Священная» болезнь

Эпилепсия поражает не очень большую, но не самую малую часть населения, встречается во всем мире у всех народов и известна с начала письменной истории человечества. Об эпилепсии знал Гиппократ, называвший ее «священной» болезнью, ибо считал ее причиной божественное вдохновение[50]. Тем не менее эта болезнь в ее основной, судорожной, форме (а это единственная форма, которая была известна до XIX века) вызывала у окружающих страх и враждебность, приводившие к отчуждению и дискриминации больных. Это отношение не до конца преодолено и сегодня.

Эпилептический припадок – его часто называют также судорожным – может иметь с десяток разных форм. Общим для них является внезапность начала припадка (иногда он начинается безо всяких предпосылок, хотя зачастую ему предшествует характерная продрома) и внезапное, стремительное возникновение в мозге аномальной электрической активности. При генерализованном припадке эта электрическая активность начинается одновременно в обоих полушариях головного мозга. При большом припадке (grand mal) наблюдают мощные судорожные мышечные сокращения, прикусывание языка. Иногда на губах появляется пена, больной может издавать нечеловеческие «эпилептические» крики. В течение доли секунды больной теряет сознание и падает на землю (в старину эту болезнь называли еще падучей). Видеть такой припадок страшно.

При малом эпилептическом припадке (petit mal) происходит лишь потеря сознания, больной словно «отключается» на несколько секунд, а затем может как ни в чем не бывало продолжить разговор или шахматную партию, даже не поняв, что с ним что-то произошло. Иногда такие припадки проходят незамеченными и для окружающих.

В противоположность таким генерализованным припадкам, которые возникают вследствие врожденной, генетически обусловленной чувствительности мозга, парциальные припадки возникают в какой-то определенной, пораженной или отличающейся повышенной чувствительностью области (в эпилептическом очаге), которая может появиться вследствие врожденных, генетических причин или вследствие болезни или травмы. Симптомы парциальной эпилепсии зависят от локализации очага: припадки могут быть двигательными (подергивания определенных мышц), вегетативными (с тошнотой, неприятными ощущениями в животе и другими подобными симптомами), сенсорными (с появлением искаженных или галлюцинаторных образов, звуков, запахов и т. д.) или психическими (со внезапным появлением чувства радости или страха, дежавю или жамевю[51], или с появлением странных причудливых мыслей). При парциальном припадке патологическая активность может быть ограничена эпилептическим очагом или распространиться на другие области мозга, и тогда развивается генерализованный судорожный припадок.

Парциальные, или очаговые, припадки как отдельная форма эпилепсии были распознаны лишь во второй половине XIX века – в то же время, когда были описаны и локализованы повреждения разнообразных специфических областей головного мозга, вызывающие очаговые неврологические дефициты, то есть выпадения тех или иных функций (например афазия – потеря способности к речи; агнозия – потеря способности узнавать предметы). Эта связь мозговой патологии со специфическими неврологическими дефицитами, или с «негативными» клиническими симптомами, привела к пониманию того, что в мозге существуют разные центры, отвечающие за те или иные специфические функции.

Однако Хьюлингс Джексон, которого по праву называют отцом английской неврологии, обращал такое же пристальное внимание и на «положительные» симптомы неврологических заболеваний – симптомы повышенной активности, такие как судорожные припадки, галлюцинации и бред. Джексон был дотошным и терпеливым наблюдателем; он стал первым, кто распознал «реминисценции» и «сновидное помрачение сознания» при сложных судорожных припадках. Двигательные очаговые припадки, начинающиеся в кистях рук и распространяющиеся к плечам, мы до сих пор называем «маршем» Джексона.

Кроме этого, Джексон был выдающимся теоретиком. Он выдвинул предположение о том, что в человеческой нервной системе в ходе эволюции возникали все более и более высокие уровни, которые были иерархически организованы так, что высшие уровни подавляли активность нижележащих уровней. Так, Джексон полагал, что поражение какого-либо высшего центра может «высвободить» активность в расположенных ниже центрах. По мнению Джексона, эпилепсия – окно, сквозь которое можно рассмотреть организацию и принципы работы нервной системы (для меня таким окном стала мигрень). «Тот, кто изучает эпилепсию, – писал Джексон, – на самом деле изучает не только эпилепсию».

Один из молодых коллег и современников Джексона, невролог Уильям Говерс, внес неоценимый вклад в описание и классификацию судорожных припадков. При этом если Джексон писал сложным языком со множеством оговорок и пояснений, то изложение Говерса отличалось простотой и ясностью. (Джексон за всю свою жизнь не написал ни одной книги; Говерс, напротив, был весьма плодовитым автором и написал множество книг, среди которых «Эпилепсия и другие хронические судорожные расстройства», вышедшая в 1881 году.)

В особенности Говерса интересовали зрительные симптомы эпилепсии (до книги по эпилепсии он написал сочинение по офтальмологии). Он с большим интересом описывал простые зрительные галлюцинации:

«У одного из пациентов предвестником припадка всегда была голубая звезда, появлявшаяся в поле зрения левого глаза и приближавшаяся до того момента, когда больной терял сознание. У другого больного в левом поле зрения тоже возникал предмет, хотя и не светящийся. Этот предмет описывал круги и также приближался к больному до тех пор, пока он не терял сознание».

Несколько лет назад мне довелось осмотреть Джен В., очень красноречивую и грамотную молодую женщину. Больная рассказала, что, когда ей было четыре года, она вдруг увидела светящийся шаровидный предмет в правой половине поля зрения. У шара были очень ровные отчетливые контуры, и он непрестанно вращался. Этот цветной шар вращался несколько секунд, после чего справа от него возникло сероватое облако, затмившее правое поле зрения на несколько минут.

Больная и после этого случая продолжала видеть шар, появлявшийся в одном и том же месте поля зрения. Шар возникал четыре-пять раз в год, но девочка думала, что это реальный шар, который видят и все остальные люди. В шестилетнем возрасте к видению шара присоединилась головная боль в одной половине головы, часто боль усугублялась ярким светом и громкими звуками. Девочку показали неврологу, но ни на ЭЭГ, ни на КТ ничего не обнаружили и девочке поставили диагноз «мигрень».

Когда больной исполнилось тринадцать лет, длительность приступов увеличилась, они участились и приобрели более сложную форму. Иногда эти пугавшие больную приступы сопровождались полной слепотой в течение нескольких минут. Мало того, в такие моменты девочка переставала понимать речь. Если же она сама пыталась что-то сказать, то вместо членораздельной речи у нее получалось какое-то невнятное бормотание. После этого ей был поставлен диагноз «осложненная мигрень».

В пятнадцать лет у Джен впервые появился большой эпилептический припадок – у больной начались судороги, она потеряла сознание и упала на пол. Ей много раз делали ЭЭГ и МРТ, но не выявили никаких отклонений от нормы. Однако специалист-эпилептолог, которому, в конце концов, показали девочку, обнаружил эпилептический очаг, локализованный в затылочной доле левого полушария, в том месте, где была нарушена архитектоника коры. Больной были назначены противосудорожные лекарства, которые предотвратили судорожные припадки, но оказались бессильны против зрительных приступов, которые участились до такой степени, что случались у нее практически ежедневно по нескольку раз в день. Больная рассказала, что эти приступы провоцируются ярким светом, мерцанием, движением предметов на ярком свету и свечением люминесцентных ламп. Эта повышенная чувствительность к свету определила поведение больной – она вела преимущественно сумеречный и ночной образ жизни.

Так как зрительные расстройства не поддавались медикаментозному лечению, Джен предложили оперативное лечение – удаление пораженной области в затылочной доле левого полушария. Джен было в то время двадцать лет. Во время предоперационного картирования мозга с помощью электростимуляции больная явственно увидела фею Динь-Динь и персонажей других мультфильмов. Это был единственный раз, когда у Джен появились сложные галлюцинации. До тех пор все они были простыми – светящиеся шары или россыпи сверкающих звезд.

Непосредственный эффект операции был очень хорошим. Больная воспрянула духом, так как теперь ей не надо было вести затворнический образ жизни. Девушка снова стала преподавать гимнастику. Зрительные припадки теперь можно было предотвращать очень небольшими дозами противосудорожных лекарств, хотя сохранилась повышенная чувствительность к стрессу, чувству голода, бессонным ночам, мельканию света и люминесцентным лампам. После операции у нее возникла скотома (локальная слепота) в правом нижнем квадранте поля зрения, и хотя это не мешает Джен ориентироваться, девушка все же перестала водить машину. Через несколько лет после операции рецидивировали прежние симптомы, хотя и не в такой степени, как раньше. Джен говорит: «Эпилепсия – это тяжкое испытание, посланное мне жизнью, но я смогла разработать тактику борьбы с ней». Джен работает научным сотрудником на биомедицинском предприятии (где занимается нейрофизиологией). Эту профессию она выбрала под влиянием своего заболевания.

Если эпилептический очаг находится на высших уровнях сенсорной коры, теменной или височных долей, то эпилептические галлюцинации могут иметь весьма сложный характер. Валери Л., женщина двадцати восьми лет, талантливый врач, с раннего детства страдала заболеванием, которое вначале расценивали как мигрень. Болезнь проявлялась односторонней головной болью, которой предшествовало появление в поле зрения мерцающих синих точек. Однако в возрасте пятнадцати лет с Валери случилось нечто неожиданное. Сама больная рассказывает об этом так: «Я пробежала дистанцию в десять миль, а на следующий день почувствовала себя очень странно. В ночь после забега я спала как убитая, а днем проспала еще шесть часов, что для меня очень нехарактерно. Потом я вместе с семьей отправилась в храм. Служба была долгой, нам пришлось много стоять». Вокруг предметов стали появляться яркие круги, и Валери сказала своей сестре: «Знаешь, со мной происходит что-то странное». Потом женщина вдруг увидела, что стакан воды, на который она в тот момент смотрела, стал как бы размножаться, и вскоре она везде видела бесчисленные стаканы воды. Они покрывали стены и потолок церкви. Все это видение продолжалось не более пяти секунд – «но это были самые долгие пять секунд в моей жизни».

После этого Валери потеряла сознание. В себя она пришла уже в машине «Скорой помощи», услышав, как водитель говорил в микрофон: «Везу девочку с припадком». В тот момент Валери поняла, что она и есть та девочка.

В возрасте шестнадцати лет у нее случился еще один такой же приступ, после которого Валери впервые были назначены противосудорожные лекарства.

Третий большой припадок случился год спустя после второго, когда Валери уже училась в колледже. Перед припадком женщина увидела смутные черные тени в воздухе («как пятна в таблице Роршаха[52]»), больная принялась пристально рассматривать эти пятна, и они стали превращаться в лица – лица матери и других родственников. Лица были неподвижными, плоскими (двумерными) и выглядели как негативы – светлые части лиц выглядели темными, и наоборот. Очертания лиц колебались, как будто «я смотрела на них сквозь пламя». Видение продолжалось тридцать секунд, после чего начались судороги и больная потеряла сознание. Лечащий врач увеличил дозу противосудорожных лекарств, и большие припадки прекратились, хотя зрительные галлюцинации сохранились и происходят приблизительно два раза в месяц. Галлюцинации провоцируют стресс и недосыпание.

Однажды – в период учебы в колледже – Валери почувствовала слабость и решила переночевать в родительском доме. Она разговаривала с матерью перед сном, как вдруг начала «видеть» электронные письма, полученные ею в первой половине дня. Эти письма облепили все стены ее детской. Одно из писем «размножилось», и одна копия покрыла лицо матери, но сквозь письмо Валери продолжала различать черты лица. Письмо было настолько реальным, что Валери могла прочитать в нем каждое слово. Повсюду девушке виделись предметы обстановки спальни. Причем это был какой-то один предмет, который становился множественным, и его копии заполоняли все пространство. В последнее время такая множественность стала касаться знакомых лиц. Эти портреты «проецируются» на потолок, стены и вообще на любую поверхность. Такое множественное распространение визуальных образов в пространстве (полиопия) и времени (палинопсия) было очень живо описано Макдональдом Кричли, который и ввел в медицинскую практику термин «палинопсия» (правда, сам он называл этот феномен палиопсией).

У Валери также имеют место расстройства зрительного восприятия, связанные с припадками. Вообще первым признаком надвигающегося припадка является изменение ее собственного отражения в зеркале. Глядя на себя в зеркало, Валери в такие моменты чувствует: «Это не я, это какая-то близкая родственница». Если в такой момент Валери ложится спать, припадок удается предотвратить. Если Валери не высыпается за ночь, наутро лица членов семьи видятся ей искаженными – «странными», деформированными, особенно в области глаз, но не настолько, чтобы она их не узнавала. Между припадками у Валери может возникать противоположное ощущение – все лица кажутся ей знакомыми. Иногда это ощущение оказывается таким сильным, что ей хочется здороваться со всеми встречными, несмотря на то что рассудок подсказывает ей, что это всего лишь иллюзия. «Скорее всего, я не знаю этого человека».

Несмотря на свои эпилептические ауры, Валери живет полноценной жизнью, успешно справляется с работой. Морально ее поддерживают три фактора: во-первых, больших припадков у нее не было уже десять лет; во-вторых, чем бы ни были вызваны ее припадки, они, по крайней мере, не прогрессируют (в двенадцать лет больная перенесла небольшую черепно-мозговую травму, ставшую причиной легкого поражения височной доли), и в-третьих, лекарственная терапия сохраняет свою эффективность в назначенных дозах.

Обеим женщинам – и Джен и Валери – вначале был ошибочно поставлен диагноз «мигрень». Такое смешение эпилепсии и мигрени происходит нередко. Говерс с большим трудом дифференцировал эти заболевания. В своей книге «Пограничная область эпилепсии», вышедшей в 1907 году, он описал как различия, так и сходные признаки этих двух заболеваний. Мигрень и эпилепсия – заболевания пароксизмальные, характеризующиеся внезапной манифестацией, стереотипным развитием и резким прекращением припадков. При обоих заболеваниях мы наблюдаем медленный ход сменяющих друг друга симптомов и вызывающей их электрической активности мозга. При мигрени вся клиническая картина от начала до конца пика разворачивается в течение пятнадцати – двадцати минут, при эпилепсии часто в течение считанных секунд. При мигрени сложные галлюцинации встречаются редко, а при эпилепсии, затрагивающей высшие отделы головного мозга, галлюцинации могут быть чрезвычайно сложными, принимая вид «реминисценций», или сновидных фантазий, как, например, у одной больной Говерса, которая видела лежащий в руинах Лондон, а себя – единственной уцелевшей свидетельницей его разрушения.

Лора М., изучавшая в колледже психологию, поначалу игнорировала появившиеся у нее «странные приступы», но, в конце концов, все-таки проконсультировалась со специалистом-эпилептологом, который обнаружил, что она страдает «стереотипными эпизодами дежавю, визуальными и эмоционально окрашенными воспоминаниями сновидения или последовательности сновидений – обычно одного из пяти сновидений, виденных за прошедшие десять лет». Все эти видения могли возникать по нескольку раз в день и усугублялись усталостью и курением марихуаны. Лора начала принимать противосудорожные препараты, и приступы стали более редкими и менее интенсивными, но больная отметила отрицательный побочный эффект – чувство повышенного возбуждения, которое затем сменялось страшной вялостью. Больная самовольно прекратила прием противосудорожных лекарств и сократила употребление марихуаны. Приступы стали легче и происходят теперь только раз пять или шесть в месяц. Длительность приступов составляет всего несколько секунд и, несмотря на потрясающую силу видений и ощущение «отключки», окружающие, как правило, не успевают ничего заметить. Единственный телесный симптом – это желание закатить глаза, которому больная сопротивляется, если вокруг находятся люди.

Лора рассказала, что у нее всегда были живые, яркие, цветные сновидения, которые она легко запоминала, причем в большинстве своем это были «географические» сновидения со сложными разнообразными пейзажами. Больная думает, что зрительные галлюцинации и яркие воспоминания, которые возникают у нее перед припадками, имеют своим источником пейзажи былых сновидений.

Один из излюбленных ландшафтных сюжетов – Чикаго, где больная жила в ранней юности. Перед припадками в большинстве случаев она переносится в Чикаго своих сновидений – по галлюцинаторным картинам она потом рисовала план города с его реальными объектами, но вся топография города странным образом видоизменялась. В других случаях она видела иной пейзаж – холм в городе, где она училась в университете. «В течение нескольких секунд, – говорила мне больная, – я на короткое время возвращаюсь в свои прежние сновидения, оказываясь в разных местах в разное время. Эти места мне «знакомы», хотя в реальности их просто не существует».

Еще один ландшафт, который видится Лоре перед припадками, – это итальянский городок на холмах, где больная жила некоторое время. Есть и еще одна пугающая больную галлюцинация. «Я вижу себя на пляже. Рядом со мной моя маленькая сестричка. Начинается бомбежка, и я теряю сестренку из вида. Вокруг замертво падают люди». Больная говорит, что иногда пейзажи смешиваются, накладываются друг на друга. Так, например, холм может превратиться в пляж. Визуальные образы всегда эмоционально окрашены: обычно страхом или возбуждением, – эти эмоции захлестывают Лору в течение пятнадцати – двадцати минут после окончания припадка.

Эти странные эпизоды сильно угнетают Лору. На одной из своих карт она написала: «Все это не на шутку меня пугает. Помогите мне, если можете. Спасибо!» Она говорит, что готова заплатить миллион долларов тому, кто избавит ее от этих припадков, но, с другой стороны, Лора чувствует, что эти галлюцинации – ворота в иные формы сознания, в иные миры и иные времена; правда, открываются эти ворота независимо от воли самой Лоры.

В своей книге «Эпилепсия», вышедшей в 1881 году, Уильям Говерс привел множество примеров простых сенсорных припадков, отметив при этом, что слуховая аура встречается так же часто, как и зрительная. Некоторые больные рассказывали о «барабанной дроби», «шипении», «звоне», «треске», а иногда и о более сложных звуковых галлюцинациях, например музыкальных. (Музыка может быть содержанием эпилептических галлюцинаций, но иногда реальная музыка провоцирует припадок; в «Музыкофилии» я описал несколько примеров такой музыкогенной эпилепсии.)

При сложном парциальном припадке можно также наблюдать жевательные движения или движения губ, сопровождающиеся вкусовыми галлюцинациями[53]. Обонятельные галлюцинации при эпилептических припадках могут встречаться как изолированно, так и в сочетании с галлюцинациями других модальностей. Об этом написал в вышедшем в 1958 году обзоре Дэвид Дэйли. В большинстве случаев больным не удается идентифицировать или описать эти запахи, несмотря на то что они повторяются от припадка к припадку (больные могут лишь сказать, приятный это запах или нет). Один из пациентов Дэйли утверждал, что ощущает запах жареного мяса, а другой говорил, что перед припадком у него создается такое впечатление, что он попал в парфюмерную лавку. Одна женщина так явственно ощущала запах персиков, что была уверена, будто где-то в комнате действительно лежат персики[54]. У другого больного на фоне обонятельных галлюцинаций возникали ассоциации с теми запахами, которые он помнил с раннего детства, – это были запахи маминой кухни.

В 1956 году судовой врач Роберт Эфрон представил детальное описание случая одной своей больной, Тельмы Б., профессиональной певицы средних лет. У миссис Б. имела место обонятельная аура эпилептических припадков, и кроме того, она прекрасно описала то, что Хьюлингс Джексон называл удвоением сознания:

«Обычно это происходит на фоне абсолютного благополучия. У меня вдруг возникает чувство, что меня хватают и куда-то уносят. Мне начинает казаться, что я нахожусь либо в двух местах одновременно, либо вообще нигде. При этом я могу читать, говорить, писать и даже петь. Я совершенно отчетливо понимаю, что происходит, но мне при этом кажется, что я нахожусь за пределами собственного тела. Как только у меня появляется это ощущение, я знаю, что за ним последует судорожный припадок, и я всеми силами стараюсь его избежать. Но что бы я ни делала, припадок все равно происходит. Все развивается неотвратимо, как по железнодорожному расписанию. На этой первой стадии припадка я ощущаю прилив сил. Если я в это время нахожусь дома, то принимаюсь за уборку – мою посуду, стираю пыль, перестилаю кровати. Сестра говорит, что я делаю все это с головокружительной быстротой – бегаю по дому как заводная. Но мне, наоборот, кажется, что я делаю все очень медленно. Причем в эти моменты меня очень интересует время: я часто поглядываю на часы и каждые несколько минут спрашиваю у других, который час. Поэтому я всегда точно знаю, сколько времени продолжается эта часть припадка. Иногда она бывает короткой – не больше десяти минут, но иногда может тянуться бо́ льшую часть дня, и тогда это кромешный ад. Но обычно это продолжается двадцать – тридцать минут. Все это время я чувствую свою отчужденность. Это все равно что выйти из комнаты и наблюдать за собой сквозь замочную скважину. Иногда мне кажется, что я – как Бог – смотрю на Землю сверху, не принадлежа к населяющим ее людям».

Приблизительно в середине припадка, рассказывала миссис Б., у нее в голове возникала «забавная идея» и предчувствие появления запаха:

«Я жду появления запаха в любой момент, но не могу точно сказать, когда именно это произойдет… Первый раз это произошло, когда я была за городом. У меня было чудесное настроение, я собирала незабудки. Очень хорошо помню, что я то и дело нюхала эти цветы, хотя прекрасно знаю, что они ничем не пахнут. Я продолжала упрямо нюхать цветы, ожидая, что вот-вот почувствую аромат, хотя, как я уже сказала, я прекрасно знаю, что у незабудок нет никакого аромата. Но, зная это, я одновременно знаю и другое».

В этой второй фазе эпилептической ауры миссис Б. ощущает, как «отчуждение» все больше и больше усиливается, а это значит, что неумолимо приближается судорожный припадок. В это время она ложится на пол подальше от мебели, чтобы не ушибиться во время судорог. Вот что она рассказывает:

«Когда я чувствую, что совершенно отдалилась от себя и от мира, я вдруг – как взрыв или удар – ощущаю запах. Как только появляется запах, я тут же возвращаюсь в реальный мир и перестаю чувствовать свою от него отчужденность. Запах раздражающе сладкий, напоминает запах дешевых духов. На меня снисходит невероятное спокойствие. Кажется, я теряю слух, остается один всепроникающий запах».

Его ощущение продолжается несколько секунд, а потом пропадает, но тишина продолжается еще пять – десять секунд, после чего кто-то окликает больную по имени. Вот как она сама об этом рассказывала:

«Это не похоже на то, как слышишь голос во сне. Этот голос поражает меня. Он не мужской и не женский. Я его не узнаю. Я знаю только одно – я слышу голос, после чего у меня начинаются судороги».

Больная изо всех сил старалась не прислушиваться к голосу, но он был неотвратим. В конце концов миссис Б. теряла сознание, после чего начинался собственно судорожный припадок.

У Говерса был один «излюбленный» тип припадка, к которому он постоянно возвращается в своем сочинении, ибо у этого больного, так же как и у Тельмы Б., была эпилептическая аура, включавшая в себя галлюцинации разнообразных модальностей, сопровождавшихся стереотипным «маршем» симптомов. Этот марш подсказывал Говерсу, как именно эпилептическое возбуждение распространяется по мозгу, активируя сначала одну его часть, потом другую, вызывая при этом соответствующие галлюцинации. Этого больного Говерс впервые описал в своей «Эпилепсии», опубликованной в 1881 году:

«Больной – умный воспитанный молодой человек двадцати шести лет. Все его припадки проходят по одной и той же схеме. Вначале слева под ребрами появляется ощущение, похожее на «боль от судороги». Потом, на фоне непрекращающегося ощущения, в груди с ритмичным гулом («бум-бум») прокатывается ком. Когда ком докатывается до верхней части груди, больной начинает чувствовать и слышать «стук». Это ощущение распространяется к левому уху, а потом в нем раздается «шипение, похожее на шипение паровоза». Шипение отдается в голове. Потом больной неизменно видит какую-то старуху в коричневом платье, которая предлагает ему что-то пахнущее бобами тонка[55]. Затем старуха исчезает, и в поле зрения появляются два больших световых пятна – эти расположенные рядом пятна начинают приближаться резкими толчкообразными движениями. С появлением пятен шипение пропадает, но в горле возникает чувство удушья, после чего происходит потеря сознания с последующими судорогами, которые, судя по описанию, являются несомненно эпилептическими».

У большинства людей фокальные припадки проявляются стереотипными зрительными галлюцинациями, которые практически без изменений повторяются от припадка к припадку. Есть, однако, больные, у которых репертуар аур довольно богат и разнообразен. Писательница Эми Т., у которой эпилепсия возникла, вероятно, вследствие болезни Лайма, так описывала мне свои галлюцинации:

«Когда я поняла, что эти галлюцинации суть эпилептические припадки, я сильно ими заинтересовалась как неким капризом своего мозга, и постаралась подмечать детали повторявшихся видений». Будучи писательницей, Эми Т. давала имена своим повторным галлюцинациям. Самую частую галлюцинацию она назвала «светящимся вращающимся одометром». Вот как она его описывает:

«Выглядит он приблизительно так же, как спидометр машины ночью, если не считать того, что цифры в нем вращаются с головокружительной быстротой, как цифры счетчика стоимости бензина на заправке. Приблизительно через двадцать секунд цифры начинают распадаться на фрагменты, рассыпается и сам одометр, и все видение постепенно исчезает. Так как эта галлюцинация повторяется довольно часто, я начала играть в игру: смогу ли я прочитать выпадающие числа или регулировать скорость их появления на шкале одометра, или смогу ли я продлить галлюцинацию. До сих пор у меня это не получалось».

Остальные галлюцинаторные образы были неподвижны. Какое-то время больная часто видела

«…женскую фигуру в длинном викторианском платье. Женщина стояла на просцениуме, а в глубине сцены виднелись другие люди. Все вместе было похоже на тусклую фотографию той эпохи или на черно-белый вариант картин Ренуара, на которых он изображал людей в парке. Женщина не смотрела на меня и не двигалась. Я никогда не принимала эту сцену за что-то реальное и не думала, что это настоящие люди. Образ этот меня не трогал и не волновал, он не имел никакого отношения к моей жизни, и, глядя на женщину, я не испытывала никаких эмоций».

Иногда содержанием галлюцинаций были неприятные запахи или тактильные ощущения – например она чувствовала, как под ногами «…колеблется земля. Иногда я даже спрашивала у людей, не началось ли землетрясение».

Иногда у больной бывают дежавю и жамевю, и это вызывают у нее сильное беспокойство:

«Я помню, что впервые это произошло, когда я однажды посмотрела на здание, мимо которого я проходила сотни раз, и подумала, что мне незнакомы его цвет и форма. Потом я оглянулась и поняла, что это место мне совершенно незнакомо. Я потеряла ориентацию и не знала, куда мне идти. Точно так же я иногда не узнаю свой собственный дом, но при этом я знаю, что я дома. Но я научилась терпению, так как знаю, что это состояние продолжается не более двадцати – тридцати секунд».

Эми подметила, что припадки чаще всего случаются либо при пробуждении, либо при засыпании. Иногда она видит висящих под потолком «голливудских инопланетян». Выглядит все это как неуклюжая попытка снять фильм о пришельцах, которые похожи на пауков в шлемах.

Эми подчеркивает, что эти образы не имеют никакого отношения к тому, что с ней происходит, не вызывают никаких ассоциаций или эмоций. «Они не заставляют меня о чем бы то ни было задуматься, – говорит она. – Они как не имеющие никакого значения сновидения, как случайные, мелькающие образы».

Стивен Л., обаятельный приветливый человек, пришел ко мне на консультацию летом 2007 года. Он принес с собой семнадцать страниц убористого машинописного текста – свою, как он выразился, «нейроисторию», извинившись за такую «графоманию». Стивен рассказал, что его проблемы начались тридцать лет назад, после ДТП, в котором его машину отбросило на обочину, а сам он сильно ударился головой о ветровое стекло. Он получил сотрясение мозга, от которого полностью оправился через несколько дней. Два месяца спустя у больного начались кратковременные эпизоды дежавю: ему начинало казаться, что все, что он переживает, делает, думает и чувствует, он уже когда-то переживал, делал, думал и чувствовал. Поначалу эти эпизоды ему даже нравились, «как легкий бриз, освежающий лицо», но прошло несколько недель и эти приступы стали беспокоить больного по тридцать – сорок раз в день. Однажды, чтобы доказать себе, что эти ощущения не более чем иллюзии, он исполнил перед зеркалом в ванной нечто вроде горской шотландской пляски. Стивен знал, что никогда в жизни не исполнял этот танец, но тем не менее само действие казалось ему до боли знакомым.

Приступы стали не только более частыми – усложнилось и их содержание; дежавю стали лишь началом «каскада», как выразился больной, других переживаний, которые, начавшись, неумолимо развертывались дальше. За приступами уже виденного последовали приступы леденящей или, наоборот, жгучей боли в груди, потом начались нарушения слуха – звуки стали казаться чересчур громкими, реверберирующими, эхом отдававшимися в ушах. Он мог услышать знакомую песню, которая звучала так явно, будто ее исполняли в соседней комнате, причем это было знакомое исполнение. Например, больной мог услышать песню Нила Янга «После золотой лихорадки», как ее пели в прошлом году на концерте в колледже. После этого Стивен ощутил пикантный пряный запах и «соответствующий запаху вкус».

Однажды больному приснилось, что у него началась одна из его аур, и, проснувшись, он понял, что это действительно так. Но на этот раз к обычному каскаду присоединилось нечто вроде раздвоения личности – больному казалось, что он поднялся вверх и смотрит на свое собственное тело как будто из открытого окна в потолке. Это видение было реальным и пугающим. Пугающим было понимание того, что мозг все больше и больше поражается болезнью, а ситуация окончательно выходит из-под контроля.

Тем не менее больной никому не рассказывал о своих ощущениях до Рождества 1976 года, когда у него впервые случился большой эпилептический припадок с судорогами. В тот момент больной находился в постели с девушкой, и она рассказала ему об этом. Стивен проконсультировался с неврологом, и тот подтвердил, что у больного имеет место височная эпилепсия – возможно, как следствие черепно-мозговой травмы, полученной во время дорожного происшествия. Больному были назначены противосудорожные лекарства, сначала одно, потом несколько, но его продолжали беспокоить галлюцинации, а один-два раза в месяц случались и большие судорожные припадки. Стивен принимал разнообразные лекарства в течение тринадцати лет без существенного эффекта, и в конце концов обратился к другому неврологу, чтобы обсудить вопрос о возможном хирургическом лечении.

В 1990 году Стивену сделали операцию – удалили эпилептический очаг в правой височной доле. После операции ему стало настолько лучше, что он решил прекратить прием противосудорожных средств. Но случилось несчастье: Стивен снова попал в ДТП, после чего припадки возобновились. Лекарства снова оказались неэффективными, и в 1997 году Стивен перенес еще одну, более обширную операцию. Несмотря на это, он продолжает принимать противоэпилептические лекарства, которые не способны предупредить развитие некоторых симптомов, которые он мне описал:

«Самым интригующим ощущением, которое возникло в начале 2000 года, стало ощущение, что я одновременно нахожусь в двух местах сразу. Я совершенно отчетливо понимал, что живу и дышу здесь и сейчас – в середине февраля 2000 года, – но умственно и физически я одновременно находился и в 1975 году. Это ощущение преследовало меня целый день.

К этим симптомам летом 2008 года прибавился еще один. Я начал слышать свои собственные глаза. Стоит мне отвести взгляд вправо или влево, как я немедленно слышу отрывистый звук, словно я повернулся на «бобовом пуфе» или как будто кто-то резко ударил по оркестровой тарелке. Эти звуки я слышу до сих пор. А когда я сильно устаю, то начинаю слышать где-то в основании черепа глухие удары».

Стивен считает, что после начала эпилепсии в его личности произошла «метаморфоза», что он стал «более духовным и начал проявлять большую склонность к творчеству и художественному мышлению». Стивен думает, что теперь им руководит ставшая чрезмерно активной «правая сторона» (как он ее называет) мозга. В частности, музыка приобрела в его жизни бо́ льшее значение. После колледжа Стивен бросил играть на губной гармошке, но теперь, когда ему за пятьдесят, ежедневно часами играет на ней как одержимый. Иногда он также часами пишет или рисует. Личность его теперь имеет черно-белый характер: он живет по принципу «все или ничего». Он либо с головой погружается в какое-либо занятие, либо проводит время в полной праздности. В последнее время Стивен стал вспыльчивым и легко впадает в ярость. Однажды, когда его на улице подрезал какой-то водитель, Стивен швырнул в его машину канистру, а потом набросился на обидчика с кулаками. (Вспоминая тот эпизод, Стивен считает, что это, наверное, был очередной припадок.) Несмотря на заболевание, Стивен Л. продолжает успешно работать в области медицинских исследований, оставаясь творческой личностью, умным и интересным человеком.

Говерс и его современники не могли оказать существенной помощи пациентам, страдавшим генерализованными и парциальными судорожными припадками. Для лечения врачи в то время назначали седативные препараты, например бром[56]. Многие больные, особенно страдавшие височной эпилепсией, считались неизлечимыми вплоть до введения в медицинскую практику (в 30-е годы) первых противосудорожных лекарств. Но даже после этого в большинстве тяжелых случаев медикаментозное лечение оказывалось неэффективным. В те же 30-е годы появились более радикальные хирургические методы лечения эпилепсии, разработанные блестящим американским нейрохирургом Уайлдером Пенфилдом, работавшим в Монреале, и его коллегой Гербертом Джаспером. Для того чтобы удалить эпилептический очаг, нужно было определить его локализацию, для чего Пенфилду и Джасперу пришлось картировать кору височной доли больного, когда он находился в сознании. (Вскрытие черепной коробки, трепанацию черепа можно выполнить под местной анестезией, а манипуляции на ткани мозга безболезненны и могут выполняться без обезболивания.) В течение двадцати лет с использованием «Монреальской процедуры» было выполнено более пятисот операций по удалению очага в височной доле у больных парциальными эпилептическими припадками. У этих больных судорожные припадки отличались невероятным разнообразием симптоматики, но приблизительно у сорока больных наблюдали явление, которое сам Пенфилд называл «экспериментальным припадком». Во время операции у больного возникали отличающиеся почти галлюцинаторной яркостью воспоминания, приводившие к «удвоению» сознания: больной мог одновременно чувствовать себя лежащим на операционном столе в монреальской клинике и едущим верхом по лесу. Систематически исследуя открытые участки мозга стимулирующими электродами, Пенфилд обнаруживал точки, стимуляция которых вызывала внезапные непроизвольные ответы – экспериментальные припадки[57]. Удаление этих очагов приводило к исчезновению подобных припадков, но не влияло на память. Пенфилд описал множество примеров экспериментальных припадков:

«Во время операции становится совершенно ясно, что вызванный экспериментальный ответ является случайным воспроизведением любого из эпизодов, составляющих поток сознания больного за какой-то промежуток его прошлой истории. Это может быть момент прослушивания музыки, взгляд сквозь открытую дверь танцевального зала, действия воображаемых грабителей со страниц комикса; воспоминание о родах, испуг перед угрозами незнакомца; воспоминание о входящих в дом людях в обсыпанной снегом одежде. Это может быть воспоминание о моменте, когда больной стоял на пересечении улиц Джекоба и Вашингтона в городе Саут-Бенд, штат Индиана».

Идея Пенфилда об актуальной памяти или переживаниях, которые можно искусственно активировать, многими оспаривалась. Теперь мы знаем, что воспоминания не хранятся в мозге в фиксированном или замороженном виде, как продукты в леднике, а видоизменяются, рассыпаются на фрагменты, снова воссоздаются из них и по-новому классифицируются при каждом акте припоминания.

Говерс и его современники в начале XX века считали, что воспоминания как бы отпечатываются в мозге (как и Сократ, который считал, что они отпечатываются в мозге как в восковой форме). Этот классический взгляд был оспорен только после важнейших исследований Фредерика Бартлетта, проведенных в 20–30-е годы в Кембридже. В то время как Эббингаус и другие исследователи памяти изучали механическую память – например, сколько единиц информации может одновременно запомнить человек, – Бартлетт предъявлял испытуемым осмысленные картины или связные истории, а потом просил припоминать их в течение нескольких месяцев. При каждом акте припоминания воспоминание изменялось (иногда очень сильно). Эти эксперименты убедили Бартлетта в том, что под памятью надо понимать не статический феномен, а динамический процесс «припоминания». В этой связи Бартлетт писал:

«Припоминание – это не повторное возбуждение бесчисленных, фиксированных, безжизненных и фрагментарных следов. Это творческое перестроение, или, если угодно, построение, основанное на связи наших отношений ко всей активной массе упорядоченных прошлых реакций и прошлого опыта… Именно поэтому воспоминания так редко бывают точными».

Тем не менее некоторые воспоминания, как мы видим, остаются на всю жизнь яркими, изобилующими мельчайшими подробностями и практически неизменными. Это особенно верно в отношении травмирующих, эмоционально окрашенных или значимых воспоминаний. Пенфилд, однако, не уставал подчеркивать, что вспышки ярких эпилептических воспоминаний начисто лишены каких-то особых свойств[58]. «Было бы очень трудно себе представить, – писал Пенфилд, – чтобы какие-то тривиальные события или песенки, которые вспоминаются при искусственной стимуляции или эпилептическом разряде, имели какое-то эмоциональное значение для больного, даже если он воспринимает их очень отчетливо». Пенфилд считал, что вызванные этими причинами яркие воспоминания состоят из «случайных» сегментов опыта, случайно связанных с судорожным очагом.

Любопытно, что Пенфилд, описав столько разнообразных экспериментальных галлюцинаций, не говорит ни слова о том, что мы теперь называем экстатическими припадками – припадками, порождающими чувство экстаза или неземной радости, такими припадками, какие описал Достоевский. Припадки у него начались в детстве, но участились после возвращения из сибирской ссылки, когда Достоевскому было уже за сорок. Во время своих нечастых больших припадков он испускал (как писала его жена) «исполненный страхом крик, в котором не было ничего человеческого», а потом без сознания падал на пол. Многим из таких припадков предшествовала мистическая или экстатическая аура, но иногда припадок ограничивался одной только аурой, за которой не следовали судороги и потеря сознания. Первый такой припадок без судорог случился с писателем в канун Пасхи и был описан Софьей Ковалевской в ее «Воспоминаниях детства». (Софью Ковалевскую цитирует французский невропатолог Алажуанин в своей статье об эпилепсии Достоевского.) Писатель разговаривал с двумя друзьями о религии, когда часы пробили полночь. Достоевский умолк, а потом неожиданно воскликнул: «Бог существует, он воистину существует!» Позже он сам подробно описал свои тогдашние переживания:

«Воздух вдруг наполнился страшным шумом, и я попытался встать. Я почувствовал, как небеса падают на Землю, охватывая меня со всех сторон. Я воистину прикоснулся к Богу. Он вошел в меня, и я закричал: «Бог существует!» Больше я ничего не помню. Все вы, здоровые люди, – сказал он, – не можете представить себе и тысячной доли того счастья, какое испытываем мы, эпилептики, в те несколько секунд, которые предшествуют припадку. Магомет в своем Коране говорит, что увидел рай и вошел в него. Все эти так называемые умные просвещенные люди вполне уверены в том, что он был лжец и шарлатан. Но нет, он не лгал, он и в самом деле побывал в раю во время приступа эпилепсии, он был жертвой этой болезни, как и я. Мне неведомо, длится ли это счастье секунды, часы или месяцы, но поверьте мне, что ни одну радость жизни не променяю я на это счастье».

Достоевский оставил описания еще нескольких подобных случаев и наделил некоторых героев своих романов припадками, похожими на его собственные, а иногда и идентичными им. Один такой припадок поразил князя Мышкина в «Идиоте»:

«В такие моменты, мимолетные, словно молнии, впечатления от жизни и сознания становились вдесятеро более сильными. Дух его и сердце озарялись невероятным ощущением света, все его чувства, все его сомнения, вся его тревога мгновенно успокаивались и сменялись несокрушимой безмятежностью, составленной из просветленной радости, гармонии и надежды; разум его возвышался до понимания конечной причины всего сущего».

Описания экстатических припадков есть также в «Бесах», «Братьях Карамазовых», «Униженных и оскорбленных», в то время как в «Двойнике» содержится описание «насильственного» мышления, почти идентичное тому, что описывал в то же самое время Хьюлингс Джексон в своих гениальных неврологических статьях.

Помимо экстатических аур – которые всегда казались Достоевскому откровениями конечной истины, прямым и достоверным познанием Бога – в последние годы жизни, в годы наивысшего творческого взлета, в его личности происходили тяжелые и необратимые изменения. Теофиль Алажуанин, французский невропатолог, заметил однажды, что эти изменения становятся особенно отчетливыми, если сравнить ранние, реалистические произведения Достоевского с его мистическими сочинениями, написанными на склоне лет. Алажуанин предположил, что «эпилепсия создала в личности Достоевского «двойника» – рационалиста и мистика, и каждый из них отдавал писателю самое лучшее, что в них было… но постепенно мистическое стало господствовать в душе Достоевского».

Именно эти изменения, которые заметно прогрессировали даже между двумя приступами (как говорят неврологи, в интериктальные периоды), привлекли пристальное внимание американского невролога Нормана Гешвинда, который в 70–80-е годы написал несколько статей на эту тему. Он особо отметил нараставшую одержимость Достоевского нравственностью и приличным поведением, его усиливавшуюся склонность «впутываться в мелочные споры, отсутствие чувства юмора, равнодушие к сексуальности и, несмотря на возвышенный нравственный тон, постоянную готовность впадать в гнев по самым пустяковым поводам». Все это Гешвинд называл «интериктальным личностным синдромом» (теперь этот симптомокомплекс называют синдромом Гешвинда). Больные этим синдромом часто погружаются в глубокую религиозность (Гешвинд называл это гиперрелигиозностью). У этих больных – так же как у Стивена Л. – может пробудиться неудержимая страсть к сочинительству, живописи или музыке.

Независимо от того, развивается или нет интериктальный личностный синдром – ведь он действительно встречается далеко не у всех больных с височной эпилепсией, – нет никаких сомнений в том, что переживаемые больными экстатические припадки трогают их до глубины души. Больные иногда сами страстно желают, чтобы такие припадки случались у них как можно чаще. В 2003 году норвежские ученые Хансен Асгейм и Эйлерт Бродткорб опубликовали статью об одиннадцати исследованных ими больных с экстатическими припадками. Восемь из них желали снова и снова переживать эти припадки, а пятеро нашли способы провоцировать их. Более, чем любые другие приступы и припадки, экстатические припадки воспринимаются больными как озарения или откровения глубинной реальности.

Оррин Девински, ученик Гешвинда, и сам был первопроходцем в исследовании височной эпилепсии и целого спектра нейропсихологических переживаний, с нею связанных: аутоскопии, ощущения пребывания вне собственного тела, дежавю и жамевю, а также личностных изменений, развивающихся в периоды между припадками. Девински и его коллеги смогли осуществить клиническое наблюдение и регистрацию ЭЭГ у больных в те моменты, когда они переживали экстатические и религиозно окрашенные припадки. Таким образом, им удалось доказать совпадение во времени «озарений» и припадков, так как на фоне «озарений» усиливалась активность в судорожных очагах, находящихся в височных долях (чаще всего справа)[59].

Такие откровения могут принимать самую разнообразную форму. Девински рассказал мне об одной женщине, у которой после черепно-мозговой травмы начались эпизоды дежавю. Помимо этого, больную начали преследовать неописуемо странные запахи. После периода этих сложных парциальных припадков больная впадала в экзальтированное состояние, в котором Бог, принявший облик ангела, велел ей участвовать в выборах в конгресс. До этого больная никогда не отличалась религиозностью и не занималась политикой, но сразу восприняла слова Бога как руководство к действию[60].

Подчас экстатические галлюцинации могут стать опасными, хотя случается это крайне редко. Девински и его коллега Джордж Лэй описали одного больного, у которого во время экстатических припадков возникало видение, в котором он видел Христа, а какой-то голос приказывал ему убить жену, а потом покончить с собой. В конце концов он выполнил приказ: убил жену и вонзил себе в грудь нож. Припадки прошли только после хирургического удаления эпилептического очага из височной доли.

Такие эпилептические галлюцинации сильно напоминают галлюцинации при психозе, когда больные слышат навязчивые голоса, хотя при эпилепсии у такого больного может и не быть в анамнезе психиатрических заболеваний. Надо быть очень сильным (и скептически настроенным) человеком, чтобы противостоять таким галлюцинациям, не верить им и не подчиняться, в особенности если галлюцинации носят характер откровений и кажутся больному – если он находится в экзальтированном состоянии – посланием свыше.

Как заметил Уильям Джемс, страстная и глубокая религиозная убежденность одного человека может увлечь тысячи людей. Доказательством тому служит жизнь и судьба Жанны д’Арк. Люди на протяжении шестисот лет ломают голову, недоумевая, как крестьянской девушке без всякого образования удалось так глубоко осознать свою миссию и привлечь на свою сторону тысячи людей, которые помогли ей изгнать англичан из Франции. Ранние гипотезы о божественном (или дьявольском) вдохновении уступили место гипотезам медицинским, причем в них психиатрические диагнозы соперничали с диагнозами неврологическими. Многие данные были почерпнуты из протоколов судебных заседаний (и в протоколах ее «реабилитации» двадцать пять лет спустя). Ни один из этих источников не позволяет сделать однозначных выводов, но можно по крайней мере предположить, что у Жанны д’Арк могла быть височная эпилепсия с экстатическими аурами.

Видения и голоса появились у Жанны в тринадцать лет. Это были короткие и довольно редкие эпизоды, которые вначале очень ее пугали. Но постепенно они стали вызывать у девушки великую радость. Видения и голоса внушили Жанне, что ей суждена великая миссия. Иногда видения провоцировались звоном церковных колоколов. Вот как она описывала свои первые видения и голоса:

«Мне было тринадцать лет, когда я впервые услышала с небес глас Божий – Бог поддержал меня и повел за собой. Впервые услышав Голос, я страшно испугалась. Это случилось летним днем, в саду моего отца. Голос слышался справа, со стороны церкви, и почти всегда, когда я его слышала, я одновременно видела великий свет. Услышав Голос в третий раз, я поняла, что это Голос Ангела. Этот голос всегда направлял меня, и я всегда хорошо его понимала. Голос учил меня быть доброй, часто посещать церковь. Голос велел мне идти во Францию. Он говорил мне два или три раза в неделю: «Ты должна идти во Францию». «Иди, освободи от осады город Орлеан. Иди!» – велел мне голос. Я отвечала ему, что я всего лишь бедная девушка, не умеющая владеть оружием и ездить верхом… Потом уже не проходило дня, чтобы я не слышала голос. Он стал мне необходим».

Многие другие аспекты предполагаемых припадков Орлеанской девы, а также свидетельства ее ума, рассудительности и скромности, были рассмотрены в опубликованной в 1991 году статье Элизабет Фут-Смит и Лидии Бэйн. Несмотря на то что авторы привели довольно основательные аргументы в пользу своей гипотезы, многие неврологи с ними не согласились, и едва ли когда-нибудь этот вопрос будет решен окончательно. Доказательства, конечно, весьма шаткие, как всегда бывает в таких случаях.

Экстатические, религиозные или мистические припадки бывают лишь у очень небольшого числа больных с височной эпилепсией. Есть ли у таких больных какие-то отличительные особенности – например изначальная предрасположенность к религиозным или метафизическим верованиям – или все дело в том, что сами припадки стимулируют те отделы головного мозга, которые отвечают за религиозные чувства? [61]Естественно, обе точки зрения имеют право на существование, и обе могут оказаться справедливыми. Тем не менее факт остается фактом: даже самые закоренелые скептики, люди, безразличные к религии и просто неверующие, к своему немалому удивлению, могут во время припадков впадать в состояние религиозного или мистического экстаза.

Кеннет Дьюхерст и А.В. Берд опубликовали в 1970 году статью, в которой привели несколько подобных примеров. В одном случае речь шла об автобусном кондукторе, у которого экстатический припадок случился, когда он взимал с пассажиров плату за проезд:

«На него внезапно снизошло чувство благодати. Он ощутил себя на небесах. Исправно взимая с пассажиров деньги, он одновременно рассказывал, как хорошо ему пребывать на небесах. В течение двух дней, находясь в состоянии экзальтации, он слышал голос Бога и пение ангелов. Приступ миновал, но кондуктор продолжал помнить свои ощущения и считал их подлинными. В течение следующих двух лет у больного не наблюдали никаких изменений личности, но он, не высказывая вслух какие-либо идеи, оставался глубоко религиозным. Через три года у больного в течение трех дней произошло три припадка, сильно его воодушевивших. Сам больной утверждал, что его мозг «очистился». С этого момента он утратил веру в Бога.

Теперь больной не верит в рай и ад, загробную жизнь и божественную суть Иисуса Христа. Второе обращение – теперь в атеизм – произошло на фоне такого же экстаза, как и первоначальное обращение к вере. (Гешвинд в прочитанной в 1974 году и опубликованной в 2000 году лекции отметил, что больные с височной эпилепсией могут переживать множество религиозных обращений, и в качестве примера описал одну больную, которая к тридцати годам успела сменить пять религий.)

Экстатические припадки потрясают основы убеждений, меняют представления больных о мире, причем они так действуют даже на тех людей, которые раньше никогда не задумывались о высших и сверхъестественных силах. Универсальность пылких мистических и религиозных чувств – ощущения причастности к святому – во всех человеческих культурах позволяет предположить, что для таких чувств и в самом деле существует определенный биологический базис; возможно, религиозные чувства, как и чувства эстетические, являются частью общего наследия человечества. Когда мы говорим о биологических основах и биологических предпосылках религиозных эмоций – и, собственно, даже само существование экстатических припадков позволяет предположить какую-то нейронную основу этих эмоций в височной доле, – мы имеем в виду только естественные причины. Эти причины ничего не говорят нам о ценностях, смысле, «функциях» религиозных чувств, их содержании, которые, вероятно, строятся на фундаменте биологического базиса».