Deus est spiritus». 3 страница

— Это обман Зелёного Ангела!

— О нет, любимый, это мудрость высокого рабби Лёва. — И она с такой светлой, невыразимо кроткой печалью заглянула в мои глаза, что слёзы, потоки слёз хлынули у меня по щекам.

Не знаю, как долго лежал я, прижавшись к её груди, пока выплакался и мои до предела натянутые нервы расслабились, утешенные исходящим от неё глубоким материнским покоем…

Я уже понимал её ласковый шепот, а мягкая рука, не переставая, гладила меня по голове.

— О, как это нелегко — уничтожить себя, любимый! Корни кровоточат, и это очень болезненно. Но всё это уже в прошлом. По ту сторону всё иное. Хочется верить, что иное… Я ведь могу верить, любимый? Слишком сильно любила я тебя… когда-то… Впрочем, какое это имеет значение, когда?.. Любовь ничего не желает знать о времени. В ней есть что-то от вечности — и от рока, правда, любимый? Да, но ведь я тебе изменила… О Боже, я тебе тогда изменила… — Её тело внезапно окаменело в жестокой судороге, но она с непостижимым самообладанием пересилила мучительную боль и тихо продолжала: — …наверное, это и был мой рок. Ведь всё произошло помимо моей воли, любимый. Сейчас мы бы это могли сравнить с железнодорожной стрелкой. Такое, казалось бы, простое устройство, но именно его скромное неприметное присутствие на обочине мерцающих в лунном свете рельс является причиной того, что экспресс, который проносится мимо, празднично сверкая огнями, вдруг неудержимо уводит на заросший бурьяном боковой путь, и вот он, не в силах что-либо изменить — ибо это привилегия стрелочника! — летит к тем роковым горизонтам, откуда уже нет возвращения на родину. Пойми, любимый: моя измена тебе — это что-то вроде стрелки. Поезд твоей судьбы уходит направо, моей — налево; разве могут однажды разошедшиеся пути слиться снова? Твой путь ведет к «Другой», мой —…

— Ну к какой ещё «Другой»? — Я с облегчением перевёл дух, засмеялся — так вот оно в чём дело! — возмутился даже: — Иоганна, ну как ты только могла подумать обо мне такое! Ревнивая маленькая Яна! Неужели ты в самом деле решила, что княгиня может представлять для тебя хоть какую-то опасность?!

Оттолкнувшись от подушек, Яна села прямо, растерянно посмотрела на меня.

— Княгиня? Кого ты имеешь в виду? Ах, да… та русская! Но я и думать уж забыла о её… существовании…

И вдруг она замерла, словно вслушиваясь в себя, зрачки её резко расширились… Потом, обреченно глядя невидящими глазами в одну точку, Яна едва слышно простонала:

— Господи, как же я могла о ней забыть!

И с такой силой вцепилась в мои руки, что я в тисках её страха не мог и пальцем пошевелить. Что за странные слова? И этот внезапный ужас… Внимательно следя за выражением её лица, я осторожно спросил:

— Что за страхи, Иоганна, маленькая глупышка?..

— Значит, всё ещё впереди, и мне вновь предстоит пройти через это! — прошептала она, по-прежнему обращаясь к самой себе. — О, теперь-то я знаю, что должно произойти!

— Ровным счетом ничего ты не знаешь! — засмеялся я, но смех мой безответно повис в пустоте; мне стало не по себе.

— Любимый, твой путь к королеве ещё не свободен, и стрелочник тут уже не поможет… Я… я сделаю его свободным!

Какой-то смутный ужас — даже не знаю перед чем — прошёл сквозь меня ледяной молнией. Не зная, что сказать, как завороженный, смотрел я на Яну. Грустно усмехнулась она мне в ответ. Кажется, я что-то внезапно понял — и словно оцепенел…

Снова сижу за письменным столом — Яне захотелось побыть одной — и, продолжая записи, пытаюсь разобраться в моих ощущениях.

Это что — ревность! Женская игра в осторожность перед лицом воображаемой опасности?

Я мог бы убедить себя, что в высказанном Яной желании отказаться от меня в пользу какого-то фантома — иллюзия? плод романтического воображения? — содержится какой-то скрытый, второй смысл. И я даже догадываюсь, в чём он заключается… Но где эта «Другая»? Кто она?.. Королева?! И кто послал мне видение Бафомета? Хорошо, назовём этот фантом высшей миссией, духовной целью, символом сокровенной жизни, который я, впрочем, до сих пор не могу до конца постигнуть, — не важно, и всё равно: что общего между бесплотной запредельной королевой и живой любимой женщиной?! Ибо для меня теперь очевидно, что я люблю, люблю эту женщину, зовут ли её Яна Фромон или Иоганна Фромм; она — моя награда, подарок судьбы, вошедший в мой дом вместе с наследством кузена Роджера, — так море после кораблекрушения выбрасывает иногда на берег бесценные сокровища…

С Яной я либо забуду о королеве, либо она, одаренная феноменальной способностью ясновидения, проложит мне путь в потустороннее… А если этот её фантом — княгиня Шотокалунгина? Ну, это вообще несерьёзно, просто смешно… Когда я так подтруниваю, полный уверенности в своём мужском превосходстве, передо мной вдруг возникает лицо Иоганны, серьёзный, непроницаемый взгляд которой, похоже, действительно видит цель — а что это за цель, я даже предполагать не могу. Мне кажется, у этой женщины есть какой-то определенный план, она знает то, о чём я и не догадываюсь… словно она — мать, а я… гм… я — не более чем её дитя…

Нужно многое наверстать. Придётся быть кратким: в этом водовороте жизни время, проведенное за письменным столом, кажется мне теперь почти потерянным…

Позавчера меня оторвал от писанины поцелуй Яны, неслышно подкравшейся сзади.

Она пришла выяснить какие-то хозяйственные мелочи… Видеть её в роли заботливой супруги, которая после долгого отсутствия вступает в свои законные владения, было до того странно, что я не удержался и слегка поддразнил её, она доверчиво и невинно рассмеялась. Руки мои сами тянулись к ней… Это несравненное ощущение материнской ласки… Внезапно, без какой-либо видимой причины, её просветленное нежностью лицо вновь стало отрешенным и застыло в той непроницаемой серьёзности, которую я уже не раз замечал у неё.

— Любимый, нужно, чтобы ты навестил княгиню.

— Что я слышу, Яна? — удивленно воскликнул я. — Ты сама отсылаешь меня к той самой женщине…

— …к которой ещё на днях тебя ревновала, не так ли, любимый?! — И она улыбнулась, но как-то рассеянно, словно мысли её были далеко.

Я ничего не понимал. Отказывался от визита: с чего вдруг? Кому это нужно?

Яна — это имя для меня как глоток свежего воздуха, как прозрачная родниковая вода из глубокого колодца прошлого, — Яна не уступала. Она приводила довод за доводом, выдумывая всё новые причины, одна другой наивнее: визит вежливости и т. д. Очевидно, Яне было важно — и даже в большей степени, чем это явствовало из её отчаянных попыток спровадить меня к княгине, — чтобы наши отношения с Асайей Шотокалунгиной не прерывались. В конце концов она даже упрекнула меня в трусости. Тут уж я не стерпел. Трус? Хорошо же! Если нужно оплатить старые счета Джона Ди или моего кузена Роджера, то я готов заплатить все до последнего геллера. Я вскочил и сказал об этом Яне. И тогда… тогда она соскользнула к моим ногам… и, ломая руки, зарыдала…

Всю дорогу у меня из головы не выходили эти странные метаморфозы Яны. Когда в ней оживает прошлое и она чувствует себя Яной Фромон, женой Джона Ди, во всем её существе появляется что-то покорное, заботливое, немного сентиментальное; когда же эта женщина становится Иоганной Фромм, от неё исходит какая-то непонятная сила, она — сама уверенность, определенность и… материнская доброта.

Погруженный в свои мысли, я не заметил, как вышел из города; и вот уже предместье, первые склоны, переходящие дальше в горные отроги… Вилла княгини Шотокалунгиной стояла на отшибе…

Лёгкое беспокойство коснулось меня, когда я нажал кнопку электрического звонка. С чего бы это? Беглый взгляд, которым я успел окинуть дом и палисадник, не заметил ничего необычного, что могло бы меня смутить. Дом как дом — такой же, как и большинство в округе; построенный лет тридцать назад, он, конечно же, сменил немало сомнительных хозяев — земельных спекулянтов. Княгине явно сдавали его внаём — ничем не примечательная вилла в маленьком, ничем не примечательном саду в предместье большого города, какую за известную сумму вам предложат в любое время года.

Щёлкнула дверная ручка. Я вошёл, в крошечном тамбуре меня уже ждали.

Свет, проникая сквозь матовый застекленный потолок, окрашивал лицо и руки слуги в бледно-голубой цвет с таким отвратительным синюшным оттенком, что мне стало не по себе при виде этого трупа в тёмной черкеске. Тип лица, несомненно, монголоидный. Веки сощурены так плотно, что в узких щёлках глаза едва различимы! На мой вопрос, принимает ли княгиня, ответа не последовало, лишь резкий, механический кивок, и тело со скрещенными по-восточному руками сложилось пополам в традиционном поклоне — такое впечатление, что кто-то невидимый стоит за этой безжизненной куклой и дёргает за веревочки.

Мертвенно-голубой швейцар исчез за моей спиной, и я увидел в сумрачном холле ещё двоих… Деловито, без единого звука, чёткими автоматичными движениями приняли они у меня пальто и шляпу — так почтовые служащие, сноровисто и безразлично, принимают бандероль… Бандероль!.. Ну вот, теперь я стал живой иллюстрацией своей же собственной метафоры, которую недавно употребил в записях как символ земного человека.

Одна из монгольских марионеток распахнула створки двери и каким-то чрезвычайно странным жестом пригласила меня.

«Да человек ли это? — невольно подумал я, проходя мимо. — А может, эта обескровленная, землистого цвета мумия, пропитанная запахом могилы, — лемур?» Нет, это, конечно, бред: просто княгиня пользуется услугами старого азиатского персонала, привезенного с собой. Великолепно выдрессированные восточные автоматы! Нельзя же всё видеть в романтическом свете, присочиняя фантастические подробности там, где их нет и в помине.

Занятый своими мыслями, я послушно следовал за слугой через многочисленные покои, которые ни за что не смогу вспомнить из-за какого-то нежилого унылого однообразия.

Зато комнату, в которой меня оставили одного, забыть было бы трудно. Интерьер её носил явно восточный отпечаток: роскошное изобилие азиатских ковров, множество оттоманок, меха и шкуры, в которых ноги утопали по щиколотку, — все это больше напоминало шатер, чем обстановку обычной немецкой виллы, но своеобразие убранства этим ещё далеко не исчерпывалось.

Взять хотя бы покрытое тёмными пятнами оружие, которое в большом количестве мрачно мерцало на фоне тканых орнаментов. Сразу бросалось в глаза, что это не декоративные подделки — сталь, покрытую кровавой ржавчиной, её горьковатый, щекочущий нервы запах не спутаешь ни с чем; в мои уши уже вползал вкрадчивый шорох ночной измены, врывались вопли безжалостной резни, стоны и скрежет зубов в чудовищной пытке…

Или эта грозная фундаментальность книжных шкафов — забитые древними фолиантами в кожаных переплетах, почти полностью закрывали они одну из стен… На самом верху стояла потемневшая от времени бронза: позднеантичные, полуварварские головы богов, на обсидиановой чёрной патине которых демонически тлели ониксы и лунные камни коварных глаз…

Или же…

В углу, как раз за моей спиной, словно охраняя вход, — какое-то возвышение из чёрного мрамора с золотыми инкрустациями, напоминающее алтарь. На нём статуя обнаженной богини из чёрного сиенита, чуть более метра высотой, — насколько я мог разглядеть, египетское, а скорее всего греко-понтийское изображение пантероголовой Сехмет — Исиды. Зловеще усмехающийся кошачий лик казался живым; точность, с какой искусная рука древнего мастера воспроизвела женское тело, граничила с неприличием. В левой руке кошачьей богини был её традиционный атрибут — египетское женское зеркальце. Пальцы правой сжимали пустоту. Когда-то в них, очевидно, находился второй, бесследно пропавший атрибут.

Рассмотреть лучше это произведение, исполненное с редким для своего варварско-фригийского происхождения совершенством, мне не удалось…

— Строгий критик уже вынес свой суровый приговор? — мурлыкнула княгиня мне на ухо; должно быть, она бесшумно, подобно своим азиатским лемурам, возникла из-за какого-нибудь ковра, которыми сплошь завешаны стены.

Я обернулся.

Ничего не скажешь, Асайя Шотокалунгина одеваться умеет! Не берусь угадать, какая из тканей могла хотя бы приблизительно воспроизвести эффект отсвечивающего чернёным серебром очень модного короткого платья княгини, — для шёлка этот отлив слишком матов, для сукна… Впрочем, сукно — и этот приглушенный металлический блеск?.. Как бы то ни было, а она, затянутая в эту сверкающую чешуйчатую кожу, была точным подобием чёрной статуи, каждое её движение изобличало несравненное совершенство форм каменной богини, как бы сообщая им вторую жизнь.

— Гордость коллекции моего покойного отца, — томно мурчала княгиня. — Исходный пункт большинства его штудий — и моих, кстати, тоже. Скажу без ложной скромности: князь обрёл во мне не только любящую дочь, но и благодарную ученицу.

Я бормотал что-то восторженное, очень вежливое, ни к чему не обязывающее, какие-то похвалы статуе, особому колдовскому очарованию этого несравненного произведения искусства, обширным познаниям хозяйки дома, а сам, глядя невидящими глазами на ироническую усмешку княгини, пытался ухватить нечто неопределенное — какую-то смутную ассоциацию или обрывок воспоминаний, который мучительно просился наружу, но мне никак не удавалось пропихнуть его в сознание, и он вновь и вновь ускользал, как кончик мимолётной тени, как клочок черного дыма… Но я уже интуитивно знал, что эта неуловимая реминисценция фатально связана с чёрной статуей. Кончик, кончик… Что-то в этом есть… Мой взгляд, как одержимый маятник, метался между княгиней, которая по-прежнему усмехалась, и непроницаемым кошачьим ликом; что я при этом лепетал — одному Богу известно.

Не представляю, чем бы всё это кончилось, если бы княгиня не вывела меня из ступора, на правах хозяйки дома мягко, но решительно взяв под руку и осыпав шутливыми упреками за то, что я так до неприличия долго тянул с ответным визитом. И ни единого мстительного намека на ту неприятную сцену, которая случилась недавно меж нами. Она, казалось, о ней забыла или никогда не принимала всерьёз — подумаешь, маленький дружеский конфликт. Быстрым грациозным жестом она сразу пресекла робкие попытки с моей стороны извиниться за моё тогдашнее поведение:

— Долго же вы добирались до меня! Просто глазам своим не верю: неприступный затворник — вас ещё не причислили к лику святых? — согласился стать моим гостем. Будем надеяться, вы покинете этот дом не раньше, чем составите более или менее полное впечатление о скромных достоинствах его хозяйки. Ну и, разумеется, вы принесли то, о чём я вас так долго и безуспешно просила. Не так ли? — И она рассмеялась, заранее предвкушая мою реакцию.

Нет, это уж слишком! Сумасшествие какое-то! Уж не сошла ли она в самом деле с ума? Меня прямо в жар бросило: снова эти намеки на проклятый наконечник!.. «Наконечник? Так вот он, тот кончик, который как заноза сидел в моем мозгу!» Моя голова сама собой повернулась, и я уставился на правую, пустую руку статуи. Богиня кошек! Это ей принадлежит символ, который так настойчиво требуют от меня! Предчувствия, судорожные попытки скомбинировать, связать воедино мимолетные всполохи озарений с обстоятельствами дела вихрем закружились в моем сознании. Я лихорадочно зачастил:

— Что статуя держала в руке? Вы знаете, ну, конечно, вы это знаете, — так скажите же мне скорее, не мучьте меня…

Разумеется, знаю! — снова смех. — Неужели это вас в самом деле так интересует? В таком случае мне будет очень приятно услужить вам моими скромными познаниями в области археологии. Итак, если позволите, я прочту вам маленькую лекцию, privatissiтит. Факультативный урок истории. Согласны?.. Значит, договорились: я — немецкий педант-профессор…— И княгиня, рассыпав свой смех искрящейся гаммой, едва слышно хлопнула в ладоши. В дверях бесшумно появился немой калмык. Движение рукой, и жёлтое привидение снова исчезло, словно растворившись под сумрачной сенью ковров.

Этот странно мерцающий сумрак!.. Только сейчас мне бросилось в глаза, что в этом шатре нет окон, какие-либо источники света тоже отсутствуют. Я не успел выяснить, каким образом достигается эта удивительная иллюзия нежных, позолоченных заходящим солнцем сумерек. Мелькнула мысль о следующих ингредиентах: где-то спрятана голубая лампа дневного света, подобная тем, какие используют фотографы; если подмешать немного красного и желтого от задрапированных коврами светильников, то в результате получится именно это ощущение летнего морского заката. Однако постепенно золотистый отсвет заглушило более глубокое зеленоватое мерцание; мне даже показалось, что освещение менялось в соответствии с теми оттенками настроения, которые принимала наша беседа… Впрочем, это мог быть и обман зрения!

Слуга в темной ливрее, из-под которой выглядывали безукоризненно начищенные высокие лаковые сапоги и галифе, бесшумно возник на пороге. В руках у него был поднос с чашками чернёного серебра. «Персидская работа», — констатировал я про себя.

В следующее мгновение монгол исчез, словно провалившись сквозь землю, оставив чаши с восточными сладостями на низеньком столике, стоявшем между мной и.княгиней; из вежливости я решился попробовать.

Вообще-то я не особенный любитель сладкого и предпочел бы хорошую сигарету, если уж русское гостеприимство непременно включает в себя угощение. Не без колебаний подхватил я двумя пальцами липкий деликатес и отправил в рот. Княгиня между тем перешла прямо к делу:

— Нуте-с, любезный друг, вы готовы? Я могу начинать урок? Думаю, вы ничего не имеете против, если темой моей лекции станет… Исаис Понтийская? Да будет вам известно, что великую богиню в иных регионах называют не Исида, а Исаис!.. Я вижу, этот факт повергает вас в изумление?

Исаис?! — вырвалось у меня; мне даже кажется, это был крик; я вскочил как ужаленный, с ужасом глядя на княгиню. Строго, как заправский профессор, нахмурившись, она легко толкнула меня на место.

— Это не более чем греческая вульгаризация имени Исида, и ничего сенсационного, как вы по всей видимости подумали, в этом нет. По мере распространения культа богини и расширения круга почитателей имя её претерпевало различные модификации. Естественно, не правда ли? Например, Исаис Чёрная, которую вы там видите… — княгиня указала на статую.

Я кивнул и невольно пробормотал:

— Восхитительно!

Княгиня, видимо, отнесла мою похвалу на свой счет, однако я имел в виду только что распробованный деликатес: горьковатый привкус миндаля приятно отличал это изысканное лакомство от обычного приторного псевдовосточного десерта. Я потянулся к чаше и взял ещё кусочек.

Княгиня продолжала:

— Разумеется, у Исаис Чёрной другое… ну скажем, другое культовое назначение, чем у египетской Исиды. В Средиземноморье Исида почитается как Венера, как богиня-мать, в этих областях она известна как покровительница чадолюбивых, в изобилии плодящихся плебеев. Явись наша Исаис Понтийская её поклонникам и…

Укол воспоминания был настолько неожидан, что я в замешательстве выпалил:

— Мне лично она явилась в крипте доктора Гаека в Праге, где я с Келли и Яной заклинал Зелёного Ангела! Это она парила над бездонным колодцем, своим истинным алтарём, как пророческий образ моих грядущих страданий. Чёрная вестида тотального негативизма, она явилась, чтобы обратить мою ненависть к Келли в любовь, а мою любовь к Яне — в ненависть!

Княгиня подалась ко мне:

— Как интересно! Неужели вы её уже видели, богиню чёрной любви?.. Ну что ж, тем проще вам будет понять парадоксальную природу Исаис Чёрной; начнем с того, что богиня царит в сферах иного Эроса, величие и мощь которого неведомы тому, кто не прошел посвящения ненавистью.

Моя рука непроизвольно дёрнулась к серебряной чаше; я ничего не мог с собой поделать: только бы вновь ощущать на языке горьковатую сладость экзотического лакомства. И вдруг — уж не показалось ли мне это? — странное изумрудное свечение затопило шатёр. Такое впечатление, словно я внезапно оказался глубоко под водой, на дне сумрачного подземного моря, или на каком-то корабле, затонувшем в незапамятные времена, или на острове, погрузившемся в глубины океана… И была ли то визуальная аберрация, или чёрная богиня действительно просвечивала сквозь живую плоть княгини из старинной кавказской фамилии, не знаю, но в то мгновение для меня стало очевидно, что стоящая передо мной женщина — Исаис Чёрная, заклятый враг Джона Ди и всего нашего рода, которая стремится дезориентировать одинокого пилигрима, чтобы в его сознании верх и низ поменялись местами и стезя, ведущая в небо, в сверхчеловеческое, обернулась для него дорогой в ад… А ледяная ненависть уже ползла по позвоночнику вверх, в затылочную часть моего мозга. Глядя на княгиню, я вспомнил о Яне, и гневное отвращение охватило меня.

Асайя Шотокалунгина, должно быть, читала в моей душе как в открытой книге, так как твердо посмотрела мне в глаза и сказала вполголоса:

— Похоже, я в вас не ошиблась, мой друг, вы способный ученик, схватываете все на лету; пестовать вас одно удовольствие.

— Да, да, я всё понял и хотел бы откланяться! — сказал я холодно.

— Какая жалость! А я как раз хотела поделиться с вами кое-какими сведениями!..

— Мне и так уже всё ясно. С меня довольно. Я… я вас ненавижу! — не дав ей договорить, неожиданно для самого себя выпалил я.

Княгиня вскочила.

— Наконец! Вот слово настоящего мужчины! Ещё миг — и победа будет полной!..

Никогда в жизни не испытывал я такого возбуждения, меня трясло как в лихорадке, даже голос охрип от ненависти:

— Моя победа совсем в другом: как бы вы ни старались обмануть меня, какими бы масками ни прикрывались — я вижу вас насквозь. Взгляните туда! — и я указал на каменную богиню кошек. — Вот ваше истинное лицо! Ваша прелесть и тайна! А зеркало и отсутствующий наконечник — это символы в высшей степени примитивной власти: тщеславие и соблазн, бесконечное — до отвращения! — заигрывание с отравленными стрелами Купидона!

Ещё многое в том же роде высказал я ей в запале; княгиня слушала с величайшим вниманием, даже иногда очень серьёзно кивала — так педагог, переживающий за своего любимого ученика, подбадривает его на экзамене, — потом подошла к чёрной статуе и, словно приглашая меня сравнить, с гибкой грациозностью приняла ту же позу. Усмехнувшись, промурлыкала:

— Вы не первый, мой друг, кто льстит мне, настаивая на известном сходстве между мной и этим великолепным произведением искусства…

Вне себя от ярости, я отбросил последние остатки приличия:

— В самом деле! Но, любезнейшая, мне трудно судить, насколько далеко простирается ваше сходство: на теле богини видны все самые интимные подробности, в то время как у вас…

Ироничная усмешка, гибкое движение бедер — и змеиная кожа падает к ногам княгини, переливаясь как пена, как легендарная морская раковина Афродиты…

— Так как, мой пытливый ученик, вы были правы? Ваши смелые гипотезы подтверждаются? Могу ли я польстить моему самолюбию, что не обманула ваших ожиданий — наверное, я могла бы даже сказать: надежд? Смотрите! Вот я беру это зеркальце. — Она взяла с книжного шкафа овальный предмет и продемонстрировала мне полированную зеленоватую амальгаму бронзового античного зеркала. — Кстати, как педагог должна вас поправить, вы очень поверхностно толкуете значение этого атрибута. Зеркало в левой руке богини символизирует отнюдь не женское кокетство, а, как вы и сами могли догадаться, точность всех мультипликаций человеческой природы как в сфере духовного, так и в сфере материального. Оно является символом того принципиального заблуждения, которое лежит в основе всякого инстинкта воспроизведения себе подобных. Теперь вы сами убедились, что наше сходство с богиней абсолютно, ибо мне, как и ей, не хватает в правой руке наконечника копья. Того самого, о котором я вас столько просила!.. И вы очень серьёзно ошибаетесь, если полагаете, что это атрибут блудливого плебейского Амура. Льщу себя надеждой, что ещё никому и никогда не давала повода заподозрить меня в пошлости. Надеюсь, вы, любезный друг, ещё сегодня узнаете на себе, что такое невидимое копье…

Нагая княгиня с самым естественным видом вышла из своей перламутровой раковины. Её чудесное, безукоризненно пропорциональное тело светло-бронзового оттенка, сохранившее свою целомудренную упругость, даже рядом с каменной Исаис выглядело настоящим шедевром. Брошенное на полу платье источало хищный аромат, по крайней мере мне так казалось; этот хорошо мне знакомый, щекочущий нервы запах пантеры в моём и без того уже перевозбужденном состоянии действовал просто оглушающе. Итак, в дальнейших подтверждениях не было нужды: идёт испытание моей силы, момент истины вынесет окончательный приговор подлинности моего призвания.

Непринужденно, с неподражаемой грацией — человеку уже недоступной, её можно встретить ещё только в невинном царстве диких зверей, — слегка опёршись о выступ высокого книжного шкафа, княгиня своим спокойным, удивительно мягким, бархатным голосом продолжала рассказывать о древнем культе Исаис Понтийской, о том, как он развился в тайной секте мифраического жречества.

«Яна! Яна!» — воскликнул я про себя, пытаясь заглушить тёмное, вкрадчивое благозвучие этого голоса, чарующего, несмотря на сугубо научный предмет лекции. Мне показалось, что образ Яны проплыл перед моими глазами в зеленоватой толще; она кивнула мне с печальной улыбкой и расплылась, рассеялась, растворилась в ленивом струении изумрудных вод… Она вновь, как и я сейчас, — «по ту сторону», на дне… Видение исчезло, и восхитительная близость обнаженной Асайи Шотокалунгиной, плавный, равномерный ток её речи окутали меня своими чарами.

Она говорила о мистериях понтийского тайного культа, посвященного Исаис Черной… После глубоких, напряженных медитаций, с чувствами, исступленными немыслимыми духовными оргиями, мисты, облаченные в женские одежды, приближались к богине женской, левой половиной своего тела и символически жертвовали ей свое мужское естество, бросая к её ногам серпы. И только слабовольные вырожденцы — в дальнейшем они уже не допускались к посвящению, путь адептата становился для них закрытым навсегда — в экстатическом галлюцинозе страшного ритуала оскопляли себя. Эти калеки на всю жизнь оставались в преддверии храма, иные из них, придя в себя через некоторое время и с ужасом осознав, осененные прозрением свыше, всю глубину своей духовной катастрофы, в которую их ввергло самозабвенное неистовство ритуального экстаза, кончали самоубийством, и их лярвы, их призраки, их лемуры составляли рабски преданную свиту своей черной, потусторонней повелительницы.

«Яна! Яна!!» — воззвал я вновь de profundis [49]моей души, чувствуя, как ускользает моя внутренняя опора… Вспыхнул объятый пламенем деревянный кол, вокруг которого обвилась тяж`лая от спелых виноградных гроздей лоза…

Глас вопиющего в пустыне… Я слишком хорошо понимал, что Яна далеко, бесконечно далеко от меня; быть может, лежит, погруженная в глубокий сон, беспомощная, отторгнутая, отрезанная от какой-либо земной связи со мной.

И тут кипевшая во мне ярость обратилась на меня самого. «Трус! Вырожденец! Духовный кастрат, годный лишь на то, чтобы окончить свою жалкую жизнь подобно фригийскому корибанту! Приди в себя! Опомнись! Полагаться можно лишь на свои собственные силы! Ведь сознание своего Я и есть тот камень преткновения, из-за которого идет эта сатанинская схватка! Тебя просто хотят оскопить! Только твоё Я может тебя спасти, а все эти слёзные молитвы к матери и к другим манифестациям материнской сущности: жена, возлюбленная — они лишь переоденут тебя в женское платье, и ты так или иначе останешься жрецом кошачьей богини!..

Асайя Шотокалунгина как ни в чем не бывало продолжала:

— Надеюсь, мне удалось достаточно ясно дать вам понять, что в культе Исаис Понтийской особый акцент ставится на неумолимую жестокость инициатических испытаний, которым подвергается сила и стойкость неофитов? В основание этих мистерий заложена великая доктринальная идея о том, что лишь в обоюдной ненависти полов — собственно, она и есть мистерия пола — заключается спасение мира и смерть демиурга, а позиция Эроса, единственная цель которого — дальнейшее животное размножение, является изменнической по отношению к Я. Как учит тайная мудрость культа Исаис, то влечение, которому подвержен обычный человек со стороны противоположного полюса и которое он, унижаясь до спасительного самообмана, камуфлирует словом «любовь», по сути есть не что иное, как отвратительная уловка демиурга, предназначенная для того, чтобы сохранять жизнь этому плебсу, этой самодовольной черни, заполонившей земной шар. Отсюда вывод: «любовь» — чувство плебейское, ибо оно лишает как мужчину, так и женщину священного принципа собственного Я и низвергает обоих в соитие, из которого для креатур нет другого пробуждения, кроме как повторное рождение в тот же низший мир, откуда они пришли и куда возвращаются вновь. Любовь — это для черни, аристократична только ненависть!..

Глаза княгини пылали, одна из искр залетела в моё сердце… Последствия были те же, как если бы она попала в пороховой погреб…

Ненависть!.. Ненависть к Асайе Шотокалунгиной, словно белое остроконечное пламя ацетиленовой горелки, пробила меня с головы до пят. Она стояла передо мной нагая, подобравшись подобно гигантской кошке, готовой к прыжку, с холодной, непроницаемой усмешкой на губах; она, казалось, чего-то ждала…

Каким-то чудом мне удалось до некоторой степени унять бешеную пульсацию крови в висках, и я вновь стал обретать дар речи. С трудом процедил сквозь судорожно сжатые зубы:

— Ненависть! Это правда, женщина! У меня нет слов, чтобы выразить, как я тебя ненавижу!

— Ненависть! — прошептала она страстно. — Ненависть! Это ослепительно! Наконец, мой друг! Теперь ты на верном пути! Возненавидь меня всем сердцем твоим и всею душою! А то пока что я чувствую лишь какие-то тёпленькие флюиды… — И презрительная усмешка, от которой в моем мозгу взорвался раскаленный добела протуберанец, искривила её губы.