Год 1860-й 10 страница

Конечно же, выдвигались и обвинения в том, что Фуллер Баллантайн, стремясь осуществить свои грандиозные замыслы, нарочно преуменьшал опасность болезни. Исследователь мечтал об Африке, заселенной британскими колонистами, несущими на дикий континент истинную веру и все блага просвещения и цивилизации. Злосчастная экспедиция на Замбези имела целью осуществление этой мечты: великая река должна была служить прямым широким путем к высоким плоскогорьям со здоровым климатом во внутренней части страны, где и будут селиться англичане, изгоняя работорговцев, склоняя к миру и порядку воинственные племена, возделывая нетронутые земли. Однако благородные стремления ученого погибли на непроходимых порогах и стремнинах ущелья Кабора-Басса.

Ощущая себя в какой-то степени предательницей, Робин вынуждена была признать, что в нападках на отца, возможно, содержалась доля правды. В детстве она наблюдала приступ малярийной лихорадки, прихватившей отца в середине английской зимы. Это было совсем не похоже на обычную простуду. Как бы то ни было, никто из медиков не подвергал сомнению авторитет Фуллера Баллантайна как одного из ведущих мировых авторитетов в области диагностики и лечения тропической лихорадки. Робин, свято выполняя его рекомендации, прописала ежедневную дозу в пять гран хинина себе, Зуге, а также, невзирая на протесты, и капитану Кодрингтону. С готтентотскими мушкетерами, однако, у нее ничего не вышло. После первой же дозы Ян Черут зашатался, схватился за горло и, закатив глаза, стал клясться всеми готтентотскими богами, что его отравили. Сержанта спасла лишь стопка корабельного рома, однако после этого ни один из готтентотов не желал притрагиваться к белому порошку даже в обмен на выпивку. Робин оставалось лишь надеяться, что они уже обладают иммунитетом, о котором говорил отец.

Запаса хинина должно было хватить до конца экспедиции, года на два, и Робин не стала навязывать его матросам, успокаивая свою совесть тем, что команде не придется проводить ночи на берегу и подвергаться воздействию малярийных испарений. Она убедила Клинтона Кодрингтона бросить якорь на дальнем рейде, где морской бриз освежал воздух и куда не долетали тучи москитов и других насекомых.

Ночью с берега донеслись звуки музыки, пьяный смех и визг женщин. Огни портовых кабачков и борделей были так же неотразимы для готтентотских воинов, как свеча для мотылька. Вес и тепло припрятанного золотого соверена – щедрого аванса, выданного майором каждому, – делали соблазн еще невыносимее.

Незадолго до полуночи Зугу разбудил сержант Черут с искаженным от ярости лицом.

– Они ушли!

– Кто? – поморщился Зуга спросонья.

– Они плавают, как крысы! – бушевал Черут. – Все ушли пьянствовать и шляться по бабам. – Мысль об этом была для него нестерпимой. – Их надо вернуть, иначе они пропьют последние мозги и подцепят дурную болезнь!

К ярости сержанта явно примешивалась зависть. Едва они с майором оказались на берегу, в глазах готтентота вспыхнуло безумие. Безошибочный инстинкт вел Черута в портовые притоны самого низкого пошиба.

– Входите вы, хозяин, – сказал он Зуге. – Я подожду у черного хода.

Со зловещей ухмылкой готтентот взвесил в руке короткую крепкую дубинку.

Табачный дым и алкогольные пары стояли стеной. Четверо дезертиров заметили майора, едва он появился в желтом свете фонаря, и кинулись к выходу, переворачивая столы. Сбившись в кучу у задней двери, они гурьбой вывалились в ночную тьму.

Зуге потребовалось немало времени, чтобы пробиться сквозь толпу. Женщины самых разных оттенков – от золотистого до угольно-черного – протягивали руки, бесстыдно щипая его за интимные места, мужчины нарочно преграждали дорогу, и лишь когда майор выхватил из-за пояса «кольт», угрюмо расступились. За дверью черного хода стоял сержант, рядом в пыли и грязи лежали в ряд четверо готтентотов.

– Ты их не убил? – встревожился Зуга.

– Nee wat! Их головы – сплошная кость. – Черут сунул дубинку за пояс и нагнулся, чтобы поднять первого.

Сила его была невероятна для такого маленького роста. По одному, закинув за плечо, словно соломенные матрацы, он перенес бесчувственных воинов на берег и свалил в поджидавший вельбот.

– Теперь поищем остальных.

Они выследили всех, поодиночке или парами, выловили их в игорных притонах и кабаках, а последнего, девятого, вытащили из объятий огромной голой сомалийки в глинобитной лачуге, крытой рифленым железом, на самом краю порта.

На рассвете Зуга устало выбрался из вельбота на палубу «Черной шутки» и пинками загнал девятерых готтентотов в носовой кубрик. Озлобленный, с покрасневшими глазами и ломотой в теле, майор направился было к себе в каюту, как вдруг понял, что давно не слышал громкого голоса и язвительных шуток старого сержанта. На обратном пути Яна Черута в шлюпке не было.

В самом решительном настроении Зуга переправился на берег и по утопающим в грязи узким переулкам побрел к глинобитной хижине под железной крышей. Тела ее обитательницы хватило бы на четырех Янов Черутов: настоящая гора черной плоти, блестящая от масла, – каждое из широко расставленных бедер толще мужской талии, груди величиной с голову. Маленький сержант зарылся между ними, словно решил утонуть в этих жарких изобильных телесах, поглощавших его экстатические крики.

Женщина нежно смотрела на него сверху вниз, со снисходительной улыбкой разглядывая мужские ягодицы. Тощие, бледно-желтые, они двигались туда-сюда с невероятной скоростью, заставляя колыхаться пышную плоть великанши и распространяя волны возбуждения от слоновьих бедер и висячих складок живота вверх к гигантским грушеобразным грудям.

На обратном пути маленькая фигурка сержанта, скорчившаяся на носу вельбота, внушала жалость. Печаль и упадок сил после успешной случки усугублялись головной болью и звоном в ушах. Только у англичан есть обычай неожиданно сжимать кулак и бить им сильнее дубинки или брошенного камня. Уважение Яна Черута к новому хозяину росло день ото дня.

– Ты должен быть примером для солдат! – рычал Зуга, втаскивая его по трапу за шиворот.

– Знаю, хозяин, – горестно согласился маленький сержант. – Просто я влюбился.

– И до сих пор влюблен? – угрюмо поинтересовался Зуга.

– Нет, хозяин, любовь со мной надолго не задерживается, – поспешно заверил Черут.

– У меня есть средства, – серьезно произнес Клинтон Кодрингтон. – Еще будучи гардемарином, я всегда откладывал часть жалованья, а в последние годы мне везло с призовыми деньгами. Вместе с наследством, полученным от матери, это позволит мне достойно содержать жену.

Они присутствовали на званом обеде в резиденции португальского губернатора, и знаменитое «Винью верде», молодое вино, сопровождавшее трапезу из сочных даров моря и безвкусной жилистой говядины, придало Клинтону храбрости. Он предложил Робин перед возвращением на корабль осмотреть столицу португальских владений на восточном побережье африканского континента. Изрядно потертый экипаж губернатора громыхал по разбитым дорогам, покрытым помоями, льющимися из переполненных сточных канав. Следом увязалась шумная стайка оборванных детишек: они бежали, пританцовывая, стараясь угнаться за костлявым мулом, тащившим экипаж, и протягивали за милостыней грязные ручонки с розовыми ладонями. Солнце жгло невыносимо, но еще невыносимее была вонь.

В конце пути Кодрингтон с облегчением помог Робин выйти из коляски, бросил в грязь пригоршню медных монет, чтобы отвлечь попрошаек, и поспешно укрылся со своей спутницей в прохладном сумраке католического собора. Это было самое величественное здание в городе – стройные башни и шпили торжественно возвышались над окружающим скоплением лачуг.

Впрочем, и здесь Робин оказалось непросто сосредоточиться на признаниях Клинтона. Вокруг пестрели всевозможные папистские атрибуты: грубо размалеванные идолы, святые и непорочные девы, аляповатые краски, пышная позолота. Всепроникающий запах ладана и мерцание множества свечей отвлекали, хотя капитан говорил как раз то, что ей хотелось.

В то утро у нее случился внезапный приступ рвоты, и легкая тошнота давала о себе знать даже теперь. Как врач, Робин хорошо понимала, что это значит, и, готовясь к визиту в замшелый губернаторский дворец, решила, что пора брать инициативу в свои руки. Время поджимало.

Когда Зуга еще жил у дяди Уильяма в Кингс-Линне, она как-то нашла на письменном столе среди военных трактатов дешевый бульварный роман весьма сомнительного содержания. Украдкой пролистав его, Робин узнала, что женщины часто соблазняют мужчин, и наоборот. К сожалению, автор не дал подробного описания самого процесса. Она не была уверена, можно ли делать это в экипаже и нужно ли по ходу дела что-нибудь говорить, но Клинтон решительным объяснением избавил ее от необходимости экспериментировать. Однако радость была несколько омрачена, поскольку перспектива соблазнения успела приобрести немалую привлекательность.

Кодрингтон заговорил снова, и Робин с внимательным выражением на лице приготовилась подбадривать кавалера кивком или жестом.

– Хоть я и не имею влиятельных друзей, мой послужной список позволяет надеяться, что жалованье останется высоким. Пускай это прозвучит нескромно, однако я уверен, что к пятидесяти годам, а то и раньше, подниму над своим кораблем вымпел командующего эскадрой.

Так похоже на него: строить планы на двадцать пять лет вперед. Робин с трудом подавила раздражение – она предпочитала жить настоящим или по крайней мере ближайшим обозримым будущим.

– Хочу отметить, что супруга адмирала занимает высокое общественное положение, – самодовольно продолжал Кодрингтон.

Раздражение в душе Робин разгоралось сильнее. Она сама стремилась завоевать положение в обществе – как борец с работорговлей, специалист по тропической медицине, знаменитый автор книг об Африке!

Не сдержавшись, она заметила мягко и кротко:

– Женщина может и сама делать карьеру, не только быть женой.

Клинтон чопорно выпрямился.

– Место жены – дома, – заученно произнес он.

Робин хотела было возразить, но удержалась. В ее положении лучше не спорить.

Клинтон продолжал, ободренный ее молчанием:

– Для начала обзаведемся маленьким уютным домиком – в Портсмуте, рядом с гаванью. Конечно, когда появятся дети, подыщем более подходящее жилище…

– Вы хотите детей? – все так же кротко спросила она, но щеки ее вспыхнули.

– О да, конечно. По одному в год.

Робин вспомнила свою работу в кварталах бедноты и бледных неряшливых женщин в окружении бесчисленного потомства: на руках, у ног и следующий непременно на подходе. Она невольно содрогнулась.

– Вам холодно? – забеспокоился Клинтон.

– Нет-нет, пожалуйста, продолжайте.

Робин почувствовала себя в ловушке и уже в который раз прокляла жалкую роль, навязываемую обществом женскому полу.

– Мисс Баллантайн… доктор Баллантайн… я вот что хочу сказать… вы окажете мне великую честь, если согласитесь стать моей женой.

Теперь, когда главные слова были наконец произнесены, она вдруг почувствовала растерянность и смутилась вполне искренне.

– Капитан Кодрингтон, это так неожиданно…

– Не вижу причин. Мое восхищение вами очевидно, а в тот день вы дали мне надежду… – Он запнулся, потом торопливо закончил: – Вы даже позволили вас обнять!

Робин с трудом сдержала смех – знал бы он, какие планы она строит! – и спросила торжественно, под стать Клинтону:

– Когда же вы планируете свадьбу?

– Ну, по возвращении в…

– На Занзибаре есть британский консул, – поспешно заметила Робин. – Вы ведь направляетесь туда, правда? Он может совершить церемонию.

Лицо капитана расплылось в счастливой улыбке.

– О, мисс Баллантайн, значит… могу ли я…

Он шагнул к ней, и перед внутренним взором Робин как наяву вспыхнула картина: крошечный домик в Портсмуте, битком набитый маленькими светловолосыми копиями Кодрингтона. Она отшатнулась.

– Мне нужно подумать.

Капитан остановился, лицо его помрачнело.

– Разумеется, – выдавил он.

– Речь идет о перемене всей моей жизни, крушении планов. Экспедиция… Это трудное решение.

– Я готов ждать год, даже больше! – воскликнул Клинтон. – До конца экспедиции, сколько угодно!

У Робин что-то екнуло внутри.

– О нет, мне нужно всего несколько дней. – Она взяла его за руку. – Я дам ответ до прибытия в Келимане, обещаю.

Шейх Юсуф тревожился. Уже девятый день большая дхоу стояла вблизи берега, ее косой треугольный парус на длинной рее безжизненно обвис. Море за бортом было бархатисто-гладким, а долгими безлунными и безветренными ночами пылало фосфорическим пламенем. Ни малейшая рябь не тревожила поверхности воды. Корабль стоял без движения, словно вкопанный в землю.

Шейх владел целым флотом торговых судов, и за сорок лет избороздил весь Индийский океан. Он знал назубок каждый остров, каждый мыс и все особенности прилива на любом побережье, изучил пути великих течений, как кучер почтовой кареты – все повороты и рытвины на дороге между станциями. Юсуф мог обходиться без компаса и секстанта и, ориентируясь лишь по небесным светилам, преодолевал тысячи миль в открытом океане, чтобы достичь великого Африканского Рога или побережья Индии, а потом вернуться на остров Занзибар. За все сорок лет он не припоминал случая, чтобы в это время года муссон прекратился на восемь дней подряд. Этот ветер всегда дул с юго-востока – ежедневно, еженощно, час за часом.

С таким расчетом шейх и взял груз, собираясь разгрузиться на Занзибаре не позже чем через шесть дней. Само собой, потери неизбежны, но все было учтено. Самое меньшее десять процентов, а чаще двадцать, тридцать – приемлемо, сорок – возможно, но даже при потере половины груза плавание приносило прибыль.

Но теперь… Юсуф поднял глаза к верхушке мачты, откуда неподвижно свисал пятнадцатифутовый алый стяг занзибарского султана, возлюбленного Аллахом, правителя Омана и обширных земель в Восточной Африке. Флаг полинял и пропитался пылью, как и парус, пройдя вместе с ним уже полсотни таких рейсов. Позади были штили и ураганы, палящее солнце и тропические ливни. Золотая арабская вязь на алом полотнище едва читалась. Шейх давно потерял счет, сколько раз знамя снимали с мачты и несли во главе вооруженной колонны в глубь земли, припавшей к горизонту, сколько раз длинный стяг змеился на ветру, когда корабль проходил под стенами крепости Занзибара…

Шейх с усилием согнал дремоту. Старость берет свое. Он приподнялся на груде подушек и дорогих ковров, расшитых шелком и золотом, и посмотрел вниз. Матросы валялись как мертвецы в тени паруса, обмотав головы грязными бурнусами, спасаясь от жары. «Пусть лежат, – подумал он, – смертным остается только ждать. Все в руках всевышнего».

– Нет Бога, кроме Аллаха, – пробормотал Юсуф, – и Магомет пророк его.

Что толку спорить с судьбой? Что толку бранить ее или молиться? На все воля Аллаха. Аллах велик.

И все же… Такой выгодный груз попался впервые за тридцать лет, и так дешево! Триста тридцать черных жемчужин, идеально сложенных… И молодых, ни одной старше шестнадцати лет, Аллах свидетель! Все из неведомого народа, живущего где-то далеко на юге, где Юсуф никогда не бывал. Лишь в этом году он услышал о новом источнике черного жемчуга за Дьявольскими горами, откуда еще никто не возвращался.

Новые люди – совсем не то, что худосочный народец Озерного края. Самый выгодный товар: стройные, высокие и сильные, лица круглые, как полная луна, зубы белые и крепкие…

Шейх Юсуф клюнул носом, склонившись над кальяном. Вода в чаше тихо булькала, дым медленно поднимался кверху, белая борода в уголках рта окрасилась желтым. С каждой затяжкой шейх ощущал, как восхитительное забытье наполняет дряхлое тело, смягчая холод старости, все больше остужающий кровь.

Уши резанул пронзительный вопль, перекрывая тихий гул, который обволакивал дхоу, день и ночь поднимаясь из невольничьего трюма. Юсуф вынул изо рта мундштук, запустил пальцы в спутанную белую бороду и наклонил голову, прислушиваясь. Вопль не повторился. Возможно, это был последний крик одной из его прекрасных черных жемчужин.

Шейх вздохнул. С каждым днем штиля гул из-под палубы доносился все тише. Его громкость позволяла с хорошей точностью прикинуть потери: утрачена половина, не меньше. Еще четверть погибнет в пути на Занзибар, многие умрут и после высадки. Рынок примет лишь самых крепких, да и тех придется долго лечить.

Другим показателем потерь, хотя и не столь точным, был запах. Кое-кто умер в самый первый день, а жара стояла невыносимая, даже здесь, на палубе. Трупы в трюмах, вероятно, уже раздулись вдвое. Такой вони шейх не мог припомнить за все сорок лет. Жаль, что никак нельзя убрать тела, это можно будет сделать только в порту.

Шейх Юсуф торговал исключительно молодыми женщинами. Они меньше ростом и гораздо выносливее, чем мужчины того же возраста, их можно загружать плотнее. К тому же удалось уменьшить межпалубное расстояние на шесть дюймов, что позволило уместить лишнюю палубу.

Женщины способны дольше мужчин обходиться без воды – они накапливают жир на бедрах, ягодицах и груди, а затем, подобно верблюду в пустыне, расходуют запасы. Это важно, потому что переход через Мозамбикский пролив даже при самом благоприятном ветре и приливе занимает не меньше пяти дней. Мужчин, предназначенных для продажи в Китай и на Дальний Восток, трудно было сохранить и по другой причине: китайцы покупали только кастрированных рабов, справедливо опасаясь кровосмешения с местным населением, а необходимая опасная для жизни операция приводила к дополнительным расходам. Вдобавок на занзибарском рынке молодые женщины стоили почти в два раза больше, чем мужчины.

Прежде чем погрузить рабов, шейх Юсуф всегда выдерживал их по меньшей мере неделю в бараках, позволяя набивать брюхо сколько влезет, потом раздевал догола, оставляя лишь легкие цепи, и с отливом переправлял на дхоу, ожидавшую на мелководье.

Женщин укладывали на голые доски трюма на левый бок с согнутыми коленями, причем каждая животом упиралась в спину своей товарки – вплотную, как ложки в буфете. Через определенные промежутки общая цепь пристегивалась к кольцам в палубе – в том числе и для того, чтобы в бурную погоду тела не перекатывались из стороны в сторону, не сбивались в кучи и не давили друг друга.

Покрыв дно трюма слоем человеческих тел, сверху устанавливали следующую палубу, совсем близко, чтобы нельзя было сесть или перевернуться. На нее укладывали еще слой и так далее. Чтобы добраться до самых нижних палуб, приходилось убирать слой за слоем, а затем снимать промежуточные палубы. Нечего было и пытаться проделать это в море. Впрочем, при устойчивом ветре, когда корабль шел быстро, трюм достаточно проветривался с помощью заборных колпаков из парусины, и жара под палубами становилась переносимой.

Шейх Юсуф вздохнул и поднял старческие слезящиеся глаза к неподвижной голубой линии восточного горизонта.

– Это мой последний рейс, – прошептал он. – Аллах благоволил ко мне, я богатый человек, у меня много сильных сыновей. Он дает мне знак. Да, последний рейс…

Казалось, небо услышало его: алый стяг лениво пошевелился, словно змея, пробуждающаяся от зимней спячки, и свежий ветер коснулся увядшей щеки старика.

Юсуф вскочил с подушек, будто сбросив половину своих лет, и топнул босой ногой по палубе.

– Подъем! – крикнул он. – Вставайте, дети мои! Ветер! Ветер!

Пока команда поднималась на ноги, шейх сжал в руке длинный румпель и, откинув голову, стал следить, как надувается парус, а толстый ствол грот-мачты медленно клонится к горизонту, внезапно потемневшему от грозового пассата.

Клинтон Кодрингтон опять проснулся среди ночи: один и тот же кошмар постоянно преследовал его. Капитан, весь в поту, лежал на узкой деревянной койке, стараясь прийти в себя, но на этот раз запах не исчезал. Наконец, накинув плащ на голые плечи, Клинтон поднялся на палубу.

Запах долетал из темноты порывами. Теплый влажный пассат, пропитанный йодом и солью – аромат моря – внезапно приносил откуда-то густую вонь. Раз учуяв, такое невозможно забыть до самой смерти. Миазмы от экскрементов и гниющего мяса – как возле клетки с хищными зверями, которую никогда не чистили. Кошмар навалился всей своей тяжестью.

Десять лет назад Клинтон, тогда еще юный гардемарин, служил на «Дикой утке», одной из первых канонерских лодок сторожевой эскадры, и они захватили в северных широтах невольничий корабль. Шхуна водоизмещением в триста тонн из Лиссабона шла под бразильским флагом и называлась, как ни странно, «Белая ласточка». Клинтона назначили капитаном призовой команды и приказали отвести судно в ближайший португальский порт для рассмотрения дела Смешанной судебной комиссией.

Они находились в сотне морских миль от бразильского побережья – «Белая ласточка» с пятьюстами черными невольниками на борту почти пересекла океан. В соответствии с приказом Кодрингтон развернул шхуну и повел к островам Зеленого мыса, но по пути провел три дня в мертвом штиле и с трудом вырвался из его удушливой хватки.

В порту Прая на главном острове Сантьяго Клинтону не позволили выгрузить рабов, и судно стояло на рейде шестнадцать дней в ожидании решения. Хозяева «Белой ласточки» не теряли времени даром, и в конце концов председатель комиссии решил, что дело не входит в его компетенцию. Временному капитану было приказано плыть обратно в Бразилию и обратиться к тамошним властям.

Кодрингтон, однако, хорошо понимал, чего можно ожидать от бразильского суда, и предпочел взять курс к острову Святой Елены, где правили британцы. Таким образом, несчастным невольникам пришлось снова пересекать экватор. К тому времени как корабль с грузом человеческого горя бросил якорь на рейде Джеймстауна, в живых осталось двадцать шесть рабов, и с тех пор запах невольничьего судна преследовал Кодрингтона в кошмарах.

И вот теперь из ночной тропической тьмы доносилась та же, ни с чем не сравнимая, чудовищная вонь. С усилием прогнав кошмарные видения, Кодрингтон отдал команду развести пары и ждать рассвета.

Шейх Юсуф, не веря своим глазам, вглядывался в темный силуэт на горизонте. О Аллах, не покинь своего верного раба!

Чужое судно находилось милях в пяти, едва различимое в розовом свете зари, но шло навстречу быстро. Буйный пассат относил в сторону над зелеными водами пролива толстый столб черного дыма и раздувал флаг на мачте. Глядя в старинную, обтянутую кожей и окованную латунью трубу, шейх ясно различал белоснежное поле с ярким алым крестом.

Ненавистный символ высокомерных воинственных пришельцев, тиранов морских путей, завоевателей целых континентов! Такие канонерки заходили и в Аден, и в Калькутту, такой же флаг развевался в любых, самых дальних уголках морей, где доводилось плавать шейху…

Все кончено! Юсуф переложил руль – злосчастный рейс подходил к концу. Дхоу неохотно развернулась, треща всем корпусом, огромный парус опал, теряя ветер, дувший в корму.

А ведь риск казался совсем пустяковым. Договор, подписанный с занзибарским консулом неверных, позволял вести торговлю черным жемчугом между любыми из владений султана, при условии что заниматься этим прибыльным делом будут только оманские арабы. Под флагом султана не смел плавать ни христианин, ни даже обращенный мусульманин, а самим арабам разрешалось вести торговлю только в пределах султанских владений. Договор тщательно определял эти пределы… И вот шейх Юсуф с грузом из трехсот тридцати живых, умирающих и мертвых невольниц наткнулся на канонерку в ста пятидесяти милях южнее самых дальних границ. «Воистину пути Аллаха неисповедимы и недоступны людскому пониманию», – думал шейх с легким привкусом горечи, мрачно налегая на руль и поворачивая дхоу к берегу.

На носу канонерской лодки грохнула пушка, в воздух взвился столб порохового дыма, белый, как крыло морской птицы в лучах рассветного солнца. Шейх Юсуф яростно сплюнул за борт.

– Эль-Шайтан, дьявол! – смачно выругался он, впервые употребив прозвище, под которым капитан Клинтон Кодрингтон станет известен на всем восточном побережье, от Мозамбикского пролива до Африканского Рога.

Бронзовый винт под кормой «Черной шутки» оставлял длинный бурлящий след. Пока корабль шел под гротом и кливером, но Кодрингтон готовился убавить паруса для удобства боя, как только изменит курс судна с учетом передвижений противника.

Зуга и Робин следили за погоней с юта. Сдержанное деловитое возбуждение, охватившее весь корабль, заразило и их. Когда дхоу повернула, Зуга громко рассмеялся и воскликнул:

– Ату их!

Клинтон глянул на него с заговорщической усмешкой:

– Это невольничий корабль. Этот поворот отметает все сомнения, не говоря уже о запахе.

Робин подалась вперед, всматриваясь в грязное суденышко с полинялым залатанным парусом. Некрашеный дощатый корпус напоминал зебру, весь испещренный полосами человеческих испражнений и отбросов. Вот он, воочию – невольничий корабль со страшным грузом на борту! Надо сохранить в памяти каждую мелочь, чтобы позже записать в дневнике.

– Мистер Денхэм, дайте еще выстрел, будьте добры! – скомандовал Клинтон.

Носовое орудие послушно громыхнуло, но дхоу не меняла курса.

– Приготовиться спустить шлюпку!

Клинтон обернулся и оглядел абордажную команду, выстроенную с саблями и пистолетами на шкафуте под командованием молодого мичмана. Капитан с радостью возглавил бы захват, но его рука все еще висела на перевязи, и швы не зажили. Чтобы в бурном море взять дхоу на абордаж и сражаться с ее матросами, требовались обе руки. Пришлось передать командование Феррису.

Капитан перевел суровый взгляд на дхоу:

– Они хотят выброситься на мель.

Все молчали, глядя, как невольничий корабль несется к берегу.

– Но там же коралловый риф!

Робин указала на черные точки в четверти мили от берега. Они напоминали ожерелье из акульих зубов. Волны прибоя, подхлестываемые ветром, разбивались о них тысячами бурунов.

– Да, – кивнул Клинтон. – Они загонят судно на коралловые рифы, а сами уйдут через лагуну.

– Но что будет с рабами? – в ужасе спросила Робин.

Ей никто не ответил.

«Черная шутка» упорно продвигалась вперед, но ветер дул противнику прямо в корму. Длинный гик арабской дхоу вывернулся вбок, огромный косой парус вздулся пузырем, почти касаясь воды. Корабль несся на рифы.

– Мы могли бы отрезать их, – громко сказал Зуга.

Клинтон сердито покачал головой:

– Не успеем.

Тем не менее капитан держал курс преследования до самой последней минуты, и дхоу прошла всего ярдах в двухстах перед носом канонерки – так близко, что можно было различить лицо рулевого. Тощий араб в длинном ниспадающем бурнусе носил феску с кисточкой – знак паломничества в Мекку. На его поясе блестела золотой филигранью рукоять кривого кинжала шейхов, белая клочковатая борода развевалась по ветру. Налегая на длинный румпель, старик оглянулся на черный корабль преследователей.

– Подстрелить бы мерзавца! – прорычал Зуга.

– Слишком поздно, – вздохнул Клинтон.

Дхоу прошла мимо, острые клыки коралловых рифов торчали совсем близко.

– Носом к ветру! Лечь в дрейф! – скомандовал Клинтон рулевому и обернулся: – Абордажная команда, вперед!

Под скрип шлюпбалок переполненный вельбот исчез за бортом, но дхоу уже бешено раскачивалась в кипящих белых бурунах, окружавших рифы.

За два дня, с тех пор как закончился штиль, пассат нагнал высокую волну. Низкие валы с исполосованными ветром спинами монотонно катились через пролив, но, ощутив близость земли, яростно вздымали грозные темные гребни и тут же разбивались в белую бурлящую пену о черные клыки рифов.

Дхоу поймала высокий вал и, задрав корму, помчалась по нему вниз, как прибойная шлюпка. Старый араб прыгал у румпеля, словно дрессированная обезьяна, пытаясь удержать суденышко на волне, но дхоу, неприспособленная к таким маневрам, строптиво зарылась носом в крутой ревущий склон. Вода хлынула сверху зеленой стеной, дхоу легла на бок, наполовину погрузившись в воду, и налетела на риф с такой силой, что единственная мачта сломалась на уровне палубы и рухнула за борт вместе с парусом и всей оснасткой.

В одно мгновение от корабля остался лишь разбитый корпус. До канонерки отчетливо донесся треск пробитой обшивки.

– Все, упустили! – сердито пробормотал Клинтон.

Арабы прыгали за борт, стараясь поймать волну и перескочить на ней через рифы в тихие воды лагуны. Отчаянно барахтаясь, они один за другим выбирались на берег.

Среди спасшихся оказался и рулевой. Он доковылял до берега, подобрал полы промокшего бурнуса, обнажив тощие ноги, и с проворством дикого козла помчался по белому песку к пальмовой роще.

Шлюпка с вооруженной командой вошла в первую полосу бурунов. Мичман на корме смотрел через плечо, выбирая момент. Дождавшись подходящей волны, вельбот рывком взлетел на ее гребень и приблизился с подветренной стороны к повисшему на рифе остову разбитой дхоу. Мичман и четверо матросов с саблями наголо заскочили на борт, но к тому времени последний араб уже со всех ног бежал по пляжу в четверти мили от них, ища убежище среди пальм.

Мичман повел людей вниз. На борту «Черной шутки» с нетерпением ждали их возвращения, рассматривая покинутое суденышко в подзорную трубу. Через минуту Феррис появился на палубе, торопливо подошел к борту и перегнулся через него: мичмана рвало. Выпрямившись и утерев рот рукавом, он крикнул что-то гребцам. Вельбот отошел от борта дхоу и стал прорываться сквозь буруны назад к канонерке.

На палубу поднялся боцман. Подойдя к капитану, он почтительно коснулся лба костяшками пальцев.