Ангел западного окна

Странное чувство: человек уже умер, а отправленный им пакет только сейчас попадает ко мне в руки! Кажется, тончайшие невидимые нити исходят из этой потусторонней посылки, наводя нежную, как паутина, связь с царством теней.

Невероятно аккуратные складки синей обёрточной бумаги, частые скрещения тугого шпагата — каждая мелочь свидетельствует об особом, отмеченном знаком смерти педантизме обреченного, исполняющего последний свой долг. Того, кто все эти заметки, письма, пожелтевшие и увядшие, как и связанные с ними воспоминания, шкатулки, наполненные чем-то важным когда-то и бесполезным теперь, собирал, приводил в порядок, сосредоточенно паковал, а где-то на периферии сознания в нём неотступно пульсировала мысль о будущем наследнике, обо мне — далёком, почти чужом для него человеке, который узнает и задумается о его кончине только тогда, когда запечатанный пакет, канувший в море жизни, найдёт своего незнакомого адресата.

Пакет скрепляют большие красные печати с фамильным гербом моих предков по материнской линии. Сколько я себя помню, образ племянника моей матери был всегда окутан романтической дымкой. Кузины и родственницы, упоминая имя «Джон Роджер», и без того уже экзотическое для меня, непременно добавляли: «последний в роду», что звучало подобно какому-то пышному титулу, и с непередаваемо потешной чопорностью поджимали тонкие высохшие губы, обреченные раздувать своим старческим кашлем остаток жизни древнего угасающего рода.

Наше генеалогическое древо — в моей растревоженной фантазии возник зрительный образ этого геральдического символа — широко простерло свои причудливо узловатые ветви. Уйдя корнями в Шотландию, оно своей цветущей кроной осеняло почти всю Англию, кровные узы связали его с одним из древнейших родов Уэльса. Крепкие, полные жизненных сил отростки пустили корни на землях Швеции и Америки, Штирии[9]и Германии. Но пробил час — и иссох ствол в Великобритании, а мертвые ветви поникли долу. И только здесь, в южной Австрии, ещё зеленел последний росток: мой кузен Джон Роджер. Но Англия задушила и этот последний!

Как свято чтил мой дед по материнской линии традиции и имена своих благородных предков! Ничего, кроме своего лордства и наследственного поместья в Штирии, Его светлость знать не желал! Однако мой кузен Джон Роджер пошёл по иной стезе: изучал естественные науки, пробовал свои силы на поприще современной психопатологии, много путешествовал, с величайшим усердием учился в Вене и Цюрихе, в Алеппо и Мадрасе, в Александрии и Турине, постигая тайны душевного мира у современных гуру, дипломированных и не совсем, покрытых коростой восточной грязи либо закованных в крахмальную белизну западных рубашек.

За несколько лет до войны он переселился в Англию. Намеревался посвятить себя там исследованиям истоков и различных ответвлений нашего древнего рода. Что побудило его к этому, я не знаю; поговаривали, будто бы он занят выяснением каких-то загадочных эпизодов, странным образом связанных с одним из наших предков. Война застала его врасплох. Офицер запаса австро-венгерской армии, он был интернирован. Из лагеря для военнопленных он, совершенно больным, вышел через пять лет, однако Канала так и не пересек и умер где-то в Лондоне, оставив после себя скудное имущество, распределенное между родственниками.

Обрывки воспоминаний да этот прибывший сегодня пакет — моё имя написано прямым чётким почерком — вот и всё, что досталось мне в наследство от моего кузена.

Генеалогическое древо засохло, герб сломан!

Но что за плебейское легкомыслие, ведь, пока герольд не исполнил над печатью этого сумрачно-торжественного ритуала, герб жив.

Сломан лишь красочный сургуч. И тем не менее печать сия уже никогда не оставит оттиска.

А какой это был славный, могущественный герб! И вот я его — сломал. Сломал? И мне опять становится стыдно, словно я сейчас пытаюсь обмануть самого себя.

Кто знает, быть может, преломив печать, я лишь освободил герб от оков векового сна! Итак: трехпольный нессер щита, в правом лазоревом поле, символизирующем наше родовое поместье Глэдхилл в Уорчестере, — серебряный меч, вертикально вонзенный в зелёный холм. В левом серебряном поле, удостоверяющем наши права на поместье Мортлейк в Мидлэссексе, — зеленеющее древо, меж корней которого вьётся серебристая лента источника. А в среднем, клиновидном зелёном поле над основанием щита — сияющий светильник, исполненный в форме лампы первых христиан. Знак для герба необычный, у знатоков геральдики он всегда вызывал удивление.

Я медлил, засмотревшись на последний, чрезвычайно чёткий гербовый оттиск. Но что это? Над основанием щита изображен вовсе не светильник! Кристалл? Правильный додекаэдр в сияющем нимбе! Не чадная масляная коптилка, а лучезарный карбункул! И вновь странное чувство коснулось меня, словно какое-то воспоминание, которое спало во мне в течение… в течение… да-да, в течение веков, пытается пробиться в сознание.

Покачивая головой, рассматривал я своё загадочное открытие на древнем, хорошо мне знакомом гербе. Такой резки печать я определенно раньше не видел! Либо у моего кузена Джона Роджера была другая, вторая печать, либо — ах, ну конечно же: чёткую совсем свежую гравировку спутать невозможно — Джон Роджер заказал в Лондоне новую печать. Но зачем?.. Масляная лампа! Внезапно всё до смешного просто встало на свои места: масляная лампа была не чем иным, как поздним барочным искажением! Изначально же в гербе находился сияющий кристалл! Странно, этот камень кажется мне почему-то знакомым, даже каким-то внутренне близким. Горный кристалл! Сейчас я уже не могу вспомнить предание, которое когда-то знал, — о таинственном карбункуле, сияющем где-то в недосягаемых высотах.

Осторожно надламываю последнюю печать и разворачиваю пакет. На стол сыплются связки писем, какие-то акты, свидетельства, выписки, пожелтевшие пергаменты, испещренные розенкрейцерской тайнописью, дневники, полуистлевшие гравюры с герметическими пантаклями, загадочные инкунабулы в переплетах из свиной кожи с медными застежками, стопки сброшюрованных тетрадей; далее пара шкатулок слоновой кости, набитых всевозможной антикварной чепухой: монеты, кусочки дерева и какие-то косточки, оправленные в сусальное серебро и золото, на дне матово отблескивают черные полированные грани — пробы отборного графита из Девоншира. Сверху записка — твердым прямым почерком Джона Роджера:

Читай или не читай! Сожги или сохрани! Прах к праху. Мы, из рода Хоэла Дата, эрлов Уэльских, мертвы. — Mascee.

Кому предназначены эти строки? Видимо, всё же мне! Смысла их я не понимаю, однако и не пытаюсь докопаться, почему-то уверенный, как в детстве: придёт время — и всё само собой станет ясно. Но что означает «Mascee»? Любопытство заставляет меня взять с полки словарь. «Mascee» (англо-китайск.), — читаю я, — примерное значение: «пустяк, ерунда». В общем, что-то вроде «нитшёво».

Стояла глубокая ночь, когда я, после долгих размышлений о судьбе моего кузена Джона Роджера придя к выводу о бренности всех надежд и радостей этого мира, поднялся из-за стола и отправился спать, оставив более подробный осмотр наследства на завтра. Едва моя голова коснулась подушки, я уснул.

Очевидно, мысль о горном кристалле с герба преследовала меня и во сне, во всяком случае, я не припомню столь странного сна, как тот, что приснился мне в ту ночь.

Сияющий карбункул парил где-то высоко надо мной, во мраке. Один из его бледных лучей отвесно упал на мой лоб, и я с ужасом почувствовал, что между моей головой и камнем установилась таинственная связь. Пытаясь уклониться, я завертелся с боку на бок, однако спрятаться не удалось. И тут ошеломляющее открытие заставило меня замереть: луч карбункула падал на мой лоб даже тогда, когда я лежал ничком, зарывшись лицом в подушки. И я совершенно отчетливо ощутил, как мой затылок стал приобретать пластическую структуру лица: с обратной стороны моего черепа прорастало второе лицо. Страх пропал; лишь слегка раздражало то, что теперь мне уже никак не удастся избежать назойливого луча.

Двуликий Янус, успокаивал я себя, ничего особенного, просто образная реминисценция школьной латинистики. Однако легче от этого не стало. Янус? Янус так Янус! Ну и что дальше? С какой-то маниакальной настойчивостью моё сонное сознание цеплялось за это «Ну и что?..», совершенно не желая заниматься куда более закономерным вопросом: «Что со мной?»

Между тем карбункул стал медленно опускаться, неуклонно приближаясь к моему затылку. Наш человеческий язык бессилен передать чувство инородности, какой-то изначальной чуждости, которое рождало во мне это плавное, гипнотизирующее нисхождение. Осколок метеорита с каких-нибудь неизвестных созвездий был бы мне менее чуждым. Не знаю почему, но сейчас, вспоминая этот сон, я неотступно думаю о голубе, сошедшем с небес во время крещения Иисуса Иоанном Предтечей. Карбункул уже совсем низко, над самой моей головой, его луч в упор пронизывает мой затылок, точнее: линию сращения двух лиц. И вот ледяной ожог разрезал мой череп пополам. Но боли не было, скорее наоборот: какое-то странное, приятное ощущение проникло в меня и — разбудило.

Все утро я ломал голову над смыслом этого сна.

Наконец во мне шевельнулось смутное воспоминание из раннего детства о каком-то не то разговоре, не то рассказе, а может, о собственной фантазии или истории, вычитанной в книге, — во всяком случае, кристалл в нём фигурировал, и присутствовал там ещё кто-то, только звали его совсем не Янус. И вот полузабытое видение всплыло из глубин памяти.

Когда я был ещё ребенком, мой дед сажал меня к себе на колени и негромко, вполголоса рассказывал разные фантастические истории.

Всё, связанное в моих воспоминаниях со сказкой, сошло с коленей «Его светлости», который сам по себе был почти сказкой. Однажды, когда я галопировал, оседлав благородное колено, дед поведал мне о снах. «Сны, мой мальчик, — говорил он, — наследство куда более весомое, чем титул лорда или родовые владения. Запомни это, быть может, ты когда-нибудь станешь правомочным наследником, и тогда я оставлю тебе по завещанию наш родовой сон — сон Хоэла Дата». А потом, таинственно понизив голос, он зашептал мне в самое ухо так тихо, словно опасался, что его подслушает воздух в комнате, о кристалле в одной далёкой-далёкой стране, достичь которой не в состоянии ни один смертный, если только его не сопровождает тот, кто победил смерть, и ещё о золотой короне с горным кристаллом, венчающей голову Двуликого… Мне кажется, он говорил, об этом Двуликом хранителе сна как об основателе нашего рода или фамильном духе… И здесь моя память уже бессильна; дальнейшее тонет в сплошном сером тумане.

Как бы то ни было, а ничего подобного до сегодняшней ночи мне не снилось! Был ли это сон Хоэла Дата?

Ответить определенно на этот вопрос я не мог, а гадать не имело смысла, тем более что явился с визитом мой знакомый Сергей Липотин, пожилой антиквар из Верейского переулка.

Липотин — в городе его прозвали «Ничего» — был в свое время царским придворным антикваром и, несмотря на свою злосчастную судьбу, всё ещё оставался видным, представительным господином. Прежде миллионер, знаменитый специалист и знаток азиатского искусства, он хоть и был теперь стар, неизлечимо болен и торговал в своей убогой лавке предметами китайской старины, тем не менее весь его облик по-прежнему пропитывало какое-то царственное достоинство. Благодаря его всегда безошибочным советам я приобрел несколько довольно редких безделушек. Но самое интересное: стоило моей страсти коллекционера вспыхнуть при виде какой-нибудь недоступной редкости, как незамедлительно являлся Липотин и приносил мне нечто подобное.

Сегодня, за неимением лучшего, я показал ему посылку моего кузена из Лондона. Некоторые из старинных гравюр он похвалил и назвал их «rarissima» [10]Внимание его также привлекли кое-какие вещицы, оправленные на манер медальонов, — прекрасный немецкий ренессанс, в котором чувствовалась рука отнюдь не ремесленника. Наконец он заметил герб Джона Роджера и умолк на полуслове… Когда я спросил, что его так взволновало, он пожал плечами, закурил сигарету и — промолчал.

Потом мы болтали о всякой ерунде. А стоя уже на пороге, он сообщил:

— Да будет вам, почтеннейший, известно, что наш дорогой Михаил Арангелович Строганов не переживёт своей последней пачки папирос. Такова суровая правда. Вещей под заклад у него больше нет. Ничего не поделаешь. У всех у нас один конец. Мы, русские, как солнце, восходим на Востоке, а заходим на Западе. Честь имею!

После ухода Липотина я призадумался. Итак, настал черед Михаилу Строганову, старому барону, с которым я познакомился в каком-то кафе, переселяться в зелёное царство мёртвых, в изумрудную страну Персефоны. С тех пор как я его знаю, он живёт лишь чаем и папиросами. Когда он, после бегства из России, прибыл в наш город, всё его имущество было на нём. Правда, под верхней одеждой ему удалось пронести сквозь большевистский кордон с полдюжины бриллиантовых колец и золотых карманных часов. Эти не Бог весть какие драгоценности позволили ему некоторое время вести беззаботную жизнь, не ущемляя себя в аристократических привычках. Курил он только самые дорогие папиросы, которые какими-то таинственными путями поставлялись ему с Востока. «Сокровища земные дымом воскурить к небесам, — говаривал он, — по всей видимости, единственная услуга, которую мы можем оказать Господу Богу». Потом он начал голодать и если не сидел в лавчонке Липотина, то где-то на окраине города замерзал в своей убогой мансарде.

Итак, барон Строганов, бывший императорский посол в Тегеране, лежит при смерти. «Ничего не поделаешь. Такова суровая правда». Рассеянно вздохнув, я занялся рукописями Джона Роджера.

Брал наудачу ту или иную книгу, перелистывал её, просматривал тетради…

Но чем дольше ворошил я бумаги моего кузена, тем отчетливей понимал, что бессмысленно вносить какой-либо систематический порядок в эти разрозненные, никому не нужные листки: из осколков уже не построишь здания! «Сожги или сохрани, — шепнуло что-то во мне. — Прах к праху!»

Да и что мне за дело до какого-то Джона Ди? Почему, собственно, меня должна занимать история этого баронета Глэдхилла? Только из-за того, что этот старый, по всей видимости подверженный приступам сплина англичанин был предком моей матери?

И всё же… Временами вещи имеют над нами большую власть, чем мы над ними; возможно, в таких случаях они даже более живые или лишь притворяются мёртвыми. Вот и сейчас я никак не могу заставить себя прервать чтение. С каждым часом оно завораживает меня всё сильнее, сам не знаю почему. Из хаоса разрозненных записей встает трагически величественный образ человека, чей благородный дух высоко вознёсся над своим веком. Того, кто был так жестоко обманут в своих надеждах! Вот его звезда сияет на восходе, но уже в полдень тяжёлые тучи затягивают небосклон, и отважного первопроходца преследуют, высмеивают, распинают на кресте, поят уксусом и желчью, и он нисходит в ад; но именно он, вопреки всему, призван проникнуть в высочайшие таинства небесные, доступные лишь самым благородным, самым несгибаемым, самым любящим душам.

Нет, судьбу Джона Ди, позднего отпрыска одного из древнейших родов Альбиона, благородных эрлов Уэльских, моего предка по материнской линии, — нельзя предавать забвению!

Но по силам ли мне составить житие этого окутанного тайной человека? Генеалогией нашего рода я никогда специально не занимался, да и обширными познаниями моего кузена в тех науках, которые одни называют «оккультными», другие «парапсихологией» — видимо, полагая, что так-то оно спокойней, — я не располагал. Тут мне надеяться не на что: собственный опыт отсутствует, совета ждать неоткуда. Разве что попытаться как-то систематизировать и привести в порядок этот доставшийся мне в наследство хаос: «сохранить» в соответствии с наказом моего кузена Джона Роджера?

Разумеется, воссоздать удастся лишь отдельные фрагменты мозаики. Но ведь и в руинах есть свое очарование, которое зачастую пленяет нашу душу куда больше, чем безупречно гладкая поверхность. Вот контур изогнутых в усмешке губ загадочно соседствует с глубокими мучительными складками над переносицей; таинственно мерцает глаз из-под надколотого лба; а то вдруг облупившийся фон зловеще полыхнет чем-то алым. Загадочно, таинственно…

Недели, если не месяцы кропотливой работы потребуются, чтобы реставрировать полуутраченный шедевр. Я все ещё колеблюсь: так ли это необходимо? Но в том-то и дело, что никакой необходимости я не нахожу — ничто, никакой внутренний голос не принуждает меня, иначе я бы тут же из чистого упрямства «оказал услугу Господу Богу» и, обратив всё это барахло в столб дыма, воскурил к небесам.

И мысли мои вновь возвращаются к умирающему барону Строганову, который вынужден отныне обходиться без своих любимых папирос — быть может, потому, что щепетильность Господа Бога не позволяет Ему принимать от смертного слишком дорогостоящие услуги.

Сегодня мне во сне вновь явился кристалл. Всё как в прошлую ночь, только при нисхождении камня на мой двойной лик уже не возникало болезненного ощущения инородности и ледяной ожог меня не разбудил. Не знаю: быть может, это оттого, что в прошлый раз кристалл все же коснулся моего темени? Когда карбункул стоял в зените, равномерно освещая обе половины моей головы, я увидел себя, двуликого, как бы со стороны: губы одного лица — моё «я» идентифицировало себя именно с ним — были плотно сомкнуты, в то время как губы «другого» шевелились, пытаясь что-то произнести.

Наконец с его губ как потусторонний вздох сорвалось:

— Не вмешивайся! Иначе все испортишь! Рассудок, когда он берётся наводить порядок, только путает причины и следствия, и тогда — катастрофа. Читай то, что я вложу в твои руки… Доверься мне… Читай то, что… я… вложу…

Усилия, которых потребовали эти несколько фраз, такой болью отозвались в моей «другой» половине, что я проснулся.

Странное чувство овладело мной. Я не понимал, в чем дело: то ли во мне поселился какой-то призрак, который теперь стремится выйти на свободу, то ли все это — назойливый ночной кошмар? А может, раздвоение сознания, и я «болен»? Однако на своё самочувствие я пока что пожаловаться не мог и ни малейшей потребности копаться при свете дня в ощущениях своей «двойственности» не испытывал, не говоря уже о том, чтобы послушно внимать «приказам» каких-то голосов. Мне подвластны все мои чувства и намерения: я свободен!

Ещё один фрагмент детских воспоминаний: вновь я галопирую у деда на коленях и он шепчет мне на ухо, что хранитель нашего фамильного сна нем, однако придет время — и он заговорит. Это произойдет «на закате нашей крови», и корона уже не будет парить над головой — а засияет на двойном челе.

Но ведь «Янус» заговорил! Значит, настал «закат нашей крови»? И я — последний наследник Хоэла Дата?

Как бы то ни было, а слова, которые запечатлелись в моей памяти, ясны и недвусмысленны: «Читай то, что я вложу в твои руки» и «рассудок путает причины и следствия». Выходит, я всё же буду подчиняться приказу; но нет, это не приказ, иначе бы моё обостренное чувство независимости взбунтовалось, это совет, да-да, это совет — и только! И почему бы мне ему не последовать? Итак, решено: никакой систематизации, никакой хронологии — все записываю в той последовательности, в какой бумаги будут попадаться в мои руки.

И я извлекаю наугад какой-то лист, исписанный строгим почерком моего кузена Джона Роджера:

Много воды утекло с тех пор. Люди, которые на этих отмеченных Фатумом страницах сгорали от страсти, терзались сомнениями и прах которых я, Джон Роджер, осмелился потревожить, давно мертвы. Но и они при жизни не слишком церемонились с останками других людей, которые к тому времени уже истлели, как сейчас они сами.

Что значит мертвы? Что значит прошлое? Тот, кто когда-то думал и действовал; и поныне — мысль и действие: ничто истинно сущее не умирает! Конечно, никто из нас не нашел того, что все мы искали: ключ к великой тайне жизни — тот единственно реальный, уже одни поиски которого должны стать целью и смыслом человеческой жизни. Кто видел корону со светозарным карбункулом? Разумеется, все мы, ищущие, когда-нибудь да обрящем, но случись непредвиденная катастрофа — и вот она, смерть, о которой сказано, что должна быть попрана. Однако дело, по всей видимости, в том, что ключ покоится в бездне. И тот, кто сам не бросится туда, его не получит. Разве не был предсказан нашей крови последний закат? Но никто из нас не видел последний закат. Значит, все мы лишь званые, но не призванные.

Как только я ни заклинал, но Двуликий мне так и не явился. И карбункула я никогда не видел. Следовательно, так оно и есть: тот, кому дьявол насильно не выкрутит шею в обратную сторону, в своем непрерывном странствии в царство мертвых никогда не узрит восхода. Тот, кто жаждет вершины, должен сойти в бездну, только тогда низшее станет высшим. Но к кому из нас, потомков Джона Ди, обратится Бафомет?

Джон Роджер.

Имя «Бафомет» пронзает меня как удар клинка. Господи, ну конечно — Бафомет! Да-да, именно это имя я никак не мог вспомнить! Так значит, это он, коронованный с двойным ликом, — хранитель фамильного сна моего деда! Именно это имя он нашептывал мне на ухо, ритмично повторяя, словно вбивая в мою душу, когда я, маленький наездник, скакал на его колене:

«Бафомет! Бафомет!»

Но кто такой Бафомет? [11]

Таинственный символ древнего рыцарского ордена тамплиеров. Он, изначально чуждый человеческой природе, был тамплиеру ближе всего самого близкого и именно поэтому так и остался непознанным и сохранил свою сакральную сущность.

Значит, глэдхиллские баронеты были тамплиерами? Вполне вероятно. Тот или другой из них, почему нет? А вообще предания и рукописные книги высказываются весьма туманно: Бафомет — «низший демиург». «Низший»! До какого педантизма извратили гностики иерархический принцип! Почему в таком случае Бафомет всегда изображался двуликим? И почему тогда именно у меня прорастало во сне второе лицо? Из всего этого лишь одно не вызывает сомнений: я, последний наследник английского рода глэдхиллских Ди, стою «на закате нашей крови».

И я смутно чувствую, что готов повиноваться, если только Бафомет соизволит ко мне обратиться…

Тут меня прервал Липотин. Он принес известие о Строганове. Невозмутимо разминая в пальцах сигарету, он рассказал, что барон совсем обессилел от кровохарканья. Медицинское вмешательство явно не повредило бы. Хотя бы для того, чтобы облегчить конец. «Но…» — и старый антиквар, пожав плечами, потёр большим и указательным пальцами…

Я кивнул и выдвинул ящик письменного стола.

Однако Липотин, положив руку мне на плечо, столь красноречиво вздернул брови, что я почти услышал: «Ради Бога, никакой благотворительности». Потом погасил сигарету и сказал:

— Один момент, почтеннейший.

О» ощупал свою шубу и, достав небольшой, аккуратный свёрток, буркнул:

— Последний подарок Михаила Арангеловича. Просил принять от чистого сердца. Он принадлежит вам.

Помедлив, я взял свёрток и развернул его. Массивный, с виду простенький ларец чернёного серебра. Система замков с секретом, изящных и в то же время надёжных. Великолепный образец тульского серебряного литья прошлого века, несомненно представляющий художественную ценность.

И когда я все же предложил Липотину сумму, соответствующую, на мой взгляд, стоимости ларца, он отказываться не стал — небрежно, не считая, скомкал ассигнации и сунул их в жилетный карман.

— Теперь по крайней мере Михаил Арангелович сможет прилично умереть, — вот и всё, что он заметил по этому поводу.

Вскоре Липотин откланялся.

Я так и сяк вертел в руках серебряный ларец и не мог разгадать секрета. Провозившись битый час, я сдался. Литые крепления поддались бы разве что пиле или лому. Но тогда ларец был бы безнадёжно испорчен. Итак, пусть пока хранит свой секрет.

Следуя полученному во сне наставлению, я взял первую попавшуюся связку бумаг… Одному Бафомету ведомо, какой сюжет получится у жизнеописания моего далекого предка Джона Ди, если его не будет организовывать авторский произвол и педантичный рассудок не попытается corriger la fortune [12].

Уже эти первые бумаги, оказавшиеся в «послушной» руке, могли серьёзно поколебать мою уверенность в надёжности двуликого поводыря. Но ничего не поделаешь, я вынужден начать с конспекта не то письма, не то какого-то акта, который на первый, поверхностный взгляд не имеет никакого отношения к Джону Ди. В документе речь идет о шайке ревенхедов, которые, как известно, сыграли известную роль в религиозных смутах, потрясших Англию в 1549 году.

Отчет тайного агента «+» его преосвященству, епископу Боннеру в Лондоне. В лето Господне 1550.

…Спешу уведомить Вас, господин епископ, что выполнение приказа Вашей милости оказалось сопряжено с немалыми трудностями. Господин епископ, конечно, понимает: уличить в мерзком вероотступничестве и сатанинской ереси особу столь высокопоставленную, как известный Вашему преосвященству сэр Джон Ди, — дело чрезвычайно сложное и деликатное; даже сам господин губернатор с каждым днём всё больше подпадает — и, увы, слишком очевидно! — под влияние этого гнусного чернокнижника. Тем не менее я осмелился послать Вашему преосвященству с надёжным гонцом этот далекий от совершенства отчёт моей тайной канцелярии, с тем чтобы доказать, сколь ревностно я старался, недостойный раб Божий, угодить Вашей милости и умножить заслуги мои пред Всевышним. И хотя Вы, господин епископ, в гневе изволили грозить мне пытками и отлучением от церкви в случае, если мне не удастся обнаружить зачинщика или зачинщиков недавних выступлений черни против нашей пресвятой церкви, всё же хочу смиренно просить Вашу милость немного повременить и не судить слишком строго Вашего недостойного, но преданного слугу, принимая во внимание то, что уже в этом первом отчёте имеются свидетельства, из коих вина двух злоумышленников явствует неопровержимо.

Господину епископу хорошо известно постыдное поведение теперешнего нашего правительства во главе с лордом-протектором, как, из-за попустительства — чтобы не сказать резче — высших слоев дворянства, ядовитая гидра неповиновения, мятежа, глумления над святыми дарами, храмами и монастырями всё дерзостней поднимает в Англии свою богомерзкую голову. А в этом году, в лето от Рождества Христова 1549, в конце декабря, в Уэльсе на свет Божий, словно извергнутое недрами земными, явилось несметное множество банд взбунтовавшейся черни. В основном этот разношерстный сброд состоит из нечестивых ландскнехтов и беспутных бродяг, однако среди них можно уже встретить и немалое количество крестьян и опустившихся ремесленников. Чего только стоит их стяг с изображением жуткой чёрной головы ворона, точное подобие тайного символа алхимиков! Потому-то и назвали они себя «ревенхедами»[13].

Прежде всего следует упомянуть главаря банды — кровожадного убийцу, бывшего мастера цеха мясников из Уолшпула, по имени Бартлет Грин. Его кощунственные речи направлены против Господа Бога и Спасителя нашего, но самые кошмарные богохульства сие исчадие ада обрушивает на пресвятую Деву Марию, утверждая, что Царица небесная всего лишь креатура, ибо сама является порождением всемогущего божества — сиречь идолища поганого и верховной дьяволицы, — кое он называет «Исаис Чёрная».

Так вот оный Бартлет Грин имел неслыханную наглость во всеуслышание утверждать, что сия идолица и дьявольская блудница Исаис сделала его совершенно неуязвимым и вручила ему в качестве талисмана серебряный башмак, который якобы приведёт ревенхедов к триумфальной победе. Итак, остается лишь уповать на Всевышнего, ибо все эти бредни похожи тем не менее на правду: до сих пор ни клинок, ни яд, ни засада, ни пуля не причинили проклятому малефику ни малейшего вреда.

По всей видимости, здесь замешан кто-то второй, и, хотя пока мне не удалось во всём разобраться, за ужасным Бартлетом явно чувствуется чья-то влиятельная рука, коя направляет все вылазки и разбойничьи налеты ревенхедов, похоже, даже сделки с вольнодумным дворянством совершаются не без её скрытого участия; это второе лицо, как и подобает истинному наместнику сатаны, манипулирует такими действенными средствами, как деньги, письма и тайные наущения.

А искать невидимку сего коварного следует среди дворянства, точнее — среди наиболее влиятельных людей королевства. Сдается мне, что известный сэр Джон Ди — один из таковских!

Недавно, дабы перетянуть простой люд на сторону дьявола, ревенхеды разорили склеп Св. епископа Дунстана в Бридроке, а священный прах кощунственно развеяли по ветру; видеть святотатство сие без содрогания невозможно. И всё для того лишь, дабы посеяно было в народе сомнение, ибо существует предание, что рака святого Дунстана пребудет до скончания века неприкасаемой, а гнев и огонь небесный немедля поразят всякую нечестивую руку, посмевшую посягнуть на святые мощи. И вот сие исчадие ада, Бартлет Грин, насмехаясь и изрыгая проклятия и богохульства, осквернил святыню, и множество глупых людишек глазело на это.

Теперь же хочу известить вас о только что дошедших до моих ушей новостях: на днях один путешествующий по нашим землям московит, субъект весьма подозрительный — слухи о нём в народе ходят самые разные, — тайком пробрался к Бартлету Грину и не единожды вёл с ним какие-то переговоры с глазу на глаз.

Имя московита Маске — должно быть, кличка, однако, что она означает, неведомо. А из себя сей магистр московского царя, так титулует его нечестивый сброд, — тщедушный серый человечек где-то за пятьдесят, а ликом как есть татарин. Выдает себя за торговца русскими и китайскими редкостями и курьезами. Персона зело подозрительная, и никто не знает, откуда он родом.

К сожалению, арестовать вышепоименованного магистра Маске до сих пор так и не удалось, ибо он появляется и исчезает как дым.

Ещё одно, касающееся до сего субъекта, что могло бы способствовать его скорейшей поимке: дети в Бридроке были свидетелями, как после кощунственного поношения святыни московит подошел к склепу Св. Дунстана, покопался в обломках каменных плит и извлек два чудно отполированных, блестевших как драгоценная слоновая кость шара, белый и красный; они легко помещались в ладони и видом походили на игровые мячи. Полюбовавшись, он спрятал их в карман и поспешно удалился. Есть серьёзные основания полагать, что магистр, как торговец подобными курьезами, постарается как можно быстрее сбыть их своему человеку. А поскольку самого магистра обнаружить не удается, я велел учинить строжайший допрос, дабы выяснить местопребывание шаров сих редкостных, а потому приметных.

Еще гложут меня сомнения, коих не могу утаить от Вас, Ваше преосвященство, как от исповедника, назначенного мне Господом Богом. На днях мне попала в руки корреспонденция моего господина, Его милости губернатора. Углядев в сём знамение небес, я тайком попридержал её у себя. В ней я обнаружил послание весьма странного содержания, принадлежащее руке одного ученого доктора, бывшего в свое время воспитателем Её светлости леди Елизаветы, принцессы Англии. К посланию прилагался лист пергамента, который, я полагаю, можно, не опасаясь навлечь на свою голову подозрения, изъять, с тем чтобы in original i [14]переслать Вашему преосвященству вкупе с моим отчётом. Теперь вкратце о чём извещает господина губернатора воспитатель Её светлости.

До сих пор, до пятнадцатого года жизни, духовное кредо леди Елизаветы особых тревог не вызывало. И вдруг принцесса, известная прежде своими выходящими за рамки приличия манерами, чудесным образом меняет в корне своё поведение и обращается к приличным для юной леди занятиям. Все прежние забавы: беготня и лазанье по деревьям, щипки служанкам и издевательства над фрейлинами, даже бокс, приемами коего сия непоседа пыталась овладеть, а также тайные вскрытия и истязания мышей и лягушек — почти совсем утратили для принцессы свою прелесть, она целиком ушла в себя, погрузившись в молитвы и Священное писание. Казалось бы, чего лучше, однако есть подозрение, что всё это лишь происки дьявола и его подручных, ибо почему в таком случае леди Элинор, шестнадцатилетняя дочь лорда Хантингтона, жалуется, будто часто во время игры принцесса с таким жаром бросается на неё, что оставляет на её женских местах синяки и кровоподтеки? А в прошедший праздник Св. Гертруды леди Елизавета устроила со своими приближенными бешеную скачку в Эксбриджские болота. Легкомысленная компания без всяких предосторожностей скакала по болоту — ни дать ни взять адская свита, безумная и распущенная, подобная проклятым языческим амазонкам.

Оная леди Элинор на следующий день тайно сообщила, якобы там, в Эксбриджских болотах, леди Елизавета посетила старую ведьму и кровью Христовой в чём-то поклялась карге, изъявив желание незамедлительно узнать свою благородную судьбу, подобно покойному предку, королю Макбету.

Тогда ведьма заставила леди Елизавету выпить какое-то богомерзкое приворотное зелье, нечто вроде дьявольского любовного эликсира, обрекая тем самым её бедную душу на вечные муки. И только после этого написала свое пророчество на пергаменте, который таким образом становится corpus delicti [15], хотя я не понял в нем ни слова, на мой взгляд, это какая-то дьявольская галиматья.

Сие был счастлив довести до сведения Вашего преосвященства, да поможет Вам Бог в Вашей многотрудной работе, остаюсь и проч. и проч.

Подпись тайного агента «+»

К этому пергаменту, который тайный агент приложил к своему письму, адресованному в 1550 году зловещему Кровавому епископу Боннеру, мой кузен Джон Роджер в качестве пояснения добавил, что здесь, очевидно, речь идет о пророчестве Эксбриджской ведьмы, врученном ею принцессе Елизавете Английской.

Итак, пергамент:

Призываю тебя, Гея! Вопрошаю тебя, Матерь Чёрная!

Семь раз по семьдесят ступеней вниз, в расщелину.

«Привет тебе, королева Елизавета! Смелей, зачерпывай,

ибо во здравие пьёшь!» — воскликнула Матерь превращений.

О эликсир мой, ты разделяешь, ты соединяешь. Впредь

да не будет жена отделена от мужа!

Нетленна сердцевина, больна лишь оболочка, твердь.

Бессмертно целое, но половина — смерть.

Я покрываю — я заклинаю — я совокупляю.

Юношу приведу я тебе на брачное ложе.

Едины будьте в ночи! Ныне и присно

и во веки веков да не разделит вас ложь!

Да будет един королевский престол по ту и по сю сторону жизни!

В таинстве моего эликсира двое станут одним.

Король обоих миров, он смотрит вперёд и назад.

Бодрствующий в ночи, вечно ясен твой взгляд.

И что тебе века! Лишь стайка мимолетных дней.

Да не коснётся печаль тебя, королева Елизавета!

Мать уже разрешилась от бремени чёрным кристаллом!

Спасение Ангелланда в нём, заветном!

Смотри, корона, разбитая на заре, лежит и поныне расколотая надвое.

Половина тебе, половина ему! Вон он на зеленеющем холме

забавляется серебряным обоюдоострым мечом!

Брачное ложе и раскаленный горн!

Золото сольется с золотом,

И древняя корона воскреснет в былом величии!

К этому пергаменту ведьмы подколота следующая приписка тайного агента «+».

P. S. В понедельник, после великого праздника Воскресения Спасителя нашего Иисуса Христа, 1550.

Банда ревенхедов разбита наголову, предводитель Бартлет Грин схвачен живым и невредимым — ни единой царапины, и это при такой-то резне! Воистину невероятно! Сейчас этот разбойник с большой дороги, продавший душу дьяволу, надёжно закован по рукам и ногам, охраняем денно и нощно, дабы никакие демоны, пусть даже сама Исаис Чёрная, идолица поганая, не смогли его освободить. Над кандалами было трижды произнесено «Apage Satanas»[16], цепи щедро окропили святой водой и осенили крестным знамением.

Теперь же остается лишь уповать на Господа, да исполнится наконец пророчество Св. Дунстана и да настигнет карающая десница также и второго осквернителя священного праха — быть может, того самого нечестивого Джона Ди? Амен!

Подпись тайного агента «+»

Следующая подшивка тетрадей, которую моя рука на ощупь извлекает из наследства Джона Роджера, оказывается — я это понимаю с первого взгляда — дневником нашего предка сэра Джона Ди. Как ни странно, но по времени дневниковые записи почти полностью соответствуют посланию тайного агента.

Отрывки из дневника Джона Ди, баронета Глэдхилла, начатые в день его посвящения в магистры.

Праздник Св. Антония, 1549.

…Отмечу моё магистерское звание грандиозной попойкой. Хоэ! Ох, и повеселимся! Лучшие умы старой доброй Англии осветят торжественный вечер своими сиятельными лысинами и красными носами! Но уж я им покажу, кто здесь главный!

…о, проклятый день! Проклятая ночь!.. Нет, благословенная ночь, если только мне не померещилось! До чего отвратительно скрипит перо… А как же, ведь моя рука всё ещё пьяна, несомненно пьяна! Но мой дух? Кристальная ясность! Сколько тебе ещё повторять: ступай в койку, пьяная свинья, и не куражься! Но как он сверкнул!.. Ярче солнца!.. Я первый среди потомков! А потом — бесконечная цепь: короли!.. Короли на тронах Ангелланда!..

Моя голова снова ясна. Однако, когда вспоминаю вчерашнюю ночь, кажется, она вот-вот лопнет! Итак, точность и трезвость… Когда мы обмывали магистерское звание Гилфорда Талбота, меня приволок домой — Бог весть каким образом — слуга. Ну а вчера… Если это не самая лихая пьянка со дня основания Англии, то… Ладно, достаточно сказать, что я в жизни так не напивался. Настоящий потоп, но мой ковчег не сошёл с курса! Уж в чём, в чём, а в искусстве навигации я кому угодно дам сто очков вперед, ну а ветхому Ною и подавно…

Не иначе как промозглая дождливая ночь придала вину особую крепость. До дому я, скорее всего, добирался на карачках, судя по более чем красноречивому виду моих одежд. Оказавшись в спальне, я первым делом послал к дьяволу слугу: тут отражаешь атаку за атакой демонов Вакха, а с тобой обращаются как с малым дитём или — вот уж точно! — как с дряхлым Ноем, страдающим от морской болезни, и все время запихивают под одеяло.

Короче: я исхитрился разоблачиться! Свершив сие, шагнул, довольный собой, к зеркалу.

Оттуда мне ухмыльнулась самая жалкая, самая презренная, самая грязная физиономия, какую мне только доводилось видеть: какой-то тип с высоким лбом, который, однако, таковым не казался, ибо локоны, уже давно не каштановые, свисали до бровей и почти полностью закрывали его, словно намекая на низменные страсти, порожденные этим выродившимся мозгом. Глаза синие, но не холодного властного оттенка, а масленые и заплывшие в пьяном угаре и оттого какие-то вызывающе наглые. Широкая, губастая пасть пьянчуги, дополненная снизу грязной козлиной бороденкой, вместо тонких, созданных для приказов губ потомка Родерика; толстая шея, согбенные плечи — в общем, отвратительная карикатура на Джона Ди Глэдхилла!

Холодная ярость охватила меня; я выпрямился и крикнул этой роже в зеркале: «Кто ты есть? Свинья! Грязная свинья — вот ты кто! Скот, извалявшийся с головы до ног в дерьме! И тебе не стыдно предо мною? Тебе что, неведом стих: будьте как боги? Взгляни на меня: есть ли у тебя хоть малейшее сходство со мной — со мной, потомком Хоэла Дата? Нет, и быть не может! Ты неудачная, уродливая, грязная пародия на благородного сэра Ди. Ты — пугало огородное под видом magister liberarum artium[17]! И ещё смеешь ухмыляться мне в лицо! Тысячью осколков этого зеркала должен ты валяться у меня в ногах, разбитый раскаяньем!»

И я поднял руку для удара. Тогда тот, в зеркале, тоже поднял свою — странно, он словно простер её, моля о пощаде, по крайней мере мне, в моём воспаленном состоянии, так показалось.

Внезапно глубокое сострадание к этому несчастному охватило меня, и я сказал: «Джон, если ты, свинья, ещё заслуживаешь, чтобы тебя так именовали, заклинаю колодцем Святого Патрика, приди в себя! Если тебе ещё дорога моя дружба, ты должен стать лучше — должен воскреснуть в духе! Восстань же, проклятый забулдыга!..»

И вдруг отражение в зеркале в самом деле расправило плечи, приосанилось, в его облике появилось даже что-то похожее на достоинство; любому, в том числе и мне, будь я в здравом уме, сразу бы стало ясно, что это обман зрения, однако под влиянием винных паров я принял внезапную перемену в двойнике за его пробудившуюся совесть и продолжал в крайнем волнении: «Теперь-то, похоже, и ты понял, братец свин, что дальше так продолжаться не может. Я рад за тебя, дорогой, что ты стремишься к духовному воскресению, ведь… — и слезы глубочайшего сочувствия хлынули у меня из глаз, — ведь нельзя же так».

Мой зеркальный собеседник тоже проливал обильные слезы, его искреннее раскаянье подвигло меня на ещё больший идиотизм — мне вдруг захотелось произнести что-то очень значительное, и я торжественно воскликнул: «Не иначе как само небо, мой падший брат, явило тебя в горе твоём пред очи мои. Проснись же наконец и трудись над собой не покладая рук, ибо истинно говорю тебе, недолго осталось мне быть с тобой, я… я…» — выпитое вино подкатывалось к горлу, и удушливая судорога перекрыла мои голосовые связки.

И тут раздался — о, ледяной ужас! — голос моего двойника, нежный, но доносившийся, казалось, с другого конца какой-то длинной-длинной трубы: «…не буду знать ни секунды покоя до тех пор, пока нога моя не ступит на побережье Гренланда, пока эти земли, над коими сияет полярное сияние, не покорятся моему могуществу. Короной Ангелланда может владеть только тот, кому отдан в плен Гренланд, королевство по ту сторону моря!»

И голос замолчал.

Каким образом я, пьяный до невменяемости, добрался до постели, не помню. Безудержный вихрь мыслей бушевал где-то вне меня. Это был какой-то сквозняк, который проносился, не задевая моего сознания.

И тем не менее я его из виду не упускал.

Но вот от зеркальной поверхности отделился луч — первой моей мыслью было: метеорит! — этот луч, пронзив меня насквозь, прошил, следуя своей будущей траектории, одного за другим всех моих предков!

Итак, импульс задан на века!

Впечатление было настолько сильным, что даже в беспамятстве я что-то уловил и неверной рукой внес в дневник. Потом образ этой длинной цепи королей — все они были каким-то загадочным образом вложены в меня, в мою кровь — я забрал с собой в сон.

Сегодня мне понятно: если я стану королем Англии — а что может мне помешать осуществить это чудесное, сверхчувственное и тем не менее снизошедшее до моих чувств откровение? — если я стану королем Англии, то мои сыновья, внуки и правнуки будут восседать на троне, на который первым взойду я! Хоэ! Отныне у меня есть святая цель! Клянусь штандартом Св. Георгия, я даже путь вижу! Я, Джон Ди.

В день Се. Павла, 1549.

Серьезно взвесил мои шансы на корону.

Среди ветвей моего генеалогического древа есть и Грей и Болейны. В моих жилах течёт королевская кровь. Король Эдуард совсем плох. Его конец не за горами. Когда он докашляется до могилы, на трон будут претендовать две женщины. Вот он, перст Господень! Мария? В лапах папистов. А мне со святыми отцами во веки веков не сойтись. Кроме того, Марию точит тот же червь, что и её брата Эдуарда. Кашляет она. Тьфу, дьявол! Её ладони вечно влажные и холодные.

Итак, и Бог, и Судьба, одно к одному; Елизавета! Её звезда на восходе, несмотря на козни антихриста!

Что мы имеем? Я с ней знаком, мы встречались. Два раза в Ричмонде. Один раз в Лондоне. В Ричмонде я сорвал ей кувшинку, измарав себе при этим в тине и туфли, и чулки.

Ну, а в Лондоне я только хотел поправить бант у неё над бедром — ничего больше! — и тут же вместо благодарности получил пощечину. Что ж, для начала неплохо…

Послал надежных людей в Ричмонд. Необходим повод…

Хорошие вести! Настроение леди Елизаветы самое благоприятное: она сыта по горло бесконечной зубрежкой, экзаменами, постными физиономиями придворных и ищет развлечений. Сейчас бы сюда этого московита Маске!

Сегодня из Голландии пришла выписанная мною карта Гренланда, начертанная рукой моего друга и знаменитого картографа Герарда Меркатора.

В день Св. Доротеи.

Маске как с неба свалился и прямо с порога: «Не изволите ли чего, сэр?» Хвастался новыми диковинными курьезами из Азии. Странно, ведь только на днях я справлялся о нем… Умолял, чтобы его посещение осталось в тайне. Теперь не до шуток, присутствие его в доме может стоить головы. У епископа Боннера повсюду соглядатаи.

Показывал удивительные шары из слоновой кости, красный и белый, каждый из двух половинок, столь великолепно пригнанных, что линии соединения почти не видно. Впрочем, ничего особенного. Сам не знаю почему, но я их у него купил: то ли к делу думал перейти побыстрее, то ли потрафить ему хотел… Как бы то ни было, но по мере сил своих он обещал посодействовать. Ещё просил его раздобыть крепкий фильтр[18]. Сказал, что достать достанет, но приготовить… По мне — как угодно. Я иду кратчайшим путем. Лишь бы побыстрее достигнуть цели. Что же касается шаров из слоновой кости, то я неизвестно для чего пометил их, а потом под влиянием охватившего вдруг меня какого-то необъяснимого ужаса — вот странно-то! — выбросил в окно!

Маске, магистр царя (?), попросил для приготовления зелья волосы, кровь, слюну и… Тьфу!.. Ладно, теперь у него есть всё необходимое. Какая все же гадость! Но это кратчайший путь!

В день Св. Гертруды, 1549.

Сегодня поймал себя на том, что мысли мои всё время возвращаются к леди Елизавете. Влюблен? Это уже что-то новое. Дело в том, что до сих пор леди Елизавета была мне совершенно безразлична. Итак, пророчество зеркала начинает сбываться! Сомнений нет, всё без обмана. Раскаленная реальность видения так глубоко прожгла мою душу, что кажется, это было вчера.

Но сегодня все мои мысли о ней — клянусь Св. Георгием, сейчас я это напишу, — о моей невесте! Елизавета!!!

Что знает она обо мне? Видимо, ничего. Разве что про мои промокшие ноги, когда я выуживал для неё кувшинку; а может, про подаренную мне пощечину.

Не густо.

А что известно мне о леди Елизавете?

Странное дитя. Тверда и нежна одновременно. Честна до крайности, но замкнута как старинный фолиант. А что она вытворяла со своей прислугой и подругами?! Иногда не могу избавиться от мысли, что под женским платьем скрывается отчаянный сорванец-мальчишка.

Но мужественные и смелые глаза её нравились мне. Думаю, дороги она не уступит никому, а уж святым отцам, наверное, давит на мозоль при каждом удобном случае.

Однако, когда нужно, и подластиться умеет не хуже кошки. Полез бы я иначе в болото! И хотя пощечина была далеко не символична, но наградила меня ею самая нежная в мире кошачья лапка.

In sutnma, как говорят логики: царственна!

Сдается мне, охочусь я отнюдь не за домашней птицей; при одной мысли о ней меня охватывает жар.

Маске снова исчез.

Узнал от верного человека о проделке принцессы в день Св. Гертруды. А ведь именно в этот день я впервые задумался о ней! Принцесса со своими приближенными заблудилась в Эксбриджском лесу, и магистр Маске указал им путь к матери Биргитте на болотах.

Елизавета выпила любовный эликсир! Боже милостивый, благослови мою авантюру!

Клянусь спасением, леди Элинор из Хантингтона спит и видит, как бы расстроить нашу свадьбу: сочтя поведение Елизаветы предосудительным, она пыталась выбить бокал у принцессы из рук. Слава Богу, промахнулась.

Ненавижу эту ледяную, надменную Элинор. Скорей бы в Ричмонд! Ох уж эти дела, а тут ещё осложнения с… Как только все улажу — сразу в Ричмонд! А повод найдется! Ну а пока… до свидания, Елизавета!

В день скорбящей Богоматери.

Тревожно! Очень мне не нравятся последние вылазки ревенхедов.

В день Св. Квирина.

Отказываюсь понимать нерешительность лорда-протектора Уэльса. Почему ничего не предпринимается для защиты или хотя бы для пополнения ревенхедов?

Выходит, с евангелическим движением покончено и лорд-протектор попросту предал верных ему людей?!

Ну а с моей стороны было очень глупо связываться с плебсом.

Грязь на чулках прощают только победителю.

И всё же: при более зрелом размышлении мне не в чем себя упрекнуть. Насколько мне известно — а сведения у меня из лагеря реформаторов абсолютно надёжные, — для них тоже пути назад нет!

Лорда-протектора… (в этом месте лист оборван)… для завоевания Гренланда. Кто ещё кроме этих отпетых разбойников и бездомных ландскнехтов беспрекословно пойдет за мной, когда пробьет час для отчаянной конкисты Арктики?!

Я следую за своей звездой! И нет смысла морочить себе голову бесполезными сомнениями.

В страстной четверг.

Проклятый страх! С каждым днем его хватка всё крепче. Воистину, будь человек абсолютно свободен от страха — и прежде всего от внутреннего, который изначально таится в нем, — думаю, он бы действительно стал венцом творения и сама преисподняя подчинилась ему.

…По-прежнему никаких вестей от ревенхедов. По-прежнему никаких вестей от «магистра царя». И — будь все трижды проклято! — никаких вестей из Лондона!

Последние взносы в военную кассу Бартлета Грина — о, только бы мне никогда в жизни больше не слышать этого имени! — сверх всякой меры истощили мой кошелёк. Без поддержки из Лондона мне не устоять!

Сегодня прочел об одном из самых дерзких налётов, когда-либо совершенных Бартлетом на папистское гнездо. Видно, сам дьявол заговорил его от ран, а вот об остальных ревенхедах он явно не позаботился! Оплошность — и очень досадная! Если победа будет за Бартлетом Грином, то чахоточная Мария на трон не взойдет. Елизавета! И тогда одним махом на самый верх!

В страстную пятницу.

Эта свинья в зеркале снова проснулась? Опять пьяная харя глазеет на меня? Чем это ты так упилась, грязная тварь? Бургундским?

Ну нет, признайся, ничтожество, ты пьян от страха!

Господи, Господи! Мои предчувствия! Ревенхедам конец. Они окружены.

Губернатор, я плюю, я харкаю вам в рожу, милорд!!!

А ну-ка, дружище, соберись! Ты сам поведёшь ревенхедов в бой. Ревенхеды, дети мои! Хоэ! Хоэ!

Смелее, старина Джонни, смелее!

Вперед!

Воскресение Христово, 1549.

Что же делать?..

Сегодня вечером, когда я, склонившись над столом, изучал карты Меркатора, дверь моего кабинета словно сама собой открылась, на пороге стоял какой-то неизвестный. Ничего: ни оружия, ни знаков различия, ни верительных грамот — у него не было. Он подошел ко мне и сказал: «Джон Ди, пора! Обстоятельства складываются для тебя неблагоприятно. Все дороги перекрыты. Цель твоя вскружила тебе голову. Открытым остался лишь один путь, он ведет через воды».

Не прощаясь, неизвестный вышел; я сидел как парализованный.

Потом вскочил — вдоль по коридорам, вниз по лестнице: мой таинственный гость исчез бесследно. Я спросил кастеляна на входе: «Кого же это ты, приятель, пускаешь ко мне в столь поздний час?»

Тот ответил: «Никого, господин, что вы!»

Не говоря ни слова, я поднялся к себе, теперь сижу и думаю, думаю…

Понедельник по Воскресению Иисуса Христа.

Никак не могу решиться на побег. «Через воды»?.. Значит: прочь из Англии, прочь от моих планов, надежд… скажи лучше: прочь от Елизаветы!

Предупреждение было своевременным. Ходят слухи, что ревенхеды разбиты. Итак, возмездие всё же настигло осквернителей мощей Св. Дунстана! Вот уж католики ликуют! Ну а мне — готовиться к несчастьям?!

Да хоть бы и так! Только не терять присутствия духа! Ну кто осмелится утверждать, что я имел тайные связи с бандитами? Я, Джон Ди, баронет Глэдхилл?!

Согласен, всё это — бравада… нет, приятель, ослиная глупость! Так-то оно будет точнее! Только не поддавайся страху, Джонни! Ты сидишь у себя в замке и занимаешься himaniora [19], как и подобает всеми уважаемому джентльмену и ученому!

Сомнения терзают меня по-прежнему. Сколь многолик демон страха!

Не разумнее ли на некоторое время покинуть Острова? Проклятье, я слишком поиздержался с этими последними субсидиями! И всё же! А что, если обратиться к Гилфорду? Он меня выручит.

Решено! Завтра же с утра я…

Ради всего святого, что это… там, снаружи?.. Кто там?.. Что означает этот железный лязг перед моей дверью? Капитан Перкинс? Или я ослышался и это не его голос командует там? Капитан Перкинс из полиции Кровавого епископа!

Стискиваю зубы: писать, писать до самой последней минуты.

Колотят чем-то тяжелым в дубовые двери моего кабинета.

Спокойно, так легко они не поддадутся, я хочу, хочу… я должен писать до конца…

Здесь следует приписка рукой моего кузена Джона Роджера о том, что наш предок Ди был арестован капитаном Перкинсом, как явствует из следующего оригинала.

Рапорт капитана епископальной полиции Перкинса Его преосвященству епископу Боннеру в Лондоне.

Дата неразборчива.

Извещаю Ваше преосвященство, что Джон Ди, баронет Глэдхилл, схвачен в своем замке Дистоун. Мы застали его врасплох, с пером в руке сидящим над географическими картами. Однако никаких рукописей не обнаружено. Приказ о доскональнейшем обыске дома отдан.

Еще ночью арестованный был препровожден в Лондон.

Я поместил его в № 37, так как это самая надёжная и глухая камера в Тауэре. Полагаю, что там узник будет самым надёжным образом изолирован от своих многочисленных и высоких связей, выявление коих связано с трудностями чрезвычайными. На всякий случай эта камера будет значиться у нас под номером 73, так как влияние некоторых друзей узника простирается слишком далеко. Да и на стражу особенно полагаться не следует — ввиду того, что она чересчур падка на деньги, а арестованный еретик богат несметно.

Связь Джона Ди с гнусной шайкой ревенхедов можно считать почти доказанной, строжайший допрос с пристрастием посодействует выявлению всего остального.