История и социальная теория

Мой продолжительный анализ марксистской исторической теории некоторые читатели могут расценить как субъективную приверженность автора вышедшему из моды радикализму. Разве марксизм не оказался на свалке теперь, после 1989 г., когда во всем мире сохранились лишь островки марксистских режимов, а международное коммунистическое движение потерпело полный крах? Впрочем, ещё до этих событий группа самозваных «ревизионистов» вознамерилась дать бой марксистскому влиянию и «свергнуть с престола» Хилла, Томпсона и Хобсбаума – «ту когорту ученых, чьё мышление сформировалось по матрице межвоенного марксизма», по выражению одного из ревизионистов. Несомненно, в последние 15 лет бал правят консерваторы с их недоверчивым отношением к марксизму.

Сейчас ещё рано утверждать, какими будут долгосрочные последствия сдвига 1989 – 1992 гг. в интеллектуальном плане, но сразу по двум причинам можно предположить, что марксизм вряд ли удастся быстро списать со счетов[237]. Во-первых, большинство историков-марксистов мало интересовалось возможным влиянием их работы на политический процесс в настоящем и будущем, придерживаясь мнения о минимальной связи между исторической теорией Маркса и его революционно-политическим учением. Во-вторых, нынешнее враждебное отношение, как бы велико оно ни было, не изменит того факта, что марксизм оказал совершенно беспрецедентное воздействие на историческую науку и в качественном, и в количественном смысле. Эта теория не имеет равных по ширине охвата и уровню научной проработки. Пока историки признают необходимость теории, они будут обращаться к марксистской традиции[238].

Обоснованность этого прогноза станет совершенно бесспорной, если мы учтем сравнительную теоретическую бедность других направлений истории. Марксизм, несомненно, вызывает неприятие со стороны многих британских историков, но это неприятие не носит целиком теоретического характера. Отвергая категории исторического материализма, консерваторы указывали на ключевое значение других сил в истории, таких, как верховенство закона, национальное государство и объединительная роль церкви. Но результатом этого является другой угол зрения, но не другая теория исторического развития. Дошедшие до нас исторические источники содержат столько интересующего консерваторов материала, что они вполне могут говорить о якобы чисто эмпирическом характере своей работы. Теория, таким образом, стано­вится жестом отчаяния со стороны тех, кто пытается пробиться с обочины на столбовую дорогу исторической науки. Те, кого интересует мир как он есть, а не каким он может быть, не нуждаются в теории. Одним из редких исключений является использование специалистами по экономической истории теории модернизации для объяснения начавшегося в XVIII в. глобального процесса перехода к индустриальному урбанизированному обществу. Однако эта теория не приобрела особой популярности за пределами Соединенных Штатов.

Историческая теория, таким образом, остается в основном уделом левых. До 1970-х гг. марксизм обладал такой гегемонией в левых кругах, что альтернативные ему теории возникали в рамках самой марксистской традиции, как мы уже показали на примере таких историков, как Э. П. Томпсон. В последнее время такого рода теории рождаются уже за пределами марксизма, хотя обычно не без его влияния. Одним из таких направлений стали расовые и этнические категории[239]. Под общей шапкой «постколониализма» ряд исследователей разрабатывает схему понимания современного мира, разрушая традиционную концепцию национального государства и вводя новые понятия: взаимозависимость, этническое разнообразие, расовая «инородность» и глобальное неравенство. Это направление в ближайшие годы, несомненно, будет развиваться. Другим подобным направлением по логике должна стать история с точки зрения «зелёных», где концептуализация и периодизация будут построены вокруг вопросов окружающей среды; пока, впрочем, особых признаков применения подобного подхода не наблюдается.

Тенденция к развитию новых теоретических направлений в настоящее время особенно наглядно проявляется в разработке вопросов гендера как фундаментального структурирующего принципа исторического анализа[240]. Катализатором этих исследований в начале 1980-х гг. стало растущее понимание необходимости новой социальной базы для эффективной политической деятельности левых, а также изменения в области феминистской мысли. Как мы уже показали, первоначально феминистская историография была нацелена на историческое обоснование самой идеи, сбор документальных свидетельств женского опыта и достижений (см. гл.5). При всех успехах в выявлении скрытых или отрицаемых фактов подобная «женская» история имела существенную ограниченность. Она стремилась восстановить отдельный женский мир — «его историю» — в противоположность традиционной историографии, но не имела эффективного плана действий по изменению этого традиционного взгляда (а в некоторых случаях и особой заинтересованности в таком изменении). Какое то время оставалось неясным, станет ли «женская» история одним из интеллектуальных направлений движения за эмансипацию женщин или превратится в часть исторической науки, играющую потенциально преобразовательную роль. Развитие событий в 1980 – 1990-х гг. свидетельствует в пользу второго варианта.

Как зрелое научное направление, история женщин сегодня характеризуется тремя принципами, которые в совокупности открывают путь для создания целостной исторической теории. Во-первых, «женщина» уже не рассматривается как одна неразделимая социальная категория. Классовые, расовые и культурные представления о различиях между полами оказывали огромное влияние на восприятие женщин — и на восприятие женщинами самих себя, — и в большинстве научных исследований рассматриваются отдельные группы, а не «женский пол» в целом. Даже при попытках создания общих работ по истории женщин центральное место занимают культурные и социальные различия[241]. И, во-вторых, такому же переосмыслению, как и категория «женщин», подвергся и стандартный тезис об их постоянном угнетении мужчинами. Термин «патриархат» подвергся критике как предполагающий, что разделение по половому признаку является основополагающим принципом стратификации человеческого общества, присутствует во всех периодах и тем самым оказывается «вне» истории; объясняя все, он не объясняет ничего. Понятие «патриархат» можно и сейчас успешно использовать для обозначения половой иерархии в рамках домохозяйства, особенно там, где мужчины руководят своеобразным домашним производством, как это имело место в доиндустриальной Европе. Но история демонстрирует гигантское разнообразие уровней угнетения, сопротивления, адаптации и сотрудничества в отношениях между мужчиной и женщиной, и задача историка состоит в том, чтобы объяснить это разнообразие, а не затушевывать его универсальным принципом подавления одного пола другим[242]. В-третьих, — и это главное, — «женская» история стала всё больше заниматься и историей мужчин: не в традиционном восприятии как абстрактных бесполых существ, а в их взаимосвязи с другой половиной человечества. Это значит, что исторический образ мужчины – это образ мужа и сына, а исключение им женщины из сферы общественной жизни является предметом исследования, а не аксиомой. Как выразилась Джейн Льюис, «наше понимание системы отношений между полами/гендерами не будет иметь и намека на полноту, если мы не поймем всю структуру «мужского» мира и формирования «мужественности».

Такой подход больше, чем любой другой, способствовал уточнению предыдущего понимания термина «патриархат». Рассмотрение обоих полов во взаимосвязи выводит на первый план пространственно-временные различия, а не общие структуры. Историография, вдохновленная идеями феминизма, преодолела стадию пробуждения самосознания и перешла к научному объяснению.

Гендерные исследования являются теоретической попыткой учесть проблемы обоих полов и их сложные взаимоотношения, вписав в картину прошлого, и тем самым модифицировать историческую науку вообще[243]. Кроме тендерных исследований в истории женщин существуют и другие течения, но именно они представляются наиболее многообещающими с точки зрения дисциплины в целом. Термин «гендер» в общеупотребительном смысле означает социальную организацию различий между полами. Он воплощает тезис о том, что большинство различий между полами, которые считаются естественными (или «богом данными»), на самом деле формируются обществом и культурой, а значит, их следует воспринимать как результат исторического процесса. (Конечно, именно эта путаница между понятиями природы и культуры придала стратификации по тендерному признаку такую долговечность, и стала причиной отсутствия её следов в большинстве исторических источников.) Гендерные исследования сосредоточены не столько на угнетенном положении одного из полов, сколько на всей сфере отношений между полами. А эта сфера включает не только очевидные контакты вроде брака и секса, но и все социальные отношения и политические институты, которые, согласно этой точке зрения, в разной степени структурируются гендером: исключением женщин, поляризацией мужских и женских качеств и т.д. Мужчины формируются гендером не меньше, чем женщины. И социальную власть мужчин, и их «мужские» качества можно понять лишь в качестве аспектов гендерной системы: они не являются «естественными» или неизменными, но определяются изменчивым характером отношений с женщинами. Такой подход характерен для последних исследований сложной эволюции термина «мужественность», начиная с раннего нового времени, и лучших работ по истории семьи[244]. Поскольку правильно понять каждый из полов можно лишь во взаимосвязи с другим, тендерные исследования обладают концептуальным инструментарием для охвата общества в целом, и на этой основе – потенциалом для создания теории структуры общества и исторических перемен.

Весьма уместным в этой связи будет сравнение с марксизмом. Гендерной истории пришлось испытать те же сложности, связанные с одновременными потребностями научного объяснения и политики эмансипации, что и истории классов. Обладая потенциалом целостного социального анализа, гендерные исследования могут исправить как минимум некоторые недостатки марксистской теории. Историки-марксисты никому не уступят в анализе производства, но их теория придает куда меньшее значение воспроизводству, как в биологическом, так и в социальном плане. В то же время в этом состоит одна из сильных сторон гендерной теории, что и продемонстрировали последние исследования о роли женщин в промышленной революции[245]. В более широком плане, тендерная история может привести к устранению жесткого разделения между сферами общественного и личного, характерного практически для всех исторических исследований, включая марксистские. Работа Леонор Давидофф и Кэтрин Холл «Превратности семьи» (1987), наиболее впечатляющее достижение британской гендерной историографии, позволяет предположить, что такое разделение, возможно, не позволяло раскрыть всю сложность экономической и общественной жизни прошлого. Главный тезис авторов состоит в том, что в Англии начала XIX в. основной целью деловой активности было поддержание семьи и дома — и наоборот, положительные качества, присущие мужчинам из среднего класса в быту (трезвость, чувство долга и т.д.), отвечали потребностям профессиональной и предпринимательской деятельности. В подобных работах связь между гендером и классом раскрывается во всей своей сложной специфике.

Другой вопрос – каким образом эту связь можно обобщить теоретически. В принципе феминистские интерпретации истории занимают пространство между двумя «пуристскими» позициями. На одном краю находятся те, кто считает патриархат главной причиной неравенства, по сравнению с которым все другие формы социальной дифференциации имеют второстепенное значение. На другом – диаметрально противоположные утверждения феминисток, озабоченных сохранением союза с левыми; гендерные различия являются одним из аспектов производственных отношений, и в теоретическом плане их место – между производительными силами и надстройкой. В самых крайних вариантах класс предопределяет гендер. Эти разногласия, вероятно, можно преодолеть, приняв так называемый двойной вариант социального устройства, включающий и гендерный, и классовый подход, и частную, и общественную жизнь[246]. В любом случае, историческая наука скорее, чем любая другая дисциплина, позволит продвинуться в изучении этих вопросов, и это одна из причин, почему гендерные исследования пользуются все большим вниманием, как со стороны историков, так и других ученых.

VI

Представители немарксистской и нефеминистской историографии едины во мнении, что попытки убеждённых сторонников какой-либо теории применить её к конкретным событиям прошлого приводят к односторонней интерпретации, искажающей подлинную сложность исторического процесса. Но все историки, кроме непримиримых традиционалистов, признают, что теория – весьма продуктивный стимулятор гипотез. Её ценность, утверждают они, состоит не в её способности объяснять события, а в постановке интересных вопросов и привлечении внимания ученых к новым источникам, то есть теория – это ценный эвристический инструмент. Исторические исследования обычно показывают, что теории не выдерживают проверки всем богатством подлинных событий, но в процессе такой проверки могут обнаружиться новые области для изучения. С этой точки зрения у марксистской теории очень хороший послужной список таких «плодотворных ошибок»[247]; при всех своих недостатках она породила большой объём исторических знаний о связях между политическим процессом и социально-экономической структурой. Примерно то же самое можно сказать и о вкладе гендерных исследований в изучение роли женщин и взаимоотношений полов. Аналогичным образом, попытки создания сравнительно-исторических трудов не столько позволяют выявить общие закономерности, сколько привлекают внимание к фундаментальным различиям между рассматриваемыми периодами и регионами.

Такой подход можно назвать минималистским оправданием существования теории в исторической науке. Однако при этом из поля зрения ускользает тот факт, что историческое знание включает не только конкретные ситуации и процессы, имевшие место в прошлом. Историки с их профессиональной приверженностью к работе с первоисточниками слишком часто забывают о существовании общих проблем научной интерпретации, требующих изучения: как объяснить долговременные процессы вроде индустриализации или развития бюрократии, или возникновение таких институтов, как феодализм и рабство в совершенно не связанных друг с другом обществах. Чем шире масштаб исследования, тем сильнее потребность в теории, которая не просто указывает историку на новые данные, но и действительно пытается объяснить тот или иной процесс или закономерность. Марксистская историография, даже если не признавать за ней никаких других заслуг, по крайней мере, вывела некоторые «большие вопросы» на научную авансцену и способствовала превращению в предмет исследования тех неосознанных моделей, которые сплошь и рядом содержатся в работах самых непримиримых критиков теории. Такой же очевидный эффект вызывает сейчас внедрение гендерных теорий в историческую науку.

Сознательное использование социальных теорий историками для прояснения этих общих вопросов находится ешё в зачаточном состоянии. Этот процесс привел к появлению большого количества «редукционистских» работ, написанных второсортными историками, стремящимися показать себя крупными теоретиками. Но в работах лучших историков – а именно по ним и следует судить об успехе всего предприятия – знание контекста и владение источниками обеспечивают нужное соотношение между теорией и фактами. Как отмечал Томпсон, историческое знание движется вперед благодаря «хрупкому равновесию между синтетическим и эмпирическим методами, несоответствию между моделью и действительностью»[248]. Следует ожидать, что при таком дисциплинированном подходе социальные теории не всегда смогут выдержать испытание фактами, но это не причина для отказа от их применения. Задачей историков является проверка теорий, их совершенствование и выработка новых всегда на основе фактов в самом широком понимании. И делают они это не в погоне за теорией в последней инстанции или «законом», который «решит» ту или иную интерпретационную проблему, но потому что без теории они просто не могут подступиться к действительно значимым вопросам истории[249].

Глава 9.