ВВЕДЕНИЕ. Ответственный редактор

А.В. Лубский

АЛЬТЕРНАТИВНЫЕ

МОДЕЛИ ИСТОРИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

Ответственный редактор

доктор философских наук

Ю.Г. Волков

Москва

Издательство

«Социально-гуманитарные знания»

УДК 30

ББК 63.2

Л 107

Печатается по решению ученого совета

Института по переподготовке и повышению квалификации

преподавателей гуманитарных и социальных наук

Ростовского государственного университета

Рецензенты:

доктор философских наук Н.И. Киященко,

доктор философских наук Т.П. Матяш

Лубский А.В.

Л 106 Альтернативные модели исторического исследования / Отв. ред. Ю.Г. Волков – М.: Изд-во «Социально-гуманитарные знания», 2004. – с.

ISBN 1-5-901715-33-0

В работе осмысливаются когнитивные практики, сложившиеся в историческом познании, выделяются классическая, неклассическая и неоклассическая модели научного исторического исследования, рассматриваются их предметные области, когнитивные стратегии и методологические принципы, а также влияние постмодернистских идей на историческую науку.

Предназначается специалистам в области методологии исторического познания.

УДК 30

ББК 63.2

ISBN 1-5-901715-33-0 Ó Лубский А.В., 2005

Ó Издательство «Социально-гуманитарные знания», 2005

ВВЕДЕНИЕ

Целокупная Истина упала на землю и разбилась на мелкие осколки, подобравшие их возомнили себя обладателями всей Истины.

П. Флоренский

Согласно теории когнитивной эволюции, каждая историческая эпоха рождала свои доминирующие способы приобретения знаний. В античные времена приращение знаний осуществлялось через соизмерение разных сущностей («эпоха соразмерности»), в средние века – путем дознания («эпоха единознания»), в Новое время – в результате узнавания («эпоха соответствия»). В новейшее время основным содержанием когнитивной деятельности выступает познание, т.е. построение целостной системы знаний, объединенной с сочувственным восприятием действительности – постижением («эпоха индивидуализации»). При этом подчеркивается, что только познание имеет отношение к знаниям в узком смысле слова как «системе фундаментальных сведений об устройстве естественной природы, артефактов, общества и самого человека»[1].

Сегодня наиболее развитые страны вступают в стадию информационного общества, основанного на производстве, распространении и потреблении научных знаний. В связи с этим некоторые ученые считают, что именно отношение к знаниям, к возможностям их создания и использования все в большей степени будет определять социальную структуру общества, а также роль тех или иных стран в новом мировом порядке. При этом проблематика научного познания признается центральной для понимания общества и человека[2].

На протяжении XIX–XX вв. ведущие позиции в гуманитарном познании занимала история, которая в европейской интеллектуальной традиции пользовалась репутацией парадигмальной науки о человеке[3]. Ее важнейшей функцией было производство достоверных знаний о прошлом как историческом опыте и формирование на этой основе исторического сознания как способа приобщения к традиции.

Историческое познание было всегда обеспокоено поиском истины: надежнее истина – крепче историческая память, крепче историческая память – больше социальной уверенности. Для обыденного сознания историческая память важнее истины, память в нем избирательна, а истина эмоциональна. Поэтому в повседневной жизни людям важнее экзистенциальная сторона истины, они жаждут «правды», эмоционально относясь к историческим акцентам. Для научного сознания истина важнее памяти, наука стремится придать ей максимальную достоверность. В современном научном сознании содержанием исторической истины является оценочная характеристика знания в контексте его соотношения, с одной стороны, с предметом исторического исследования, с другой – со сферой процессуального исторического мышления.

В последней трети XX в. методологические основы исторического познания были потрясены «постмодернистским вызовом»[4]. В результате историческая наука превратилась в «мультпарадигмальную» дисциплину: в ней существует огромное количество направлений, течений и школ; методологический сепаратизм размывает стандарты научной профессиональной деятельности; ученые говорят на разных языках, все меньше понимая друг друга и все больше обвиняя своих оппонентов в «ненаучности».

Историческая наука оказалась на распутье: одни соблазняют ее прелестями постмодернистской вседозволенности, другие зовут «вернуться к Геродоту», третьи требуют достоверности, точности и научности, четвертые предлагают выработать новые научные стандарты познавательной деятельности. Наступил, как полагают многие исследователи, затяжной эпистемологический кризис, «поставивший под сомнение саму веру в неизменность и доступность прошлого, скомпрометировавший возможности исторического постижения и подорвавший нашу способность определять себя во времени»[5]. Прошлое стало чрезвычайно актуализированным, историческое знание зачастую является зеркальным отраже­нием настоящего. Историческому знанию перестали доверять, оно стало слишком ангажированным и идеологизированным, чтобы казаться истинным, или хотя бы правдивым.

Эпистемологический кризис, охвативший историческую науку, и развернувшиеся методологические «бои за историю» требуют соответствующей философской рефлексии. В этом деле важен и ретроспективный взгляд на историю методологических исканий, и актуальный, поскольку в условиях «распадающегося» методологического сознания стереотипы научного мы­шления исследователя перестают работать, и перспективный, позволяющий сконструировать «образ» будущей исторической науки и обозначить возможные стандарты научной в ней деятельности.

Историческая наука в России, обретя свободу от «директивных указаний», в настоящее время также находится в эпистемологическом поиске, столкнувшись с проблемой методологической самоидентификации[6]. В ней отчетливо проявились две тенденции: с одной стороны, бывшие «шестидесятники» обнаружили стремление к методологическому реваншу и возрождению «обновленного» марксизма, а с другой – новое поколение историков активно использует методологические идеи, заимствованные из арсенала немарксистской историографии[7].

В большинстве своем отечественные историки сегодня работают в русле социологического или антропологического подходов к изучению истории. Сторонники первого подхода, испытывая сильное влияние марксистского методологического «наследия», обеспокоены в первую очередь утратой методологии, «позволяющей получать полную и объектив­ную информацию о прошлом»[8]. Сторонники второго подхода, сформировавшегося под влиянием школы «Анналов», развитие исторической науки связывают с утверждением в ней «понимающей» методологии и «парадигмы ценностей».

Сколько-нибудь влия­тельного постмодернистского крыла в отечественной исторической науке не сложилось[9]. Более того, в конце 80-х – начале 90-х гг. прошлого века постмодернизм в России воспринимался как интеллектуальное течение с явно выраженной гуманитарной направленностью, отказавшееся от жесткого сциентизма позитивистской историографии. Поэтому постмодернизм отечественными исследователями зачастую отождествлялся с антропологическим походом к истории[10]. При этом постмодернизм рассматривался как стрем­ление уйти от крайностей примитивного сциентизма и аб­солютного релятивизма, как поиск «третьего пути», на котором история могла бы избежать опасности растворения, с одной стороны, в «точных» нау­ках, не способных сформировать комплексное видение че­ловека и общества, а с другой – в литературе, не связанной обяза­тельствами по отношению к прошлому. В этом плане к постмодернистам можно было причислять любого историка, поддерживаю­щего главное требование перестроечной историогра­фии – «вернуть истории человека».

Только в середине 90-х гг. ХХ в. в отечественной исторической эпистемологии появились работы, в которых постмодернизм стал рассматриваться в русле преодоления модер­нистских норм мышления и связываться со стра­тегиями постструктурализма и деконструктивизма и отказом от субъектно-объектной дихотомии[11]. Однако такая трактовка постмодернизма грозила обесценить практически все профессио­нальные навыки, которыми гордились российские истори­ки, поэто­му их реакция на распространение постмодернистских идей в историческом науке стала в целом негативной[12].

Разнообразие существующих в современном историческом познании когнитивных практик, сложившихся в разное время и в различных социокультурных и эпистемологических контекстах, делает их концептуальную интерпретацию актуальной познавательно задачей.

В отечественной интеллектуальной традиции одной из сильных ее сторон является стремление к изучению природы познания, в том числе и исторического. Уже на рубеже XIX–XX вв. достижения отечественных ученых в области разработки проблем методологии истории выдвинули российскую историческую науку на ведущие позиции в мире. В 20-х – начале 30-х гг. внимание к методологическим проблемам исторического познания было обусловлено развернувшейся критикой «буржуазной» историографии и утверждением в советской исторической науке марксистско-ленинских методологических принципов[13]. Однако в советское время интерес к методологическим проблемам на долгое время был утрачен. Сложившаяся к концу 30-х и благополучно просуществовавшая до конца 50-х гг. «официально проверенная и одобренная» концепция истории, опиравшаяся на теорию общественно-экономических формаций, была пропитана марксистко-ленинской идео­логией, позволявшей искажать и изымать из обращения исторические источники, подгонять фак­ты под схемы, якобы заданные объективным ходом поступательного развития истории[14].

Потребность в переосмыслении проблем исторической эпистемологии возникла в советской исторической науке лишь в начале 60-х гг., в момент ослабления «идеологической узды» и осознания необходимости обновления обветшалых догм исторического материализма, когда открылись более широкие возможности доступа к архивным источникам и зарубеж­ной литературе[15]. В 1964 г. было принято специальное Постановление Президиума Академии наук СССР «О разработке методологических вопросов истории», в котором речь шла о необходимости дальнейшего развития исторической науки в русле марксистско-ленинской методологии исторического познания за счет преодоления догматизма, субъективизма и иллюстративности[16].

Это постановление сыграло большую роль в активизации методологических исследований в СССР. Однако некоторые из советских философов и историков того времени не только занялись преодолением догматизма, но и предприняли попытку нового прочтения марксизма. Поэтому разработка методологических проблем истории в 60-х гг. осуществлялась, с одной стороны, в русле ленинской теории отражения и «очищенной от вульгаризаторских наслоений» марксистской теории общественно-экономических формаций, а с другой – в русле претензий на новое толкование марксизма в целом[17].

В 1964 г. в Институте истории АН СССР был создан сектор методологии истории, который в эпоху интеллектуального «ренессанса» шестидесятников стал главным центром переосмысления отечественной и зарубежной истории, которое осуществлялось под флагом «возвращения к марксизму подлинному и неискаженному». Однако деятельность этого сектора постоянно подвергалась идеологическим гонениям и в начале 70-х гг. закончилась партийными «разборками», закрытием сектора и разгромом «нового направления в исторической науке».

Вместе с тем партократии, расправившейся с методологической «ересью» в советской исторической науке, не удалось погасить интерес отечественных ученых к методологическим проблемам исторического познания. Более того, он актуализировался в связи с выходом советской исторической науки на международную арену, которая стала переходить от самоизоляции и связанного с ней методологического высокомерия к налаживанию контактов с зарубежными историками. Диалога при этом, как правило, не получалось, а сотрудничество превращалось в методологическую конфронтацию. Однако выход советской исторической науки на международную арену, регулярное участие отечественных историков в международных исторических конгрессах, проведение XIII Международного конгресса исторических наук в СССР, материалы которого были опубликованы на русском языке, создавали интеллектуальную основу для обмена методологическими идеями, несмотря на всю ригористическую риторику адептов марксистско-ленинского учения.

Стремясь направить методологический «бум», охвативший советскую историческую науку, в нужное русло, партийное руководство в 1976 г. официально разрешило дискуссию по проблемам методологии истории, которая развернулась на страницах журнала «История КПСС». В центре ее внимания оказались вопросы, связанные с пониманием того, что такое методология истории и какова ее структура. Ничего принципиально нового в марксистско-ленинскую теорию исторического познания эта дискуссия не внесла. Основные его принципы – объективность, историзм и партийность – были признаны священными, а всякие рассуждения о необходимости разработки каких-то специальных проблем методологии исторической науки были пресечены. Поэтому многие исследователи, проявившие в те годы интерес к методологическим проблемам исторического познания, ушли в источниковедение, где партийно-идеологическое влияние было не столь сильным.

В 70–80-х гг. ХХ в. в СССР были опубликованы десятки монографий и сотни статей, посвященные методологическим проблемам истории. Одни из них были фундаменталистско-марксистского толка[18], другие – содержали методологические новации[19].

Разработка методологических проблем истории в те годы осуществлялась в русле «ленинской теории отражения» и «марксистско-ленинской теории общественно-экономических формаций» в контексте борьбы с буржуазной методологией истории. Однако сама актуализация методологической деятельности в исторической науке, в которую оказались вовлеченными наиболее творческие ученые, на практике вела не к укреплению марксистских методологических устоев, а к попыткам интегрировать в марксистское методологическое сознание целый ряд новаций, таких как идея многовариантности исторического процесса, проблемы «человека в истории» и «истории в человеке», вопросы культурологического подхода в историческом познании, исторического моделирования и использования количественных методов в исторических исследованиях.

Авторов инновационных работ отличало глубокое знание немарксистской литературы методологического содержания. Это позволяло им под флагом «критики буржуазной историографии» не только знакомить читателей с важнейшими направлениями «буржуазной» методологической мысли, но и по-новому трактовать некоторые аспекты марксистской методологии, прежде всего такие, как особенности исторического познания, взаимодействие объективного и субъективного в изучении прошлого, природа исторического источника и исторического факта, эмпирический и теоретический уровень исторического исследования. Это способствовало тому, что в конце 80-х гг. сквозь толщу марксистского монистического взгляда на историю стали пробиваться ростки идеи методологического плюрализма и возможности ее плюралистической интерпретации. Появлению этих новаций во многом способствовало и то обстоятельство, что в отечественной эпистемологии в те годы стало развиваться новое направление, связанное с разработкой ее «деятельностного» варианта, которое оказалось, как отмечает В.А. Лекторский, полем интеллектуального диссидентства, противостоявшего официальному марксизму-ленинизму и догматической теории отражения[20].

Однако в постсоветский период познавательный интерес к методологическим проблемам исторического познания стал угасать. Еще в период перестройки акценты были смещены с вопроса о способах получения исторического знания на результаты исторических исследований: исторические знания стали подвергаться ревизии на предмет «исторической правды». Историческое сознание в 90-х гг. прошлого века оказалось больше озабочено критикой марксизма и разоблачениями советской версии отечественной и зарубежной истории, чем разработками в сфере методологии исторического познания. Единственной новацией в эпистемологической области оказалось стремление заменить (или дополнить) формационный подход цивилизационным[21].

В условиях критики марксизма усилилось недоверие к методологии истории вообще, появилась, как отмечает академик А.О. Чубарьян, «аллергия на вопросы методологии в целом»[22]. Это недоверие обусловливается тем, что методология истории продолжает казаться многим отечественным историкам дисциплиной, слишком отвлеченной от практических потребностей исторического исследования. Более того, в сознании самих историков, подчеркивает А.Н. Мининков, сформировалось отношение к методологии как к мощному орудию идеологического воздействия на них, ограничения их творческой самостоятельности и свободы выражения мысли, как орудию критики, зачастую самой разносной, с «оргвыводами», как это имело место на протяжении многолетней истории развития советской историографии[23].

«Поисковое» состояние, в котором оказалась отечественная историческая наука в конце ХХ – начале ХХI в., сопровождается определенными когнитивными издержками. В ней стало много дилетантизма, порождающего эпистемологический эклектизм в худшем смысле этого слова. Некоторые отечественные историки в погоне за модой и сенсацией забыли о научности и профессиональной этике, и сама историческая наука подверглась нашествию «околонаучного маргинала»[24].

В постсоветское время методологическое сознание в отечественной исторической науке развивалось в основном за счет осмысления историками своих собственных исследовательских действий, а также в результате интериоризации зарубежного методологического опыта[25]. Методологические работы, посвященные непосредственно процессу исторического исследования, стали редкостью[26]. Вместе с тем появились новые учебные пособия по методологии истории[27], а также переводы иностранной литературы, которая, несомненно, «будоражит» отечественное методологическое сознание[28].

В философской и научной литературе уже затрагивались некоторые из сюжетов, имеющие отношение к проблемам, которые рассматриваются в данной монографии. В работе В.А. Лекторского анализируются вопросы взаимоотноше­ния классической и неклассической эпистемологии. В ней дается также критический разбор тех догматические стереотипов отечественных исследований в области теории познания, которые связаны с «теорией отражения». При этом В.А. Лекторский подчеркивает, что современная критика «теории отражения» иногда сопровождается восхвалением субъективизма и инстру­ментализма. В этом случае догматические и наивные идеи «тео­рии отражения» выбрасываются вместе со свойственным ей эпистемоло­гическим реализмом. А между тем, как отмечает исследователь, большинство специалистов по эпистемологии и философии науки в мире сегодня занимают именно реалистическую позицию[29].

Пересмотру классической теории познания применительно к гуманитарным наукам посвящена работа Л.А. Микешиной. Традиционная эпистемология, в которой «очищенный» мир разума представляет собой абстрактный, теоретизированный мир, существующий по своим имманент­ным законам, является, по ее мнению, ни чем иным, как виртуальным феноменом. Поэтому традиционная эпистемология не приложима к не­посредственному, живому познанию. Философия познания должна обращаться, считает Л.А. Микешина, не к абстракции субъ­екта, но к целостному человеку познающему и интерпретирующему. Богатство познавательного опыта, полагает она, ставит сегодня проблему возможного синтеза многообразных когнитивных практик на основе принципа дове­рия субъекту познания, в том числе и в исторических исследованиях[30].

В связи с выделением различных типов рациональ­ности в настоящее время предпринимаются попытки конструкции различных образов философии и философии истории. Так, В.С. Данилова считает, что в классической философии основным методом исследования является логика, в неклассической – методология научного поиска, в постнеклассической философии методология начинает определяться языком как главным источником философского знания[31].

Классическая, неклассическая и постнеклассическая философия истории, базируется, как отмечает Е.М. Сергейчик, на различных, исторически обусловленных стилях европейского философского мышления[32]. Основой классической философии истории выступает «субстанция как субъект», неклассической – «субъективизация логического», постнеклассической – «историчность субъективного». Однако при этом автор к неклассической философии истории относит и позитивистов, и антипозитивистов, в частности неокантианцев[33].

В современной литературе рассматриваются также отдельные черты классической и неклассической парадигм социального и исторического познания. Базовой чертой классической парадигмы, как отмечают исследователи, является объективизм, стремление к поиску логики истории и теоретическому охвату всех сторон общественной жизни в единой концептуально непротиворечивой схеме. Неклассическая парадигма базируется на опыте феноменологической альтернативы[34].

При изучении исторического познания одни исследователи предлагают рассматривать его как процесс, другие – как деятельность. В изучении исторического познания, по мнению К.В. Хвостовой, надо выделять два аспекта: теоретический, направленный на определение места исторического познания в системе других наук, и прагматический, предполагающий изучение исторического познания как процесса, связанного со спонтанным автономным развитием исторического знания, стремлением историка к совершенствованию методики познания[35]. Деятельностный подход в эпистемологии стал разрабатываться еще в 70–80-х гг. прошлого века в трудах В.А. Лекторского, М.К. Мамардашвили, В.С. Швырева, Г.П. Щедровицкого, Э.Г. Юдина, которые стремились к созданию единой теории деятельности в рамках марксистской парадигмы[36]. В настоящее время ставится задача переосмысления деятельностного подхода в русле теорий коммуни­кации[37]. При этом признается возможность создания различных вариантов деятельностной теории[38], в том числе и применительно к историческому познанию.

Понимание природы методологической деятельности в исторической науке непосредственно связано с трактовкой понятия «методология истории», которое в современной литературе употребляется в различных смыслах. С одной стороны, под «методологией» подразумевают «теорию исторического познания» или «совокупность принципов и методов исторического исследования»[39], с другой – специальную дисциплину, обеспечивающую «организацию исследовательского процесса с целью получения нового и максимально достоверного знания»[40].

Отсутствие четкого различия указанных двух случаев употреблении понятия «методология истории» приводит к тому, что в научной литературе часто смешиваются представления о структуре методологии как системе теоретических знаний, выполняющих функцию когнитивных установок в историческом исследовании, и предмете методологии как научной дисциплины.

По вопросу о структуре методологии истории как системе теоретических знаний важным является положение, высказанное в свое время А.В. Гулыгой, о том, что в методологии надо различать две стороны, «из которых одна разрабатывается на основе исследования в той или иной конкретной области, а другая охватывает целый круг проблем, тесно связанных с нашим мировоззрением, и представляет собой философскую проблематику методологии истории»[41]. В целом в настоящее время в понимании структуры методологии истории доминирует подход, сложившийся еще в 70-х гг. ХХ в., согласно которому в ней следует выделять три уровня: 1) философский, 2) общенаучный, 3) частно-научный[42].

Среди исследователей нет единства в представлениях о предмете методологии истории как научной дисциплины. Одни из них считают, что ее предметом являются вопросы гносеологического характера, такие как принципы, методы и этапы исторического познания[43], взаимодействия в нем субъекта и объекта, способы создания исторических теорий, содержание категорий, с которыми имеет дело историк[44]. Другие ученые в предметную область методологии включают не только гносеологические, но и онтологические вопросы, например, закономерности исторического процесса, смысл истории и роль в ней народных масс[45].

В современной литературе по-разному оценивается сложившаяся в исторической науке методологическая ситуация, которая характеризуется многообразием когнитивных практик[46]. Ученые называют такое состояние методологическим плюрализмом, или методологическим сепаратизмом[47]. При этом одни из них рассматривают методологический плюрализм как свидетельство нормального развития исторической науки[48], а другие – как проявление ее кризиса[49].

Существуют также различные представления о логике и структуре исторического исследования[50]. Одни ученые рассматривают историческое исследование как последовательность определенных процедур: 1) вы­бор объекта и постановка исследовательской задачи; 2) выявление источнико-информационной основы ее решения; 3) разработка методов исследования; 4) реконструкция исследуемой исторической реальности и эмпирическое ее описание; 5) объяснение и теорети­ческое познание; 6) определение истинности и ценности получен­ного знания[51]. Другие ученые в структуре исторического исследования выделяют: 1) исследовательскую задачу, 2) цель, условия и методы ее достижения; 3) набор гипотез; 4) совокупность исходных предварительных знаний; 5) методы и средства изучения эмпирического знания; 6) проверку гипотез; 5) конечный результат исследования – новое знание[52]. Третьи – в историческом исследовании выделяют эвристическую, эмпирическую и теоретическую стадии, а также социокультурные и научные предпосылки исследовательского процесса[53].

Одной из наиболее трудной для разрешения в современной эпистемологии является проблема научности исторического исследования[54]. В рамках классического идеала к критериям научности одни методологи относят проблемность, предметность, обоснованность, интерсубъективную прове­ряемость и системность знания[55], другие – социальность, системность, проблемность, предметность и познавательность[56]. Критики классического идеала научности исходят из того, что невозможно установить ее универсальные критерии, и поэтому допускают множественность эталонов научности, в том числе и в рамках одной науки[57].

Одним из атрибутивных признаков научности исторического исследования является рациональность. В современной философской литературе утвердилось представление о том, что, во-первых, саму научную рациональность нужно рассматривать как производное от рациональности вообще, во-вторых, речь должна идти о разных типах научной рациональности – классической, неклассической и постнеклассической[58].

Некоторые ученые интерпретируют понятие «рациональность» не просто как разумность, а как «целесообразность». Поэтому критерием рациональности в науке у них выступает дости­жение цели, которая состоит в получении истинного знания о мире[59]. Однако, по мнению отдельных исследователей, методологический плюрализм в современном научном познании делает стремление к истине когнитивным анахронизмом[60]. Но многие ученые считают, что отказ от категории истины в историческом познании поставит под сомнение профессиональный статус исторической науки и вопрос о ее социальной значимости[61].

Проблема истины в историческом познании является одной из центральной в современной эпистемологии[62], в которой существует два альтернативных подхода к ее трактовке. Один из них основывается на принципе корреспонденции как соответствия знания объективной исторической действительности, другой – на принципе когеренции как связи знания с процедурами мышления[63]. В настоящее время некоторые исследователи считают, что речь об истине в историческом познании может идти только с учетом конкретной исследовательской ситуации, и в этом смысле истина всегда носит контекстный характер[64].

Кроме того, в философской и научной литературе рассматриваются такие сюжеты, имеющие отношение к проблематике монографии, как влияние позитивизма, философии жизни, неокантианства, школы «Анналов», «лингвистического поворота» и постмодернизма на развитие исторической науки[65]. В работах, посвященных влиянию позитивизма на историческое познание, отмечается стремление позитивистов превратить историю в точную науку, опирающуюся на факты и ориентированную на открытие исторических законов[66]. Однако позитивистская попытка сциентизации исторической науки по образцу естествознания окончилась, как отмечают исследователи, провалом, и это привело позитивистскую эпистемологию в конце XIX в. к кризису[67]. В условиях кризиса позитивизма большое влияние на историческую эпистемологию в начале ХХ в стали оказывать различные направления антипозитивистского характера, базирующееся на идеях философии жизни и неокантианства. При этом главным содержанием исторического познания стало, как отмечают исследователи понимание индивидуального, уникального и неповторимого[68].

Показывая влияние школы «Анналов» на развитие исторической науки, исследователи отмечают, что ее основателями М. Блоком и Л. Февром в конце 20-х гг. ХХ в. была разработана программа создания исторической науки как науки о человеке в обществе, мыслящем и чувствующем общественном существе, поэтому основное внимание в этой программе отводилось изучению ментальностей. В методологическом плане программа была эклектичной: она соединяла позитивистские и неокантианские когнитивные установки[69].

Философы, занимающиеся изучением влиянием «лингвистического поворота» на гуманитарные науки, считают, что обращение к языку как альтернативе картезианского cogito, сопровождалось фундаментальным сдвигом во взаимоотношениях между языком и объяснением человеческого поведения[70]. При этом одни историки, как отмечают исследователи, восприняли «лингвистический поворот» как оправдание неизбежности многоголосия мнений, другие – как подтверждение интерпретативной стороны исторического познания, тре­тьи – как санкцию на инструментальный подход к знанию[71]. Влияние «лингвистического поворота» на историческую науку, как полагают ученые, явилось одним из условий распространения в ней постмодернистских идей[72].

В современной литературе существуют различные оценки влияния идей постмодернизма на историческую науку. Одни исследователи называют постмодернистскую парадигму очередным этапом ее развития[73], другие – ее альтернативой[74], третьи – авангардом[75]. Однако большинство профессиональных историков влияние постмодернизма на историческую науку оценивают отрицательно, называя постмодернистскую интерпретацию истории весьма разрушительной[76], подрывающей статус профессиональной деятельности историков[77]. В результате в современной науке, как отмечают исследователи, сформировался образ «постмодернизма» как угро­зы интеллектуальной деятельности вообще и профессио­нальной историографии, в частности[78].

Вместе с тем некоторые исследователи полагают, что критика постмодернизма не всегда носит предметный и последовательный характер, а сами отношения между постмодернизмом и исторической наукой не отличаются таким антагонизмом, как это представляется его критикам[79]. Эти исследователи считают, что с постмодернизмом связано осознание того, насколько исторически специфическими были те инструменты, с помощью которых историки пытались расшифровать прошлое[80], и что в историческом исследовании большое значение имеют эпистемологические фильтры, опосредствующие интерпретацию его предмета[81].

В философской и научной литературе рассматривались также отдельные вопросы, посвященные дискуссиям между позитивистами и неокантианцами в конце XIX – начале ХХ в., критическим реалистами и постмодернистами в последней четверти ХХ в. и методологическим поискам в современном историческом познании[82]. Кроме того, существует литература, в которой анализируются различные конструкты, применяемые в исторических исследованиях, такие как «теория общественно-экономических формаций», «теория постиндустриального общества», «стадиальная теория цивилизаций», «миросистемная теория», «теория модернизации»[83]; рассматриваются методологические вопросы изучения истории локальных цивилизаций, повседневности, ментальностей, микроистории[84], а также использования идей синергетики в исторических исследованиях[85].

Однако само историческое исследование как рациональная когнитивная деятельность с рефлексией, осуществляемая в рамках различных социокультурных и эпистемологических контекстов, типов научной рациональности и стилей исторического мышления, пока еще не стало предметом социально-философского изучения. Отсутствует также философское осмысление разнообразных когнитивных практик, сложившихся в историческом познании, и концептуальная интерпретация альтернативных моделей исторического исследования.

Не совсем понятна логика развития исторического познания в XIX–XX вв., поскольку она не укладывается в «теорию научных революций», ибо современная историческая наука, являясь «мультипарадигмальной» дисциплиной, обнаруживает эвристический потенциал самых различных способов когнитивной деятельности. Это ставит вопрос о методологических возможностях различных моделей исторического исследования в современном конкурентном эпистемологическом пространстве.

Усложнение проблем, стоящих перед исторической эпистемологией, актуализирует значение социально-философских обобщений как интеллектуальной способности отвечать на опасности этого усложнения[86], которые, собственно говоря, обусловили и дезинтеграцию исторического познания, и кризис исторической науки. В научной литературе, посвященной методологическим проблемам исторического исследования, накопился определенный «хаос знаний» и вместе с тем появились некоторые новые эпистемологически значимые факты. Возникла когнитивная потребность концептуального преодоления этого «хаоса знаний» и построения таких теорий эпистемологического содержания, которые учитывали бы современные методологические новации.

В монографии методологические проблемы исторического познания рассматриваются сквозь призму рефлексивного осмысления различных когнитивных практик, существующих в современном историческом познании. На основе предварительно установленных параметров когнитивной деятельности эти практики были концептуально интерпретированы, типологизированы и сведены к трем альтернативным моделям научного исторического исследования – классической, неклассической и неоклассической, а также постмодернистской модели исторического познания.

Основным методом исследования было дискурсивное моделирование, связанное с построением таких когнитивных моделей, в которых презентуются, с одной стороны, сами исследовательские практики, а с другой – конструкты и концепты исследователя.

Концептуальная интерпретация когнитивных практик в историческом познании базировалась на следующих эпистемологических предпосылках:

1. Универсальных принципов научности исторического исследования не существует. В условиях плюралистической интерпретации истории, а это является свидетельством нормального развития исторической науки, определенное научное сообщество предлагает свой – альтернативный – набор принципов научности исторического исследования. Эти принципы составляют когнитивное «ядро» моделей исторического исследования.

2. Несмотря на то, что у каждой модели свой набор принципов научности, они базируются на некотором общем основании, которое можно назвать атрибутивными признаками научности исторического исследования. Такими признаками научности исторического исследования, вытекающими из его логики, являются: 1) рациональность, 2) стремление к истине, 3) проблемность, 4) целеполагание 5) рефлексивность, 6) предметность, 7) эмпиризм, 8) методологизм, 9) новизна, 10) контекстуальность.

Основные направления концептуальной интерпретации когнитивных практик, существующих в современном историческом познании, были связаны с поиском ответов на следующие вопросы: 1) как определяет историк предмет своего исследования, почему он ставит именно данный класс познавательных задач; 2) какой набор методологических средств и с какой целью используется при решении этих задач и какова их когнитивная эффективность; 3) какова роль исследователя как «субъекта мыслящего» в получении нового исторического знания; 4) как культурно-эпистемологический контекст влияет на когнитивную деятельность исследователя как субъекта социокультурной и научной коммуникации; 5) как «вовлеченность» ученого в предмет своего исследования и социокультурный и эпистемологический контексты влияют на содержание и форму исторического знания и, в конечном счете, на поиск истины в историческом познании.

Такие направления концептуальной интерпретации когнитивных практик позволяют установить индикаторы качественных характеристик альтернативных моделей исторического исследования как когнитивных аналогов этих практик, основанных на принципах научности, которых придерживаются определенные научные сообщества.

Концептуальная интерпретация когнитивных практик и их взаимодействия в историческом познании позволила установить, что в исторической эпистемологии было три когнитивных прорыва, которые привели к появлению новых моделей исторического исследования. Этим прорывам соответствовали три методологические дискуссии: 1) конец XIX – начало XX в. – дискуссия между позитивистами (представителями классической науки) и антипозитивистами, завершившаяся складыванием неклассической модели исторического исследования; 2) середина ХХ в. – дискуссия между логическими позитивистами и представителями «понимающей» исторической эпистемологии, приведшая в контексте «когнитивной революции» и «лингвистического поворота» к распространению в исторической науки идей постмодернизма; 3) последняя четверть ХХ в. – дискуссия между постмодернистами и «критическими реалистами», создавшая условия для формирования неоклассической модели исторического исследования.

Концептуальная интерпретации когнитивных практик, существующих в современном историческом познании, позволила выявить специфику классической, неклассической и неоклассической моделей научного исторического исследования, а также постмодернистской модели исторического познания.

* * *

Автор выражает глубокую признательность профессору Ю.Г. Волкову, директору ИППК РГУ, за интеллектуальную поддержку и помощь в издании монографии; профессорам Т.П. Матяш, В.С. Любченко, В.О. Пигулевскому и В.Н. Шевелеву за критические замечания и ценные советы при обсуждении рукописи книги; профессору Г.И. Герасимову, общение с которым позволило более обстоятельно отрефлексировать некоторые методологические аспекты работы; а также аспирантам и слушателям ИППК РГУ, на учебных занятиях с которыми апробировались, проверялись и уточнялись авторские идеи, теоретические конструкты и концепты.

ПРИМЕЧАНИЯ