Стихотворец эпохи ампира

Трагическая оборванность творческого пути К.Н. Батюшкова, который ушел из литературной жизни за четверть века до своей физической смерти, - общее место батюшковедения. Изучая короткую, но насыщенную событиями биографию поэта, его мировоззрение и творческие поиски, почти все исследователи делали один и тот же вывод. Батюшкову, еще с юности ощущавшему свою предрасположенность к душевной болезни, чрезвычайно подверженному любому влиянию извне, необычайно остро реагировавшему на каждую неприятность, внешний мир представлялся враждебным и бесприютным. Доказательства этому можно с легкостью отыскать в письмах поэта, датированных 1800 - 1810 гг.: «...Я столько испытал новых горестей и к толиким приготовлен, что и жизнь мне в тягость» (Здесь и далее письма поэта цитируются по изданию: Батюшков К.Н. Сочинения в 2-х томах. - М., 1989. - Т. II, - С. указанием номера страницы в квадратных скобках.) (Гнедичу, июнь 1808, [75]); «Я еще откушал от прежних горестей и огорчений, не знаю, как достает на все терпения, а особливо на глупости других» (сестрам, декабрь 1808. [82]); «Мне так грустно, так я собой недоволен и окружающими меня, что не знаю, куда деваться. Поверишь ли? Дни так единообразны, так длинны, что самая вечность едва ли скучнее» (Гнедичу, апрель 1809, [87]); «Люди мне так надоели, и все так наскучило, а сердце так пусто, надежды так мало, что я желал бы уничтожиться, уменьшиться, сделаться атомом.» (Гнедичу, май 1809, [93]), «Я становлюсь в тягость себе и ни к чему не способен. Не знаю, впрок ли то ранние несчастия и опытность. Беда, когда рассудку не прибавят, а сердце высушат. Я пил горести, пью, и буду пить» (Гнедичу, сентябрь 1809, [104]). И, наконец, едва ли не самое выразительное признание. «Если я проживу еще десять лет, то сойду с ума. Право, жить скучно; ничто не утешает. Время летит то скоро, то тихо; зла более, нежели добра; глупости более, нежели ума; да что и в уме. В доме у меня тихо, собака дремлет у ног моих, глядя на огонь в печке, сестра в других комнатах перечитывает, думаю, старые письма... Я сто раз брал книгу, и книга падала из рук. Мне не грустно, не скучно, а чувствую что-то необыкновенное, какую-то душевную пустоту...» (Гнедичу, ноябрь 1809, [106 - 107]).

В.А Кошелев, комментируя эти строки, справедливо замечает: «...всего двадцать два года, и все несчастия, в сущности, исправимы, и в раздражении самом - не кроется ли каприз? или малодушие? или это действительно предчувствие чего-то трагического, что непременно случится через десять лет?..» (Кошелев В.А. Константин Батюшков: Странствия и страсти. - М., 1987. - С. 85).

Трагическое мироощущение, которому Батюшков пытался противопоставить свою «маленькую философию», со временем набирает силу и достигает апогея к 1814 году. Война, которую поэт наблюдал вблизи, окончательно «поссорила его с человечеством», личные неудачи заставили расстаться с надеждами на будущее. «Самый факт " образованного варварства", разрушение прежней картины мира омрачали для него радость и гордость победы» (Семенко И.М. Батюшков и его «Опыты»// Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе: Серия «Литературные памятники». - М., 1977. - С. 435). К этому периоду относятся самые безысходные письма Батюшкова: «...поверишь ли, я час от часу более и более сиротею. Все, что я видел, что испытал в течение шестнадцати месяцев, оставило в моей душе совершенную пустоту. Я не узнаю себя. Притом и другие обстоятельства неблагоприятные, огорчения, заботы - лишили меня всего..» (Вяземскому, август 1814, [300]); «Я рассмеялся, читая замечание твое о моем счастии. Где же оно? Все мои товарищи - генералы, менее счастливые - полковники. Теперь, если у меня еще осталась тень честолюбия, то, прослужа три войны, спрашиваю у моего рассудка: что остается мне? Напротив того, я могу служить примером неудачи во всем - но оставим жалобы, они всегда смешны, когда дело идет не до душевных горестей, которых у нас столько!» (А.Н. Батюшковой, октябрь - ноябрь 1814, [306]); «Четыре года шатаюсь по свету, живу один с собою, ибо с кем мне меняться чувствами? Ничего не желаю, кроме довольствия и спокойствия, но последнего не найду, конечно. Испытал множество огорчений и износил душу до времени» (Жуковскому, декабрь 1815, [363]). «Что говорить о настоящем. Оно едва ли существует Будущее... о, будущее для меня очень тягостно с некоторого времени!» (Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе: Серия «Литературные памятники». - М., 1977.- С. 411) («Чужое - мое сокровище», 1817).

В записной книжке Батюшкова находим целый ряд характерных замечаний о Горации. По своему обыкновению, поэт прикладывал факты его биографии к собственной жизни. В частности, Батюшков обращает особое внимание на пессимистическое мироощущение, якобы свойственное Горацию: «Он был одержим неизлечимою болезнью тех людей, которых фортуна рано осыпает дарами: пресыщением. Послушаем, что он пишет к Селоту, другу своему: " Вопреки моим предприятиям, я не могу сделаться ни лучше, ни счастливее, ибо я гораздо здоровее телом, нежели умом. Я не хочу ни слушать, ниже читать то, что меня могло бы успокоить. Сержусь на верных лекарей, которые хотят меня вылечить, сержусь и на друзей моих, желающих извлечь меня из сего пагубного состояния. Одним словом, я все делаю противное благосостоянию и противное собственному рассудку. Когда я в Тиволи, мне хочется быть в Риме, когда я в Риме, мне хочется быть в Тиволи". - Вот что писал счастливейший из всех стихотворцев, человек, которого всегда фортуна лелеяла как любимца своего!» (Батюшков К.Н. Сочинения в 2-х томах. М., 1977. - Т. II. - С. 26-27). Врач Батюшкова Антон Дитрих, наблюдавший его в Германии и сопровождавший в Россию, в 1830 году с недоумением писал о своем пациенте, невольно, но, почти дословно повторяя собственные слова Батюшкова о Горации: «...человек, который жил в наиблагоприятнейших внешних условиях, был уважаем в своем отечестве, любим друзьями и родственниками, делал славную карьеру с блестящими перспективами на будущее, одним словом, человек, который имел все, что делает жизнь светлой и приятной, и при этом постоянно чувствовал себя несчастным...» (Дитрих Антон. О болезни русского императорского советника и дворянина господина Константина Батюшкова // Майков Л.. Батюшков, его жизнь и сочинения. - М., 2001. - С. 515). Дитрих ошибался относительно «наиблагоприятнейших внешних условий» жизни Батюшкова, однако не подлежит сомнению полнейшее неумение (и отчасти - нежелание) поэта примиряться с обстоятельствами. Состояние отчаяния и душевного смятения для него гораздо более органично. Ощущение дисгармонии, внутренний разлад с миром сопровождают Батюшкова на протяжении всей его жизни.

Другой вывод, к которому неизменно приходят исследователи творчества Батюшкова, связан с основным качеством его поэзии, которое сам стихотворец определил как «возможное совершенство, чистота выражения, стройность в слоге, гибкость, плавность;...истина в чувствах и сохранение строжайшего приличия во всех отношениях» (Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе: Серия «Литературные памятники». - М., 1977. - С. 11). Поэзия Батюшкова была на редкость гармоничной (По мнению Батюшкова, гармоничной должна быть прежде всего «легкая поэзия». Он пишет: «В легком роде поэзии читатель... тотчас делается, строгим судьею, ибо внимание его ничем сильно не развлекается» (Там же. - С. 11). Батюшковское требование «возможного совершенства» основывается на намеренном отсутствии в «легкой поэзии» серьезных тем, обдумывание которых может отвлечь читателя. Вот почему чистота стиля приобретает решающее значение. Одним из поэтов, узаконивших «легкую поэзию» в российской системе жанров, был дядя и наставник Батюшкова М.Н. Муравьев. Именно в его творчестве «слова начинают значить эстетически не столько своим словарным значением, сколько своими обертонами... ассоциациями» (Гуковский Г.А. Очерки по истории русской литературы и общественной мысли XVIII в. - Л., 1938. - С. 279). Оценивая его лучшие стихи, Пушкин напишет на полях батюшковской книги «Опыты в стихах и прозе»: «Гармония... Звуки итальянские! Что за чудотворец этот Батюшков» (Пушкин А.С. Заметки на полях второй части «Опытов в стихах и прозе» К.Н. Батюшкова// Пушкин А.С. Полное собрание сочинении в 10-ти томах – Л., 1978 - С. 398). К гармонии Батюшков стремился сознательно, считая ее главной особенностью того поэтического рода, который он условно называл «легкой поэзией». «Это чистая поэзия, замкнутое в себе совершенство», - писал о творчестве Батюшкова Ю. П. Иваск (Иваск Ю.П. Батюшков// Новый журнал - Нью-Йорк, 1956 -№46 -С 71). Материал для создания этой гармонии поэт находил, в основном, среди руин античной древности «Античность была для Батюшкова идеалом гармонических взаимоотношений между человеком и миром. Вот почему так велико в его поэзии значение античной темы», - замечает И.М. Семенко (Семенко И.М. Батюшков и его «Опыты»// Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе Серия «Литературные памятники» - М., 1989. - С. 447).

Противоречие между гармоничностью поэзии Батюшкова и дисгармоничностью его мироощущения бросается в глаза. Оценивая результаты творчества Батюшкова, Н.В. Фридман пишет: он сумел создать, «несмотря на острый трагизм своей биографии, благородную, яркую и гармоничную поэзию» (Фридман Н.В. Поэзия Батюшкова – М., 1971 -С 252. См. также стихотворение О. Мандельштама «Батюшков» (1932) «Наше мученье и наше богатство, // Косноязычный, С. собой он принес -// Шум стихотворства и колокол братства// И гармонический проливень слез».). Как же получилось гак, что действительность, пугавшая поэта своей хаотичностью, преобразовалась в его стихотворениях в прекрасный и понятный в своей простоте мир, что раздвоенность и противоречивость сознания оборачивались цельностью и ясностью созданных поэтическим воображением образов? Как объяснить тот факт, что в стихах Батюшкова почти всегда есть готовый ответ на те вопросы, которые в жизни ему представлялись неразрешимыми и составляли предмет постоянных и мучительных раздумий?

Самое последовательное объяснение этих противоречий, которые бросались в глаза уже первым исследователям творчества Батюшкова, предложил Г.А. Гуковский в своей книге «Пушкин и русские романтики». Как отмечалось нами выше, Гуковский рассматривал творчество Батюшкова в контексте романтического движения, считая батюшковское увлечение античной темой - попыткой противопоставить страшной действительности мир прекрасного идеала. Этому идеалу не нашлось места в реальной жизни поэта, поэтому Батюшков поместил его вне времени и пространства, на берегах древней Аттики «Легкое здание мечты о прекрасном человеке» и прекрасной жизни создает тот светлый дух, который царит в стихотворениях Батюшкова.

Гуковский сделал еще один весьма существенный вывод. Сравнивая пассивный романтизм Жуковского (пытавшегося совместить бегство от мира с несправедливыми и жестокими устоями жизни) с активным романтизмом Батюшкова, Гуковский писал: «Культ идеала личности был поэтической борьбой за идеал, активностью искусства, отвергающего общество во имя этого идеала» (Гуковсский Г.А Пушкин и русские романтики – М., 1965 – С. 172). Таким образом, исследователь опровергал уже ставшую традиционной точку зрения на творчество Батюшкова как поэта асоциального, сознательно устранившего из своей поэзии животрепещущие проблемы современности Приверженцем такого взгляда был, например, первый исследователь и биограф Батюшкова Л.Н. Майков, утверждавший: «В искусстве он был чистым художником. Он не хотел знать за собою никакого другого призвания, а за искусством не признавал практических целей...» (Батюшков К.Н. Сочинения в 3-х томах – СПб., 1885. – 1887. – Т. I. – С. 315-316).

Не соглашаясь в целом с оценкой поэзии Батюшкова как явления романтического характера, мы убеждены, что именно Гуковский сделал выводы, помогающие вплотную приблизиться к пониманию творческого метода Батюшкова. Гуковский прав в том, что Батюшков сознательно выстраивал свой поэтический идеал, в определенном смысле противопоставляя его реальности. Однако романтиком мы Батюшкова не считаем. Идеал, основанный действительно на античной системе ценностей (как ее понимал Батюшков), поэт помещает не в древнюю Грецию, а как раз в современность. Батюшков делает это совершенно сознательно, чтобы таким образом воздействовать на нее, сделать подобной прекрасному образцу, а в конечном итоге - преобразовать до полного совпадения с этим образцом.

Искреннее стремление Батюшкова с помощью своей поэзии изменить мир не позволяет говорить о нем и как о приверженце «чистого искусства». Перед нами поэзия социальная, и отчасти даже гражданская, однако, активность авторской позиции не ограничивается лишь сферой творчества, «поэтической борьбой за идеал». Это была борьба за воплощение идеала в реальную жизнь, которая велась поэтическими средствами, оружием, по мнению Батюшкова и его современников, ничуть не менее эффективным, чем большая политика.

Добровольный участник прусского похода русской армии 1807 года, раненный в жесточайшем сражении при Гейльсберге, Батюшков испытал на себе многие тяготы войны. Забывать о постоянной опасности и переноситься в мир мечты ему помогали неизменные спутники - Гомер и Тасс: «Вообрази себе, - пишет поэт Гнедичу 19 марта 1807 года, - меня едущего на рыжаке по чистым полям, и я счастливее всех королей, ибо дорогой читаю Тасса или что подобное»[69] (Ср. неожиданной биографической перекличкой из совсем другой эпохи «на вопрос, что он испытал, увидев впервые Сахару, Гумилев сказал " Я не заметил ее. Я сидел на верблюде и читал Ронсара"» (Иванов Г.В. Стихотворения. Третий Рим. Петербургские зимы. Китайские тени. –М., 1989 – С. 439.)). Мысль о благотворном воздействии литературы на жизнь народов не обрела еще в сознании двадцатилетнего Батюшкова должной оформленности, однако, поэт на себе испытал, как может преобразиться окружающий мир, освященный высокой поэзией.

Впоследствии свои личные успехи в сфере творчества Батюшков будет непосредственно связывать с пользой и славой Отечества. Выступая в Обществе любителей русской словесности в 1816 году с программной речью «О влиянии легкой поэзии на язык», Батюшков выскажет убеждение, чрезвычайно характерное для его эпохи. Искусство и поэзия играют в истории народа ничуть не меньшую роль, чем военные триумфы и политические победы. Больше того, слава государства напрямую зависит от степени просвещенности его граждан, от их умения чувствовать изящное. Обращаясь к своим слушателям, Батюшков призывает: «...Совершите прекрасное, великое, святое дело: обогатите, образуйте язык славнейшего народа, населяющего почти половину мира; поравняйте славу языка, его со славою, военною, успехи ума с успехами оружия (здесь и далее курсив мой. - А. С.-К.) Важные музы подают здесь дружественно руку младшим сестрам своим, и олтарь вкуса обогащается их взаимными дарами» (Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе: Серия «Литературные памятники». – С. 15). Своим союзником и единомышленником Батюшков считает, прежде всего... русского монарха, выступающего в роли мецената: «Великая душа его услаждается успехами ума в стране, вверенной ему святым провидением, и каждый труд, каждый полезный подвиг щедро им награждается. В недавнем времени, в лице славного писателя (Н.М. Карамзина. - А С.-К.), он ободрил все отечественные таланты: и нет сомнения, что все благородные сердца, все патриоты с признательностию благословляют руку, которая столь щедро награждает полезные труды, постоянство и чистую славу писателя, известного и в странах отдаленных, и которым должно гордиться отечество» (Там же. С.17). В своей речи Батюшков выражает идеологию ампирной эпохи, прикладывая ее к литературе, в частности к поэзии. Совершенная, гармоничная поэзия (а эти качества, по мнению Батюшкова, прежде всего, присущи poesie fugitive (Легкая поэзия (францю)) функциональна, полезна для народа в целом, поскольку способствует его нравственному и духовному развитию, обеспечивает ему славное будущее. Красноречивым свидетельством того, что мысль эта не была достоянием одного только стихотворца Батюшкова, но владела умами целого поколения, могут быть уже цитировавшиеся нами слова В.А. Жуковского, сказанные им в письме к А. Ф. Воейкову (от 20 февраля 1814 года). Призывая своего друга отправиться в деревню и там вдали от большого света вместе заниматься творчеством, Жуковский пишет «Мы с тобою будем трудиться там в Суринамском уголке, и верно, верно отдадим со временем святой долг отечеству.» (Жуковский В.А. Сочинения в 2-х томах. – М., 1902. – Т. I. – С. 482). Другими словами, если мы, поэты, действительно сможем создать совершенные произведения искусства, мы самым лучшим образом сослужим службу отчизне. Это правило, естественно, имело и обратную силу такое «литературное служение» государству позволяло поэту жить с чувством выполненного долга, чувствовать себя счастливым В одном из арзамасских стихотворений, принадлежавших перу В.Л. Пушкина и обращенных Н.М. Карамзину, например, утверждалось

Арзамас Беседы краше!

Дружбы нежной мы сыны!

Вечно будет счастье ваше

Счастье нашея страны.

(Арзамас: Сборник – М., 1994. – Т. 1. – С. 350.)

Такое убеждение легко объяснить особенностями мировоззрения эпохи Ампирную культуру можно определить как культуру оптимистическую, и прежде всего потому, что разные слои общества были объединены общей исторической надеждой на великое будущее России. Благодаря этому универсальному стремлению общества, партикулярная жизнь человека гармонично вписывалась в судьбу страны А успехи государства, в свою очередь, неразрывно связывались с деятельностью каждого гражданина Поэзия в ампирную эпоху обрела общественное значение и воспринималась как действенное средство облагораживания и эстетизации жизни. Такая поэзия была необходима просвещенной империи, на роль которой претендовала Россия.

Модель взаимоотношений «Гораций - Меценат» реализовалась в ампирную эпоху во всей своей полноте. В роли Мецената выступали двор, правительство, часто сам государь, щедро раздававший пенсионы и другие денежные вспомоществования (в разное время их получали Карамзин, Жуковский, Гнедич, Крылов и др.) Государство исполняло свой долг перед литератором не менее добросовестно, чем литератор - перед государством Государь и поэт являли собой разные стороны одной медали. Так, Батюшков писал П.А. Вяземскому: «Государь наш, который, конечно, выше Александра Македонского, должен то же сделать, что Александр Древний Он запретил под смертною казнию изображать лицо свое дурным художникам и предоставил сие право исключительно Фидию. Пусть и Государь позволит одному Жуковскому говорить о его подвигах. Все прочие наши одорифмодетели недостойны сего» (10 января 1815 [318]) Насколько естественными были такие убеждения для представителей эпохи, видно, в частности, из письма П.А. Вяземского А.И. Тургеневу (от 22 марта 1815 года), в котором обсуждалась возможность получения пенсиона Жуковским «Нужно непременно обеспечить его судьбу, утвердить его состояние Такой человек, как он, не должен быть рабом обстоятельств. Слава царя, отечества и века требуют, чтобы он был независим. Пускай слетает он на землю только для свидания с друзьями своими, а не для мелких и недостойных его занятий» (Остафъевский архив князей Вяземских – СПб., 1899 (М., 1994.) – Т. 1. –С. 28.). Совпадение личных интересов писателей и государственных устремлений было весьма кратковременным, но оно, безусловно, осознавалось как той, так и другой стороной и немало способствовало развитию российской словесности.

Мы видим, что понимание своего творчества как исполнения священной обязанности гражданина по отношению к отечеству (эстетизированная функциональность) - было общим для литераторов круга Батюшкова. Творческая установка карамзинистов «живи, как пишешь и пиши, как живешь» в трактовке Батюшкова (статья «Нечто о поэте и поэзии», 1815) тоже осознавалась в контексте значимого для идеологии ампира сочетания прекрасного и полезного. Батюшков предписывал стихотворцу особую «пиитическую диэтику», в соответствии с которой должна выстраиваться его жизнь. «…Связь «жизни» и «творчества» для Батюшкова очевидна; эта мысль проходит как один из лейтмотивов по нескольким его статьям 1815- 1816 гг., получив в статье «Нечто о поэте и поэзии» наиболее развернутое выражение» (Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. – СПб., 1994. –С. 194). «Поэзия, осмелюсь сказать, требует всего человека, - писал Батюшков. - Иначе все отголоски лиры твоей будут фальшивы» (Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе: Серия «Литературные памятники». – М., 1977. – С. 22). Поэт, ведущий гармоническое существование, способен создать столь же гармонические произведения. А они, в свою очередь, призваны смягчить и усовершенствовать язык народа, благотворно повлиять на его нравственность и, в конце концов, совершенно искоренить зло и привести к гармонии тот хаос, который поэт вынужден пока наблюдать вокруг себя.

Заметим, что для современников и единомышленников Батюшкова мысль о высокой миссии стихотворца, связанной с преобразованием мира, была одной из существенных, но не всегда главной. (Так, например, Жуковский видел свою задачу в том, чтобы указать путь к спасению, приподнять «покрывало», скрывающее за собой лучший мир.) Для Батюшкова эта мысль стала стержнем личности, единственной опорой болезненного сознания, движущегося к распаду. Предчувствующий неизбежность безумия, переживающий мучительное безденежье, неудачи по службе, трагедию неразделенной любви, пугающую неуверенность в своих силах, Батюшков порно пытался преодолеть угрожающий ему хаос. Сделать это он мог исключительно средствами поэзии. Именно поэтому Батюшков ставил перед собой вполне осознанную цель - максимально гармонизировать собственные творения, как в плане содержания, так и в плане поэтики. Вот почему он постоянно переделывал и переписывал многие из своих стихотворений, нащупывая «образ совершенства русской поэзии» (Ю.П. Иваск) (Иваск Ю.П. Батюшков// Новый журнал - Нью-Йорк, 1956. - № 46. –С. 70). Такое упрямое стремление преобразить мир в соответствии с законами искусства больше всех роднит Батюшкова с культурой ампира, превращает его в одну из центральных фигур эпохи. «...У Батюшкова его подлинная тема, идеальный покой духа в счастье и в печали, выражена не рационалистически-словесной формулой, а навевается всем тоном его стихов, - замечает Г.А. Гуковский. - Та же здоровая ясность духа выражена и в композиционной построенности, законченности, закругленности стихотворений Батюшкова» (Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. – М., 1965. – С. 169). Гармония отчетливо прослеживается и на более глубинном уровне поэтики: Батюшков использует «слова красивые, слова, выражающие красоту полноценной жизни, светлого покоя и гармонии. Отсюда и самая мелодия звуков Батюшкова, богатство звуков и напева поэтического синтаксиса» (Там же. – С. 168-169). Сходные особенности поэтической манеры Батюшкова отмечает И.М. Семенко: «Стихи Батюшкова уникальны в русской поэзии по богатству чисто языковой - фонетической и синтаксической - выразительности. Уже современники отмечали " сладкогласие", " благозвучие", " гармонию" батюшковских стихов. Красота языка в понимании Батюшкова - не просто " форма", а неотъемлемая часть содержания. Поэт умело создавал языковой " образ" красоты» (Семенко И.М. Батюшков и его «Опыты»// Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе: Серия «Литературные памятники». – С. 461).

«Певец радости» - «поэт безнадежности»

Гармоничный поэтический мир Батюшкова, который он столь тщательно выстраивал, был, однако, чрезвычайно хрупким. У Гуковского были причины называть Батюшкова «поэтом безнадежности»: дисгармоничное мироощущение Батюшкова не могло не накладывать отпечатка на его творчество. Пессимистические мотивы, отражающие разлад поэта с жизнью, появляются уже в его ранних текстах и набирают силу к 1814 году, переломному в судьбе Батюшкова. Они были связаны не с сомнениями в преобразующей гармонизирующей силе поэтического искусства, а с неуверенностью в себе, в своей личной способности достигнуть совершенства. Ведь Батюшкову никогда не удавалось подчинить собственную жизнь той самой «пиитической диэтике», которую он считал необходимой для создания подлинной поэзии. И если в юности у него еще были надежды на изменения к лучшему, то после войны 1812 года и последовавших вслед за ней тяжелых жизненных неурядиц, таких надежд почти не осталось. Все чаще и чаще Батюшков ощущает неспособность к творчеству. Он жалуется друзьям: «...Мне кажется, что и слабое дарование, если когда-либо я имел, - погибло в шуме политическом и в беспрестанной деятельности. Веришь ли? Это меня печалит» (Вяземскому, 1814, [300]); «Скажи мне, к чему прибегнуть, чем занять пустоту душевную; скажи мне, как могу быть полезен обществу, себе, друзьям? Я оставляю службу по многим важным причинам и не останусь в Петербурге. К гражданской службе я не способен. Что же делать? Писать стихи? Но для того нужна сила душевная, спокойствие, тысяча надежд, тысяча очарований и в себе, и кругом себя, и твое дарование бесценное» (Жуковскому, 1814, [308]); «Какие стихи тебе надобно? Мне кажется, я отроду не писал стихов, а если и писал, то раскаялся. Что в них? Какую пользу принесли они! Кроме твоей дружбы и Жуковского?» (Вяземскому, 1815, [320]). Эти сомнения Батюшкова в своих силах наиболее отчетливо проявились в 1816 - 1817 годах во время подготовки к печати единственного прижизненного сборника поэта «Опыты в стихах и прозе».

К работе над этой книгой Батюшков приступил с оптимизмом, предполагая, что если не проза, в которой он с самого начала не был уверен, то стихи окажутся небезынтересными для читающей публики. Рискнем даже предположить, что «Опыты» должны были стать своеобразным образцом, примером гармонического единства на самых разных уровнях (композиция, соотношение стихов и прозы и проч.). Батюшков с энтузиазмом исправляет старые тексты и дописывает новые, при этом ведет постоянные переговоры о составе книги со своим издателем, редактором и другом – Н.И. Гнедичем. О предстоящем издании Батюшков пишет ему «Я подписываю имя, следственно, постараюсь сделать лучшее - все, что могу! Одним словом, надеюсь, что моя книга будет книга если не прекрасная, то не совершенно бездельная» (Батюшков К.Н. Сочинения в 3-х томах. – СПб., 1885 – 1887. – Т. 3. – С. 395) (сентябрь 1816, [400]) Однако «время шло, и первоначальная уверенность Батюшкова в успехе «Опытов» слабела. Главное же - поэт усомнился в поэтическом достоинстве будущей книги» (Зубков Н.Н. Опыты на пути к славе: О единственном прижизненном издании К.Н. Батюшкова // Зорин А., Немзер А., Зубков Н. Свой подвиг свершив. –М., 1987. –С. 313). Дальнейшая подготовка издания сопровождалась для Батюшкова постоянными терзаниями и неуверенностью в себе. Его письма Гнедичу становятся все более отчаянными: «Чувствую, вижу, - но не смею сказать, как страшно печатать! Это или воскресит меня, или убьет вовсе мою охоту писать Я не боюсь критики, но боюсь несправедливости, признаюсь тебе, даже боюсь холодного презрения» (март 1817, [434 -435]), «Прошу тебя не затевай подписки Лучше вдруг явиться на белый свет из-под твоего крылышка. Ах, страшно! Лучше бы на батарею полез…» (начало июля 1817, [449]). Батюшков боится даже лестных отзывов критики «…Сделают идолом, а завтра же в грязь затопчут. Помню участь Боброва, Шихматова, Шаликова; и их хвалили! А теперь?» (вторая половина июля 1817, [452]) Уже ему кажутся безделками те стихотворения, которые составляли основу будущего сборника и которые сам Батюшков относил к легкой поэзии. Эти «любовные стишки» внезапно потеряли в его глазах всякую цену. Пытаясь оправдать себя, поэт повторяет, что пишет их только для того, «чтобы не отстать от механизма стихов» [449].

В то же время, узнав, что Жуковскому высочайшим повелением пожалован пенсион, Батюшков поздравит его так: «Душевно радуюсь твоему счастию… и поздравляю вместе и Царя он сделал истинно прекрасное дело, и поздравляю себя и всех добрых людей, ибо мы, конечно, будем иметь от тебя что-нибудь новое, славное, достойное тебя» (июнь 1817, [441]).

Как видим, у Батюшкова не возникает сомнений в том, что истинно прекрасная поэзия полезна, необходима царю и отечеству, но только себя он уже не включает (или делает это крайне осторожно) в число тех, кто может принести на этом поприще славу своему народу. Перефразируя свой творческий принцип: «живи как пишешь, и пиши как живешь», - Батюшков в открывающем сборник «Опытов» посвящении «К друзьям» (1817) говорит о себе

И жил так точно, как писал… Ни хорошо ни худо! (Здесь и далее поэтические тексты Батюшкова цитируются по изданию: Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе: Серия «Литературные памятники» - М., 1977.)

Стихотворец, по собственному убеждению Батюшкова, не имеет права жить и писать посредственно («ни хорошо, ни худо»), потому что по большому счету только совершенная поэзия осмысленна, только она приносит ощутимую пользу. Поставив эти строки в начало поэтического тома «Опытов», Батюшков как бы защищал себя от возможных упреков в несовершенстве его поэзии, которых он с трепетом ожидал.

Дисгармоничное мироощущение поэта со временем превратилось в трагическое. И это, разумеется нашло свое отражение в творчестве Батюшкова. В его поэтических текстах часто встречаются такие «оговорки», «ошибки», когда гармония вдруг разрушается изнутри, что обращает на себя особое внимание читателя и заставляет воспринимать все стихотворение как дисгармоничное (и в содержательном плане, и на уровне поэтики) (В.В. Виноградов называл одной из особенностей поэтики Батюшкова «экспрессивно-смысловые разрывы» и «скачки в лирической композиции» (см Виноградов В.В. Стиль Пушкина. –М., 1941. – С. 306-317)). Мы подробнее остановимся на таких примерах ниже - в главе посвященной особенностям поэтики Батюшкова. Пока же разберем только одно стихотворение - четвертое из шести фрагментов, входящих в состав «Подражаний древним» (1821)

Когда в страдании девица отойдет

И труп синеющий остынет,

Напрасно на него любовъ и амвру льет,

И облаком цветов окинет.

Бледна, как лилия в лазури васильков,

Как восковое изваянье,

Нет радости в цветах для вянущих перстов,

И суетно благоуханье.

Легко заметить, что приведенный текст стоит особняком в ряду других «подражаний» Причина этого заключается не только в его нетрадиционной образности, трагической тональности, но и в идее тленности всего земного, приобретающей в стихотворении оттенок безысходности и отчаяния. Остальные фрагменты этого цикла посвящены стойкости и самоотверженности человека (3; 5), призывают к терпению и мужеству в преодолении треволнений жизни (6), повествуют о любви, придающей смысл человеческому существованию (2), в конце концов даже содержат мысль о неотвратимости смерти и бренности земного богатства (1) Но и эта тема решена если и не оптимистично, то в духе рационального стоицизма

И на земле прекрасного столь много!

Но все поддельное иль втуне серебро,

Плачь смертный! Плачь! Твое добро

В руке у Немезиды строгой!

В интересующем нас фрагменте нет ничего, что могло бы примирить со смертью, - гармоническое равновесие нарушается непоправимо. Героиня стихотворения умирает «в страдании», ее тело автор называет страшно и просто - «синеющим трупом», подразумевая процесс естественного разложения. Единственное эстетически привлекательное сравнение умершей - с цветами, которыми близкие пытаются украсить ее тело. Но и оно обманчиво - смерть настолько ужасна, что все прикасающееся к ней мертвеет, съеживается или застывает в неподвижности.

«Вянущие персты» не ощущают радости от цветов, увядание которых еще только предчувствуется. Целый комплекс ассоциаций порождается метафорой «девушка-цветок», столь характерной для батюшковской лирики вообще (см. в частности стихотворение «Подражание Ариосту», написанное в том же 1821 году, которое снабжено эпиграфом из 42-й октавы I песни «Неистового Роланда»: La verginella e simile alla rosa (Девушка подобна розе (Итал)). Умершая сравнивается с белой лилией «в лазури васильков» (траурное сочетание, еще раз заставляющее читателя вспомнить о «синеющем трупе») и с «восковым изваяньем» (страшным кукольным подобием жизни). Сорванная лилия увядает моментально, точь-в-точь как подкошенная болезнью девушка. Конечная фраза о «суетности благоуханья» говорит скорее о будущем, чем о настоящем - нынешнее благоуханье недолговечных цветов вскоре обернется смрадом разлагающейся плоти.

Это страшное восьмистишие Батюшкова выражает реальное авторское отношение к жизни и смерти в начале 1820-х годов. Характерно, что дисгармония берет верх над гармонией только в тех текстах Батюшкова, в которых его личность, его судьба, его мировоззрение преодолевают условные границы жанра и находят непосредственное выражение. Конечно, такого рода тексты стоят особняком среди ампирных стихотворений Батюшкова. Ведь в приведенном нами фрагменте утверждается истина, совершенно противоположная той, что была освящена ампирной традицией. Красота не в состоянии спасти мир, она бессмысленна, бессильна. Попытки эстетизировать земное существование напрасны. Непонятная, страшная и неминуемая смерть - вот единственная реальность, борьба против которой бессмысленна.

Парадоксально, что самые дисгармоничные, «случайно произнесенные» тексты Батюшкова производят особенно сильное впечатление на читателя. Вероятно, это объясняется тем, что свойственный таким произведениям изощренный психологизм связывает их уже с другой эпохой, во многом противопоставлявшей себя ампирной. Можно отметить, например, типологическую близость между стихотворением «Когда в страдании девица отойдет...» и заключительной сценой романа Ф.М. Достоевского «Идиот». Рогожин, убивший Настасью Филипповну, рассуждает о том, как избавиться от трупного смрада: «...Есть у матери горшки с цветами, много цветов, и прекрасный от них такой дух; думал перенести, да Пафнутьевна догадается… Купить разве, пукетами и цветами всю обложить? Да думаю, жалко будет, друг, в цветах-то!» (Достоевский Ф.М. Идиот// Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в 10-ти томах. – М., 1957. – Т. 6. – С. 689). Замутненное страстями рогожинское сознание, ставшее предметом художественного изображения только через полвека, оказалось нечуждым и «певцу радости».