Видение второе 1 страница

Едва мы с Яной переступили порог дома, я попросил у неё подарок сумасшедшего садовника, который мне не терпелось рассмотреть получше.

С предельной тщательностью исследовал я кинжал. С первого же взгляда не вызывало сомнений, что это — искусный гибрид, клинок и рукоятка совершенно очевидно происходили от двух бесконечно далёких друг от друга пород. Что касается клинка, то таинственный сплав никоим образом не походил ни на один из земных металлов, в нём присутствовало что-то явно инородное; он жирно лоснился, и его матовое мерцание отдаленно напоминало кремень — да, да, серо-голубой андалузский кремень. Изначально, судя по его форме, — наконечник копья, который на заре времён по какой-то причине преломился у самого основания, в том месте, где его черенок уходил в легендарное древко. Видимо, поэтому он и был впоследствии мастерски привит на отделанную драгоценными камнями рукоятку. Ну, с её происхождением всё было ясно и определенно: слегка легированная оловом медь обладала всеми признаками раннемавританской металлургии — либо юго-западной, франкской, эпохи Каролингов. Сложный, загадочный орнамент напоминал какое-то фантастическое существо, скорее всего дракона. Инкрустация: карнеол, бирюза, бериллы и — три оправы… Две пустые, камни выпали. В третьей, венчающей голову дракона, — великолепный персидский сапфир… Невольно вспомнил я о лучезарном карбункуле…

Да, этот кинжал поразительно соответствовал своему «словесному портрету», хранящемуся в коллекции Шотокалунгиных. Ничего удивительного, что княгиня пришла в такое возбуждение, когда его увидела.

Пока я рассматривал наконечник, Яна стояла у меня за спиной и поглядывала мне через плечо.

— Что нашёл ты, любимый, в этой канцелярской безделушке?

— Безделушке? — Сначала я просто не понял, потом от всей души рассмеялся над этой чисто женской трогательной наивностью: подумать только — опасное, благородное оружие, почтенный возраст которого исчисляется едва ли не тысячелетием, вот так, запросто, обозвать канцелярской безделушкой!

— Ты смеёшься надо мной, любимый? Но почему?

— Извини, дорогая, дело в том, что ты немножко ошиблась: это не канцелярская безделушка, а древний мавританский кинжал.

Яна покачала головой.

— Ты мне не веришь, дорогая?

— Прости, любимый, но это обычный канцелярский нож, которым режут бумагу, вскрывают конверты, бандероли… И мне почему-то ужасно хочется назвать его «мизерикордия»[50].

— Но что за странная идея?

— Да, да, ты совершенно прав — именно идея! Меня внезапно как озарило…

— Что же тебя озарило?

— Мысль о том, что это мизерикордия… В общем, нож для разрезания оберточной бумаги!..

Я посмотрел на Яну внимательней: как завороженная, не сводила она глаз с кинжала. От мгновенной догадки я вздрогнул:

— Тебе знаком этот кинжал… этот… нож для вскрытия писем?..

— Откуда мне его знать, если я только сегодня… но постой… постой… а ведь ты прав: когда я смотрю на него… и чем дольше на него смотрю… чем дольше смотрю… тем отчётливей… мне кажется… я его знаю…

Больше, несмотря на все мои старания, она не проронила ни слова.

Возбуждение, охватившее меня, было слишком сильным, чтобы я рискнул экспериментировать с ней. Меня одолевал такой шквал мыслей, что я даже не представлял, за какую из них ухватиться; в конце концов, сославшись на срочную работу, попросил Яну заняться чем-нибудь по дому и, поцеловав, отпустил…

Едва она вышла, я как ужаленный бросился к письменному столу и принялся перерывать бумаги Джона Ди и мои собственные записи, пытаясь отыскать то место, где мой предок упоминал о наследственном кинжале. Я перевернул всё вверх дном, но ничего похожего не обнаружил. Наконец у меня в руках оказалась тетрадь в веленевом переплете; я открыл наугад — и вот оно:

В ту ночь чёрного искушения я потерял самую ценную для меня часть наследства: мой талисман, кинжал — наконечник копья Хоэла Дата. Потерял я его там, на газонах парка, во время заклинаний; мне кажется, он был ещё у меня в руке — так велел Бартлет Грин, — когда призрак подошёл и я подал ему… руку?.. Только руку?.. Во всяком случае, потом в ней уже ничего не было! Итак, я на веки вечные оплатил услуги Исаис Чёрной… И все же, сдается мне, цена за обман была слишком высокой.

Я тяжело задумался: что означает это горькое замечание о «слишком высокой цене»? В тексте больше никаких намеков на то, что скрывается за этой проникнутой горечью фразой! И вдруг меня осенило! Я схватил магический кристалл.

Но как и в первый раз, когда я пытался заглянуть в чёрные мерцающие грани, кристалл в моей руке оставался мёртвым углем.

Ах, ну что же это я! Липотин и… и его пудра! Вскочил, быстро нашёл красный шар, но, увы, он был пуст — пуст и бесполезен.

И тут мой взгляд упал на ониксовую чашу: а что, если… Лишь бы Яна с её приверженностью к чистоте не навела порядок! Нет, слава Богу, не успела! Остатки магического препарата запеклись на дне тёмно-коричневой корочкой. С этой секунды я действовал словно по приказу: моя рука сама потянулась к спиртовке… Охваченный нетерпением, я поспешно плеснул в чашу немного огненной влаги, чиркнул спичкой — вспыхнуло синеватое пламя… Быть может, мои надежды не так уж сумасбродны и эти спекшиеся остатки начнут тлеть вторично…

Спирт сгорел быстро. Раскаленная пудра зловеще переливалась кровавыми бликами. И вот тоненькая ниточка — она-то и приведет меня в потустороннее! — повисла в воздухе…

Я поспешно склонился над чашей и глубоко вздохнул… Дым, ещё более резкий, чем в прошлый раз, ворвался в мои легкие. Ужасно! Невыносимо! Как-то оно удастся мне сейчас, самостоятельно, шагнуть за порог смерти и без посторонней помощи пройти по призрачному мостку, наведенному токсичными дымами, над бездной мучительной асфиксии?! Может, позвать Яну? Чтобы она так же немилосердно, железной хваткой, как тогдашний «Липотин» в красной тиаре, удерживала, несмотря на отчаянные конвульсии, мою голову над чашей?.. Я стиснул зубы, меня чуть не вырвало от удушливого спазма… Собрав все свои силы… «Я покоряю!» — девиз предков внезапно вспыхнул в моем сознании! Девиз рода Ди!

И вот она — первая прибойная волна агонии! Кровь захлестывала мой мозг, и мысли тонули, медленно шли на дно, пуская пузырьки… Секунда, другая — и в моём сознании не осталось ничего, кроме тоненькой, бегущей из тёмной глубины цепочки пузырьков: это же всё равно, что захлебнуться в тарелке с водой!.. Суицид в стиральном корыте… самый распространенный способ среди истеричных прачек, однажды… когда-то… я это читал или слышал… В стиральном корыте… после стирки в этих инфернальных водах я сильно полиняю… да, да… «после линьки в мае»… Смотри, чтобы тебя потом, «после линьки в мае», не переодели в истеричную прачку!.. Но я мужчина, я покоряю, и проделать это со мной будет чертовски трудно!.. Чертовски трудно… О! Спасите!.. На помощь!.. Там… там вдали: монах в красной тиаре… гигантского роста… мэтр, инициации… и совсем не похож на Липотина… воздел руку… левую… заходит сзади… мгновенно погружаюсь, захлёбываюсь и камнем иду на дно…

Когда я, с тупой болью в затылке, насквозь отравленный, всплыл на поверхность, в отвратительно пахнущей чаше был только холодный пепел. Мне едва удалось собрать размётанные чёрным шквалом мысли, но вот всё отчетливей стало проступать моё первоначальное намерение — быстро схватил я кристалл и впился в него взглядом. И лишь сейчас до меня дошло: только что я в одиночку нашел брод и вторично пересёк чёрные воды смерти!..

Я снова увидел себя в «линкольне», который со сверхъестественной скоростью мчался назад к реке, к Эльзбетштейну, — но сейчас наш мобиль ехал задом наперед, словно плёнку в магическом синематографе кристалла пустили в обратную сторону. Справа от меня сидела Яна, слева — княгиня Шотокалунгина. Обе зачарованно смотрели прямо перед собой, против движения, ни одна жилка не дрогнула на их лицах, ни один волосок не шелохнулся на их головах.

Пролетели мимо развалин Эльзбетштейна… Шумят источники жизни, отметил я про себя. Облако белого пара вздымалось над замковым двором. Высоко на башне стоял безумный садовник и подавал нам какие-то знаки. Он тыкал пальцем в северо-западном направлении, а потом указывал на свою башню, как бы говоря: сначала туда, а потом… ко мне!

«Чепуха! — слышал я собственный шепот. — Старик не может знать, что я нашёл дорогу назад, к самому себе, путь к моему истинному Я — к сэру Джону Ди!» Но если это так, мелькнула мысль, то каким образом рядом со мной оказалась Асайя Шотокалунгина? Я скосил глаза: слева от меня сидела… потемневшая от времени бронзовая статуя Исаис Понтийской! Усмехаясь, нагая богиня непрерывно перекладывала из руки в руку зеркало и кинжал. Причем с такой сверхъестественной быстротой, что у меня, когда я попытался проследить за этой дьявольской престидижитацией, голова пошла кругом, да это было и невозможно: оба атрибута слились в один размытый скоростью призрачный вихрь… И эта ослепительная нагота!.. Опять вводит меня в соблазн чёрная богиня! А сомнения уже тут как тут — сосут, терзают душу мою: может, лучше поддаться этому искушению?.. Что зря упрямиться?.. Но, силы небесные, должен ли я?.. Ведь в любом случае это капитуляция… Или я уже не властен над собой и чувства мои вольны поступать как им заблагорассудится? Но что заставляет меня вновь и вновь видеть в грезах княгиню такой, какой наяву — я её никогда не видел? Нет, не хочу. Я не хочу! Не хочу разделить судьбу моего мёртвого кузена Джона Роджера…

Гибкая, юная богиня смотрит в мои глаза невыразимым взглядом, от которого меня бросает в жар. В её глазах и недосягаемая надменность богини, и манящее обещание куртизанки. Тугие, набухшие страстью соски, великолепное тело, томно изогнувшееся в предвкушении любовных наслаждений, в чертах лица презрительная, загадочно-неуловимая насмешка, погибельный, мерцающий огонь в прищуре глаз, запах пантеры…

Наш мобиль уже давно рассёк своим острым, как ланцет, килем зелёные волны и, шипя, ушёл в пучину. Мы пронизывали изумрудные глубины, утратив всякое представление о времени и пространстве, не ориентируясь, где верх, где низ.

Потом зелёная безбрежность сфокусировалась в маленькое, абсолютно круглое озерко, к которому с напряженным вниманием был прикован мой взор. Оно прямо на глазах сжималось всё больше и больше — я словно летел сквозь подзорную трубу, перевёрнутую наоборот, — пока не превратилось в миниатюрное зеркальце… Кругом кромешная тьма…

И вдруг я почувствовал, что давно уже вынырнул…

Как пробка вылетел из этого самого колодца; в его жерле, огражденном квадратным, из огромных белых валунов бруствером, зияла немыслимая бездна. Я стоял и смотрел в изумрудное зеркальце, которое, зловеще усмехаясь, держала передо мной в левой руке Исаис Понтийская; кинжал в её правой руке был повернут острием вниз. Потом тёмная бронза богини, замерев на миг на бруствере, как на алтаре, расплылась в черный вихрь, который бездна стала медленно всасывать в себя.

Выходит, моим проводником была сама Исаис Чёрная, это она вывела меня сюда? Сюда?.. Но где я?..

Я и вопрос-то свой ещё не успел додумать до конца, а зловещее предчувствие уже полоснуло меня ледяным ужасом. Там, прямо передо мной, в полумраке… моя жена Яна! Я вижу её мерцающий взгляд. Она почему-то в старомодном английском платье елизаветинской эпохи… Ах да, конечно, она ведь жена Джона Ди — то есть моя собственная. Значит, эта кошмарная бездна — колодец Св. Патрика в крипте доктора Гаека… И волосы встают дыбом у меня на голове… Так вот куда завела меня Исаис Чёрная! Вернула в ту самую ночь, когда Зелёный Ангел отдал страшный приказ, — ночь, в которую я, Джон Ди, верный клятве, должен был разбить своё сердце и положить Яну на ложе моему кровному брату — о, адская насмешка! — Эдварду Келли. Яна?.. Она взошла уже на алтарь!..

Времени на раздумья нет… Я делаю отчаянную попытку схватить её, ноги подкашиваются… Поскальзываюсь… Ловлю немой, решительный и уже мёртвый взгляд любимой, поруганной женщины и… каменею, становясь свидетелем ужасного падения, — веки вечные инфернальный огонь будет сжигать мою душу при воспоминании об этом мгновении, о последнем взгляде моей Яны…

Моё сердце рассечено на семьдесят две части. Мысли мои — словно тени… Как у душевномертвого. Проклятый колодец! Мне кажется, я, парализованный кошмаром, вижу там, в страшной бездне, изумрудный отблеск круглого миниатюрного зеркальца Исаис…

Когда карабкался из подземелья по железной лестнице, ног своих я не чувствовал, но каждая, каждая ступенька скрежетала: «Один… один… один… один…» Чья-то голова свесилась в люк шахты: искаженное ужасом лицо — маска преступника, на шее которого вот-вот затянется петля. Это Келли, человек с отрезанными ушами.

Проскальзывает мысль: осторожней, он хочет столкнуть меня вниз, в крипту, а потом в бездну колодца, к Яне…

Но мне не страшно, нет, я даже как будто желаю этого…

Келли не двигается. Позволяет отсчитывать все до конца ступени моего бездонного одиночества и ступить на твёрдую землю. Шаг за шагом пятится он от меня, как от привидения. Во мне умерло всё — всё, даже жажда мести, которой этот жалкий трус так боится…

Лепечет что-то о невозможности спасти… Клянет взбалмошную истеричность этих чертовых баб…

Глухо и мертво звучит мой голос:

— Она мертва. Сошла в бездну, дабы предуготовить мне путь. Но в третий день она воскреснет, вознесётся к небесному престолу, туда, откуда и явилась в мир сей, и воссядет там одесную Вседержителя, судить убийц по ту и по сю сторону… — И губы мои зашептали какие-то безумные кощунственные речи, я замолчал.

Господь не зачтёт в вину разбитой душе богохульство её, ибо не ведает она, что творит, мелькнул в моём сумеречном сознании тусклый отсвет. А не покоюсь ли я уже во прахе рядом с моей Яной?..

Келли с облегчением переводит дух. Становится смелее. Приближается с осторожной, елейной доверительностью:

— Брат, её жертва — и твоя тоже — была не напрасна. Святой Зелёный Ангел…

Поднимаю потухший взор… Первыми в моем умершем теле начинают чувствовать боль глаза… «Ангел!» — хочу я крикнуть, и дикая, неистовая надежда вспыхивает в моей душе: дал он Камень? Тогда… может быть… всё в руках Бога… чудо и произойдет… Почему бы чуду не повториться… Воскресла ведь дочь Иаира!.. Камень превращений может творить чудеса в руках того, кто обрел чрез него веру живую!.. Яна! Что, она чем-то хуже дщери Иаира?.. Я вскричал:

— Ангел дал Камень?

Мышиные глазки Келли алчно сверкнули:

— Нет, пока не Камень…

— Ключ к книге?

— Н-нет, и с этим просил подождать, зато — алую пудру! Золото! Много золота! И обещал ещё больше…

Крик рвется с кровью из моего растерзанного сердца:

— Ты, собака! Выходит, я продал собственную жену за золото?! Попрошайка! Подонок!

Келли отскакивает назад. Мои сжатые кулаки бессильно падают. Даже тело моё уже не слушается меня. Руки хотят убивать, но висят как плети… И я не нахожу слов, которые бы заставили их повиноваться. Горький смех сотрясает меня:

— Спокойно, человек с отрезанными ушами, не трусь! Я не убиваю орудие… Зелёного Ангела хочу призвать я к ответу… С глазу на глаз…

Келли поспешно:

— Зелёный Ангел, брат, может всё. Если пожелает, он может мне… нет, нет, тебе, брат, тебе… вернуть… исчезнувшую Яну…

В каком-то ослеплении, ничего не соображая, я бросаюсь на Келли прыжком дикого зверя, мои руки стискивают ему горло.

— Чтобы сейчас же Зеленый Ангел был здесь, предо мной, падаль! Только в этом случае ты спасёшь свою жалкую жизнь!

Ноги у Келли подгибаются, он падает на колени…

Размытые, беспорядочно скачущие кадры… нескончаемая череда… Обгоняя друг друга, проносятся они мимо и исчезают быстрее, чем я успеваю осознать их. Потом видимость снова проясняется…

Дворец бургграфа Розенберга. Келли в роскошных, отороченных мехом одеждах важно шествует через празднично убранные залы… Он называет себя посланцем Бога, призванным нести в мир тайну тройного превращения — но не профанам, а избранному кругу посвященных. Отныне божественному таинству суждено обрести на земле несокрушимую твердыню храма Западного окна, а Рудольф, император Римский, и несколько верных его паладинов должны стать первыми тамплиерами нового Грааля.

Розенберг под руку ведет Келли в дальнюю, потайную комнату дворца, в которой, раздраженно расхаживая из угла в угол, ожидает новоявленного пророка император.

Величественное шествие, к которому вынужден присоединиться и я, тянется чуть не через всё здание; однако Рудольф допустил себе на глаза только Розенберга и нас двоих. Бургграф, опустившись на колени перед императором, омочил его руки потоком слез. Это слезы радости и умиления.

— Ваше Величество, Ангел явил себя, чудо произошло, — всхлипывал он.

Габсбург нетерпеливо закашлял:

— Если это действительно так, Розенберг, то мы все будем молиться, ибо всю свою жизнь уповали на Господа. — Потом он грозно и угрюмо обратился к нам: — Вы трое, как когда-то волхвы, явились с вестью и дарами к новорожденному Спасению мира. Тот, кто стоит коленопреклоненный, принёс мне весть. И будет за то ему моё благословение. А вы двое, где ваши дары?

Келли бойко выходит вперед и склоняется, но лишь на одно колено:

— Вот они! Эти дары Ангел посылает Его Величеству императору Рудольфу! — И протягивает императору золотую коробочку, доверху наполненную алой пудрой: количество по крайности вдвое большее, чем было у нас самих по прибытии в Прагу.

Габсбург принимает драгоценный подарок с некоторым колебанием. Его лицо разочарованно вытягивается.

— Дар велик, но так любой конюх сможет делать золото. А где обещанная сокровенная истина?

И он переводит свой пылающий взор в мою сторону. От меня ожидает император истинно искупительный дар, достойный библейских волхвов. Опускаясь на колени, чувствую, что это конец, ибо руки мои, равно как и сердце, пусты. Тогда Келли вновь подает голос, дерзкая его кротость достойна удивления.

— Каждое посвящение имеет свои ступени и степени. В соответствии с высшим повелением должны мы передать Вашему Величеству для освидетельствования магический «глазок», коим Зеленый Ангел по великой милости наградил Джона Ди, баронета Глэдхилла, в достопамятную ночь первого своего явления на землю.

Я вздрагиваю, так как чувствую вдруг.в руке невесть откуда взявшийся «глазок» — оправленный в золото угольный кристалл Бартлета Грина. Молча протянул я его императору. Быстрое движение — и тощие пальцы уже когтят чёрный додекаэдр. Нижняя губа отваливается на подбородок.

— Что с ним нужно делать?

Стоящий на коленях Келли впивается неподвижным взглядом в середину императорского лба.

Рудольф, не получив никакого ответа, невольно вновь опускает глаза на чёрные зеркальные грани. Взгляд Келли всё настойчивей буравит лоб императора. На висках медиума уже сверкают бусинки пота…

Император словно окаменел с кристаллом в руках. Зрачки его расширились. Он зачарованно вглядывается в «глазок». Самые противоречивые чувства, быстро сменяя друг друга, отражаются на его лице: изумление, гнев, судорога ужаса, лихорадочное ожидание, робкий вздох, триумф, гордая радость, усталый кивок и… слеза!

Слеза в уголке императорского глаза!

Невыносимое напряжение не отпускает нас. Наконец Рудольф роняет:

— Благодарю вас, посланцы высшего мира. Дар ваш воистину бесценен. Посвященному достаточно… Ибо не всякий коронованный здесь является императором там. И нам бы хотелось воздать вам по заслугам…

Слезы невольно закипают у меня на ресницах при виде того, как гордая голова августейшего коршуна в смирении склоняется пред подлым шарлатаном с отрезанными ушами.

На тесной Велкопршеворской площади, у Мальтийского костела, столпотворение. Кажется, всё население Малой Страны собралось здесь. Сверкает оружие, горят золотые украшения, переливаются всеми цветами радуги драгоценные камни аристократов, с лёгкой тенью любопытства взирающих из открытых окон и с балконов дворцов на людской водоворот.

В дверях костела появляется торжественная процессия. Только что здесь, пред древним алтарём Мальтийского ордена, по приказу императора был посвящён в рыцари и миропомазан Эдвард Келли.

Во главе процессии — три чёрно-жёлтых герольда: двое с длинными трубами, третий со скрепленным печатями пергаментом в руках. На каждом углу под гром фанфар и ликование толпы зачитывается императорская жалованная грамота, дарованная новоиспеченному барону Священной Римской империи «сэру» Эдварду Келли из Англии.

Непроницаемо высокомерные лица в окнах едва заметно кривятся в надменной иронии, тихо обмениваясь презрительными замечаниями.

Я наблюдаю эту буффонаду с бельэтажа Ностицкого дворца. Смутные мысли тяжёлой влажной пеленой стелются над моей душой. Напрасно мой благородный хозяин, к которому я приглашён вместе с доктором Гаеком, пытается меня отвлечь, расхваливая на все лады истинное достоинство моего древнего дворянства, с гордым презрением отвергшего шутовской титул. Мне всё равно. Моя жена Яна канула навеки в зелёную бездну…

А вот редкий, необычный кадр: крошечная комнатушка в переулке Алхимиков. У стены — рабби Лёв. Стоит в своей излюбленной позе: непомерно длинные ноги под углом, подобно опоре, выдвинуты далеко вперёд, отчего кажется, будто он сидит на очень высоком табурете, спина же и ладони сведенных сзади рук так плотно прижаты к стене, словно старый каббалист стремится с нею слиться. Напротив, утонув в кресле, лежит Рудольф. У ног рабби уютно, по-кошачьи сложив лапы, мирно дремлет берберский лев императора: рабби и царь зверей большие друзья. Любуясь этой идиллией, я примостился у маленького оконца, за которым гигантские вековые деревья роняют листву. Внизу, в оголенном кустарнике, мой лениво блуждающий взор замечает двух гигантских чёрных медведей: грозно рыча, они разевают свои страшные красные пасти и задирают вверх косматые головы…

Рабби Лёв, мерно покачиваясь взад и вперед, отрывает одну ладонь от стены, берёт у императора «глазок» и долго смотрит на чёрные грани. Потом его шея вытягивается вверх, так что под белой бородой открывается хрящеватое адамово яблоко, и беззубый рот, округляясь, начинает смеяться каким-то призрачным беззвучным смехом:

— Никого, кроме самого себя, в зеркале не увидишь! Кто хочет видеть, тот видит в нём то, что он хочет видеть, — ничего больше, ибо собственная жизнь в этом шлаке давно угасла.

Император вскакивает:

— Вы хотите сказать, мой друг, что этот «глазок» — обман? Но я сам…

Старый каббалист словно и вправду врос в стену. Задумчиво посмотрел на потолок, который едва не касался его макушки, качнул головой:

— Рудольф — это тоже обман? Рудольф отшлифован для величия так же, как этот кристалл; его грани отполированы настолько совершенно, что он может отражать, не искажая, всю историю Священной Римской империи. Но у вас нет сердца — ни у Вашего Величества, ни у этого угля.

Что-то дьявольски острое рассекает мою душу. Я смотрю на высокого рабби и чувствую у себя на горле жертвенный нож…

Гостеприимный дом доктора Гаека с недавних пор превратился в настоящий рог изобилия. Золото стекается со всех сторон. За милостивое разрешение Келли присутствовать при заклинании Зелёного Ангела Розенберг, словно в угаре, шлёт подарок за подарком, один другого ценней. Старый бургграф готов пожертвовать откровению основанной на днях «Ложи Западного окна» не только всё своё богатство, но и близящуюся к закату жизнь.

Итак, ему позволено спуститься вместе с нами в крипту доктора Гаека.

Мрачная церемония начинается. Всё как обычно. Только Яны моей нет. Я почти задыхаюсь от жгучего нетерпения. Настал этот миг: ныне должен держать предо мной Ангел ответ за ту невинную жертву, которую я ему принёс!

Розенберга сотрясает озноб; он непрерывно бормочет молитвы.

Келли впадает в прострацию. Сейчас он далеко…

Вместо него пламенеет зелёное сияние Ангела. Величественность этого чудесного явления повергает Розенберга ниц. Слышны его рыдания:

— Я удостоен… Боже… я у… дос… тоен…

Рыдания переходят в жалобные стоны. Бургграф валяется в пыли и лепечет, как впавший в детство дряхлый старец.

Ледяной взор Ангела обращается на меня. Хочу говорить, но язык прилип, как приклеенный, к нёбу. Я не в состоянии противостоять этому нечеловеческому взгляду. Собираю все мои силы… Ну — раз, два, три… все напрасно! Неподвижный взгляд парализует меня… парализует… меня… окончательно…

Голос Ангела доносится эхом из каких-то запредельных высот:

— Джон Ди, близость твоя мне неугодна! Непослушание твоё неумно, строптивость твоя нечестива! Как может удаться шедевр творения, как может осуществиться благое предначертание, когда ученик неверие носит в сердце своём? Ключ и Камень послушному! Ожидание и изгнание ослушнику! Жди меня в Мортлейке, Джон Ди!

Звёзды? Зодиакальный круг? Что мне до этого небесного колеса? Понимаю, понимаю: годы, месяцы, дни — время!.. Время, которое скользит мимо, мимо, мимо… Даже оно обходит стороной пепелище…

Почерневшие от копоти руины. Голые стены, гнилые лохмотья обивки плещутся по ветру. Спотыкаюсь о то, что было когда-то порогом, но, откуда и куда вела эта дверь, хозяин замка, прежде такой весёлый и беззаботный, сказать уже не сможет. Иду дальше… Хотя «иду» не то слово — ковыляю, еле-еле переставляя ноги, усталый, разбитый, бессильный…

Обгоревшая деревянная лестница. Кряхтя, взбираюсь наверх. Повсюду плесень запустения, торчат какие-то обломки, сучья, ржавые гвозди цепляются за мой и без того уж сверх всякой меры изорванный камзол. А вот моя бывшая лаборатория… Здесь я когда-то делал золото! Стёртые ногами кирпичи составлены торцами и продолжают служить мне полом. В углу — очаг, на нём миска с мутным молоком, раньше из неё пила моя собака, и чёрствая корка хлеба. Вместо крыши — покатый настил из досок, холодный осенний ветер свищет в щелях. Вот всё, что осталось от Мортлейка, который пять лет назад, в ночь моего отъезда к императору Рудольфу, сожгла взбунтовавшаяся чернь.

Лаборатория — единственное, что более или менее уцелело на этом мрачном пожарище, остальное — сплошные развалины. Худо-бедно я собственноручно приспособил её под жилье, где и обитаю в обществе сов и летучих мышей.

Сам я выгляжу соответственно: спутанные седые космы, дремучая серебряная борода, белые кустики, как мох, торчат из ноздрей и ушей. Развалины… Две развалины: одна замка, другая человека… И ничего — никакой короны: ни Гренланда, ни Англанда, ни королевы рядом на троне, ни лучезарного карбункула над головой! Последняя радость, которая осталась мне в жизни, — это сознание того, что сын мой Артур будет расти в безопасности в горной Шотландии, у родственников моей несчастной Яны… Выполнил я приказ Ангела Западного окна, не ослушался гласа его — ни призвавшего меня, ни отвергшего.

Мне всё время холодно, я никак не могу согреться. Старый добрый Прайс закутал меня в принесенный с собой плед. Но я всё равно замерзаю. Это холод внутренний, от него не спасет никакой плед, это — старость. Там, в глубине моего дряхлого тела, засела какая-то боль и гложет, гложет меня изнутри, упорно стараясь перекрыть жизненные каналы…

Прайс склоняется надо мной и, приложив ухо к моей спине, благодушно бубнит:

— Здоров. Дыхание чистое. Соки смешаны хорошо… Сердце железное…

Меня сотрясает нервный смех:

— Ну, если железное!..

Моей королевы уже нет. Елизавета умерла несколько лет назад! Прелестная, отважная, язвительная, чарующая, величественная, вспыльчивая, милосердная и ревнивая — она мертва… мертва… давно мертва. Ничего она мне не оставила на прощанье, ни единой весточки, где её искать! Сижу у очага под дощатым навесом, с которого время от времени шумно съезжает снег, и вспоминаю, вспоминаю…

На крутой лестнице слышны шаги… Это Прайс, старый Прайс, мой доктор и последний друг. Мы говорим с ним о королеве Елизавете. Всегда только о ней…

Вот какую странную историю рассказал мне после долгих колебаний Прайс:

Королева была уже при смерти. Он неотлучно находился у ложа умирающей, такова была высочайшая воля, вызвавшая у придворных известное недоумение — обычный провинциальный врач из Виндзора, который, правда, в былые времена пользовал её и давал немало дельных советов, и всё же… Как-то ночью он остался один дежурить у её изголовья, в лихорадке она непрерывно бредила, говорила, что уезжает в другую страну. Куда-то по ту сторону моря… Там, в горном замке, будет она ждать жениха всю свою жизнь. Там, в тишине благоухающего розами парка, нарушаемой лишь плеском источников, никакое ожидание не покажется ей слишком долгим. И ни возраст, ни смерть не коснутся её. Ведь вода в источниках живая! Один глоток — и она останется вечно юной, юной-юной, такой, какой она была во времена короля Эдуарда. Там, в садах блаженства, будет она королевой, пока садовник не подаст жениху знак, чтобы он забрал её из заколдованного замка смиренно ждущей любви…

Снова развалины. Снова один. Прайса со мной нет; не знаю, дни или недели прошли с тех пор, как он ушел.

Сижу у очага и ворошу потухающие угли. Косые солнечные лучи падают сквозь щели моего навеса. Выходит, снег уже сошёл? Хотя какая разница…

Внезапно мысли мои обращаются к Келли. Он таки плохо кончил. Это единственное, что я о нём знаю. Да и то, может, слухи. Хотя какая разница…

Скрип гнилой лестницы? Медленно оборачиваюсь: из глубины, с трудом одолевая ступень за ступенью, кто-то ковыляет!.. Господи, но почему меня вдруг обожгло: Прага, дом доктора Гаека, подземная крипта?.. Ну конечно, ведь это я сам карабкался точно так же по железной лестнице, нащупывая неверной рукой ступени, после того как Яна… А наверху, у выхода из бездны, меня ожидал Келли…