Гимнографии.

И з сказанного об историческом развитии нашего церков­ного песнетворчества следует сделать некоторые выводы. Цер­ковь, как Бого-человеческое Тело, живет и развивается в сво­их временных формах, не изменяясь по своей божественной природе. Развитие богослужебного устава и умножение празд­ников в память святых или явленных икон нашло себе среди церковных витий достойных прославителей. Формы этого бо­гослужебного прославления не появились все вдруг и не оста­лись неизменными в течение веков. Церковь усвоила некото­рые формы и многие образы церковного творчества. И здесь, в истории формации нашего богослужения, как в области музы­ки, так и поэзии, замечается свой процесс развития. От форм более примитивных дошли до большего цветения, после кото­рого начался период упрощения и упадка. Творчески плодо­творным наше церковное искусство никогда не было. От при­митивов дошли до классических форм, после чего началось увядание, подражание и, что еще печальнее, декадентство.

Если схематизировать формы церковного песнопения, то можно упрощенно свести все к следующим главным обликам.

1. Тропари, как наиболее краткие песнопения, прослав­ляющие главную суть события. Хотя по напеву от них отлича­лись, но по поэтической форме и содержанию остаются им очень близки: седальны, светильны, ипакои и даже сти­хиры. Эти последние, правда, имеют свои напевы, но часто даже и в книгах называются “тропарями на Господи воззвах.”

2. Если тропарного типа песнопения были самыми кратки­ми и только суммарно оттеняли главное содержание празд­нуемого события, то кондаки классического типа[46] явились уже развитой формой прославления этого события. Поэт на протяжении 24 строф большего или меньшего объема про­славлял праздник, развивая те или иные стороны события, углубляясь в богословское его содержание, богословствовал сам, вдохновляясь и не будучи связан никакими иными извне данными ему темами. Это предполагало крупный поэтический дар, вдохновение и богословскую пытливость.

3. Канон, в отличии от кондака, хотя и не стеснен крат­костью формы[47], стеснен все же данной ему темой. Он про­славляет данное событие[48], но должен в своих девяти песнях обязательно найти какую-то связь данного события с теми или иными событиями ветхозаветными, вспоминаемыми в биб­лейских песнях, составляющих ткань песней канона. Надо во что бы то ни стало найти связь Успения с переходом евреев через Чермное море для 1-й песни, с молитвой Анны, матери Самуила, для 3-й, с пророком Ионою для 6-й и т. д. В начале, первый творец канонов св. Андрей Критский старался искать и находил эти соотношения и сходство образов во всех пес­нях. Его “Великий канон” по числу своих тропарей, кажется, почти отвечает количеству стихов всех библейских песен, Очень скоро, однако, творцы канонов поняли, что эта связь не может быть находима всегда. Скоро от этого отказались: чис­ло тропарей в песнях быстро уменьшилось, прямая символи­ческая связь заменилась игрою слов и очень, иногда, неубеди­тельными сравнениями. Впоследствии отказались и от этого: тропари отдельных песен без всякой связи с темою песни про­славляют дневного святого. Можно найти примеры, когда дан­ный тропарь с успехом мог бы занимать место не только в данной, скажем, 1-й песне, но и в 5-й и 6-й и т. д. Это стоит в связи и с тем, что стихи самих библейских песен перестали исполняться. Часто отсутствие связи с содержанием библей­ских песен заметно не только в тропарях канона, но и в ирмо­сах, которые сами должны быть примером и образцом для тропарей.

4. Акафист по объему приближается к кондаку класси­ческого типа. В нем 24 строфы, причем 12 более кратких, с припевом “аллилуиа” и 12 более длинных с особыми припе­вами, соответствующими припеву первого “кондака.” В от­личие от кондака, акафист не развивает в стихах данное событие или память святого, а в краткой вводной фразе данного “икоса” прибавляет “похвалы, ” начинающиеся обыч­но с “радуйся.” Это нанизывание “похвал” редко когда до­ходит до числа 12; по-видимому, у автора уже не хватает воображения. Акафисты последнего времени[49] изобилуют гео­графическими подробностями или именами князей, пат­риархов и др. людей и почти всегда копируются уже суще­ствующие в ранних акафистах похвалы и образы. Некото­рые из акафистов XVIII в. страдают даже и униатскими оттенками.

В этом постепенном развитии нашего песнетворчества мож­но сказать нечто и о сравнительном достоинстве наших бого­служебных книг. Не приходится, конечно, доказывать, что по­эзия чистой воды с.образами высокой художественности, глу­боко религиозного содержания, пророческого вдохновения и пр. содержится в библейском песенном материале: псалмах и библейских песнях, посему приходится всегда сожалеть, что кафизмы Псалтири уступают место иным видам позднейшего церковного песнетворчества, а библейские песни почти цели­ком исключены из церковного употребления.

Среди наших церковно-богослужебных книг первое место занимают бесспорно Октоих и обе Триоди. Богословское со­держание первой из этих книг, вышедшее из под пера Дамаскина, Иосифа, Феофана, Павла Аморрейского, Льва Мудрого и некоторых других первоклассных поэтов, свидетельствует об его высоком достоинстве. По этой книге можно учиться догматическому и нравственному богословию.

Постная Триодь, “училище благочестия, ” как называл ее проф. Дмитриевский, учит нас аскетике и нравственному бо­гословию. Цветная Триодь говорит о торжестве Воскресения, Вознесения, дарах Св. Духа и о явлениях Спасителя.

К этим двум книгам можно приравнять известные места Миней, но только известные. Сюда относятся службы вели­ких господских и богородичных праздников, с их предпразднественными подготовительными последованиями. Особливо и здесь приходится отличать творения великих поэтов: Андрея, Косьмы, Дамаскина и других, более второстепенных.

Еще ниже стоят службы рядовым святым из тех же Ми­ней. Понятно, что вдохновения и воображения поэта не может хватить, чтобы на все случаи и всем святым найти соответст­вующие образы, примеры и сходства в темах канонов и биб­лейских песен. Отсюда и тавтология, и синонимы, и игра слов...

Особенно в этом отношении бедны содержанием и худо­жественными достоинствами службы русским святым. Отече­ственные поэты не были, кроме всего прочего, воспитаны на классических церковных образцах метрики и тоники. Если ви­зантиец, плохо или хорошо, старался держаться этих правил, то русскому уху они просто не были известны и доступны. Кроме того, церковная и общая культура, отличавшая визан­тийцев, не доставала русским песнописателям. Этим объясня­ется, помимо прочего, несообразно увеличенный размер на­ших песнопений. Стоит только сравнить двухстрочный тро­парь общий Апостолам, или бессребреникам Косьме и Дамиану, или Целителю Пантелеймону с тропарем Казанской Божией Матери или князю Владимиру, в которых и множест­во мыслей, и несоответствующих тропарю, как краткому пес­нопению. подробностей, затемняют суть празднуемого собы­тия или лица. Наряду с этим, как характерный признак рус­ских служб, надо отметить степень полиелейного праздника, усвоенную всем русским святым, кроме св. Ольги.

В истории развития гимнографии следует отметить также и легкое со временем заимствование содержания и образов из одних служб для других. Это свидетельствует об ослаблении воображения, о желании скорее подражать, чем творить. Вот несколько примеров.

Ослабление творческого порыва у церковных поэтов (а не творческих способностей Церкви, конечно) видно прежде все­го в так наз. общих тропарях святым. Так, очень многим муче­никам не написано индивидуальных тропарей, а церковный устав довольствуется общим “Мученик(цы) Твой(и), Иисусе...”; и мученицам часто положен общий тропарь “Агница Твоя, Господи...”; апостолам — общий апостольский “Апостоле святый... моли милостивого Бога...”; тоже и святителям “Прави­ло веры и образ кротости...” и т. д. Появилась даже в русском церковно-богослужебном обиходе особая обезличивающая кни­га “Общая Минея, ” в которой даны общие типы служб отдельным ликам святых: пророкам, апостолам, преподобным и т.д. Точно также и в отношении стихир. Многим преподобным дана общая стихира “Монахов множество...” или на многие случаи жизни Церкви положена общая стихира “О преславнаго чудесе....” Это свидетельствует об оскудении вдохновения у песнописателей: писать надо по определенному образцу, на определенные темы, в определенных формах. Рамки библей­ских песен, которых, кстати сказать, возможно придерживаться только весьма приблизительно и издалека, служат общим тра­фаретом для прославления памяти какого-либо новопрослав­ленного святого или новоявленной иконы Богоматери и т. д.

Характерно и то, что Церковь нашла возможным прово­дить довольно полную аналогию в своих праздничных памя­тях. Мы имеем в виду празднества Пасхи[50] с параллельными им празднествами Рождества Христова и Богоявления. Паралле­лизм повечерних и утренних канонов и трипеснцев местами поразителен. Это говорит не об оскудении творческих вдохно­вений, а о желании подчеркнуть сотериологическую и бого­словскую значимость этих событий из жизни Господа и Церкви.

Дальше более подробно будет сказано об этом[51]. В самом деле, совпадение канонов и трипеснцев Страстной седмицы и предпразднеств Рождества и Богоявления, как то “Непрохо­димое волнящееся море...” или “Сеченное сечется...” или “Вол­ною морскою...” с незначительными изменениями применитель­но к данному событию, равно как и служба “Царских часов” и литургия в сочельник Рождества и Богоявления, начало того кенотического, уничижительного момента, который проходит через весь искупительный подвиг Спасителя, как в рождении в яслях, в крещении от Иоанна и в страданиях и погребении. Поэтому этот параллелизм предпразднественных служб не дол­жен быть отнюдь понимаем как оскудение творческого дара поэтов, а, наоборот, как их большое богословское дерзание.

Но наряду с этим встречаются и такие заимствования и перифразы, которые мало могут послужить к похвалению творческих способностей церковных витий. Как примеры. можно привести: трипеснец предпразднества Преображения (5 августа) в eгo 9-ой песни содержит такую параллель с 9-ой же песнью канона Пасхи:

Еще характернее, что при составлении служб Трем Святи­телям (Василию Великому, Григорию Богослову и Иоанну Зла­тоустому) Иоанн Евхаитский Мавропод просто переделывает тропарь и кондак апостолов Петра н Павла самым незначи­тельным образом:

При составлении служб равноапостольным Кириллу и Ме­фодию поэтическое вдохновение не пошло дальше того, чтобы составить такой тропарь:

Кондак Трем Святителям: “Священныя и благове­щанныя проповедники, верх учителей, Господи, приял еси в наслаждение благих Твоих и упокоение: труды бо онех и смерть приял еси па­че всякаго всеплодия, едмне прославляяй святыя Твоя..

“Яко апостолов единонравнии и словенских стран учите­лие, Кирилле и Мефодие богомудрии, Владыку всех молите, вся языки словенские утвердити в православии и единомыс­лии, умирити мир и спасти души наша.”

Еще один пример. При составлении службы Рождеству Пре­святыя Богородицы в частности, хвалитных стихир, взяли за образец стихиры на в Господи воззвах на Успение и им весь­ма усердно подражали:

Кондак ап. Петру и Павлу:

“ Твердыя и благовещан­ныя проповедатели, верх апо­столов Твоих, Господи, приял еси в наслаждение благих тво­их и покой: болезни бо онех и смерть приял еси паче вся­каго всеплодия, едине сведый сердечная.

Рождество Лресв. богородицы:

“О дивнаго чудесе. Источ­ник жизни от неплодныя раждается, и благодать плодо­родити светло начинается. Ве­селися, Иоакиме, Богородицы быв родитель: несть ин яко­же ты, земнородных родите­лей, благопрнятне: боговме­стнмая отроковица, Божне се­ление, Пресвятая гора, тобою нам даровася.”

Успение:

“О дивное чудо. Источ­ник жизни во гробе полага­ется, н лествица к небесн гроб бывает. Веселися Геф-симанне, Богородичен свя­тый доме: возопиим верннн, Гавриила имуще чиноначаль­ника: Благодатная ра-дуйся, с Тобою Господь, подаяй ми­рови велню милость.”

“О дивнаго чудесе, от не­плодове плод воссня манове­ннем всех Содетеля, н Вседер­жителя, доблестно мирское благих разреши неплодство. Матери с Матернею Богоро­дичною ликуйте, Зовуще: Бла­годатная радуйся, с Тобою Господь, подаяй миру Тобою велию милость.”

“Дивны Твоя тайны, Бого­родице, Вышняго престол яви­лася есн, Владычице, и от зем­ли к небеси преставилася есн днесь. Слава Твоя боголепная, богоподобными сияющи чуде­сы, Девы с Материю Царевою на высоту вознеснтеся. Бла­годатная радуйся, с Тобою Господь, подаяй мирови То­бою велию милость.”

При составлении службы преп. Серафиму в 1903 году ему написана такая стихира на “Господи воззвах”:

“О преславное чудо, подвижник благочестия в Сарове яв­ляется и молитвенник к Богу теплый Серафим пречудный нам бывает: веселися, обитель Саровская, имущи в себе мощи преподобнаго: взыграйте, православных множество, предивнаго Серафима имуще в бедах заступника и вопию­ще к нему: радуйся светильниче российския земли, тьмы сопротивных далече отревай и Господеви молися, дарова­ти душам нашим велию милость.”

Часто при составлении какой-либо службы прибегают к перечислению имен в случае, если прославляется несколько святых. Это наблюдается даже в Октоихе, где иногда в служ­бе апостолов (четверг) перечисляются имена всех их. Так, правда, верующие привыкают и запоминают эти дорогие всем имена. Тоже бывает часто и в Минеях при перечислении имен 7 отроков, 40 мучеников или в стихире всем сербским свя­тым. Иногда, особенно в русских службах, прибегают к гео­графическим именам[52]. Как пример малого, почти ничтожного богословского содержания можно привести службу Всем Свя­тым в земле русской просиявшим. Кроме имен, очень близких русскому сердцу, и географических названий[53], нельзя найти мыслей ни догматического, ни аскетического, ни нравственного содержания.

Еще можно привести пример. Тропарь святому Савве Серб­скому послужил образцом при написании тропаря прел. Три­фону Печенгскому:

Св. Савее, гл.. 3:

“Пути, вводящего в жизнь, наставник и первопрестоль­ник и учитель был еси: пер­вое бо пришед, святителю Савво, отечество твое просве­тил еси, породив тое Духом Святым: яко древа маслинная в мысленнем раи насадил еси всеосвященныя твоя чада. Тем, яко апостолом и святи­телем сопрестольна, чтуще тя молим: моли Христа Бога, да­ровати нам велию милость.”

Св. Трифону, гл. 8:

Пути, вводящаго в жизнь, наставник и учитель был еси: первее бо, преподобие отче наш Трифоне, пришел еси в часть Норвегския земли и в последних концех северныя страны языки просветил еси, породив водою и Духом Свя­тым, и священная твоя чада в бесплодней пустыни, яко дре­ва масличная насадил еси, ве­лию обитель святыя и живо­начальныя, единосущныя и не­раздельныя Троицы создал еси и монахов множество собрав. Тем яко апостолом и пустын­ножителем равночестна чту­ще тя, прилежно припадающе вопием: моли всех Бога за Им­ператора и за область твою, и за вся люди, почитающия память твою.”

Да и в отношении общего духа содержания нашего бого­служения заметны сильные изменения. То, к чему стремились в первые века, что создавали ученики апостолов и первые мученики, что вообще носило на себе отпечаток пафоса пер­вохристианства, — было проникнуто горячим стремлением не­посредственного воссоединения с Богом, приближением к Не­му, проведением в жизнь тех благодатных даров Духа, кото­рыми жила первохристианская Церковь. Харизматичность господствовала в то время в жизни христианской общины и в ее литургическом творчестве. Поэты поэтизировали тогда вдох­новенно и “сколько было у них силы, ” — по свидетельству первохристианских писателей. Потом это заменилось стрем­лением к отвлеченному богословствованию в стихах и музы­ке, красках и формах. Это время дало нам наши догматики, “анатолиевы стихиры, ” творчество Павла Аморейского, Рома; на, Андрея, Косьмы, Дамаскина. Наконец, в последующий пе­риод пошло подражание в смысле форм и содержания; оскуде­ние богословского пафоса, а подчас и богословские провалы; в смысле нравственно-аскетическом все начинает окрашиваться оттенком боязливого предощущения адских мук, вечного нака­зания и т. д. Характерным должен быть признан стих: “Гос­подь грядет грешники мучити...”

Закончим словами архиеп. Антония Храповицкого, бого­словский авторитет, литургическая грамотность и безоши­бочное ощущение церковности которого не подлежит, ка­жется, никакому сомнению. Он пишет[54]: “Известно, что в первые века христианства молящаяся церковь стремилась все стороны жизни личной и общественной проникнуть духом благодати; таково содержание молитв, вошедших в Служеб­ник и Требник. Затем, после V века, преимущественным со­держанием молитв сделалось толкование слов св. Библии и догматизм[55]; это вторая, низшая ступень богослужебного твор­чества, хотя все еще исполненная высоких созерцаний и ду­ховного восторга. Наконец, в дальнейший византийский пери­од церковной истории в религиозном сознании начинает пре­обладать более мрачный, исполненный рабского страха характер, и содержанием молитв становится исповедание ужаса загробных мучений и моления к Богу и особенно к Богороди­це об избавлении от них.”