Пажеский Его Величества корпус 5 страница

Отношение ко мне высшего света изменилось, как только я надел кавалергардский мундир. Посыпались приглашения, большей частью на французском языке.

– Ваше сиятельство, – говорил мне мой старый Иван, – на приглашения отвечать надобно, а если трудно, так вот у меня сохранились от бывшего моего барина графа Канкрина французские формы ответов на все случаи жизни.

Петербургский сезон длился всего несколько недель – от Рождества до воскресенья на масленой. В понедельник первой недели поста звонили церковные колокола, закрывались театры на целых семь недель, и в течение этого времени разрешалось изредка приглашать друг друга на вкусные скоромные обеды, но не " оскорамливаться танцами". Весной высшее общество встречалось на Стрелке, на Елагином острове. Знакомые раскланивались, двигаясь цепью колясок и дрожек вокруг Елагинского пруда. А летом – лагерь или дачи, отпуск в имении или в Париже, куда наезжало столько " бояр рюсс", что французы прозвали осенний сезон русским.

Выезды в свет зимой заключались в том, что каждый вечер нужно было надевать вицмундир и каску и ехать около одиннадцати часов вечера в один из тридцати – сорока домов, куда ты бывал приглашён на бал. Частенько ты даже не знал хозяев в лицо и просил первых встречных указать тебе хозяйку дома.

Каждый вечер ты встречал тех же самых барышень, которых приглашали на танцы те же офицеры; фраки составляли редкое исключение. Каждый вечер танцующим раздавались бантики и гвоздики из Ниццы, а в богатых домах в залу вносились корзины с розами и сиренью. Каждый вечер тот же примерно ужин и бегство с котильона в четыре часа утра под предлогом утреннего манежа.

Выезды в свет представляли для молодых офицеров чуть ли не служебную обязанность, и каждый полк имел своих почти профессиональных танцоров. Каждый вечер дирижировал танцами тот же улан Маслов и играл на рояле одни и те же вальсы тот же тапёр Альквист. В углу зала всегда на тех же местах сидели мамаши, зорко наблюдавшие за тем, кто танцует с дочерью мазурку. Две-три мазурки подряд с той же барышней компрометировали её, и свадьба на Красную горку считалась обеспеченной, можно было уже готовиться нанести осенью визит новой полковой даме.

Никому, конечно, в голову не приходило говорить на этих приёмах не только о полковой службе – это была тайна офицерской артели, но и о России, о которой никто не вспоминал; заграницу мало кто знал, а уж о политике никто не заикался. Любопытно, что на этих приёмах почти нельзя было встретить представителей многочисленного в Петербурге дипломатического корпуса. Но зато они были желанными гостями в единственном в своём роде политическом салоне графини Клейнмихель. Эта стареющая вдова была, между прочим, близко знакома с императором Вильгельмом. Однажды в Берлине наш хорошо осведомлённый военный атташе сказал, проходя со мной по Аллее побед:

– Всем здесь поставили памятники, а вот старуху Клейнмихель забыли... а уж она заслужила перед немцами.

Другим прибежищем для дипломатов являлся Яхт-клуб, где, впрочем, им подавали обед отдельно от русских и в другой час. Естественно, что роскошный обед располагал членов Яхт-клуба – крупных сановников – к откровенным разговорам. Подслушать их однажды попробовал не кто иной, как германский атташе, состоявший при особе Николая II, адмирал фон Гинце. Задержавшись после обеда дипломатов, он спрятался за ширмой. Но на его беду лакей случайно опрокинул ширму. Глазам обедавших представился титулованный представитель " дружественной" державы. Рассказывали, что этот прожжённый шпион не очень и смутился.

Присмотревшись постепенно со стороны к жизни царской семьи, я понял, что все там прежде всего помирают от скуки, будучи отгорожены от жизни непроницаемой стеной. Я понял то наслаждение, с которым вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, родом датчанка, освобождала себя ежегодно на несколько недель от " русского плена", чтобы иметь возможность побегать на свободе по магазинам своего родного Копенгагена. Царская семья была резко отделена даже от высшей петербургской знати.

Несколько более открыто жили " малые дворы", то есть дворы великих князей и княгинь. Каждый из них имел собственную свиту: управляющего двором – генерала, адъютантов, фрейлин из великосветских барышень и толпу лакеев и низших служащих. Как фрейлины, так и лакеи в парадных случаях носили цвета, присвоенные двору. У Владимира был малиновый цвет, у Константина – жёлтый, у Ксении – розовый и т. д. Этих же цветов бывали и сетки, покрывавшие рысаков в зимнее время.

По Петербургу ходили глухие слухи о пьяных оргиях Николая Николаевича. Однажды на рассвете, под конец попойки, в своём дворце в Петербурге он стал хвастать коллекцией оружия. Введя гостей в кабинет, он снял со стены кавказскую шашку и одним ударом снёс голову своей великолепной белой борзой. Но подобные сцены происходили за стеной, отделявшей Романовых от остального мира, и лишь шёпотом передавались в высшем свете. Последний был, в свою очередь, также отгорожен от всего, что считалось недостаточно знатным.

Самыми недоступными в этом свете являлись " доморощенные лорды" с их дамами, как Белосельская, родом американка, Трубецкая, Орлова, Бобринская, говорившие по-русски или с природным или со специально привитым английским акцентом. Особенно смешон был один из их постоянных кавалеров – " лорд в казачьей форме" Иван Орлов, перенявший от них этот модный акцент. Некоторую брешь в этой стене пробивали лишь большие балы в Зимнем дворце, на которые приглашалось до трёх тысяч человек.

Существовало общество " второго сорта", более смешанное, составленное из офицеров вторых полков и семейств чиновников всех ведомств. Постепенно в это общество влились финансовые и промышленные тузы, но кавалергардам в нём бывать не рекомендовалось.

Высший петербургский свет знал об интеллигенции, которой была так богата наша северная столица, только понаслышке, и я помню, что посещение графиней Ферзен, урождённой Долгоруковой, пьес Чехова было воспринято окружающей средой как верх вольнодумства.

Правящий петербургский свет представлял собою добровольную тюрьму, созданную заключенными в ней аристократами. Многие из неё бежали если не навсегда, то хотя бы на короткий срок за границу, и я замечал, что даже в Москве и в Варшаве дышалось легче.

Существенную роль, сопряжённую во всяком случае с неимоверным утомлением и затратой времени, играли обязанности, связанные с религией. Нигде, кажется, на земном шаре не бывало столько покойников, и нигде они не доставляли столько хлопот, как в Петербурге. Как только в " Новом времени" появлялось объявление в чёрной рамке о смерти какого-либо члена высшего общества, не только дальние родственники и близкие друзья, но просто связанные знакомством с кем-либо из родственников умершего считали своей обязанностью лететь на панихиду.

Таких панихид совершалось по две – в два часа дня и в восемь вечера. Все дамы облачались в чёрные платья с крепом, что многим было к лицу; офицеры должны были быть в так называемой " обыкновенной" форме, то есть в той же парадной, но при погонах вместо эполет, и иметь чёрную повязку на левом рукаве. Панихиды служили, как это ни странно, удобным местом свиданий, так как в гостиной, где лежал покойник, места бывало мало из-за бесчисленных венков, и большинство хотя и имело свечи в руках, но, не слушая богослужения, толпилось в соседних комнатах и коридорах. Многоутомительны бывали дни похорон, приходилось решать: заехать ли утром на вынос из квартиры и сделать несколько шагов за траурной колесницей, или словчиться попасть к концу отпевания в один из монастырей.

Весной приходилось бывать на свадьбах, где уже в церкви шли оживлённые разговоры, ничего общего с " таинством брака" не имевшие. Если ко всем этим светско-религиозным обязанностям прибавить добрый десяток так называемых " царских дней", когда приходилось в полной парадной форме являться по наряду в Исаакиевский собор, то можно составить себе некоторое представление о том, что заставило Гришу Черткова одобрить моё бегство из полка.

Три раза обернулся для меня годовой цикл этой жизни, и я спрашивал себя, выдержу ли четвёртый...

Отвести душу можно было только с Гришей Чертковым, племянником толстовца Черткова, моим старшим офицером в эскадроне.

– Взгляни, – говорил он мне, показывая на обеденный стол артели, – кто сидит во главе стола, кто удовлетворяется подобной жизнью и засиживается в полку на десятки лет. Все, кто поспособнее, бегут отсюда, устраивают свою жизнь иначе...

В каждом эскадроне по одному, много – по два любителя строевого дела, а для остальных полк и высший свет только трамплин для прыжка в губернаторы или просто способ убить время.

– А я вот решил готовиться в академию. А то завязнешь, как завязли в полку наши милые старички.

– Да, конечно, академия, – задумчиво ответил Чертков, – но не люблю я " моментов". Так называли тогда генштабистов за пристрастие многих из них к таким выражениям, как " надо поймать момент", " это момент для атаки", и т. п.

Глава седьмая.

Академия Генерального штаба (1899–1902)

Однажды зайдя в дом к моему дяде Николаю Павловичу, состоявшему почётным членом конференции Академии генерального штаба за труды в Китае и Средней Азии, я застал всю его семью в необычайном волнении: дядя заперся в кабинете и отказывался кого-либо видеть. Зная, что Николай Павлович относится ко мне с особой симпатией, тётя посоветовала постучаться. Когда я вошёл в кабинет, дядя, сухонький старичок в серой военной тужурке, сразу начал горько жаловаться, что сын его Коля не справился с академическим курсом.

– Осрамил, осрамил, – повторял Николай Павлович, и лицо его при этом выражало самое серьёзное огорчение.

Бедный толстяк Коля, человек очень начитанный, но нерешительный и неуверенный в себе, провалился на первом курсе академии, кажется, по астрономии и, согласно уставу, был отчислен в тот же день обратно в Преображенский полк. После этого, через год, он держал снова, наравне со всеми, конкурсный вступительный экзамен. Успешно окончив на этот раз два первых курса, он получил на дополнительном курсе какую-то отвлечённую военную тему и, найдя, что она ему не под силу, сложил оружие, и вновь вернулся в полк. Это-то и привело в отчаяние самолюбивого до крайности графа Николая Павловича.

Между прочим, жизнь моего двоюродного брата складывалась впоследствии благополучно и без академии. Отменный строевик, с течением времени он стал флигель-адъютантом и в мировую войну командовал преображенцами. Но на беду о нём вспомнил командир гвардии генерал Безобразов, прозывавшийся, вероятно, за наивность Бэбэ.

Бэбэ не выносил, как и многие гвардейские начальники, " вот" – как он прибавлял при каждом слове – генштабистов и, решив доказать, что Коля, " вот", не хуже настоящих " моментов", призвал его на должность начальника своего штаба. С горечью, должно быть, вспоминает и по сей день, застряв в Болгарии, толстый Коля ту злосчастную операцию на Строходе, в которой они с Бэбэ погубили цвет доблестной русской гвардейской пехоты, бросив её в бесплодную атаку по случаю безобразовских именин.

Многие, провалившись, как Коля, в академию, мстили ей нарочитым презрением. Отзывы Гриши Черткова о " фазанах" и " моментах" были ходячей характеристикой офицеров генерального штаба. И в гвардии и в армии академию считали специальным поприщем для карьеристов и ловчил.

Я лично не слишком всему этому верил, и скромный коричневый двухэтажный домик на Английской набережной, сами стены которого пропахли, казалось, ещё традициями времён Жомини, представлялся мне храмом военной науки. Я думал, что немыслимо стать образованным и культурным офицером, не пройдя школы академии. Здесь я надеялся спастись от той тины полковой и великосветской жизни, в которой увязали один за другим окружавшие меня офицеры. Сыграла роль и семейная традиция Игнатьевых, а также обещание, которое я дал отцу ещё мальчиком, когда, поступив в кадетский корпус, начал свою военную карьеру.

Из рассказов всех неудачников, вроде Коли, можно было заключить, что не только сама академия, но даже вступительные в неё экзамены были чем-то вроде скачек по крайне пересечённой и полной сюрпризов местности.

Однако стоило мне ознакомиться с программами, как я убедился, что они мало чем отличаются от курсов, пройденных в Киевском и Пажеском корпусах. Как только полк ушёл в лагерь, я, получив для подготовки полагавшийся трёхмесячный отпуск, удалился от столичных соблазнов в тихое Чертолино и, как заправский студент, забыв про строевую службу, засел прежде всего за чтение толстейших томов истории Ключевского и Кареева. История и география хуже всего преподавались в кадетском корпусе. Сказывалось также отсутствие в России в ту пору порядочных учебников по географии.

Программа вступительных экзаменов по математике не предусматривала даже аналитической геометрии, и за математику я был вполне спокоен. Что же касается военных предметов: тактики, артиллерии, фортификации, администрации, – то к ним я даже не прикасался, настолько были свежи в памяти курсы Пажеского корпуса. Пришлось только подзубрить вновь вышедшие уставы по артиллерии, так как на вступительном экзамене требовалось отличное знание уставов как общих, так и всех трёх родов оружия. Большим, конечно, облегчением для меня было знание с детства трёх европейских языков.

Явившись в начале августа в академию, я нашёл её коридоры запруженными офицерами всех родов войск – от лысеющих штабс-капитанов до таких же юных корнетов, как я сам. Все были в парадной форме и входили по очереди к начальнику учебной части, маленькому, ядовитому полковнику генерального штаба Чистякову, который с этой же минуты внушал к себе всеобщую неприязнь из-за своего иезуитского и пренебрежительного отношения к слушателям. Чистяков давал каждому из нас для ознакомления приказ о допущении к экзамену. Нам предписывалось явиться на следующий день для представления начальнику академии генералу Сухотину.

Сухотин сразу обнаружил свой " демократизм", поставив нас в шеренги по алфавиту, а не по полкам. Обходя ряды, он как бы умышленно не задал ни одного вопроса гвардейцам. Они, впрочем, не в пример остальным, держали себя непринужденно, так как провал на экзаменах не означал для них ни особого горя, ни, тем паче, позора. Между тем для большинства результат экзаменов был вопросом жизни или медленного томительного умирания в глухих гарнизонах. Армейские офицеры подобострастно раскланивались при встрече с офицерами генерального штаба, в которых видели будущих экзаменаторов. Так и чувствовалось, что их мысли то и дело переносятся в глухую провинцию, где с замиранием сердца ожидают результата экзаменов их жёны и дети.

По установленному с давних пор порядку первым был экзамен по русскому языку. Требовалось получить не менее девяти баллов по двенадцатибалльной системе; оценка складывалась из баллов, полученных за диктовку и сочинение. Экзамена по русскому языку особенно боялись, так как наперёд знали, что он повлечёт за собою

отсев не менее двадцати процентов кандидатов.

В полутёмную старинную аудиторию нас набилось около четырёхсот человек, и я оказался зажатым где-то в задних рядах между двумя совершенно мне неизвестными армейскими пехотными офицерами. Все, как полагалось на экзаменах, были в служебной форме, то есть в мундирах, при погонах и орденах. Когда всем была роздана бумага, профессор русской словесности Цветковский начал внятно диктовать отрывок из " Пугачёвского бунта". По два, по три раза он повторял каждую фразу. Напряжение росло поминутно, и казалось, что в самом обыкновенном слове таится какой-нибудь подвох.

Жаль, конечно, что в то время не существовало советской орфографии, так как сделанная мною ошибка не была бы теперь принята в расчёт. Фантазия моя ввела меня в заблуждение: воображая, что Пугачёва, заключённого в плен, окружали мальчики, а не девочки, я написал " маленькие дети" вместо " маленькия дети", забыв правило о множественном числе существительных среднего рода, тождественном не с мужским, а с женским родом. За это мне сбавили два балла. Затем я где-то поставил лишнюю запятую, за что мне был сбавлен ещё один балл, и оказался из-за этого близким к роковому пределу. Но меня с блеском выручило сочинение, на которое после краткого перерыва было отведено два полных часа. К этому моменту на пяти-шести чёрных досках, стоявших на возвышении кафедры, было написано не менее тридцати тем самого разнообразного характера, а именно: " Вступление Наполеона в Москву", " Полтавская битва", " Характер русской женщины по Тургеневу", " Романтическое течение в русской литературе", " История завоевания Сибири" и т. п.

Выбор мой пал, однако, на затерявшуюся среди этого нагромождения короткую заповедь: " Помни день субботний". Наслышавшись дома о промышленном росте во всех странах а в особенности в Америке, о замене вольного кустарного труда обезличивающей, как мне объясняли, машиной, о рабстве, созданном для человечества этой машиной, об ускорении темпа трудовой жизни вообще, я соблазнился желанием применить моисееву заповедь к действительным потребностям человека в отдыхе в современной обстановке.

Заглянув в мой лист с заголовком темы, сосед очень сочувственно предупредил меня о неминуемом моём провале, но это лишь ободрило меня, укрепив в мысли, что тема моя уже потому хороша, что никому из присутствующих не придёт в голову её выбрать. Так, впрочем, и случилось – сочинение моё заслужило высокую оценку. После отсева из-за русского языка нас разбили на группы по алфавиту, причём в последней группе кроме русских офицеров с фамилиями на " я, ш, щ" числились пять офицеров болгарской армии. Они были сумрачны и необщительны, за исключением одного лишь ротмистра Ганчева, носившего блестящую опереточную форму, присвоенную конвою длинноносого короля Фердинанда. Много выведал о русской армии

этот " рубаха-парень" и немало оказал, вероятно, услуг своему королю, а ещё больше, быть может, его союзнику – германскому императору Вильгельму, при котором в мировую войну он состоял военным уполномоченным. Совсем не был похож на Ганчева старший из болгарских офицеров по чину и возрасту – Марков: он был характерным представителем той части своей молодой армии, которая продолжала ориентироваться на Россию.

Больше всего среди державших экзамены было артиллеристов, носивших бархатные воротники, что являлось уже само по себе признаком принадлежности к учёному роду оружия. Многие из них подчёркивали свою образованность тем, что носили пенсне или очки – явление в армии редкое, – и вообще держали себя с некоторым чувством превосходства над скромными пехотинцами и легкомысленными кавалеристами. Вопреки моим ожиданиям оказался опасным экзамен по математике. Мой однополчанин, кавалергард Горяинов, провалился по этому предмету, несмотря на свой университетский значок, и так как это случилось как раз накануне моего собственного экзамена, то можно представить себе мои треволнения. За длинным столом сидели имевшие вид пришельцев с того света два старика в ветхих чёрных сюртуках генерального штаба с потускневшими от времени серебряными аксельбантами и генеральскими погонами.

Один из них, профессор Шарнгорст – маленький, седенький, с наивным, почти детским выражением лица, говорил мягко, вкрадчиво, но не без ядовитости, а другой – Цингер – высокий брюнет, с впавшими глазами и всклокоченными бакенбардами, ревел как лев, а в сущности, как потом оказалось, был гораздо безобиднее своего коллеги. Тут же присутствовал генерал – профессор Штубендорф. Эти три обрусевших немца были столпами, на которых держались в академии математика, астрономия и геодезия.

Я попал сперва к Шарнгорсту. Не удовлетворившись решённой мною задачей по извлечению корня третьей степени, он помучил меня ещё и такими вопросами из теории чисел, на которые я отвечал больше по догадке, чем по знанию. Я понял, что программы для этого маленького человека имеют второстепенное значение.

– Переходите к геометрии. Что у вас там? Круг? Вот и отлично. – И вместо столь знакомых мне теорем по учебнику Семашко, на которых зиждилось всё преподавание геометрии в корпусе, маленький генерал велел начертить просто круг, потом другой, побольше, и предложил определить центры всех третьих кругов, касающихся первых двух.

Подобных задач на построение в корпусе мы никогда не решали, и в программах о них не упоминалось. Шарнгорсту дела до этого не было, и он заставил меня мучиться у доски добрых два часа. То и дело мне приходилось стирать многочисленные хорды и перпендикуляры.

Доска стала уже сероватой, мундир мой покрылся мелом, горькая обида туманила сознание, а мой мучитель изредка только подходил и приговаривал: " А есть ещё случай, вами неразобранный..." Вспоминал я в эти минуты несчастного своего товарища Горяинова, и обидным мне казалось подвергнуться его участи. В конце концов надо мной сжалился грозный Цингер, долго кричавший перед этим на моего соседа, элегантного измайловца. Молчание Шарнгорста было прервано его лаконическим:

– Смотрите, поручик, – очевидно, чин корнета, как слишком несерьёзный, он не признавал, – переходите к тригонометрии.

Я отлично сознавал в эту минуту, что слово " переходите" совершенно не означало, что я не провалился. К счастью, по тригонометрии я получил высший балл – 12, что компенсировало мою неудачу по геометрии.

Перескочив два серьёзных препятствия на экзаменационном стипль-чезе, в виде русского языка и математики, и потеряв при этом несколько " свалившихся", наша группа уже бодрее пошла на чисто военные препятствия – на экзамен по уставам. Целый день мы переходили от одного стола к другому, от одной чёрной доски к другой, излагая и рисуя по очереди уставные порядки всех родов оружия. По уставам экзаменовало пять полковников генерального штаба, каждый – по своей специальности и роду оружия, к которому он принадлежал до поступления в академию. Лучший приём мне был оказан бывшим кавалеристом, конногренадером, потерявшим, впрочем, всякий гвардейский вид и уже растолстевшим, хамоватым полковником Мошниным: он беседовал со мной, почти как с коллегой, давая почувствовать остальным экзаменующим, что наше кавалерийское дело – это искусство, трудно доступное для простых смертных.

Тут полный балл для меня заранее был обеспечен, но вот зато следующий полковник, бывший артиллерист и профессор истории военного искусства в России Мышлаевский, встретил меня сразу очень сухо. Когда я начертил на доске все строи артиллерийского дивизиона по только что выпущенному уставу этого нового для России войскового соединения, то он, проверив цифры всех дистанций и интервалов, не давая мне докладывать, спросил:

– Кто состоит при командире дивизиона?

Назвав адъютанта, ординарцев, трубача, я пропустил двух разведчиков. Мышлаевский язвительно заметил:

– Ну, конечно, где там гвардейскому корнету помнить об артиллерийских разведчиках, – и сбавил мне за это сразу два балла.

На уставах наша группа не понесла потерь, но ощущала немалую тревогу, явившись через два дня на экзамен по главному военному предмету – тактике. По ней экзаменовали те два профессора, которые и читали этот предмет в академии: по элементарной тактике – полковник Орлов, по общей – полковник Колюбакин. Николаю Александровичу Орлову, при его внешности и слащавом вкрадчивом голосе, гораздо более подходила бы поповская ряса, чем мундир генерального штаба. Это был " деляга", использовавший свои недюжинные способности и изумительную память для заработка денег на военных изданиях и завоевания себе прочного положения в военной профессуре. Подленький характер этого человека особенно ярко проявлялся на экзаменах, когда он становился тем любезнее, чем вернее вёл на провал намеченную наперёд жертву. Он был глупо придирчив и старался " подловить" не по существу, а на какой-нибудь цифре, определяющей уставные дистанции или тактические положения. Его собственные тактические способности получили, наконец, должную оценку, но это обошлось, к сожалению, слишком дорого русской армии. Кому неизвестен разгром дивизии Орлова в сражении у Ляояна? О высоком сухом человеке с бакенбардами старинного типа, Колюбакине, боевом участнике войны 1877 года, мнения разделялись. Одни – и их было большинство – считали его если не сумасшедшим, то выжившим из ума, а другие, немногие, видели в нём носителя глубокой военной мысли, освобождённой от хлама схоластики и слепого поклонения форме.

Большинство офицеров, вызубрив назубок вторую часть бесталанного учебника тактики Дуропа, в точности воспроизводило на вступительных экзаменах примеры из этой книги, не забывая обозначить на доске те рощицы и холмики, что должны были пояснять тактические правила. Уже одно это выводило из себя Колюбакина, и его приказ стереть с доски красивый чертёж повергал экзаменующихся в отчаяние.

– Вы мне просто ответьте: какие цели должно преследовать сторожевое охранение? – спрашивал после этого глухим загробным голосом Колюбакин. В ответ следовало точное воспроизведение формулировок из полевого устава и учебника Дуропа.

– Да я вас не о том спрашиваю. Вы мне скажите: в чём заключается идея, которую нужно помнить, выставляя сторожевое охранение?

И пока офицер не поймёт, что от сторожевого охранения прежде всего требуется перехватить все пути и доступы к охраняемой части со стороны противника, то есть, что надо исходить не от своего бивака, а от расположения неприятеля, Колюбакин не успокаивался.

Когда я ждал своей очереди к Колюбакину, у доски стоял высокий, статный, уже лысеющий блондин с жиденькой бородкой в форме Фанагорийского, князя Суворова-Рымникского, полка, штабс-капитан Довбор. На его лбу и на висках от напряжения вздулись голубоватые жилы, и он, в конце концов пожав от возмущения плечами, решил прекратить прения со странным профессором. Судьба надолго связала меня с этим человеком. В академии мы лояльно боролись за первенство. По окончании академии я был, как и многие, поражён, прочитав в приказе, что, согласно представленным капитаном Довбором документам, фамилию его следует дополнить и именовать впредь – Довбор-Мусницкий. Объяснялось это просто. Академия была закрыта для офицеров польского происхождения. Наметив себе целью её окончить, он носил в течение всех первых лет службы сокращённую фамилию и выдавал себя за лютеранина. Я встретил его на маньчжурской войне, где он обнаружил себя мало талантливым, но храбрым офицером штаба геройского 1-го Сибирского корпуса. И, наконец, значительно позже, в Париже, я получил от него письмо, в котором генерал Довбор-Мусницкий, бывший командир русского армейского корпуса, объяснял мне причины своего перехода в польскую армию.

На экзамене по тактике на мою долю достался билет о наступательном бое. Не дав мне возможности развить красноречие для определения каждой из трёх главных частей боевого порядка – боевой части, частного резерва и общего резерва, Колюбакин спросил:

– Для чего назначается общий резерв?

Как ни странно, но чёткого ответа на этот вопрос в учебнике Дуропа не было. Автор как бы стремился сохранить за общим резервом значение некоего запаса боевых сил на всякий неопределённый случай. Пока я размышлял, Колюбакин снова спросил:

– А помните Бауцен? Какая часть представляла у Наполеона в этом сражении общий резерв?

Я помнил обстоятельства сражения при Бауцене и сразу назвал имя прославленного маршала: Ней.

– Ну, так что же? – допытывался Колюбакин.

Догадка мелькнула в моей голове: Ней, находившийся в начале сражения вне поля действий, был введён со своим корпусом в нужную минуту, и это решило победу.

– Общий резерв, – ответил я, – предназначается для нанесения главного удара. Колюбакин просиял и отпустил меня без дальнейших вопросов, поставив двенадцать. От военных экзаменаторов мы перешли к штатским. По иностранным языкам надо было написать сочинение на заданную тему. По-французски я получил полный балл. По немецкому языку мне сбавили один балл за то, что в изложении темы " Воспитание молодого воина" я спутал выражения " кригсшуле" с " милитэршуле". Громадное большинство офицеров от писания сочинений отказалось и предпочло не рисковать, а переводить со словарём технический текст. Экзамен этот прошёл без " потерь", и уже на следующий день мы попали в руки раздражительного и желчного профессора общей истории Форстена. Большинство вопросов сверх билета задавались им из эпохи французской революции, что было довольно странно в стенах академии. Как и у Колюбакина, один чёткий ответ решал у Форстена оценку. Нынешний генерал-майор Савченко, мой товарищ по выпуску, помнит до сих пор свой экзамен по истории.

– В чём была суть реформ братьев Гракхов? – спросил Форстен.

– В восстановлении свободного крестьянства, – удачно ответил поручик Савченко, стоявший навытяжку в своём гренадерском мундире с высоким красным воротником. Но вслед за ним, припоминаю, отвечал какой-то драгунский штаб-ротмистр и, получив билет по истории Персии, начал с того, что Дарий видел во сне лестницу... На этом его попытка попасть в академию и потерпела фиаско, так как Форстен сухо заметил, что " он не желает на экзамене слушать сказки...". Для меня экзамен по истории прошёл счастливо. В Пажеском корпусе хорошо преподавалась история французской литературы – предмет, к которому я и сам относился с интересом, и это помогло мне сделать Форстену доклад о французских энциклопедистах.