом деле, налет на босфорские селения в первом походе 1624 г. продолжался всего лишь несколько часов.

Исчезали казаки в большинстве случаев так же внезапно, как и появлялись, до того как неприятель успевал опомниться, подтянуть силы из близлежащих мест и организовать преследо­вание. Современники указывали, что быстрота проведения опе­раций мешала туркам настичь казаков или отрезать им путь от­хода. Попытки «схватить» их обычно не удавались потому, что, согласно замечанию Т. Роу, они «убегали». В. Мясковский, со­общая об одном из казачьих набегов, употребил точное выраже­ние: казаки «отскочили и ушли морем». Г. де Боплан также ука­зывал, что, разгромив город, казаки «тотчас же возвращаются и, севши на суда вместе с добычею, плывут в другое место». Неко­торые авторы утверждают, что для ускорения и облегчения от­хода к берегу казаки даже использовали захваченных лошадей. При отходе с преследованием казаки могли применять различные хитрости вроде той, что была отмечена у Мангупа: Э. Дортелли свидетельствовал, что казаки «по примеру предус­мотрительных охотников на тигров», отходя, бросали добычу, в результате чего «многие из преследовавших разбогатели», а от­ступавшим удалось уйти в леса.

Если не удавалось оторваться от преследования на суше или на море, то казаки решительно принимали бой даже с превосхо­дившими силами. Иногда оплошность или несчастливое стече­ние обстоятельств приводили казаков к окружению, и тогда они, умело используя реальные возможности, выбирали какое-либо более или менее укрепленное или удобное место, «садились в осаду» и мужественно защищались до последнего. Так произой­дет в 1629 г. в монастыре на острове близ Сизеболы, а в Балчике для обороны будут использованы хлебные амбары.

Обычный успех в набегах подчас приводил казаков к излиш­ней самоуверенности и увеличению срока пребывания в захва­ченных селениях и у вражеских берегов. Здесь достаточно на­помнить, как в течение целого дня казачья флотилия стояла на Босфоре против турецкой лодочной «армады», как во втором набеге 1624 г. казаки находились в устье пролива на берегу или поблизости от него в продолжение трех дней или как двумя го­дами раньше турки три дня «манили окупом» казаков, все это время самоуверенно пребывавших в захваченном босфорском селении. В последнем случае это привело к казачьему «расплоху» с соответствующими потерями, но было «исключением из правил».

Чаще всего набеги казаков к Босфору и на Босфор, равно как и в других направлениях, завершались успехом казачьего оружия²⁶. «Внезапность и быстрота в нападениях, — согласно В.Д. Сухорукову, — были главными причинами их счастливых успехов». В более широком плане, конечно, следует говорить о сазачьей тактике вообще: она была чрезвычайно эффективной 41 дала примеры высокого военного и военно-морского искусст­ва, образцы сухопутного и морского боя, взятия с моря крепос­тей и населенных пунктов. Многие историки отмечают, что «эти подвижные и смелые каперы» могли успешно сражаться с гораз­до более многочисленным неприятелем и одерживать победы над ним благодаря умелому сочетанию внезапных массированных ударов с исключительной маневренностью своих флотилий.

Казачьи удары задумывались в такой тайне, что «только Бог святый» знал о планах атаманов, но даже если бы турецкие агенты каким-либо образом выведали намерения казаков, то из-за быстроходности их судов предупреждение попало бы в находившийся под угрозой приморский город уже после свершившего­ся разгрома²⁷. При появлении казаков на море, отмечалось в их описаниях XVII в., «тревога распространяется по всей стране и доходит до самого Константинополя. Султан рассылает гонцов во все концы Анатолии, Болгарии и Румелии, чтобы известить жителей, что казаки в море, и чтобы каждый держался насторо­же. Но все эти меры бывают напрасными, ибо казаки гребут не переставая...» Скорость же их судов «такова, что они часто опе­режают всех гонцов, которые везут весть об их появлении». Даже к самому Стамбулу казаки подходили, по цитировавшемуся вы­ражению С. Твардовского, с неслыханной скоростью.

Не имея возможности узнать и предвидеть конкретные на­правления и время очередных казачьих нападений, османские вооруженные силы, в том числе флот, как сказано, рассредото­чивались на огромной площади Азово-Черноморского бассей­на и тем самым давали казакам возможность ударять «массой» по отдельным поселениям, отрядам и кораблям.

Однако сама по себе большая ширина фронта действия еще не гарантировала внезапность и успех, поскольку необходимы были и многие другие условия. Для казачьих набегов требова­лось иметь вполне отвечавшие их целям суда, в частности обла­давшие высокой скоростью и не нуждавшиеся в специальных десантно-высадочных плавучих средствах, отлично поставлен­ную разведку, знание особенностей неприятельских местнос­тей, хорошо налаженное взаимодействие отдельных судов, от­рядов и флотилий, способность к применению приемов воен­ной хитрости и пр.

Значительную роль играло умелое командование флотилия­ми, для осуществления которого у казаков находились талантли- вые флотоводцы, совершенно не страшившиеся грозных эскадр очень сильной морской державы и способные побеждать ее адмиралов. Неприятель запорожцев Шимон Окульский свидетельство вал, что от них не дождешься доброго слова в адрес своей старши­ны, но каждый, кто обратит на нее внимание, должен признать, что казаки не выберут себе в предводители какого-нибудь «олуха» и не вверят свою судьбу в руки какого-нибудь «завалящего челове­ка». По словам этого польского современника, хотя между каза­ками не было «ни единого князя, сенатора, воеводы», но, однако, были «такие хлопы, что если бы не препятствовали составленные contra plebejos (против плебеев. — В. К.) законы... то нашлись бы достойные называться et Quinctio Cincinato, qui ab aratro ad dictatorium (и Квинкцием Цинциннатом, который из пахарей в диктаторы. — В. К.) был призван, atque Themistocli virtute par (и равным по храбрости Фемистоклу. — В.К.)».

Война, ставшая главным делом жизни казачества и каждого казака и заключавшаяся в борьбе с весьма многочисленным и сильным противником, выработала не только высокое и глубо­ко своеобразное военное искусство казаков, но и их высокие воинские качества. Как замечал летописец, казаки были «воин­скому промыслу... зело искусни паче иных».

«Универсальных воинов»-казаков один из старых авторов неслучайно называл «земноводными ратниками». С молодых лет воины-профессионалы, запорожцы и донцы равно успешно могли действовать в наступлении и обороне, на суше и на море, на лошади и на борту судна, при том что такая «смена военного профиля» являлась совершенно не характерной для вооружен­ных сил тогдашнего времени.

Это были великолепные мореходы, имевшие в своих рядах «морского ходу знатных людей», умевшие «работать» у берега и в открытом море, в кратковременных «кинжальных» набегах и в длительном плавании, в условиях штиля и шторма, в любое бо­лее или менее теплое время года. «Никогда еще не было, как, возможно, никогда и не будет, — считает X. Красиньский, — более славного племени мореплавателей на Черном море, чем были прежде казаки... они никогда не были превзойдены, и для того, чтобы иметь подобную категорию людей, необходимо, что­бы возродились условия, существовавшие тогда, что совершен­но невозможно»²⁸.

Для экипажей казачьих судов весьма примечательными были умение каждого участника набега выполнять все необходимые в нем работы и умело отработанная взаимозаменяемость. П. делла Балле писал о казаках как об «отборных солдатах, которые выполняют обязанности не только солдат, но еще и кормчих и матросов», в результате чего на борту казачьего судна не оказывалось «ни одного человека, который бы не был готов исполнять разные обязанности»²⁹. Казаки были очень сильны в абордаже, но также и в штурме крепостей и укреплений противника, или, как выражается П.А. Кулиш, не останавливались «даже перед нидерландскими батареями, парапетами, валами и шанцами».

Запорожцы и донцы получили известность своей удивитель­ной отвагой, мужеством и дерзостью, и даже враги характеризовали их как «исключительно храбрых кяфиров («неверных». — Прим. ред.)». Нередко буйные в проявлении «казацкой вольности», они соблюдали строгую дисциплину в походной обстановке («куда атаман кинет взглядом, туда мы кинем головы»)³⁰, отличались находчивостью, самостоятельностью и инициативностью в ходе боевых действий. Воспитанные в чувствах преданности «казацкому товариществу», они высоко ставили взаимоподдержку и взаимовыручку. Экипажи казачьих судов заранее морально «переигрывали» турецкие команды, поскольку в резком отличии от них были едины, сплочены и целеустремленны.

Физически крепкие и выносливые, вытягивавшие своей мус­кульной силой всю тяжесть длинных морских переходов, казаки отличались неутомимостью и привыкли «переносить жажду и голод, зной и стужу». Запорожцам и донцам был присущ высо­кий боевой дух, так как они считали, что их борьба справедлива, что их экспедиции, говоря современным языком, являются фор­мой активной обороны на дальних подступах к собственным рубежам и что даже вдали от Днепра и Дона они защищают цен­ности и устои своих- вольных сообществ. Их демократическое устройство и великолепная военная организация лежали в ос­нове казачьих доблестей и успехов³¹.

«Можно с уверенностью сказать, — замечает Д.И. Эварниц-кий, — что у запорожцев (добавим: и у донцов. — В.К.) имелись ъ распоряжении все типы боевого оружия, какие только были в употреблении в свое время у поляков, турок, татар, москалей, волохов, сербов, черногорцев». Это оружие, как и некоторые не упомянутые историком типы западноевропейского оружия, бле­стяще осваивалось казаками, для которых весьма характерным было замечательное индивидуальное боевое мастерство. Они, утверждает одна из летописей, в применении оружия «тако суть искусни, яко и наилучший полский гусарин и немецкий райтарин (рейтар. — В.К.) примерен быти им не может».

Таков был страшный враг Турции, приходивший с Черною моря, и успешно противостоять ему было неимоверно трудно, особенно в условиях начинавшегося упадка и кризиса Осман ской империи.