Из королев – в сестры.

Во время переговоров со Шмалькальденской лигой в 1538 г. Кромвель в первую очередь пустил в ход идею немецкого брака для Генриха. «Лорд Кромвель, - писал домой немецкий посол после приватных дискуссий с министром, - наиболее всего склоняется к германской стороне». «И он желает во что бы то ни стало, - продолжает посол, - чтобы его король женился на немецкой принцессе». К сожалению, послу не шла на ум ни одна подходящая протестантская принцесса. Но потом он вспомнил о герцоге Клевском. Герцог правил могущественным конгломератом территорий северной Германии со столицей в Дюссельдорфе, и имел двух сестер на выданье – Анну и Амелию. С религиозно-политической точки зрения, как считал Кромвель, союз с Клеве не являлся идеальным, поскольку герцог Вильгельм не был ни лютеранином, ни членом Шмалькальденской лиги. Но он был довольно тесно связан с лютеранским лидером Иоганном Фридрихом Саксонским - через брак своей старшей сестры Сибиллы.

В начале 1539 г. английская сторона предприняла первую попытку зондирования почвы саксонского двора. Английский посол Кристофер Монт располагал двумя комплектами инструкций: официальными от Генриха, и еще одними, секретными, от Кромвеля. Последние были адресованы министром «его другу Кристоферу Монту» и наказывали ему провести осторожное расследование на предмет «красоты и качеств Анны, старшей из двух дочерей Клеве, ее форм, роста и цвета лица». Если эти расследования наведут посла на мысль о том, что она «может быть угодна Его Величеству», он должен был предложить обсуждение возможного брака саксонскому министру Бурхарду, хотя формальная инициатива должна исходить, понятное дело, из Клеве.

Анна, как вскоре обнаружил Монт, стяжала со всех сторон исключительно положительные оценки. «Все хвалят красоту упомянутой леди, - докладывал он Кромвелю, - которая прекрасна как лицом, так и телом, превосходя в этом всех прочих женщин». Среди всех этих преувеличенных комплиментов один особенно поразил Генриха: «Она превосходит герцогиню (то ли Саксонскую – сестру Анны, то ли Миланскую, к которой Генрих уже сватался, не ясно – прим. переводчика), настолько же, насколько золотое солнце превосходит серебряную луну».

Это была действительно высокая похвала (если имелась в виду герцогиня Миланская). Кристина Датская, молодая вдова герцога Миланского, была одной из кандидаток в невесты Генриха. Ее непосредственно и близко видел Джон Хаттон, английский посол в Нидерландах, в то время, когда она проживала там при дворе вице-королевы (т.е., штатгалтера Нидерландов, своей тетки Марии Венгерской – прим. переводчика). «Она не такая белокожая, как прежняя королева (Джейн Сеймур), - докладывал он, - но у нее исключительно приятное выражение лица, а когда она улыбается, у нее появляются две ямочки на щеках и одна на подбородке, что делает ее еще привлекательнее». Ей было всего 16 лет, но она была очень рослой для своего возраста. Она очень похожа, заключил Хаттон, «на мистрис Шелтон, которая когда-то служила при дворе фрейлиной у королевы Анны». «Мистрис Шелтон» была Мадж Шелтон – кузина Анны и былая пассия Генриха.

Кстати, Хаттон делал все возможное, чтобы умалить свой вкус в отношении женщин. «Я нахожу себя неосведомленным в этом вопросе», - писал он. Но понятно, что он точно знал, что нравится Генриху.

Воодушевленный описаниями Хаттона, Генрих послал Ганса Гольбейна написать портрет герцогини Миланской. Готовый портрет подтвердил все подробности ее красоты вплоть до ямочек на щеках и подбородке. Это также подтверждало то, что она была во вкусе Генриха. Ему понравилась эта женщина, а когда брак не состоялся, он продолжал любить этот портрет, который хранил в своей коллекции до конца дней. Если Анна Клевская действительно превосходила Кристину – тогда она была действительно красива.

Но на этом этапе у Генриха хватило ума не доверять устному отчету. Ему нужны были зримые свидетельства, по крайней мере, глазами живописца. «Прежде всего, было бы целесообразно, чтобы они прислали портрет», - информировал Кромвель Монта. Монт обратился по этому вопросу непосредственно к герцогу Иоганну Фридриху Саксонскому. «Нужно найти случай послать его», - ответил герцог. К сожалению, добавил он, его живописец, Лукас, не покидает дома из-за болезни. Лукас – это был Лукас Кранах-старший, придворный художник герцога Саксонского. Продолжительная болезнь, кажется, сделала его нетрудоспособным, и англичане попытались найти альтернативу.

В марте 1539 г. начались прямые переговоры с клевским двором. Самые выдающиеся из английских уполномоченных, «маленький доктор» Николас Уоттон и Ричард Бирд из Тайной Палаты, были озадачены вопросом портрета Анны Клевской. Они обсудили этот вопрос с клевским премьер-министром Олислегером, который вел переговоры в отсутствие герцога. Он предложил их вниманию два недавних портрета сестер, вероятно, авторства Бартела де Бруина-старшего. Но, как отметили послы, не было никакой возможности поручиться за точность живописных изображений, так как они смогли узреть этих дам лишь мельком, да и то при полном параде в соответствии с традициями немецких дворов. И это, заявили они прямым текстом, было еще хуже, чем бесполезно. «Мы не рассмотрели их, - сказали послы Олислегеру, - ибо видели лишь часть их обличия, а что под этими ужасными одеждами – совершенно не видно, ни лиц, ни самих молодых особ». «Что? – язвительно возразил Олислегер. – Может, вы хотите увидеть их голыми?»

В итоге возникло безвыходное положение. В начале июля другого посланника, доктора Уильяма Петра, послали в Клеве с дополнительными инструкциями для того, чтобы ускорить развитие событий. Если Бирд все еще не разобрался с портретами, требовалось приложить все усилия для того, чтобы получить их и как можно скорее отправить в Англию. Послам также предписывалось рассмотреть самих дам, «поскольку одна из них должна будет стать их королевой».

Эта последняя фраза не имела надлежащего значения, так как задолго до получения портрета было ясно, что клевский брак – дело для Генриха почти решенное. Он решил, что женится на одной из клевских принцесс, и из двух сестер он предпочел Анну на основании ее возраста. Двадцать четыре года, рассудил он, подходящий возраст жены для мужчины, которому далеко за сорок. Принимая решение, он рисковал столкнуться с возможными проблемами. Он слышал о предыдущих переговорах по поводу брака Анны с сыном герцога Лотарингского. Являлись ли они препятствием для ее брака с Генрихом? Он надеялся, что нет, так как чувствовал сильную склонность именно к ней, а не к ее младшей сестре. Точно так же посланники не должны были торговаться о приданом, «ибо король предпочитает добродетели и дружбу деньгам».

Бирд возвратился в Англию в начале июля. Возможно, с собой он привез те портреты де Бруина. Но, так или иначе, а тому нет убедительного доказательства. Однако, в течение недели или двух, Бирд вновь вернулся в Клеве, взяв с собой Ганса Гольбейна, придворного живописца. Им на двоих было выделено щедрое пособие в размере 40 фунтов, дабы покрыть расходы на поездку; Гольбейн дополнительно получил отдельную плату около 13 фунтов «на те предметы, которые ему предназначено везти с собой». Формулировка не отличается ясностью – вероятно, преднамеренно. Но эти слова, скорее всего, относятся к материалам и инструментам ремесла Гольбейна.

Бирд и Гольбейн достигли замка Дюрен, где проживали клевские принцессы, в начале августа. Гольбейн принялся немедленно работать, и, в силу своих возможностей, завершил портреты сестер немногим больше, чем через неделю. «Ганс Гольбейн, - писал Уоттон Генриху 11 августа, - закончил изображения миледи Анны и леди Амелии, и передал их образы очень живо».

Уоттон также дополнил живопись Гольбейна ярким словесным портретом Анны. Он начал с ее отношений с матерью. «Она была воспитана, - писал он, - вдовствующей леди герцогиней, ее матерью, под ее личным покровительством». «Леди герцогиня была, продолжает он, - мудрой женщиной и одной из тех, кто уделяет очень много внимания своим детям». Таким образом, подытожил Уоттон, Анна была также любимой дочерью герцогини: «Все говорят, что она отличалась очень скромным и мягким поведением, которым заслужила такую любовь своей матери, что та с великой неохотой отпускает ее от себя».

А вот чего герцогиня не сделала – так это не дала дочери хоть какого-то заметного образования. Анна приобрела навыки рукоделия, которое и занимало большую часть ее времени. Иначе говоря, у нее было немного достоинств. «Она может читать и писать на своем родном языке, - докладывал Уоттон, - но ни французского, ни латыни, ни любого другого языка она не знает, а еще она не поет и не играет на каком-либо музыкальном инструменте». «Потому что здесь, в Германии, - продолжал посол, - знатных дам упрекают в легкомыслии за ученость или знание музыки».

Не то чтобы Анна была глупа, спешил заверить Уоттон. «У нее такие хорошие умственные способности, - настаивал он, - что она, несомненно, вскоре выучит английский язык». И, наконец, у нее нет чрезмерной склонности к еде и питию, которой даже в те времена немцы, что мужчины, что женщины, были печально известны.

Добродетели Анны были пассивного, отрицательного толка. Она была добра и послушна с одной стороны, и не глупа и не подвержена порокам – с другой. Перечень, прямо скажем, не впечатляющий, а вот контраст с образованной Екатериной Арагонской или остроумной, изысканной Анной Болейн – как раз наоборот. Возможно, Джейн Сеймур со временем понизила бы ожидания Генриха в этих вопросах, но…

Гольбейн поспешил скорее вернуться в Англию. И 1 сентября французский посол сообщил, что «этот превосходный живописец, которого король отправлял в Германию за портретом сестры герцога Клевского, недавно вернулся ко двору». Вскоре последовала новость о том, что из Клеве в Англию прибудет посольство, чтобы начать переговоры о браке.

Однако, неизвестно, какой была реакция Генриха на портрет Анны Клевской. Конечно, она не могла быть отрицательной. Но и о восторгах тоже нет никаких отчетов. Не заметно, чтобы Гольбейн, согласно легенде, польстил Анне. Вместо этого, его живописный, а Уоттона словесный портреты широко известны всем. Оба превозносят нежный, пассивный характер женщины, который, как заранее сообщил Монт, «явно проявлялся в серьезности выражения ее лица».

Но, в любом случае, в этом вопросе Генрих был заинтересован. Поскольку он влюбился, но не в портрет, а в идею. И его чувство питало не изображение, а слова. На всем протяжении лета Кромвель и его агенты говорили ему об Анне – какая она красивая, кроткая, достойная и добрая – в общем, именно та женщина, которая ему нужна. В конце концов, король пришел к мнению, что им можно доверять.

Только вид самой женщины мог рассеять чары.

Совместное саксонско-клевское посольство, возглавляемое с одной стороны Бурхардом, а с другой – Олислегером, прибыло в Англию 17 сентября. За несколько дней до этого Генрих, который двигался по направлению к Виндзору в конце летней поездки, схватил простуду. Его врачи попользовали его слабительным и клизмами, и пораньше отправили спать. Он проспал до двух ночи, а потом, как результат лечения, поднялся с постели и пошел на горшок (go to the stool). У горшка «было весьма красивое сиденье», а Генрих почувствовал себя намного лучше: «его высочество сказали, что чувствуют меньше болезненности в своем теле».

Эти интимные детали, жизненно важные для управления королем, сообщил Кромвелю Томас Хенидж, который сменил казненного Генри Норриса на должности главного слуги королевского тела.

С новостями о прибытии немецкого посольства непрекращающийся недуг Генриха исчез, а настроение заметно повысилось. К этому моменту Хенидж временно передал свои обязанности своему коллеге Энтони Денни. И именно Денни сообщил о восторгах Генриха Кромвелю. Эта задача была приятной, поскольку Денни был реформатором и, соответственно, приверженцем клевского брака. «Король спокоен и весел, - писал он, - полагая, что милость Божия явилась к нему в его деяниях, которые он и его министры столь разумно творят, как это и желательно».

Самодовольство этих настроений, вероятно, относится к Генриху, но набожные увещевания, которые следуют далее, скорее всего, принадлежат самому Денни. «Господь любит нас, - торжественно заклинал он Кромвеля, - и даст нам сил, чтобы все преодолеть». Для Денни и ему подобных клевский брак был ответом на их молитвы.

Когда прибыло посольство, Кромвель был занят «тяжелыми трудами после привычного допроса узников в Тауэре». Генрих немедленно приказал ему, чтобы перестал «беспокоить свою голову» такими тривиальными материями, как дыба и отвратительная подземная темница. Вместо этого он должен был полностью сконцентрироваться на «важных, веских причинах» клевского брака. Переговоры с участием ответственного Кромвеля не продлились и двух недель, и 4 октября соглашение о браке было подписано.

Единственный вопрос, который теперь осталось решить – маршрут Анны из Клеве в Англию. Имелись два варианта. Первый – по суше до Кале, а второй – прямой морской путь из порта в Хардервийке, управляемом Клеве, до Зюйдерзее к устью Темзы. Первый был намного безопаснее, но он потребовал бы охранной грамоты Карла V, как правителя Нижних стран, через которые должна будет проехать Анна. И это вызывало сомнения ввиду продолжающегося спора между императором и Клеве по поводу герцогства Гельдерланд.

Посланники Клеве активно ратовали за сухопутный маршрут. Продолжительное морское путешествие, спорили они, может быть опасно. Оно могло также повредить внешности Анны. «Она молода и красива, - отмечали они, - а если она будет передвигаться морем, мы боимся, что это может изменить цвет ее лица». И, в частности, принимая во внимание близкую зиму, что «она может заболеть простудой или иной болезнью», а кроме того, учитывая, «что она прежде не бывала в морях, это сулит большую опасность ей и неудовольствие Его Величеству».

Генрих испытывал противоречивые чувства. Морское путешествие апеллировало к его чувству безрассудной храбрости. Это была также возможность задрать нос перед императором и показать силу английского военно-морского флота и качество английского судовождения. Вероятно, перед подписанием брачного соглашения, король отправил двух опытных корабельных капитанов, Джона Эйборо и Ричарда Коуча, к Зюйдерзее, чтобы разведать маршрут. Они описали этот маршрут и составили схематическую карту.

У Генриха мгновенно разыгралось воображение: он выхватил бы свою невесту из-под носа у врага и обеспечил бы ей безопасность в своих объятиях. 9 октября он показал карту своих капитанов Фитцуильяму, который был теперь лордом-адмиралом и графом Саутгемптоном. «Его Величество удивительно воодушевлен (составлением карты), - докладывал адмирал Кромвелю, - предполагая, что еще можно и нужно сделать».

Адмирал и его служащие немедленно принялись действовать, и идеи короля были использованы для составления окончательного варианта карты. Она изображала, каким образом Анну должны были перевезти контрабандой на флагман Генриха, горделиво шествующий под королевским знаменем и вымпелом Св. Георгия. Между тем как другие английские суда были изображены стоящими у южного берега Зайрикзее, позволяя Анне переправиться в безопасности.

Но, к несчастью для романтизма Генриха, посланники Клеве наложили вето на этот план, а представители императора оказались удивительно сговорчивыми. К 19 октября Анне выдали охранную грамоту, а к 25-му Генрих сдался и согласился на сухопутный маршрут.

Между тем, клевские посланники вернулись домой за Анной, чтобы везти ее в Англию. Она покинула Дюссельдорф в ноябре, и проделала грандиозную поездку через Нижние страны, где, согласно Уоттону, она редко продвигалась дальше, чем на пять миль в день. Ее появление в Антверпене вызвало огромный интерес. Граф ван Бурен, один из ведущих фламандских дворян, сказал англичанам, что «никогда не видел в Антверпене такого скопища людей, даже во время приезда императора». Что же это было – любопытство, привлекающее толпы? Или жалость?

11 декабря Анна достигла английской крепости Кале. Лорду Лайлу, губернатору, приказали привести город в наилучший вид для принятия принцессы. Но надеялись, что ее остановка там будет короткой. 12 декабря Генриху отправили подробное расписание приливов и отливов (пролива Ла-Манш). И прежде чем Анна оказалась в стенах крепости, адмирал Фитцуильям, который отвечал за эту часть приема, повел ее посмотреть на корабль, который повезет ее в Англию. Он имел превосходный вид. Так же, как и на карте Зюйдерзее, судно было украшено вымпелами, знаменами и флагами. Моряки были на марсах, вантах и нок-реях, а корабельные пушки дали приветственный залп.

Но встречные ветры сделали скорый отъезд невозможным. В надежде на то, что погода скоро изменится, бывалые капитаны, включая Эйборо и Коуча, были посланы за стены, чтобы при случае дать немедленное уведомление о ясной погоде. Им пришлось оставаться там долгое время.

Между тем адмирал Фитцуильям, согласно инструкциям, заставил себя развлекать Анну, в то время как Анна, к ее чести, приложила все усилия на приготовление к своей новой роли. Днем 13 декабря, например, она послала Олислегера, который действовал в качестве переводчика, пригласить Фитцуильяма «прийти поиграть с нею в карты, в игру, которую любит король». Тот, будучи одним из самых старых играющих близких друзей Генриха, решил, что ее нужно научить играть в «цент» - игру, похожую на «пикет». «Я играл с ней в «цент», - докладывал Фитцуильям Генриху, - в то время как трое других, говорящих по-немецки, стояли в стороне и переводили ей правила игры». «И я уверяю Ваше Величество, - завершил он, - что играет она так же приятно и с таким достоинством, изяществом и самообладанием, как любая дворянка, которую я видел в своей жизни».

Это, если только оно было правдой, было высоким комплиментом, поскольку Фитцуильям был при дворе, когда Генрих играл с Анной Болейн и ее братом лордом Рочфордом. Кроме того, это письмо было только одним их того потока сообщений, которые адмирал послал королю. Действительно, он писал Кромвелю: «мои два клерка настолько заняты письмами к Его Величеству», что он с трудом был в состоянии написать министру отдельное сообщение. Большая часть корреспонденции исчезла. Но, согласно самому Фитцуильяму, его комментарии были неизменно благоприятными, и он действительно «очень хвалил ее и наставлял ее дальше».

И при этом Фитцуильям был не единственным, кто поступал точно так же. Леди Лайл с восхищением писала своей дочери Анне Бассет, которая была назначена фрейлиной личных покоев новой королевы. И Анна Бассет, в свою очередь, повторила эти похвалы в ответе матери. «Я покорно благодарю вашу светлость, - писала она, - за новости, которые вы мне сообщили о ее милости, что она настолько достойна и добра, что служить ей будет в удовольствие». «Это будет немалой радостью для нас, слуг ее высочества, - продолжала она, - и большое утешение для Его королевского Величества, который очень желает увидеть ее высочество». Анна Бассет знала об этом, потому что, будучи проинструктированной, она передавала комментарии леди Лайл самому Генриху. Один другого лучше, как должно было казаться королю. Прежде он должен был полагаться на дипломатов и агентов неопределенного статуса. Теперь же его близкие друзья и придворные видели Анну Клевскую. И их вердикты, и мужчин, и женщин, были благоприятными. До каких пор, прежде чем погода позволила ему добавить к их оценкам свою собственную?

Фактически, только 27 декабря направление ветра сменилось, и Анна смогла тронуться в путь. Она ступила на английский берег между 6 и 7 часами вечера, и была принята герцогом и герцогиней Саффолк. Наконец-то она была в своем новом королевстве.

И она больше никогда не покидала его.

На суше стояла такая же непогодица, как и на море. «Этот день был ненастный, ветреный, - докладывал Саффолк Кромвелю, - и град непрерывно летел ей (принцессе) в лицо». Пришлось также долго дожидаться, когда на берег доставят покрытую золотой парчой карету, в которой Анна путешествовала из Клеве, и ее искусной работы приданое.

Тем не менее, к явному удивлению ее сопровождающих, принцесса настояла только на одном дне отдыха перед дальнейшим путем, «так она жаждала поскорее увидеть Его королевское Высочество».

Ее первая остановка была в Кентербери, где архиепископ Кранмер произнес речь, мэр и жители города приняли ее с факелами и оружейной пальбой, и пятьдесят дам в бархатных капорах поднялись в комнаты Анны, чтобы увидеть ее. «Каждую из них, - гласит отчет Саффолка, - она приняла с большой радостью… Казалось, что она забыла о ненастной погоде, и во время ужина была в очень веселом настроении».

Затем Анна продолжила свой путь через Ситтингборн и Рочестер, куда прибыла в канун Нового года. Официальная программа предусматривала, что она проведет новогодние праздники в Рочестере, а затем поедет через Дартфорд на формальную встречу с женихом, намеченную на 3 января в Блэкхите.

Но Генрих, горящий нетерпением увидеть женщину, о которой он был так много наслышан, решил преподнести ей новогодний сюрприз. Первый день наступившего года почти подходил к концу, и Анна Клевская стояла у окна в своих покоях в Рочестере, наблюдая бой быков, который был устроен для ее развлечения. В этот момент в комнату вошли шестеро не представленных джентльменов. Они были одеты в одинаковые цветные плащи с рисунком под мрамор и капюшоны. Внезапно один из них выступил вперед и без предупреждения поцеловал ее, после чего вручил ей «знак любви», или подарок, который, как он сказал, шлет ей король. Анна, застигнутая врасплох, «была смущена, и, не зная, кем он был, поблагодарила его». Неизвестный джентльмен продолжал свои попытки общения с ней – то есть, играть с ней в любовь. Но она, по свидетельствам очевидца, «обращала на него мало внимания, продолжая все время смотреть в окно на бычью травлю».

Убедившись в бесполезности этого метода обратить на себя внимание, этот джентльмен потерял терпение и ретировался. Некоторое время спустя он вернулся уже безо всякой маскировки, облаченный в верхнюю одежду из пурпурного бархата. Это был король. Все вокруг застыли в поклонах, а сама Анна, смущенная по второму разу, оказала ему глубокую любезность.

Существуют два отчета о том, что последовало дальше: один был сделан хронистом, герольдом Чарльзом Ризли, а второй сэром Энтони Брауном, джентльменом Тайной палаты и преемником покойного Николаса Кэрью в должности королевского шталмейстера. Оба были свидетелями встречи короля с Анной Клевской, но все же их отчеты радикально отличаются друг от друга. Согласно Ризли, Генрих поднял Анну с колен, снова поцеловал ее, долго и «любовно» разговаривал с ней, держа ее за руку – и все это в другой, более укромной, комнате. Согласно Брауну же, король не молвил с Анной «и двадцати слов», и как можно скорее покинул ее, так и не подарив роскошного новогоднего подарка – отделанных драгоценными камнями соболей.

Различие между двумя отчетами - это, конечно же, результат точки зрения. Ризли написал свой с позиций одного из присутствующих, кому не было ходу в то укромное помещение. А Браун, вхожий как туда, так и в личные покои короля, мог видеть гораздо больше. И Браун знал, от лица самого короля, что эта встреча была настоящей катастрофой.

Два признака указывали на то, что все пошло не так, как надо. Первый – реакция Анны на Генриха, вернее, ее отсутствие, поскольку она не поняла, что перед ней сам король. Это, в свою очередь, означало, что она не прошла первый же тест на возлюбленную Генриха, поскольку этим своим маскарадом король воспроизводил сцену из рыцарского романа. И в романах, и в куртуазных играх на их основе, дамы неожиданно встречали своих возлюбленных под разными масками, но, вне зависимости от того, насколько фантастической была маскировка, ясновидение страсти не давало даме обманываться и заставляло ее признать любимого.

Любая женщина, даже с небольшим опытом в таких делах, знала это и сделала бы то, что от нее ожидалось. Но Анна Клевская, совершенно неподготовленная строгим воспитанием для подобного легкомыслия, этого не сделала. Напротив, она вела себя, скорее, естественно, словно крестьянка, а не искусственно, как благородная дама.

Кажется, она задавалась вопросами. Кто этот странный человек? Почему он целовал ее и изображал любовь? Это какой-то странный английский обычай? Лучше проигнорировать его и сделать вид, что увлечена наблюдением за бычьей травлей во дворе. С этой точки зрения поведение Анны может интерпретироваться как разумное и приличное. С точки же зрения Генриха это было неслыханное оскорбление. Не признать его – того, кто был на целую голову выше всех его придворных, и превосходил их по всем качествам, как умственным, так и физическим! Его новогодний роман обернулся вульгарным фарсом, а сам он – шутом. Это было не то, что ему нравилось.

Ситуация и так была не из лучших, но еще хуже оказалась реакция Генриха на Анну. Ему наговорили о ней столько, что можно было ожидать возникновения любви с первого взгляда. Но вместо этого он был переполнен отвращением. Он вынашивал думы о своих чувствах всю ночь, проведенную в Рочестере. На следующий день, во время обратной поездке на барже в Гринвич, он поделился своими соображениями с двумя из своих приближенных. Сначала он подозвал к себе Брауна. «Я не вижу в этой женщине ничего из того, о чем мне говорили, - сказал он «очень печально и задумчиво». – И я удивлен, что это говорили умные люди». На этом моменте Браун аж онемел, испугавшись за своего сводного брата, адмирала Фитцуильяма, который писал восторженные похвалы в адрес Анны из Кале.

Отпустив Брауна, Генрих поговорил с лордом Расселом. «Как вам понравилась эта женщина? – спросил он. – Вы считаете, что она такая красивая, как о ней докладывали? Я прошу вас сказать мне правду». Рассел ответил, что у нее слишком смуглое лицо. «Увы, - вздохнул Генрих. – Кому же должны доверять мужчины?»

Король нашел ответ на свой вопрос, когда возвратился в Гринвич. Ибо, как знак, тут же появился Кромвель – человек, которому король доверял больше всех. Генрих говорил Кромвелю о своем намерении тайно посетить Анну в Рочестере, «чтобы взрастить любовь». И Кромвель стремился узнать результат. «Как вам понравилась леди Анна?» - спросил он у короля. «В ней нет ничего хорошего из того, о чем мне говорили, - отвечал Генрих «тяжело и безрадостно». – Если бы я знал прежде то, что знаю сейчас, она не приехала бы в это королевство». «Есть способ помочь делу?» - подытожил король. Кромвель воспринял это как жалобу. Но это была не жалоба, а вопрос. Кромвель втянул его в этот брак, и теперь Генрих хотел знать, как он вытащит его оттуда. Кромвель на сей раз пришел в замешательство. «Я не знаю ни одного», - ответил он, неубедительно добавив, что «очень сожалеет по этому поводу».

В субботу 3 января Анна Клевская и Генрих увиделись во второй раз на формальной публичной встрече в Блэкхите. Оба были одеты в золотую парчу и сопровождались огромной свитой слуг. Они поприветствовали друг друга и вместе поехали в Гринвич сквозь ряды придворных, облаченных в бархат и золотые цепи. Генрих проводил Анну в ее апартаменты, а потом вернулся в свои, куда опять призвал Кромвеля. «Милорд, - сказал он, - разве все не так, как я вам говорил? Что она не такая красивая, как ее описывали?» «Как бы то ни было, - все же признал король, - она весьма достойна и прилична». Кромвель тотчас ухватился за эту соломинку. «Клянусь моей верой, сэр, - ответил он, - вы говорите правду». «Я думаю, - добавил он, - что у нее королевские манеры».

Свадьба должна была состояться на следующий день – воскресенье, 4 января. Но ее отложили, поскольку Генрих отчаянно искал выход. В первую очередь он приказал Кромвелю созвать Совет, чтобы рассмотреть возможность, даже и на такой поздней стадии, найти легальный предлог для отмены брака. Совет немедленно поднял вопрос о возможном предварительном брачном контракте между Анной и сыном герцога Лотарингского, от которого Генрих так легко отмахнулся несколько месяцев тому назад. Клевские послы, возглавляемые Олислегером, были вызваны для выяснения этого вопроса. Естественно, в виду предыдущих настроений Генриха, они были к этому не готовы и не предоставили никакой убедительной документации. Но они торжественно уверили Совет, что лотарингский договор никогда не доходил до обручения и был должным образом расторгнут. Они так же предложили остаться в Англии в качестве заложников до тех пор, пока их слова не будут документально доказаны.

Это был ответ, который удовлетворил бы любого благоразумного человека. Но Генрихом владели отнюдь не благоразумные настроения. «Мне неважно служат», - заявил он Кромвелю, когда министр возвратился к нему с заседания Совета «тайным путем». Но тот тоже признал наличие тупика, в котором оказался король. «Если бы не опасение устроить в мире суматоху, - добавил Генрих, - то есть, отдать ее брата в лапы императору – я бы никогда не женился на ней».

На следующий день он предпринял заключительную попытку избежать брака. Анна должна была сделать торжественное, юридически заверенное заявление перед Советом, «что она была свободна от всех контрактов». Но, к сожалению для Генриха, она сделала это немедленно. Ловушка захлопнулась. «Разве нет никаких других средств? – спросил он у Кромвеля, когда тот принес новости о заявлении Анны. – Что же я теперь должен, против своей воли, сунуть шею в хомут?» Даже не пытаясь ответить, Кромвель счел за лучшее ретироваться.

Наконец, будучи загнанным в угол, Генрих признал, что должен довести до конца церемонию, которая была назначена на 8 часов утра вторника, 6 января, день Крещения. Но уступил он отнюдь не с великой любезностью. «Если бы не интересы мира и моего королевства, - сказал он Кромвелю по пути на церемонию, - я бы не сделал того, что должен сделать сейчас, ни за что на свете».

Но, что любопытно, заключительная задержка была со стороны Анны. Двухдневная отсрочка брачной церемонии и унижение декларацией заставили ее задуматься? Или она просто воспользовалась женской прерогативой немного опаздывать?

Независимо от того, что это было, оно привело Генриха в еще более худшее расположение духа, потому что он предпочитал отмучиться поскорее. «К тому же, - вспоминал впоследствии Кромвель, - все говорили вашей милости, что она вот-вот будет; после чего ваша милость направились в галерею, ведущую к личному кабинету королевы, и оставались там до ее прихода, будучи недовольны тем, что она так долго задерживается, как я тогда рассудил».

Но в конечном счете невеста появилась, великолепно наряженная. На ней было платье из золотой парчи, расшитое жемчужными цветами. Ее волосы, прекрасные, золотистые и длинные, были свободно распущены, а голову венчала золотая диадема, сделанная в виде переплетенных веточек розмарина и украшенная драгоценными камнями. Когда Анна приветствовала Генриха, чья одежда тоже была из золотой парчи, вышитой серебряными цветами, она сделала три глубоких реверанса. Затем они вошли в кабинет королевы, где их и обвенчал Кранмер. Генрих принес брачные клятвы, и надел Анне на палец кольцо с выгравированными на нем словами «Да хранит меня Бог». Они стали мужем и женой. Потом они пообедали и поужинали вместе, и провели вечер в разных увеселениях, пока не настало время отправляться на отдых.

Сохранилось то, что может быть изголовьем кровати, сделанным по такому случаю. Оно датировано 1539 годом, украшено королевским вензелем «НА» и двумя непристойными резными фигурками, которые стоят на страже спящих с разных сторон. Тот, что слева, выглядит как херувим мужского пола с огромной эрекцией, а тот, что справа – херувим-женщина с красивым большим животом. Но, увы, люди, что располагались под ними, кажется, были менее активны.

На следующее утро Кромвель явился к королю, и ему тотчас же бросилось в глаза, что король в дурном расположении духа. Тем не менее, он с невозмутимым видом спросил его: «Как вам понравилась королева?» «Разумеется, как вы уже знаете, - отвечал король, - она и прежде не очень мне нравилась, а теперь нравится еще меньше. Ибо я ощупал ее живот и грудь, и таким образом, насколько я могу судить, она вовсе не девица». «Это настолько меня потрясло, - продолжал он, - что я не нашел ни желания, ни храбрости продолжать дальше». «Я оставил ее в таком виде, - закончил Генрих, - в каком она и была».

Тем же самым утром король обсудил свою провальную попытку консуммации брака со своими врачами, доктором Джоном Чембером и доктором Уильямом Баттсом. «Этой ночью я не познал королеву плотски», - поделился он с ними. Мудрый Чембер, стреляный воробей от медицины, посоветовал королю «не принуждать себя, ибо воздержание (которое, судя по всему, было у Генриха после смерти Джейн – прим. переводчика) причиняет такие неудобства, как последующее бессилие, чего и следует опасаться в данном случае». Генрих послушался совета, и следующей ночью лег спать отдельно. Но на третью и четвертую ночь он возобновил свои попытки – и всегда с тем же самым отсутствием успеха.

Последовали новые медицинские консультации, во время которых Генрих описал свою проблему так, как он ее видел. «Я нахожу ее тело настолько физически непривлекательным и нездоровым, что вряд ли оно может волновать и вызывать хоть какое-то вожделение», - объяснял он докторам. И он не может преодолеть в себе отвращение и совершить то, что полагается.

Но с другой стороны он, упаси Бог, вовсе не импотент. И у него были тому доказательства. «У меня было два «мокрых сна» [duas pollutiones nocturnas in somno]», - признался Генрих доктору Баттсу. Он сказал ему также, что «считает себя в состоянии совершить половой акт с другой, но только не с ней». Тем не менее, Генрих продолжал свои прогулки в спальню королевы, каждую ночь торжественно появляясь, чтобы спать с ней. Но сон (в прямом смысле слова) – это было все, что он там делал.

А что же Анна? Трудно быть уверенным в ее реакции. Она только что вышла из тени своей матери, и было трудно сказать, чего она хотела. Действительно, пока она хоть немного не овладела английским языком, ей было трудно сказать что-либо вообще. Но, как и предсказывал Уоттон, она доказала свою быструю обучаемость, и спустя несколько месяцев после ее брака имела откровенные беседы со своими фрейлинами.

Это началось, когда все ожидали, «что Ее Милость понесет». «Я хорошо знаю, что не жду ребенка», - отвечала Анна. «Как это возможно знать, Ваша Милость? - спросила одна из дам. - Ведь вы каждую ночь ложитесь с королем». «Я очень хорошо знаю, что не беременна», - настаивала королева.

Этого с лихвой хватило для леди Рочфорд, вдовы Джорджа Болейна, которая, казалась, извлекла мало уроков из судьбы покойного мужа. «Клянусь Божьей матерью, - заявила она, - но я думаю, что Ваша Милость все еще девица». «Как же я могу быть девицей, - отвечала королева, - если сплю с королем каждую ночь?» «Должно быть нечто большее, чем это», - сказала леди Рочфорд с дерзкой прямотой. Вместо того, чтобы дать фрейлине нагоняй, многострадальная Анна пустилась в терпеливые пояснения. «Отчего же, - возразила она. – Когда он приходит ко мне на ложе, он целует меня, берет за руку и говорит: «Спокойной ночи, милая». А поутру он целует меня и говорит: «До свидания, дорогая». Разве этого недостаточно?»

«Мадам, - вмешалась другая фрейлина, графиня Рутленд, - должно быть кое-что еще, кроме этого, или пройдет много времени, прежде чем мы дождемся герцога Йоркского». «Нет, - ответила королева, - я довольна тем, что есть, и не знаю, чего же больше».

Была ли Анна действительно наивной настолько, насколько видно из этой беседы? Или же она пыталась соблюсти приличия? Она даже, возможно, пыталась защитить честь Генриха? Поскольку есть явные признаки того, что она знала – с самого начала что-то не так.

«Королева часто желала поговорить со мной, - сказал Кромвель Генриху 7 января, во время обсуждения неудачной брачной ночи короля. – Но я не посмел». «Почему не посмел?» - спросил Генрих. «Он утверждал, - вспоминал позже Кромвель, - что я мог бы принести большую пользу, найдя к ней подход, и легко донести до нее свои соображения».

Однако же, не смотря на поддержку короля, самому Кромвелю удалось избежать неловкого разговора. Вместо этого он возложил ответственность на графа Рутленда, который был лорд-камергером Анны Клевской. Кромвель имел с ним приватный разговор, во время которого попросил «найти способы, с помощью которых королева могла бы угодить своим поведением королю, и, таким образом, исправить некоторые ошибки».

Кромвель поговорил также с Советом королевы, наставив их «порекомендовать своей госпоже использовать всю свою приятность (по отношению к королю)».

Нет никаких возможностей узнать, действовал ли кто-то из них согласно того совета. Есть подозрения, что нет. Если сам Кромвель побоялся говорить с королевой, рассуждали, должно быть, Рутленд и прочие, почему же они должны рисковать шеями от его имени?

Ибо Кромвель пожинал сейчас то, что посеял. Он установил господство террора, при котором неосторожный разговор стоил жизней. И, конечно же, не было разговора более неосторожного, чем разговор, подвергающий сомнению престолонаследие. Однако, при существующих обстоятельствах, не было разговора и более жизненно важного, чем этот.

Так или иначе, замкнутый круг должен быть разорван. Анне нужно было преподать житейские уроки. Научиться даже, перед лицом «отвратительности» самого Генриха, брать сексуальную инициативу в свои руки. Но как это сделать по возможности без прямых намеков на никудышные способности короля или его бессилие? В конце концов, прошло всего три года с тех пор, как лорд Рочфорд сложил голову на плахе за одно только упоминание такового

Да, задача была неловкая, и все же не невозможная, и Кромвель превыше всех обязан был выполнить ее. У него были на это прямые королевские полномочия. У него также был самый сильный стимул с тех пор, как он узнал, что откровенный разговор с королевой – главная надежда на спасение клевского брака. Но по его собственному признанию, у него не хватило смелости даже не то, чтобы попытаться.

Существовал, конечно, альтернативный путь. Рутленд мог не говорить с королевой, но кажется совершенно очевидным то, что он говорил со своей женой (фрейлиной Анны). Поскольку она, как женщина, могла справиться там, где не мог мужчина. Она могла поговорить с королевой, как женщина с женщиной, в секретной обстановке ее личных апартаментов. И она могла поднять эту ужасную тему естественно, без откровенного политического контекста или упоминания повестки дня.

Однако ничего подобного не произошло до начала июня, когда проблемы этого брака были уже неустранимы. И даже тогда этот вопрос столкнулся с проблемами языка и доверия. Но самым главным препятствием было личное отношение Анны.

«Разве Ваша Милость не говорили с матушкой Лоу?» - поинтересовалась графиня Рутленд.

Госпожа Лоу была немкой и знатной дамой, которая сопровождала Анну из Клеве в Англию. В отличие от большей части немецкого окружения Анны, которая по традиции, вскоре после заключения ее брака была отослана домой, ей разрешили остаться в Англии. И она вскоре установила выдающийся порядок в домашнем хозяйстве королевы. Она была «матерью» (т.е., главной) немецких девиц, а также главной наперсницей Анны. Обратитесь к госпоже Лоу, посоветовала графиня Рутленд совей подруге леди Лайл, «потому что она может сделать столько же, сколько любая женщина», чтобы обеспечить назначение младшей, менее красивой сестры Анны Бассет, Кэтрин, на место одной из фрейлин королевы.

В виду всего этого госпожа Лоу должна была быть естественной утешительницей Анны Клевской и советчицей по проблемам ее брака. Она была плечом, на котором можно было выплакаться. Она была также, как «мать» фрейлин, источником традиционных женских знаний. Но Анна, очевидно, слишком стеснялась расспрашивать ее. «Фу, какой стыд! Упаси Бог!» - ответила Анна, когда леди Рутленд поинтересовалась, обсуждала ли она с матушкой Лоу поведение Генриха на ложе.

Так, между робостью Кромвеля и застенчивостью Анны Клевской сгинула любая надежда спасения брака от изначального отвращения к нему короля.

Но горькая чаша Генриха все еще не была переполнена. Поскольку, спустя чуть более месяца со дня свадьбы, начала проявляться скрытая твердость характера Анны. Яблоком раздора, кажется, была старшая дочь Генриха, Мария. Отец теперь полностью вернул ей свою благосклонность, и переговоры о ее браке с герцогом Баварским были в полном разгаре. На Великий пост, который начался 11 февраля, Генрих обсуждал с Анной судьбу его дочери. Но Анна, горько жаловался Генрих Кромвелю, начала проявлять упрямство и своеволие. А это было вовсе не то, к чему он привык в браке с Джейн Сеймур.

Но внешний мир, однако, не знал ничего этого. Разве что самые приближенные короля. Да и то многие из них могли сделать определенные выводы по каким-то моментам поведения Генриха. Однако всю правду знали только Кромвель и те два врача.

И все же круг посвященных начал постепенно расширяться. Спустя неделю после королевской свадьбы Кромвель поделился с адмиралом Фитцуильямом, и, как после утверждал Фитцуильям, попытался переложить всю вину на него за то, что тот перехваливал Анну в письмах из Кале. Томас Хенидж, кажется, узнал правду в то же время. Но даже Денни оставался в неведении почти целый месяц.

В случае Денни это была, вероятно, преднамеренная слепота. Как приверженец реформ, он отчаянно желал, чтобы этот брак состоялся. Таким образом, он преданно придерживался инструкций Кромвеля и продолжал хвалить Анну со дня ее прибытия в Англию и позже. Наконец, как раз перед Великим постом, Генрих потерял терпение и решил посвятить Денни в свою тайну. Денни выслушал из уст короля описания тела Анны и его отвращения к нему. Затем он попытался успокоить своего господина. «Государям в вопросах брака, - сказал он, - приходится гораздо хуже, чем беднякам. Ибо государи берут то, что им дают, а простолюдины свободны в своем выборе».

Это было воистину утешение Иова (Иов – библейский персонаж, ветхозаветный праведник, претерпевший много страданий – прим. переводчика).

Меж тем, как ни в чем не бывало, шли приготовления к церемонии. 4 февраля Анна и Генрих переехали из Гринвича в Уайтхолл в процессе речного театрализованного представления. Лорд-мэр и горожане приветствовали их, а Тауэр салютовал «более чем тысячью артиллерийскими залпами, которые гремели, как гром».

18 апреля Кромвель, автор клевского брака, получил свое вознаграждение. Он получил титул графа Эссекса и должность Лорда великого камергера Англии (возглавляющий систему управления королевским двором и руководящий деятельностью различных его подразделений – прим. переводчика). После церемонии король пошел обедать в покои королевы, в то время как только что созданный граф Эссекс обедал в зале заседаний Совета с поддерживающими его магнатами. Там герольдмейстер ордена подвязки объявил его полное звание: граф Эссекс, вице-регент короля по делам церкви и великий камергер Англии, канцлер казначейства (т.е., министр финансов) и судья лесов над Трентом (Justice of the Forests beyond Trent) (Трент – река в Англии – прим. переводчика).

За исключением герцогства, подниматься было выше некуда.

Майский день также праздновался с традиционными зрелищами. Генрих, хромающий все сильнее и сильнее, был не в состоянии выступить на турнире в качестве рыцаря Анны. Но новое поколение молодых придворных, включая сэр Томаса Сеймура, младшего брата покойной королевы, и Ричарда Кромвеля, племянника министра, показало свои навыки сражений перед новой королевой на ристалище Уайтхолла. После турнира король и королева отправились на пиршество в Дарем-хаус.

Наконец, были слухи, которые Анна нетерпеливо желала претворить в реальность, что после Троицына дня состоится ее коронация. Это было точно так же, как и в прежние времена. Однако это была только видимость. Вскоре начали циркулировать слухи о другого вида увеселениях. Генрих был замечен пересекающим Темзу в небольшой лодке, часто среди бела дня, а иногда даже в полночь. Пунктом назначения был дом вдовствующей герцогини Норфолк в Ламбете или Винчестерский дворец в Саутворке, где епископ Гардинер обеспечивал королю «пиры и развлечения». Поскольку Генрих снова влюбился, на этот раз в «молодую особу крошечного роста». Ее звали Кэтрин Говард. Она была одной из фрейлин королевы, и, как и Анна Болейн, племянницей герцога Норфолка.

Отношения короля и Кэтрин Говард начались (их происхождение неизвестно) и вскоре стали такими же политическими, как и клевский брак, которому они стали прекрасным противовесом. В течение всего года политический маятник дико качался от одной крайности к другой. Сперва были арестованы реформаторы – друзья и подчиненные Кромвеля, такие, как Роберт Барнс. Потом, в мае, Кромвель нанес ответный удар в виде ареста ведущих консерваторов, включая лорда Лайла, депутата парламента от Кале, и епископа Сэмпсона из Чичестера, который был также деканом королевской часовни.

Наступил критический момент. 1 июня французский посол Марильяк сообщил, что положение дел таково, что либо та, либо другая сторона должны уступить. И он ясно дал понять, что ставит на победу Кромвеля.

Причины очевидны. Ибо Кромвель, не смотря на фатальное отсутствие храбрости для разговора с Анной Клевской, был более смелый и лучший политик. Но провал клевского брака доказал наличие щели в его броне, и 10 июня он был арестован на заседании Совета, атакованный другими советниками, которых он так долго терроризировал и унижал, и заключен в Тауэр (то ли Старки так не любит Кромвеля, то ли Норфолк и Саффолк чувствовали себя униженными, бедненькие - прим. переводчика).

Один лишь Кранмер осмелился просить за него, с употреблением неоднозначных фраз, которые он когда-то использовал по отношению к более ранней жертве Кромвеля, Анне Болейн. «Я любил его, как своего друга, - писал архиепископ королю, - но теперь, если он стал предателем, я сожалею, что когда-то любил его и доверял ему». «Я очень рад, что его измена вовремя обнаружилась, - продолжал Кранмер, - но я вновь опечален. Ибо кому же Ваша Милость сможет после этого доверять, если вы не могли доверять ему?»

«Увы, кому должны доверять мужчины?» - спросил как-то Генрих у Рассела.

Не Кромвелю, решил он наконец.

Опальный министр был лишен даже достойного суда. Вместо этого он был осужден парламентским процессом, известным как закон лишения гражданских и имущественных прав. Обвинения против него были фантастической смесью государственной измены, ереси и scandalum magnatum, т.е., дискредитация высокопоставленных лиц. Только последнее обвинение имело под собой хоть какую-то правдивую основу. Но правда, как Кромвель научил на свою голову короля, не так уж и важна. Главное – выгода для короля. По закону лишения гражданских и имущественных прав, юридически Кромвель был уже мертв. Его оставили в живых на несколько недель для того, чтобы облегчить королю неизбежный теперь развод с Анной Клевской. Его помощь в этом не вызывала сомнения. Он сделал бы и сказал бы все, что угодно, во избежание ужасного наказания за ересь и измену в полной мере, которое в виду его простого рождения, вероятно, было ему суждено.

«Добрейший государь, я молю вас о милосердии, милосердии, милосердии», - написал он в конце одного из писем, в которых он обстоятельно излагал детали клевского брака и его фиаско.

Сама Анна Клевская, вероятно, мало понимала, какой политический шторм разыгрался вокруг нее, и что именно она стала его, пусть и пассивной, причиной. Однако она была достаточно проницательна, чтобы заметить внимание короля к Кэтрин Говард, и 20 июня она энергично пожаловалась на это посланнику из Клеве Карлу Херсту. Два дня спустя она была в лучшем расположении духа, потому что Генрих доброжелательно разговаривал с ней. Это был последний раз, когда она видела его в качестве своего мужа.

24 июня, как и Екатерине Арагонской до нее, Анне приказали покинуть двор. В ее случае это был Ричмондский дворец, потому что, как говорили, там лучший климат. Но обмануть ее не удалось. Анна знала о прецеденте первой королевы Генриха и боялась, что разделит ее судьбу. Херст приложил все усилия, чтобы успокоить ее, но он и сам не был ни в чем полностью убежден.

Ожидаемый удар обрушился 6 июля, поскольку во время двух отдельных встреч Херсту и Анне сообщили о намерении короля пересмотреть клевский брак. Во время встречи с Советом и своих собственных расследований Херст обнаружил ряд консервативных советников, настроенных против его госпожи. Епископ Тунсталл взял на себя инициативу разъяснить случай Генриха, Гардинер нанял немца, чтобы перевести с немецкого на латынь ключевой документ, касающийся брачного контракта Анны с сыном герцога Лотарингского, а Норфолк искал решающий подвох в этом документе.

В то же самое время, когда Херст находился на встрече с Советом, влиятельная делегация советников, включая Саффолка и Гардинера вместе с двумя переводчиками, ожидала Анну в Ричмонде.

Они вручили ей бумагу, которая уведомляла, что Генрих намерен представить их брак на рассмотрение Конвокации (собор духовенства англиканской церкви – прим. переводчика). Согласилась ли она? Согласно отчета советников, Анна «без изменения самообладания» дала непосредственное устное согласие, сказав, что «ее, как всегда, устраивают решения Его Величества». Однако, согласно Херсту, Анна, далекая от дачи согласия, не уделила внимания бумаге. Действительно ли это было подлинное недоразумение? Или делегация просто сообщала Генриху то, что он хотел услышать?

Безотносительно подлинности согласия Анны, собранию духовенства этого было достаточно для того, чтобы продолжать процедуру. В среду, 7 июля, на утренней сессии были рассмотрены обстоятельства против брака. Они были представлены в «яркой речи» епископом Гардинером, который поспешно вернулся из Ричмонда накануне ночью. Кранмер отложил завершение сессии до следующего дня. Между тем, во второй половине дня, с 13: 00 до 18: 00, у большого круга свидетелей были взяты показания. Эта информация, вместе с двумя письменными признаниями Кромвеля, раскрывала интимные подробности неудачного брака. В четверг эти показания были вынесены на обсуждение и были признаны достаточно серьезными для возбуждения дела против клевского брака. И наконец, в пятницу, 9-го, суждение было составлено в надлежащей форме и одобрено всеми присутствующими (на собрании). От начала до конца слушания заняли всего три дня.

Херст был захвачен врасплох в разгар событий, и 9-го прибыл ко двору, чтобы пожаловаться на отсутствие консультации. Ему ответили, что, поскольку вопрос коснулся законности королевского брака, то решать его – дело епископов и духовенства. Ему также сообщили, что еще одна часть членов Совета уже отправилась проинформировать Анну о решении Конвокации. Херст как можно скорее последовал за этой делегацией, и, кажется, действительно сумел догнать ее.

Он достиг Ричмонда в субботу, в 4 часа утра, и нашел Анну в жалком состоянии. Она только что получила еще одно сообщение от Генриха через Ричарда Бирда. Бирд в свое время сопровождал Гольбейна в Клеве для написания ее портрета. Теперь он предъявил Анне требование Генриха, чтобы она дала согласие на развод не устно, как прежде, а в письменной форме. Это, кажется, был момент, когда реальность ее ситуации наконец-то дошла до сознания Анны. Генрих действительно затеял развод. И она, как и две из его предыдущих жен, должна быть отвергнута.

Анна была убита горем. Трудность для нее состояла также в том, как ответить. Перво-наперво она обсудила эту ситуацию с Херстом. Затем она вызвала Рутленда, который, утверждая, что не понял ни королеву, ни посла, обратился к услугам переводчика. Видя страдания Анны, граф постарался успокоить ее. Генрих был хорошим и добрым королем, сказал он. Он будет действовать согласно букве закона и совести, и Анне нечего бояться. Кажется, это успокоило ее. Во всяком случае, Анна выслушала его в полном молчании «и ничего на это не сказала».

Херст рисует более драматичную и, вероятно, более точную картину этих событий. Когда потребовалось согласие Анны на развод, пишет он, она сломалась. «Я не знала ничего иного, - протестовала она, - нежели что Бог дал мне короля в законные мужья, и, таким образом, я приняла его как господина и мужа». Потом она принялась плакать. «О, господи, - писал Херст, - она так плакала и горестно стенала, что от этого могло бы разбиться и каменное сердце». Она также имела храбрость отказаться от требования письменного подтверждения своего согласия на развод, а вместо этого послала Бирда обратно, как и прежде, только с устным согласием.

Херст оставил ее в этом смешанном состоянии страдания и упрямства, и вернулся, чтобы послать депешу ее брату герцогу. Но он пообещал вернуться обратно к вечеру. Однако за ближайшие сутки первоначальная истерическая реакция Анны сошла на нет, а вместе с тем и ее сопротивление. Вместо этого она выслушала формальный отчет делегации членов Совета и очень внимательно выслушала их рекомендации. Генрих, кажется, предлагал ей заключить соглашение. Конечно же, теперь она больше не будет его женой, но он был готов чтить ее как свою сестру. Он бы также, как намекнули, готов был дать ей хорошие отступные. Взвешивание перспектив не заняло у Анны много времени, и она приняла это соглашение.

В воскресенье Анна написала Генриху сообщение согласно рекомендаций. Она начала в тех же однозначных терминах, что и ее предыдущее устное соглашение, что этот брак нуждается в рассмотрении духовного суда. Затем она приняла его вердикт, что брак недействителен. И, наконец, она полностью подчинилась «для благополучия и удовольствия короля» и «во имя ее будущего положения и условий существования», прося только о том, чтобы она могла иногда «наслаждаться его благороднейшим присутствием». Письмо было подписано: смиреннейшая сестра и слуга Вашего Величества, Анна, уроженка герцогства Клеве (Your Majesty’s most humble sister and servant, Anne, Dochtter the Cleyffys).

Генрих, кажется, был скорее удивлен внезапным послушанием Анны – он его попросту не ожидал. А Анна, как мы видели, дала ему некоторые основания для опасений своим изначальным сопротивлением. Но, принимая в виду ее подчинение, король был готов стать щедрым и сговорчивым. Он ответил на письмо Анны 12 июля, обращаясь к ней, как к сестре, и выставил на вид условия финансового урегулирования этой ситуации. У нее был бы доход 4000 фунтов в год, а в качестве мест для проживания ей дали бы Ричмонд и Блитчингли. Они, как пояснил король, находятся недалеко от двора, где всегда будут рады ее визитам, «поскольку мы будем часто приглашать вас». Никогда еще - исключая первоначальную истерику Анны - у Генриха не было такого дружественного развода.

Все та же ассоциация членов Совета вернулась к Анне 14 июля с письмом от Генриха. Анна попросила, чтобы секретарь Ризли прочел его. Но, зная, что содержание письма «сладко и приятно», он решил, что лучше оставить его Анне – пусть переварит на досуге с ее собственным переводчиком. Через некоторое время она вызвала членов Совета к себе и хорошенько их расспросила. Где находится Блитчингли? Сколько мужской прислуги ей полагается? А женской?

Они приложили все усилия, чтобы угодить ей и призвали продолжать в духе послушания. Она пообещала им это. Она также проговорилась по поводу важнейшего мотива ее поведения. Если бы Анна вернулась в Германию, как она сказала, она боится, что «брат убьет ее». Имела ли она в виду, что ее унижение затронуло честь ее семьи настолько, что чувствовать себя в безопасности она может только в Англии?

Теперь оставалось только связать несколько свободных концов. 17-го Анна обязалась «не получать писем и сообщений ни от брата, ни от матери, ни от кого-либо из ее родственников или друзей, пока их не проверит Генрих». 21-го она написала своему брату герцогу, чтобы проинформировать его об удовлетворении своих требований и настоять на том, что «она, с Божьей помощью, будет вести свою жизнь в этом государстве». Наконец, в тот же день, после хорошего обеда, она послала Генриху свое обручальное кольцо, пожелав, чтобы оно было разбито на мелкие кусочки, как вещь, не имеющая ни законной силы, ни ценности.

И так оно, похоже, и было.