В. Грехнев

КОНСТАНТИН БАТЮШКОВ

Я начну с того, что попытаюсь все-таки разобраться в причинах, почему Батюшкова часто воспринимали " в профиль", как он сам выразился, и никто не смотрел в лицо. Горькая фраза, которая высказана, видимо, как раз в связи с литературным отношением к нему, потому что в житейском-то смысле его всегда воспринимали самым доверительным образом. Он не вызывал отталкивания как личность, как человек. Напротив, он притягивал к себе окружение, в которое попадал, всегда.

Это был в светском обществе достаточно светский человек, можно даже сказать, идеал " дю ком иль фо", воспользуемся этим словечком, к которому часто прибегал Толстой в повестях " Детство", " Отрочество", " Юность", характеризуя стремление молодого своего героя Николеньки Иртеньева. Так вот речь идет не о том, что он вызывал недовольство в обществе, речь идет о другом. Когда он говорил, что его воспринимали " в профиль", а не " в фас", он имел в виду, что его воспринимали в литературном отношении односторонне, как создателя только анакреонтической поэзии. Причем этот образ Батюшкова-эпикурейца с годами все более и более заслонял всю сложность, объемность и драматизм его личности. Дело в том, что Батюшков даже на Пушкина производил впечатление человека, который, начиная < определенной черты, сходит с привычной литературной колеи и устремляется не туда куда следует.

Есть послание Пушкина к Батюшкову, написанное по следам их первого знакомства. Знакомство это произошло в лицее в 1815 году, они встречаются, разговаривают, делятся литературными планами. И Батюшков, и Пушкин друг oт друга в восторге. И вот, однако же, результатом этой встречи является послание, которое начинается словами:

Философ резвый и пиит...

Вы обратите внимание, пожалуйста, на эту строчку: это та самая характеристика, которая сориентирована на уже сложившийся литературный образ Батюшкова, на тот образ, который проступает в его антологической поэзии, в его подражаниях древним, его подражаниях Касти, Андре Шенье.

" Философ резвый" - согласитесь, в самом этом сочетании слова отталкиваются друг от друга.

Видимо, всерьез Пушкин никак не мог воспринимать Батюшкова как философа, даже вот в таком эпикурейском контексте. И в этом же послании Пушкин почти на правах реминисценции цитирует те условности по-своему яркого, пестрого мира, который создан был Батюшковым в стихотворении " Мои пенаты", стихотворении, оставившем неизгладимый след в русской поэзии, произведении, ставшем композиционной моделью для многих посланий Пушкина. Пушкин подхватывает даже условное имя возлюбленной поэта Лилеты:

Лилету в свой шалаш зови,

И ярких звезд при бледном свете

В уединенном кабинете

Слезами счастья грудь прекрасной,

Любовник милый, орошай...

Вот образ, который создан с оглядкой на антологическую поэзию Батюшкова.

Так Батюшков и остался в представлении многих современников эпикурейцем и создателем антологических стихотворений в те годы, когда в его сознании произошла острейшая кризисная ломка. Уже в 1812 году Батюшков не тот, что был прежде. По следам 1812 года им написано знаменитое стихотворение " К Дашкову", в котором есть строчка, достаточно интересная в определенном отношении:

А ты, мой друг, товарищ мой,

Велишь мне петь любовь и радость

При страшном зареве столицы...

Это обращение к Дашкову говорит о том, что побуждение двигаться в той самой колее эпикурейско-анакреонтической лирики, о которой идет речь, исходило от близких друзей, недовольных помрачением картины мира, которое вдруг открывается в поэзии Батюшкова. Совместить эти две ипостаси Батюшкова-трагического поэта (а он выступает, начиная с этой черты, поэтом трагическим, который вообще необычен на фоне поэзии того времени глубиной и силой трагизма), соединить вот эту трагически-сумрачную ипостась с образом Батюшкова-эпикурейца не смог среди современных литераторов, окружавших Батюшкова, никто. Так он и вошел в русскую поэзию XIX века прежде всего как великолепный сочинитель русских антологий, причем первооткрывателем этого жанра.

Пора присмотреться к Батюшкову с точки зрения всей полноты и трагичности этой личности, этого духа. Это был трагический поэт не только по настроению и идеям его поздней поэзии. Это был единственный по трагизму поэт, по трагизму личной судьбы, потому что никогда, пожалуй, судьба так сильно не ударяла ни по одному из русских писателей, если иметь в виду, что Батюшков тридцать лет провел в состоянии почти полного помрачения ума, лишь изредка приходя в себя в минуты просветления. И в эти-то минуты просветления, должно быть, осознавая весь трагизм своего существования.

Ну и теперь после этого вступления пора посмотреть на Батюшкова и его поэзию в свете его судьбы. Речь идет в данном случае не просто о биографии, речь идет именно о судьбе. Батюшков был среди немногих поэтов России начала XIX века, в творчестве которых возникает особая философия судьбы. Рядом с ним мог еще стоять только Жуковский, чье творчество тоже сопрягается с представлениями о судьбе Поэта. Но это вопрос особый, и я сейчас не буду его касаться. Давайте просто посмотрим, как складывается жизнь Батюшкова и как развивалось его творчество.

Батюшкову было с детства неуютно, он этот неуют будет чувствовать на протяжении всей жизни. Очень рано умерла его мать. Семейство было большое, отец - человек бесхозяйственный, и, может быть, было даже известным благодеянием судьбы и случая, что Батюшков учился в частных пансионах. В двух частных петербургских пансионах, из которых мало что вынес, кроме разве что прекрасного знания языков, и это оказалось в дальнейшем благодетельным для его литературной биографии. Он прекрасно изучил немецкий, английский, французский язык. Несколько позднее, под воздействием выдающегося русского поэта и историка М.Н. Муравьева, в семейство которого скоро попадет, Батюшков изучит и латинский язык.

Изучение французского и латинского языка побудило Батюшкова, если хотите, к выбору кумиров. Причем этот выбор литературных кумиров знаменателен в том отношении, что Батюшков в качестве идеала избрал в истории мировой поэзии таких поэтов, которые по судьбе своей удивительным образом предрекали весь строй будущей батюшковской судьбы. Здесь можно только подивиться прозорливости его.

Он выбрал в качестве идеала итальянского поэта Торквато Тассо, автора знаменитой поэмы " Освобожденный Иерусалим". Он читал Тассо постоянно, он вспоминал, что даже во время военных действий, в частности в Швеции, во время русско-шведской кампании, он возил с собой в седле томик " Освобожденного Иерусалима". По злосчастному стечению обстоятельств потеряв его, он в отчаянии пишет Вяземскому, чтобы тот поскорее выслал ему эту книгу. Потом, когда он познакомится с Николаем Ивановичем Гнедичем (это произойдет несколько позднее, в ту пору, когда Батюшков будет служить в департаменте народного просвещения бок о бок с Гнедичем), они как клятву друг другу дадут обещание: Гнедич - перевести " Илиаду", Батюшков - " Освобожденный Иерусалим". Николай Иванович Гнедич выполнил свое обещание, хотя его перевод " Илиады" растянется на двадцать лет. Но это судьбоносное начинание, которое определяет миссию и значение Гнедича в литературе.

Гнедич начинает переводить александрийским стихом, он очень скоро поймет, что этот стиль не соприроден для " Илиады" Гомера, бросит достаточно далеко продвинувшийся перевод, но через три года вернется к нему, начнет переводить гекзаметром и узаконит русский вариант гекзаметра, как немецкий поэт Фосс узаконил немецкий вариант гекзаметра.

А вот дела у Батюшкова пойдут несколько сложнее. Он переведет одну песню " Освобожденного Иерусалима" Торквато Тассо, и дальше его терпения не хватит, и он оставит перевод. Это, кстати, интересная страница в русской культуре. У Торквато Тассо в России появился новый поклонник. В тридцатые годы профессор Московского университета Степан Петрович Шевырев начнет переводить " Освобожденный Иерусалим" Тассо и выполнит этот перевод. Но это было отступление, которое я сделал, коснувшись мыслей о поэтических кумирах Батюшкова.

Итак, Торквато Тассо. У Батюшкова есть стихотворение " Умирающий Тасс", которое он снабжает пространным комментарием, что само по себе необычно, это ведь, между прочим, десятые годы, когда в поэзии эта наклонность комментировать стихи уже вроде бы исчерпала себя. Раньше некоторые подробности позволял себе комментировать даже Карамзин. Вы видите это в сносках и комментариях к его отдельным стихотворениям. В начале XIX века это уже как бы не в моде.

Тем более поразительно, что Батюшков дает достаточно широкий очерк биографии Торквато Тассо, и когда читаешь это приложение к стихотворении: " Умирающий Тасс", начинаешь понимать, что его волновало в судьбе итальянского поэта. Прежде всего она отмечена была резкими трагическими переломами бытия -пребывание Торквато Тассо в доме умалишенных по повелению герцога Феррарского. затем неожиданный триумф освобождения, триумф, в котором участвовала вся Италия, и совсем неожиданное его самозаточение в монастыре, обещание кардинал; после смерти Торквато Тассо построить ему мавзолей, обещание неисполненное смерть Торквато Тассо и надгробный камень с простой надписью: " Здесь покоится Торквато Тассо". Видимо, во всех этих грозных волнах бытия любимого поэта Батюшкову чудилось что-то, предсказывающее его собственную судьбу.

Но Батюшкова привлекала еще и другая поэтическая личность. Это была личность, уже причастная к античному бытию. Это был поэт Овидий. Судьба Овидия тоже совпадала со складом судьбы Батюшкова. У того и другого были судьбы страннические. Отношения Овидия с Августом и Меценатом складывались сначала благополучно, потом раздор, потом ссылка Овидия в Тавриду, скитальчество его. Все это как-то попадало в колею вечных странствований самого Батюшкова.

Он вечно тосковал по дому. Эта тоска отчасти была удовлетворена в молодости, когда он попадает в семейство Михаила Никитовича Муравьева, человека замечательного и до сих пор недооцененного. Достаточно сказать, что за все советское время вышло только одно его собрание сочинений, которые оставили неизгладимый след в истории русской культуры, след, которым отмечено целое десятилетие в истории. Муравьев - это человек, который вечно стремился к познанию, неутоленная жажда знаний постоянно сжигала его ум. Он не имел систематического образования, некоторое время пробыл в Московском университете. Но стечение житейских обстоятельств требовало служения вдали от Москвы. Затем он оказывается в архангельских землях, в местах, связанных с именем Ломоносова. Я хочу сказать, что жажда познания была в нем истинно ломоносовская.

Из Архангельска он пишет своему приятелю, все еще учившемуся в Московском университете. Познания его были огромны, причем это были самодеятельно добытые знания, которые намного дороже формальных. Он являет собой литературный мост между двумя эпохами - эпохой XVIII и XIX столетий. Он писал в разных жанрах: басни, сатиры и так далее, но самое драгоценное в его наследии - это сравнительно поздняя лирика, когда Муравьев становится поэтом не то чтобы карамзинского склада, скорее уж карамзинисты оглядывались на Муравьева. Он оказывается поэтом, который смотрит в даль русской литературы. Его точка зрения на мир совершенно особая. Это точка зрения частного человека, который погружен не в прелести частного бытия (такое знала и поэзия карамзинистов, это будет потом ценить и Пушкин). Частный образ жизни для него как бы фон, на котором в поэзии Муравьева возникают прозрения о глубочайших вопросах людского существования. Это медитативная философская поэзия, но пронизанная личностной точкой зрения, что, в общем, необычно для поэзии XVIII столетия.

Ясно, что Батюшков что-то ухватил в поэзии своего любимца. В доме у Муравьевых вечно была публика изысканная. Муравьев, который начинал свою судьбу с достаточно скромной карьеры, вдруг взлетел неожиданно, как это часто бывало в XVIII столетии, - вот эта неожиданная стремительность взлета судеб, пребывавших у подножия жизни. И, как это всегда случалось, здесь тоже вмешался какой-то благодетель, который обратил внимание на Муравьева. Благодаря этому он был приближен к государю. При Павле I он становится воспитателем наследников Александра Павловича и Константина Павловича. Манера этого воспитания интересна тем, что Муравьев пытался привить, как это ни удивительно, и тому, и другому интерес к трудам французских просветителей: Мирабо, энциклопедисты французские... Этот интерес не привился, уж в особенности Константину Павловичу не привился. В сознании Александра он оставил след. Но благородство, отвага и смелость этого начинания были оценены. Вот таков был Муравьев.

В этом «муравейнике», как сам Михаил Никитович именовал свой дом, словно в Ноевом ковчеге, было каждого по паре (кого тут только не было: гувернеры, слуги, которые чувствовали себя абсолютно свободно, но при этом никогда не впадали в лакейскую расхлябанность). Здесь Батюшкова любили, ценили его литературный дар, который там скоро почувствовали. Благодаря Муравьеву Батюшков устраивается в департамент народного просвещения. Здесь сталкивается с интереснейшими личностями, о которых тоже нужно сказать хотя бы несколько слов. Ну, например, об авторе книги " Трактат о просвещении России", которую будут потом усиленно штудировать декабристы. И.П. Пнин был человеком редкого ума, чрезвычайно свободен в общении, раскован. Кроме того, что он был письмоводитель департамента, он был еще главою Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, в которое при его поручительстве в скором времени, представив стихотворение, именуемое " Сатира", вступил и Батюшков. Стихотворение это до нас не дошло. Вообще, многие литературные произведения Батюшкова безвозвратно утрачены. И вероятности, что они когда-нибудь найдутся, нет никакой.

Батюшков оказался в кругу людей, близких ему по духу. В этом обществе были личности, которые оставили след в российском просвещении. Кроме Пнина, был еще знаменитый в будущем филолог Александр Христофорович Востоков, который начинал как поэт. Здесь был сын Радищева Николай Радищев. Замечательно, что членам этого общества удалось тайком опубликовать главу из " Путешествия из Петербурга в Москву", не выставляя, разумеется, имени Радищева. Короче говоря, свободолюбивый дух этого общества, конечно, наложил определенный отпечаток на сознание и поведение Батюшкова.

" Я пишу, как живу, и живу, как пишу, - говорил Батюшков, - свободно и свободно". Потом этот девиз Батюшковым неукоснительно соблюдался в жизни. Подхватит и повторит это Александр Сергеевич Грибоедов.

Еще одна личность выдвигается на первый план в молодости Батюшкова. Это личность тоже замечательная. Это в будущем президент Российской академии художеств Алексей Николаевич Оленин. Он сменил в этой должности графа Строганова, человека отменной доброты, уважавшего художников и тоже! оставившего яркий след в истории Академии художеств. Кстати, при Строганове русские художники начали ездить в Италию, и образовалась когорта русских художников, с которыми Оленин познакомился во время своей службы в Неаполе в конце десятых годов. Но не о Строганове речь, а об Оленине.

Он был военный инженер. Службу свою бросил, увлекался словесностью, искусством, был прекрасным рисовальщиком: появившиеся тогда трагедии Владислава Алексеевича Озерова, такие, как " Эдип в Афинах" или " Галл", выходили с рисунками Оленина. И вообще, в душе Оленина был культ Владислава Озерова. Интерес к древностям, здесь нужно отметить, - это, может быть, главное, что дает вспомнить об Оленине, потому что Оленин знал древние языки. И он стимулировал интерес Батюшкова к античным древностям. Это фон и почва, на которой появляются стихотворения Батюшкова, именуемые " Подражания древним", иначе антологическая поэзия Батюшкова. Вот с нею и пора, наконец, познакомиться.

Батюшковская антологическая поэзия вся была открытием. Скажут: а анакреонтические песни Державина? Антологический цикл Державина, который появился в начале 800-х годов и вроде бы предшествовал по логике вещей батюшковским подражаниям древним? А дело в том, что державинские эти подражания древним - совсем не подражания древним. Это нечто совершенно особое. Это ряд стихотворений, написанных в анакреонтическом духе, как бы объединенных единым образом, анакреонтическим мироощущением, но соединяющих детали русского быта с деталями и атрибутикой античного мира. Державин никак по складу дарования не мог, видимо, отключиться от русского бытия, и одно из стихотворений этого цикла называется очень характерно - " Анакреон на печке". Анакреон - один контекст, контекст древности, печка - естественно, напоминание о России.

У Батюшкова совсем иное. Батюшков чувствует дух и склад античного мироощущения глубоко и тонко. Правда, в отличие от Пушкина, который тоже в начале 20-х годов создаст свои подражания древним, Батюшков ставит в изображении этого античного бытия особый акцент не на духовном, а больше на материальном. Вы увидите это, когда я прочту несколько пьес Батюшкова, которые относятся к жанру антологической поэзии. Но дело в том, что это, во-первых, акцент очень тонкий, во-вторых, он никоим образом не покушается на основы античного мироощущения, ибо античное мироощущение не знало разрыва между материальным и духовным. И поэтому телесное в античном мироощущении было живым овеществлением духа. И не сладострастным поэтом, вроде Парни, выступает Батюшков в своих стихотворениях. Здесь за материальным всегда чувствуются веяния человеческой души. Это, как правило, всегда какие-то яркие, подвижные, динамичные сцены, где человеческое чувство предстает перед нами в каких-то материальных своих проявлениях. Что же представляет собой эта антологическая поэзия Батюшкова?

Вот одно из стихотворений под названием " Выздоровление". Есть определенная биографическая история, которая таится за этим стихотворением. Эта история, случившаяся с ним самим, тщательно загримирована Батюшковым. Но речь идет о том, что Батюшков испытал сам, находясь в Риге раненый после Гельсбергского сражения, когда российское воинство потерпело сокрушительное поражение в 1807 году, потерпело в большой степени из-за неосмотрительности генерала Беникса, который не успел воспользоваться первоначальным успехом в сражении. Батюшкова ранило, и потом эта рана будет сильно сказываться на протяжении всей жизни. Пуля попала eмv в ногу, срикошетила в таз и, видимо, задела спинной мозг. Можно представить себе, каково это было человеку, который, как он сам говорит, прошел три войны и все на коне.

Итогом этих событий оказалось его пребывание в Риге, где его, раненого, оставили. По дороге он, видимо, испытывал страшные мучения, трясясь в телеге. Но зато в Риге он оказался в рукотворном раю в семействе немецкого коммерсанта Бюгеля, самого удачливого коммерсанта в Риге. За Батюшковым ухаживали, как за Богом. В комнате, где он лежал, специально расставляли цветы. Это спокойное добродетельно-бюргерское, отчасти даже, может быть, филистерское семейство с по-немецки размеренным строем бытия было, однако, для Батюшкова воплощением его мечты о доме. Здесь его лелеяли, любили. Каждый вздох его принимался в расчет. A, кроме того, в семействе этом росла прелестная дочь, в которую он влюбился. Так вот след этой влюбленности и остался в стихотворении " Выздоровление".

Кстати, когда Пушкин напишет свое " Выздоровление" (у него есть такая вещь, созданная в лицейские годы), то совершенно ясно, что это будет факт своеобразного соперничества с Батюшковым. Рассматривать " Выздоровление" Пушкина как слеш влияния Батюшкова на Пушкина мы не вправе, потому что стихотворение Пушкина лишено каких бы то ни было следов ученичества. Это разные вещи.

Как ландыш под серпом убийственным жнеца

Склоняет голову и вянет,

Так я в болезни ждал безвременно конца

И думал: Парки час настанет.

Уж очи покрывал Эреба мрак густой,

Уж сердце медленнее билось.

Я вянул, исчезал, и жизни молодой,

Казалось, солнце закатилось.

Ноты приближилась, о жизнь души моей,

И алых уст твоих дыханье,

И слезы пламенем сверкающих очей,

И поцелуев сочетанье,

И вздохи страстные, и сила милых слов

Меня из области печали,

От Орковых полей, отЛеты берегов

Для сладострастия призвали.

Ты снова жизнь даешь; она твой дар благой,

Тобой дышать до гроба стану.

Мне сладок будет час и муки роковой:

Я от любви теперь увяну.

Последняя строчка, по-моему, портит впечатление от стиха, потому что в ней есть оттенок ложной светской вульгарности. Но в целом все это стихотворение прекрасно. И вы видите, что житейский случай, кстати, здесь совершенно очищено! какой бы то ни было бытовой, а тем более рижской атрибутики. Происходит гримировка этого конкретного жизненного события в другом направлении. Все эти загримировано под драгоценную для Батюшкова античность. Совершенно ясно, что дело тут не просто в деталях, не просто в том, что здесь " Орковы поля и Леты берега», тип мироощущения античный.

Это еще ощутимее становится, когда читаешь стихотворение " Элизий" Батюшкова:

О, пока бесценна младость

Не умчалася стрелой,

Пей из чаши полной радость

И, сливая голос свой

В час вечерний с тихой лютней,

Славь беспечность и любовь!

А когда в сени приютной

Мы услышим смерти зов,

То, как лозы винограда

Обвивают тонкий вяз,

Так меня, моя отрада…,

В чем сказывается этот колорит античного отношения к миру? Да, разумеется же, в представлении о смерти. Здесь нет смерти в том понимании, в каком представление о смерти укоренилось в эпоху христианства и в более поздние времена. Здесь смерть воспринимается не как уничтожение, исчезновение, и даже не как путешествие в какой-то совершенно иной мир, мир ада или рая, если взять христианский вариант представления о смерти. Здесь смерть воспринимается как инобытие, причем вы легко заметите, что это инобытие воссоздано по тем же самым канонам, которые привычны для бытия. Это есть нечто иное, как повторение, по сути дела, бытия. Такое восприятие как раз свойственно древним мироощущениям. Создается впечатление, что антологическая поэзия Батюшкова не знает утрат и ударов судьбы, не знает смерти. Мир вечной любви и красоты. Это и есть, по сути, своеобразная поэтическая утопия, которую никто и не пытался соизмерить с реальностью. Это соизмерение исключалось хотя бы по той простой причине, что здесь был особый дух античного мироощущения, мир, не имевший к русской действительности ни малейшего, сути, отношения.

Отчасти такой эпикуреизм был подстегнут у Батюшкова и штудированными французскими философами, которым тоже была близка эпикурейская философ бытия. Это была для русской поэзии того времени лирика совершенно необычная. Необычная, прежде всего, гармонией и легкостью стиха. И Батюшков эту гармони» легкость стиха не только реализовал в поэзии прямо, он еще пытался и теоретически обосновать потребность легкой поэзии. Он произносит речь о влиянии легкой поэзии на язык, и эта речь фиксирует рождение совершенно нового поэтического стиля России.

В свое время академик Морозов, тонкий знаток Пушкина в начале этого века писал, что Батюшков осуществил свою реформу поэтического языка с оглядкой французский стих, скажем, на произведения тех же поэтов - Парни, Грекура и так далее. Но это все-таки ошибка. Потому что суть-то состоит в том, что Батюшков расковал внутренние мелодические возможности русского стиха, которые исподволь, но, правда, спорадически старались признать в поэзии Карамзина, того i Муравьева. Он как бы собрал и сконцентрировал эти возможности мелодизащ русского языка. И Пушкин, когда будет читать в начале 20-х годов изданные толь что " Опыты в стихах и прозе" Батюшкова, на полях этих " Опытов" делает одну характерную заметку против батюшковского стиха " Любви и очи, и ланиты": " Звуки италианские". То есть вот это мелодическое воплощение русского стиха, освобождение его от режущих слух инверсировок, от тяжеловесной церковнославянской речи это такая крупная реформа, которая в какой-то степени аналогична реформе Карамзина в области русской прозы.

Белинский в статье " Стихотворения Пушкина" цитирует Батюшкова. И пишет, что после его стихотворений уже следовало ожидать появления Пушкина. Так что вот еще одна грань батюшковского дарования - он облегчил, освободил, гармонизировал русский стих.

Теперь продолжим разговор о судьбе самого Батюшкова. В 1808 году вполне благополучный Батюшков по-прежнему живет у Муравьевых. Он служит, правд некоторой ленцой, не особенно успешно под эгидой Гнедича и Муравьева в департаменте народного просвещения (в отличие от Гнедича, который служи необыкновенным усердием рядом с ним). Словом, вполне благополучный Батюшков делает совершенно неожиданный, потрясающий воображение его знакомцев шаг он вступает в милицию. Это не оговорка. Милицией в те времена называло воинство, напоминающее народное ополчение. Времена шли к тому, что явной была неизбежность столкновения с Наполеоном. И это воинство создавалось тщательно. Батюшков оказался сотенным начальником в нем. Это заставило его принять участие в первом европейском походе русской армии, кончившемся позорным для России Тильзитским миром. Это была первая война Батюшкова, о которой я уже отчасти сказал, в которой он был ранен.

Второй войной, в которой поэт принял участие, была русско-шведская кампания. После Тильзитского мира Англия оказалась в блокаде. Но театром военных действий была Финляндия. Здесь была применена совершенно иного рода тактика, шла затяжная, трудная война с перепадом успехов и поражений. Батюшкову становилось все более и более скучно в этих безбрежных просторах Финляндии, он не знал, как вырваться. Вы обратите, кстати, внимание на эту особенность, психологически свойственную Батюшкову, - скука, вдруг неожиданно обрушивающаяся на него среди событий, казалось бы, менее всего способных плодить скуку. Он потом будет скучать в Париже, куда попадет с русской армией. В Париж, который встретит их, как отмечают современники, с необыкновенным энтузиазмом. Но это разговор еще предстоящий.

Третьей войной Батюшкова была война, связанная с событиями 1812 года. Батюшков не смог принять участия ни в Бородинском сражении, ни в других боевых событиях, связанных с нашествием Наполеона на Россию. Перед самым началом этих событий он заболел горячкой. На фоне всего этого выделяется один эпизод, который имеет отношение к Нижнему Новгороду и который небезынтересен.

После наполеоновских бесчинств в Москве и даже еще раньше, когда стало ясно, что наполеоновская армия приближается к Москве, Батюшков поставил себе цель: во чтобы то ни стало сберечь и спасти семейство Муравьевых, которое в это время жило на даче близ Москвы. Уже значительная часть москвичей перебралась в Нижний Новгород. Батюшков в письме одному из своих друзей пишет даже, что здесь собралась вся Москва. Разумеется, это чрезвычайная гипербола, но, тем не менее, москвичей в Нижнем Новгороде осенью 1812 года было уже очень много.

Явившись сначала в Нижний Новгород вместе со знакомцами литературными и нелитературными, в компании с Василием Львовичем Пушкиным, Иваном Матвеевичем Муравьевым-Апостолом, Алексеем Михайловичем Пушкиным, семейством Карамзиных, Батюшков постепенно начинает все более и более тревожиться о Муравьевых и отправляется в Москву. Ему удается извлечь их из Москвы, невзирая на страшные трудности. Вдова Муравьева больна, с ней случилось происшествие, которое сильно потрясло ее нервы и о котором тоже интересно сказать, потому что это очень своеобразные детали русской жизни этих военных лет. Сбежал Никита, сын Муравьевых, в ополчение. Через некоторое время оказывается, что его поймали крестьяне при достаточно забавных обстоятельствах: он расплатился с одним крестьянином золотым, тому это показалось подозрительным - его схватили. А потом слуга, которого он взял в спутники, очень неосторожно прокричал нечто на французском языке, и впечатление, сложившееся у крестьян, было единодушным шпион. Этих " шпионов" привезли в Москву к московскому губернатору rpaфу Растопчину. И даже он, хорошо знавший Муравьевых, на какой-то момент усомнился в том, что это он. Впрочем, все кончилось благополучно, и состоялось переселен семейства Муравьевых в Нижний Новгород.

В этом городе началась переписка Батюшкова, в ней есть любопытные подробности нижегородского быта москвичей. Батюшков пишет об этой жизни, основном с чувством горечи. Источником этой горечи являются не только бытовые злоключения москвичей в Нижнем Новгороде, его поражает и раздражает необыкновенно то отношение к судьбоносным событиям в России, которое царит только в среде светских дам, но и среди его знакомцев литературного круга. Видимо, это во многом объясняется тем, что сознание наше при первом столкновении невероятно тяжким бедствием как бы сникает под этой тяжестью и не в состоянии осознать в полной мере все. Поэтому элементы, которые обнаруживает он всякий раз, когда речь заходила о судьбах Москвы, - это слезы на глазах, которые быстро сменяются улыбкой, это легкомысленная, легковесная реакция, которая лег одолевалась разглагольствованиями о том, что мы будем бить французов последнего, до конца. И на фоне всех этих достаточно легкомысленных разговор развертывалась привычная для общества жизнь - балы, рауты. Дамы надевали свои ожерелья и французские платья. А тут еще Василий Львович скакал с необычайной прытью от одного семейства к другому, развлекая всех французскими эпиграммам как если бы ничего и не случилось. В этом поведении Василия Львовича было нечто трогательное, если вспомнить, что совсем недавно он потерпел бедствие тягчайшее дом его в Москве сгорел, его слуге едва-едва удалось вынести своего сына из горящего дома. Сам Василий Львович, не имея теплой одежды, в сюртучке разгуливал по гост: в морозы, как если бы ничего не случилось. Легкомыслие - свойство Василия Львовича, свойство и отталкивающее, и умилительное. Алексей Михайлович Пушкин все абсолютно потерял, все состояние, но, как ни в чем не бывало, играл в карты, причем еще выигрывал, и выигрывал по-крупному. Вот так развертывалась эта жизнь. А Батюшков попал в дом, где в трех комнатах, кроме него, находились десять человек да еще шесть собак.

Между тем события приобретали характер зловещий. В воспоминаниях Алексея Николаевича Оленина о войне 1812 года мы встречаем известия, просто поражающие воображение, известия о бесчинствах французских варваров в России. Он пишет, например, о том, что французы насиловали русских женщин и девушек прямо церквах, вспарывали животы русским младенцам, развешивая внутренности рядом с иконами. Жуть! Даже читать страшно. Но если вспомнить, что они сделали Москвой, какая степень варварства при этом была выказана!.. Этим варварством 6i изумлен и потрясен Стендаль, который в это время был в стане французского воинства. Москва была совершенно разорена и сожжена. Москва - шестьсот дворцов, о которых Париж даже представления не имел! Осталось пепелище. Тогда становится понятным, почему такое трагическое впечатление произвела Батюшкова Москва, через которую он проехал несколько раз и которую видел разоренной.

Тут нужно иметь в виду еще одно обстоятельство, которое является неотъемлемым признаком любого поэта. Поэт, всегда соотнесенный с конкретностью жизни, соотнесен еще и с общим состоянием мира. Сознание поэта всегда берет его в расчет. И чем острее оно чувствует это общее состояние мира, состояние великой беды государственной, тем значительнее становится и поэтическое творение художника. Толстой писал, что поэт должен жить общей жизнью, всеми страданиями народа.

Двенадцатый год оставил в душе Батюшкова след. Этот след выльется в замечательное послание " К Дашкову".

Я уже сказал, что это знак глубочайшего кризиса, произведение, начин которого творчество Батюшкова резко поменяет свою тональность. Батюшков напишет задним числом еще несколько стихотворений, близких батальной поэзии, отчасти поэзии Дениса Давыдова, связанных с впечатлениями начала войны заграничным походом. Это стихотворения " Переход через Рейн", " Переход через Неман"; тоже стихи замечательные.

Вспомните " Певца во стане русских воинов" Жуковского, у которого летают дротики, как у Батюшкова. В стихотворении Жуковского русские воины облачены как воины древнегреческие, но там нет других конкретных упоминаний о конкретно-бытовых подробностях войны. У Батюшкова же воспроизведен быт, и, что самое замечательное, в эту картину военного бивуачного быта включается целый ряд персонажей, создается образ русского воина на этом фоне.

Но главное, что происходит в мироощущении Батюшкова в эту пору, - это резкая смена отношения к былым кумирам. Прежде всего, катастрофически рушится у него на глазах Франция. Понятно, что это происходит под действием тягчайшего потрясения. Понятно, что поначалу тут срабатывают эмоции. Но дальше-то мысль Батюшкова движется к пересмотру куда более серьезному. Она уже задевает столпы, незыблемые прежде для него, столпы французской просветительской философии.

Вот здесь пора уже позволить себе опять некоторое отступление и сказать, что Батюшков сам признавался иронически, насмешливо, что он был владельцем маленькой философии. У него есть очень занимательный автопортрет, где господствует один штрих, одна маленькая деталь. Он сам был малого роста. Было забавно смотреть на сообщество Гнедича и Батюшкова, потому что один был высоченный, да вдобавок еще горделивый, высокопарный в речах, а Батюшков был куклой, маленькой, изящной, но необыкновенно живой, подвижной, соразмерной. Так вот, пытаясь нарисовать свой психологический портрет, Батюшков в этом словесном рисунке не раз подчеркивает эпитет " маленький". К концу своей литературной деятельности он становится все более и более скромным. Он как бы перестает замечать те приобретения, которые сделала его поэзия для русской литературы. Это не преувеличенное самоуничижение. Он искренне считал, что был несостоявшимся поэтом. Он писал по этому поводу следующее: " Я нес на голове своей прекрасный сосуд, но не дошел до цели своей; сосуд упал и разбился. Поди пойми, что там было".

Он говорит о том, что он владелец маленькой философии. Так ли это? У Батюшкова есть замечательная статья, называется она " Нечто о морали". В ней - сильнейший след этого мировоззренческого кризиса, связанного с пересмотром отношения, прежде всего, к французскому просвещению, к той картине мира, которая возникала в философии французских рационалистов. Это была вполне умиротворенная картина бытия. Если попытаться извлечь какой-то общий эффект из философии французских просветителей, касающихся в своих трудах картин мироустройства, то сразу же надо сказать, что это была вполне благополучная картина по той простой причине, что это благополучие обеспечивалось безраздельным господством разума. Разумность простиралась на человеческую природу, прежде всего, ну и на общественное мироустройство тоже. Во всяком случае, разумность человеческой природы, по представлению французских просветителей, легко могла обеспечить разумность общественного устройства.

Я уже, кажется, сказал, что просветители усвоили из античной философии, во-первых, стоицизм, во-вторых, эпикурейство. Две этих этических формы отношения к миру - эпикуреизм и стоицизм, - казалось бы, совершенно контрастные формы, удивительным образом уживались друг с другом у французских просветителей. И уживались, главным образом, оттого, что это была философия аморальная. Я не касаюсь сейчас других аспектов философии французских энциклопедистов. Это 6ыла такая этическая картина мира, которая исходила из абсолютизации мгновенно человеческого бытия. Это признавалось как факт, причем не страшный, просветителей факт, потому что краткосрочность человеческого бытия побуждает прожить, просуществовать это бытие, пользуясь всеми его благами. Вот на чем этот эпикуреизм. А стоицизм нужен как дополнение. В том случае, когда человеческая жизнь в пику этой жизнерадостной философии натыкалась на бедствия и невзгоды, тут и приходил на помощь стоицизм.

И то, и другое теперь не устраивает Батюшкова. Его не устраивает эпикурейство, на котором, казалось бы, всходила его поэзия. Его не устраивает и стоицизм скептицизм французский. Он пересматривает отношение к Монтеню, " Опыты которого постоянно читал и любил. И к Вольтеру. Причем заметьте себе, я говорю только потому, что перед нами первый в истории русской литературы переем отношения к французскому просветительству. Это впервые происходит у Батюшкова, но в этом у нас как-то не отдают себе отчета. Пушкин разберется в своем отношении к Вольтеру гораздо позднее. В эту пору Пушкин был в упоении от Вольтера. Декабристы второй волной оживляют интерес к французскому просветительству какой-то степени продлевают этот интерес в русской истории.

Батюшков первый позволяет себе радикальный, резкий пересмотр даже в отношении кумиров. Он отвергает даже " Исповедь" Руссо. И замечательно, на каких именно основаниях отвергает. Сейчас мы с вами приближаемся к главному пункту, главному моменту в понимании того, почему и во имя чего происходит пересмотр былой философской картины мира. " Исповедь" Руссо для Батюшкова явление теперь не просто не симпатичное, а уже отталкивающее. Потому что в сквозит гордыня. Жан-Жак Руссо позволяет себе в " Исповеди", что так восхищает позднее Толстого, откровения, которые, казалось бы, готовы скомпрометировать автора. Например, следующий эпизод, на который ссылается Батюшков. Живя чужом семействе, Руссо позволял себе в своем кабинете, в уединении, читая романы, попивать вино, но вино-то, ворованное у хозяев... Ну и что, что он читает в этот момент романы и философствует? Здесь следует поставить ударение. Гордыня неприемлема для Батюшкова, а она сквозит решительно во всех творениях французских просветителей.

Это отношение к гордыне ума очень близко у Батюшкова к более поздним рассуждениям на эту тему Николая Васильевича Гоголя в " Выбранных местах переписки с друзьями": " Гордыня ума является преградою на пути человека к вере именно к вере и рвется теперь мысль и сердце Батюшкова. Французе энциклопедисты не могли принять веры. Жан-Жаку Руссо, например, казалось, вера неприемлема, потому что она наносит ущерб человеческой гордости, она ряд к ней слишком легко обратиться за помощью. И эта легкость отпугивает. Человеческая мысль не мирится с тем, что это спасение всегда рядом. Ей кажется, это слишком просто. Надо сказать, что чрезвычайно проницательно схватил преграду на пути к вере Батюшков.

С французской культурой Батюшков, наконец, столкнется воочию, попав в Париж вместе с русской армией, во время третьей своей войны. Он не мог участвовать на театре военных действий в войне 1812 года в России. Но он уже и тогда рвался на войну. И благодаря стараниям его самого и благодаря покровительству генерала Бахметева, который лечился у нас в Нижнем Новгороде и с которым Батюшков говорит о необходимости своего вступления в армию, он все-таки добивается своего назначения. Во время изгнания французов из Германии Батюшков участвует в боях, будучи адъютантом генерала Раевского.

В связи с этим я позволю себе напомнить один эпизод. Он был своеобразным противовесом тому легендарному образу Николая Раевского, который создали новеллисты и журналисты, сотворившие миф о том, как Раевский якобы во время боя крикнул: " Солдаты! За мной! Я приношу в жертву моих сыновей, открывая вам путь к славе! " Этого не было, и Раевский разоблачил выдумку. А вот теперь Батюшков мог наблюдать за Раевским в бою, и он фиксирует в своих воспоминаниях реальное поведение генерала, прекрасно изучив, живя бок о бок с Раевским, натуру и привычки героя. Он рассказывает, в частности, такой эпизод. Как-то они наблюдали с Раевским за ходом боя с холма. Вдруг генерал поворачивается к нему: " Батюшков, что это у меня? " Хватает его руку и сует ее под мундир. Батюшков вытаскивает руку, а она в крови. Он не мог сдержать восклицания ужаса. А Раевский ему: " Тихо, молчи! " Проходит еще некоторое время, видимо, Раевскому становится тяжело: " Давай-ка отойдем подальше, чтобы солдаты не видели. Видно, у меня серьезная рана, пошли-ка за доктором". Доктора найти во время боя нелегко. Раевский, бледнея с каждой минутой, терпел. Когда доктор появляется, он на грани изнеможения, но не подает вида. А уже через два дня - снова в бою. Только после взятия Парижа, спустя несколько месяцев, он позволяет себе лечиться. Таково реальное поведение этого человека, немногословного и сдержанного, как отмечает Батюшков.

Но я обещал еще рассказать, какое впечатление произвел Париж на Батюшкова в тот момент, когда в него входили русские. Кстати, замечательно, что коалиционными силами Парижу не было причинено ни малейшего вреда. Александр I, как только появился парламентер, просящий о мире, тотчас же дал знак артиллерии прекратить обстрел. Французы встретили русских с распростертыми объятиями, с криками ликования.

Еще один забавный эпизод, который дает знать о том, каковыми предстали в глазах французов русские воины. Как рассказывал Батюшков, появившись на французской улице, он тут же оказался в толпе ликующих французов, которые рассматривали его весьма тщательно и обменивались при этом суждениями. Кто-то обратил внимание на то, что волосы у Батюшкова слишком белы, тогда старик, стоявший рядом, простодушно произнес: " Это от снега". Находя, что волосы его чрезмерно длинны и что пострижен он не по моде, тотчас дали ему адрес лучшего парижского парикмахера.

Батюшков ринулся изучать Париж. Он посещает библиотеку Академии наук, он участвует в собрании членов Академии наук. Он приглядывается к французским нравам, обнаруживая пестроту этих нравов, которая с течением времени начинает eго не столько развлекать, сколько раздражать. Соединение грязи и чистоты, красоты человеческого убожества. Еще он заметил во Франции то, что заметил и выдающий' философ Карлейль - дух чистогана здесь единственная связующая сила.

В свое время взрыв негодования вызвал облик французского буржуа у Герцен пережившего в сороковые годы сильное впечатление от Французской революции видевшего расправу над ней, предательство буржуазии. " Об этом помнят годы и за этомстят всю жизнь", - воскликнул он тогда. Подобные чувства испытывал и Батюшке когда он наблюдал странные вещи. (Это самый серьезный, исходный пункт мрачных настроений Батюшкова, которые затрагивают не только область его судьбы и которые питаются не только его страннической биографией, но, повторяю, общее состоянием мира.) Главным образом и, прежде всего, он заметил странную переменчивость, удручающую переменчивость этого народа. Народа, который сначала сделал все, чтобы под вопли: " Кишкой последнего попа царя последнего ударь! " - сокрушать трон Людовика, а затем с полною готовностью и с криками восторга приветствовал восшествие на трон Наполеона. И вот теперь этот же народ с такою же восторженностью и безмятежностью, несмотря на то, что прошло довольно мало времени, под громкие крики, обвив веревками памятник Наполеона, пытал стащить этот памятник с пьедестала.

Все это фиксирует Батюшков, и наблюдательность его в этом отношении просто поразительна. Мы объясняем эту переменчивость, конечно, легкомыслием французским. Батюшков делает вывод о том, что только в вере единственное прибежище человека в свете переменчивой личной судьбы, в свете рока, которое висит над судьбой каждого человека, в свете этих роковых законов истории, где нет гармонии, а есть хаос, по мнению Батюшкова. И он создает произведение, выражающие его новые умонастроения. Таково стихотворение " Надежда":

Мой дух! доверенность к творцу!

Мужайся; будь в терпенье камень,

Не он ли к лучшему концу

Меня провел сквозь бранный пламень?

На поле смерти чья рука

Меня таинственно спасала,

И жадный крови меч врага,

И град свинцовый отражала?

Кто, кто мне силу дал сносить

Труды, и глад, и непогоду,

И силу - в бедстве сохранить

Души возвышенной свободу?

Кто вел меня от юных дней

К добру стезею потаенной

И в буре пламенных страстей

Мой был вожатай неизменной?

Он! Он! Его все дар благой!

Он есть источник чувств высоких,

Любви к изящному прямой

И мыслей чистых и глубоких!

Все дар его, и краше всех:

Даров - надежда лучшей жизни!

Когда ж узрю спокойный брег,

Страну желанную отчизны?

Когда струей небесных благ

Я утолю любви желанье,

Земную ризу брошу в прах

И обновлю существованье?

Но дело-то в том, что надежда осталась неустойчивой. И Батюшков был все-таки слишком привязан " минутной прелести земной". Вера в творца буквально в следующем стихотворении сменяется констатацией беспощадной смерти, беспощадного уничтожения. Стихотворение " К другу":

Скажи, мудрец младой, что прочно на земли?

Где постоянно жизни счастье?

Мы область призраков обманчивых прошли,

Мы пили чашу сладострастья.

Но где минутный шум веселья и пиров?

В вине потопленные чаши?

Где мудрость светская сияющих умов?

Где твой Фалерн и розы наши?

Где дом твой, счастья дом?.. Он в буре бед исчез,

И место поросло крапивой;

Но я узнал его: я сердца дань принес

На прах его красноречивый...

Впереди Батюшкова ждала пропасть страшного недуга, душевная болезнь, которая мучила его в течение тридцати с лишним лет. Он живет у родственников