Шварце Шиксе (бесконечное продолжение)

Шатц на своем командном пункте склонился над картами. Держа в руках компас, он ищет самую эффективную позицию. Он прав: нельзя продолжать лезть на нее как попало, надо отыскать что-то новенькое. Я вхожу в палатку, козыряю.

— Вы уверены, что она мне все простила?

— Все.

— Восстание в гетто?

— Уверяю вас, она и думать об этом забыла.

— «Протоколы сионских мудрецов»?

— Да это же очередная золотая легенда. Литературное произведение, не более того. Короче говоря, явление культуры.

— А нос? Уши?

— При нынешних-то успехах косметической хирургии о них и говорить не стоит.

— А Господа нашего Иисуса, мир праху Его?

— Он же не виноват, что был евреем.

— Гитлера?

— Ну не надо было бы вам это делать в Германии, мы от этого до сих пор страдаем, но ведь вас было ужасно много, вы не могли помешать себе в этом.

— Вы же знаете, мы занимались ростовщичеством.

— Не будем даже говорить об этом.

— Иногда мы спали с арийскими женщинами.

— Шлюхи есть шлюхи, что с них взять.

— Знаете, нас ведь обвиняли в том, что мы подмешиваем в мацу кровь христианских младенцев.

— Немцев тоже оклеветали. Вспомните, сколько клеветы было про Орадур, Лидицу, Треблинку.

— Кстати, Маркс был евреем.

— Предадим забвению.

— Правда? Вы мне все прощаете?

— Все.

— Честное слово? Херем?

— Херем.

— Даже Эйхмана?

— Прощаем и Эйхмана. Ему нужно было лучше прятаться. Хаим, вы сами видите, я без всякой задней мысли предлагаю вам стать всецело одним из нас. Государству Израиль я выражаю самые сердечные пожелания. Я хочу, чтобы он занял свое место в системе государств…

— В какой системе? Системы вроде этой я не…

— Германия предоставляет Израилю почетное место справа от себя.

— Справа? Ну нет. Предпочитаем слева.

— Слева, справа, какое это, в задницу, имеет значение? Вы хотите быть с нами или посылаете нас? Полковник Хаим, давайте… Покажите нам это!

Ну уж нет! От такого предложения я взбеленился:

— Ничего я вам показывать не буду. Во-первых, это ничего не доказывает, в наше время большинство протестантов обрезанные!

— Полковник Хаим!

Я приуныл. Почувствовал, что позорю мундир. Ну не привык я еще, не привык. Враз, в один день не становятся полноправным человеком. Я снял штаны.

— Ступайте на поле чести, полковник, и чтоб там все ходуном ходило! Вы что, не видите, как она томится?

Я все еще колебался. Господи, как мало значит такая штука, как гений, когда имеешь дело с подобной мечтой о счастье и совершенстве!

— А нельзя ей подсунуть кого-нибудь другого? — несмело предложил я. — Хотя бы французов. Они всегда были склонны к этому, можно сказать, исторически. Пусть-ка они теперь, когда вновь обрели государственное величие, попробуют еще разок.

И тут я увидел барона и графа в камуфляже; они прокладывали дорогу через цветущую поляну, окруженные резвящимися музами и грациями, которые несли в каждой руке по «Страдивари», а за ними геральдические фигуры, такие гордые, такие реалистические, такие фигуративные, надменно попирающие абстракцию, следовали, обернувшись лицом к желтой опасности, что возрастает прямо на глазах, а она вся красная, колоссальная, вся на тысячу лет, вот что значит по-настоящему массы, боевой народ, мой легионер, и все это колышется, воет, свистит, бурлит, разливается, держится за конец Мао Цзедуна во главе с маленькой красной книжечкой, что закрывает горизонт своим единственным раскосым глазом, китайцы пошли все, их семьсот миллионов, не считая сотен миллиардов потенциальных китайцев, которые имеются у них про запас, в резерве, но которые готовы в любой момент расползтись по гобелену.

— Боже правый! — возопил Шатц. — Китайцы ввязались! Они опередят нас, у них получится!

Я присмотрелся повнимательней. И у меня возникли большие сомнения.

— С обычными вооружениями ничего у них не выйдет, — бросил я.

Тут гобелен пересекла танковая колонна с джи-ай, сидящими на броне, все они были уже без штанов, выглядели решительно, хотя и несколько озадаченно, оттого что оказались здесь, в средоточии золотой легенды.

— Американцы! — обрадованно заорал Шатц. — У них ядерный меч! Наконец-то она будет удовлетворена! Американцы дадут ей счастье!

Счастъе-шмастъе. Ничего у американцев не получится. Слишком они пылкие, слишком торопливые, слишком нетерпеливые, все они помешаны на скорости, так что кончится у них пшиком; гений — это большое терпение, любой истинный любовник вам это скажет.

Шатц, так и не сняв каску, шарит по лесу Гайст биноклем.

— Поди ж ты, — бормочет он, — а я и не знал про такую позицию.

— Может, это марксистская, — робко предположил я.

Шатц смертельно бледен. Он опускает бинокль и вытирает вспотевший лоб.

— Да никакая она не марксисткая, — слабым голосом возразил он. — Даже не знаю, что это такое. Хотите глянуть?

— Благодарю, нет, — отказался я. — Мне это все уже остохренело.

— Ну, эти китайцы, — бормочет Шатц, — они ни перед чем не отступают. И все-таки, чтобы так иметь ее, в груди должен пылать священный огонь…

Ему плохо, он вот-вот свалится с копыт. Я поддержал его.

— С такими возможностями они убеждены, что им удастся.

— Прошу прощения! — вознегодовал барон. — Прошу прощения! Это избранная натура! Поэтому я и принес своего «Страдивари»!

Я расхохотался.

— Заткнитесь, вы! — бросил ему Шатц. — А не то я национализирую ваше предприятие.

— Как это, предприятие! Это мерзко! Вы — сексуальный маньяк!

— Да нет же, нет, дорогой друг, — вмешался граф, успокаивая барона. — Он имеет в виду всего лишь ваше предприятие.

— Я никому не позволю даже пальцем дотронуться до моего предприятия! — заверещал барон. — Мое предприятие прекрасно работает! Небывалая производительность! Ведь я же твержу вам: это холодная женщина!

— Держитесь, дорогой друг, не уступайте…

— Благодарю вас, я держусь. Более того, я в отличной форме! И чтобы доказать это, я сам пойду к ней с моим «Страдивари»!

Я от неудержимого смеха уже чуть по земле не катаюсь.

— Что это вам так смешно? — возмутился барон. — Я ведь сказал вам, что это «Страдивари».

Все, не могу больше. Шатц тоже хохочет, за живот держится.

— Ваше время, время дворянства, прошло, — бросил он барону. — Реставрации не будет.

— Нет, черт побери, всякому терпению есть предел! — взорвался барон. — Я не нуждаюсь в реставрации!

— Дорогой мой друг, вы потрясены…

— А ты заткни хайло! — рявкнул графу барон, ну прямо как вульгарный сын народа.

Я продолжаю ржать. И даже не пытаюсь защищаться. Если этот хмырь хочет вышвырнуть меня вместе со всем остальным в момент, когда я ржу до упаду, то я не против. В общем, чем больше я размышляю, тем больше убеждаюсь в одном. Погибать так с музыкой, и если мне суждено погибнуть, так пусть я умру от смеха.

Что эти китайцы вытворяют с нею! По всему лесу Гайст летят пух и перья, гобелен разодран в клочья, один обрывок угодил мне в глаз, это Микеланджело, мадонна Рафаэля шарахнула мне в физиономию, звучит рожок, это Бетховен, Запад в глухой обороне, отовсюду сбегается музыкальная молодежь, Де Голль не отступает, держит строй, а вот еще один Вермеер летит мне прямо в лицо, троих он на лету убил, да с десяток валяются ранеными, совершенно разнуздавшаяся солонка рвется вперед, конечно, в сравнении с историческими соотношениями Китая, ничего особенного, но тем не менее, согласитесь, для двух тысяч лет не так уж плохо.

Я схватил бинокль, смотрю, каковы китайцы в деле. М-да. Для такого древнего народа даже удивительно. Немножко торопятся, действуют количеством, массой. Попробовали бы лаской, она бы стала податливей, расслабилась. И потом немножко забавно, что они выбрали для строительства социализма именно такую позу — раком. Я вспомнил про своего друга козла, пусть земля ему будет пухом, это как раз для него. Он тоже любил именно так. Я даже немножко растрогался. Вообще это потрясающе, видеть новый Китай в деле. Стремительно, живо, наскоком. Но в то же время не слишком оригинально. Мы уже видели в такой позе Сталина, помню даже, как он спорил с козлом, кому первому. Нет, решительно ничего нового. Им бы надо было попробовать начать с ласковых слов.

— Ну что? Что? — Шатц просто вне себя от нетерпения. — Китайцы придумали что-нибудь новенькое?

— Нет, — мотнул я головой. — In the baba, как все.

— А… она?

— Ничего. Пропускает одного за другим. Мне капельку грустно, но это момент истины, а в такие моменты какое уж там веселье.

— Пора бы уж дать ей то, чего она хочет.

— А чего она хочет?

— Умереть. Только об этом она и мечтает. Шатц, похоже, приободрился.

— Смотри-ка, — говорит он. — Мы, немцы, всегда знали, что нам предстоит исполнить историческую миссию.

— Что такое? — вмешался барон. — Вы о Лили? О моей бедной Лили? Она самоотверженно ухаживала за прокаженными в Ламбарене и готовилась высадиться на Луну! И она… хочет умереть?

— У всего есть начало, — промолвил я с искренней надеждой.

— Лили, моя Лили, у которой было столько прекрасных планов! Она — и умереть?

— На другое она не согласна.

Шатц с изумлением смотрит на меня:

— Вы плачете? Действительно плачете? Это вы-то, Чингиз-Хаим!

Я бью себя кулаком в грудь. Я причитаю.

— Не обращайте внимания, — выдавил я между рыданиями. — Это древняя еврейская традиция. Мы неизменно плачем, когда человечество исчезает раз и навсегда.

— Быть не может! Вы, Чингиз-Хаим, циник… Может, вы оптимист?

— Прошу прощения. — Я рыдаю как белуга. — Я чудовищный пессимист, я верю, что она обязательно выпутается. И это разрывает мне сердце.

Ай-яй-яй-яй!

Я рву на себе волосы, я вою, она опять выпутается, я не хочу видеть этого.

Шатц смотрит на нас просветленным взором. Лес Гайст в последний раз озарился всеми цветами надежды. Конечно, это еще не Гитлер, но как-никак это уже Германия.

— Смелей! Вперед! На нее! На нее, коллективно! На нее, братски! На нее, научно! Китайцы в авангарде, Запад во второй линии, и пусть каждый народ поляжет на поле чести, но не отступит!

Я попытался смыться.

— Хаим, вы что, не понимаете, вам предлагают братство, подлинное, неподдельное!

— Сколько вы с меня просите?

— Не могу точно сказать, надо прикинуть, триста миллионов в первые пятнадцать минут, и это будут самые лучшие! Ну не будете же вы в самом деле торговаться! Такое предложение! За братство это не цена.

— Не цена? Нет, нет, это слишком дорого.

— Все евреи одинаковые! Все, как один, сквалыги! Полковник Хаим, вам наконец-то дозволили убивать и погибать на поле брани, а не уподобляться баранам, покорно идущим под нож, так не отказывайтесь от этой чести!

Я выпрямился. Меня переполняет безмерная гордость. Мужественность подкатывает к горлу, у меня перехватило дыхание. Я поднял голову, надменно вскинул подбородок, свет небесный коснулся моего чела, с уст моих невольно срывается древний клич наших священных крестовых походов:

— Монжуа Сен-Дени!

— Браво, Хаим! Евреи с нами! Ступайте, геройски погибните вместе с остальными, вам позволено!

Со мной произошла метаморфоза, я преобразился, укоротился нос, исчезла губа Иуды, уши стали меньше и уже не топырятся, я поспешно начал читать кадиш по самому себе и проверил, где моя желтая звезда. Ее нет. Ну все. Это уже по-настоящему братство.

— Гвалт! Гвалт! Гетто, где гетто? Ничего, никакого гетто, никакого люка канализации.

— Гвалт! Не хочу!

— Хаим! Вы же мужчина!

— Мазлтов! Поздравления! — прогремел голос из горних высей.

— Вы мужчина!

— Нет! Все что угодно, только не это! Гитлер, где Гитлер? Ко мне! Гитлер, Геббельс, Штрайхер, ко мне!

— Мужчина!

— Нет! У меня собственная честь!

Но есть еще, есть у меня последняя надежда, крайняя уловка, лапсердак моего незабвенного наставника рабби Цура из Белостока пока что не бросил меня.

— Нет, вы пытаетесь меня надуть, это еще не настоящее братство, кое-кого тут недостает…

Я так и застыл с разинутым ртом: все, хана, больше никакой надежды. Теперь уже полный комплект: к нам на всех парах несется огромный негритос в камуфляжной форме, с каской на голове. Он сжимает оружие, он негодует, возмущается, он разъярен:

— Подождите! А я? Я тоже имею право, как все!

Нашлось место и для него. Шатц стиснул ему руку, прикрепил свастику, негритос растроган. Сомнений больше никаких нет: это поистине конец расизма. Теперь негры могут быть антисемитами, евреи могут быть нацистами. Надеяться больше не на что, меня окончательно побратали. Гвалт!

Я перекрестился: умирать так с музыкой, посему проявим добрую волю.