Далла Пиккола пишет, что Далла Пиккола – это не он

5 апреля 1897 г.

Нынче я проснулся в собственной кровати. Туалет и, как водится, легкий грим – затем отправился читать ваш дневник. Вы утверждаете, будто встречали аббата Далла Пиккола, и описываете некое лицо более старшего, чем я, возраста и с горбом. Я посмотрелся в зеркало, оно имеется в вашем обиталище. У меня, как у духовного лица, зеркала быть не может. Посмотрелся у вас. Убедился, что черты мои правильны, нет ни косоглазия, ни выкаченных зубов. И у меня очень приличное французское произношение с незначительным итальянским акцентом. Кто такой аббат, который встречался с вами под моим именем? И кстати, кто такой я?

14
«Биарриц»

5 апреля 1897 г., перед обедом

Я проснулся, когда утро уже кончалось, и нашел в моем дневнике вашу запись. Вы, однако, ранняя пташка. Дорогой аббат! Боже мой… Если вы прочитаете эту запись в ближайшие дни (или ночи…), знайте, что и я ломаю голову: кто вы? Потому что я вспомнил тут вдруг, что я лично вас убил! Еще до войны! Не разговариваю же я с привидением? Я лично вас убил… Почему я уверен сегодня в этом? Попробуем отыскать логику. Но сперва мне надо поесть. Странное дело, вчера я не мог без отвращения помыслить о пище, а сегодня поглотил бы все, что видят глаза. Если бы мне можно было выйти на улицу, я пошел бы первым делом к врачу.

Завершив свою повесть о собрании на еврейском кладбище в Праге, я созрел для собеседования с полковником Димитрием. Памятуя, как воздавал в свое время Брафман должное французской гастрономии, я пригласил и полковника туда же, в ресторан «Роше де Канкаль», но этот еле ковырял

заказанное. Глаза продолговатые, зрачки острые и суженные, как у ласки. Впрочем, ласок я никогда не видел, я их ненавижу – с евреями в точности так же.

Димитрий, похоже, обладал сильнейшим даром подавлять собеседников. Он внимательно прочитал мое творение и сказал: – Интересно. Сколько?

Ну и удовольствие иметь дело с таким. Выпалил ему несусветную цифру – пятьдесят тысяч франков, по случаю того, что информаторы обошлись мне очень дорого. – Многовато, – процедил Димитрий. – То есть многовато для меня. Попробуем поделить расходы. У нас крепкие связи с прусской тайной службой. В Пруссии тоже есть еврейский вопрос. Я уплачу вам двадцать пять тысяч франков золотом и дам вам позволение показать этот документ пруссакам. Договорюсь с ними сам. Пусть выплачивают вторую половину. Они, естественно, захотят получить оригинал, такой же, как вы сейчас передаете мне. Но насколько мне известно от Лагранжа, у вас талант размножать оригиналы. Тот, кто свяжется с вами, будет носить фамилию Штибер.

И ни слова не добавил. Коньяк не пожелал, откланялся скорее по-немецки, чем по-русски: вытянулся и резко мотнул книзу подбородок. Счет оплачивал я.

Я вызвал Лагранжа на встречу. Я уже слышал от него об этом Штибере. Штибер работал в резидентуре пруссаков, большая шишка; специалист по сбору информации за рубежом; умело втирается в организации и подпольные группы; десяток лет тому назад собрал ценные сведения о том самом Марксе, который беспокоил и немцев и англичан. Не то он сам, не то его агент Краузе, он же Флери, под видом доктора вошел в ближний круг Маркса и выкрал из его квартиры список всех членов коммунистической лиги. Это позволило захватить опасных смутьянов. Стоило трудиться, парировал я. Эти коммунисты, если дали так себя обштопать, надо думать – дурачье, каких поищи. Далеко бы они все равно не ушли. Но Лагранж сказал, что никогда заранее не знаешь.

Что предпочтительнее перебрать, чем недобрать.

– Лучшие наши сотрудники теряются, если приходится действовать против того, что уже налицо. Наше ремесло – предвосхищать. Мы расходуем немаленькие деньги, организовывая заварушки на бульварах. Все устраивается достаточно просто. Дюжина-другая бывших острожников плюс столько же переодетых полицейских, налет на два-три ресторана или на два-три борделя под пение «Марсельезы». Поджечь пару киосков. После чего являются наши, в форме, и арестовывают всех, инсценируя потасовку.

– А какой от всего этого прок?

– Прок такой, что почтенные буржуа живут и трясутся, то есть крепится уверенность: сильная рука, хочешь не хочешь, а хороша. Если нам пришлось бы подавлять настоящие бунты, неведомо кем устроенные, мы бы так легко не управились. Но мы говорили о Штибере. Когда его назначили начальником прусской тайной полиции, он отправился по городкам и местечкам Восточной Европы под видом уличного фигляра и все записывал и запоминал. Везде он вербовал себе агентов – по пути маршрута, по которому предположительно должна была двинуться прусская армия от Берлина на Прагу. То же самое он ныне делает во Франции. На случай войны, которая рано или поздно обязательно начнется.

– Так не лучше ли бы было мне не общаться с этим субъектом?

– Наоборот. Надо же как-нибудь обуздать его. Поэтому пусть навербованные им агенты будут нашими агентами. К тому же вы собираетесь передавать ему информацию по евреям. Нас евреи не интересуют. То есть, сотрудничая с ним, вы ни в чем не ущемляете интересы Франции.

На следующей неделе мне принесли записку от этого Штибера. Он спрашивал, не затруднит ли меня приехать в Мюнхен, повстречаться с его доверенным лицом, неким херром Гёдше, и передать ему мой доклад. Меня конечно же это затрудняло. Но очень уж хотелось получить деньги.

Лагранж на вопрос, знает ли он Гёдше, ответил: Гёдше прежде служил на почте и заодно был агентом-провокатором прусской тайной полиции. После беспорядков 1848 года, с целью запутать одного предводителя демократов, Гёдше составил подложные письма, из коих вытекало, будто бы тот собирался убить короля. Остается сделать вывод, что в Берлине имелся хоть один стоящий судья, поскольку на суде было выявлено, что письма подложные. Гёдше обесславили. Работу на почте он потерял. Да это было бы полбеды, но провал сильно испортил его репутацию в тайных службах: пусть доказательства твои поддельные, но пусть тебя не ловят с поличным.

Гёдше осталось строчить исторические романы под именем сэра Джона Ретклиффа и сотрудничать в антисемитском листке «Крейццайтунг». Специальные службы использовали его лишь как распространителя всяких известий, как истинных, так и ложных, на темы о евреях.

Ну так это именно тот, кто мне нужен, возрадовался я. Лагранж меня охладил: скорее всего, мое дело было передано Гёдше в силу того, что мой отчет пруссакам представляется совершенно не важным, поэтому уполномочили самого заурядного мелкого клерка ознакомиться с ним, для очистки совести, и отвадить меня. – Не может быть! Немцам мой отчет еще как интересен! – возмутился я. – Обещали же они мне за него значительную сумму денег! – Кто обещал? – поинтересовался Лагранж. И, узнав, что обещал за немцев Димитрий, оскалился: – Ну, русские, Симонини! Русские вам обещали, и этим все сказано. Трудно ли им обещать от имени немцев? А вот вы поезжайте все-таки в Мюнхен, нам ведь тоже интересно знать, что у них там происходит. И имейте в виду, что Гёдше бессовестный мерзавец. Иначе он бы соответствующим ремеслом не занимался.

Надо сказать, прозвучало это не так уж вежливо и в моем отношении, хотя, может быть, в категорию мерзавцев Лагранж включал любые, даже и высокие ранги сыскных сотрудников, то есть заодно и самого себя. Ну, что так, что эдак: ежели оплата того стоит, статочное ли дело мне оскорбляться.

Кажется, я высказывал в этом дневнике впечатления от той мюнхенской пивной, где баварцы сходятся за длиннейшими табльдотами, локоть к локтю, обжираясь колбасой и выпивая кружки – каждая объемом с таз. Женщины и мужчины. Женщины то и дело прыскают, они шумнее и вульгарнее мужчин. Вот уж точно немцы низшая раса. Мне стоило трудов, после переезда, который и сам был трудоемким, прооставаться целых два дня на их тевтонской земле.

Именно в таком пивном погребе Гёдше назначил мне деловое свидание. И должен сказать, что мой немецкий шпиончик выглядел ровно как будто родился рыскать по подобным углам. Платье наимоднейшего покроя не переменяло его лисичью наружность типа, живущего на подачки.

На скверном французском он незамедлительно задал мне вопросы о происхождении сведений, я уклонился, перевел разговор, упомянул свои гарибальдийские подвиги. Тот был приятно изумлен, потому что, сказал он, как раз пишет роман об итальянских сюжетах 1860 года. Роман почти завершен, название будет «Биарриц». На много томов. Но не одна Италия запланирована в романе: действие переместится в Сибирь, в Варшаву. В Биарриц, наконец. Рассказывал он ретиво и с азартом. По всей видимости, убежден, что строит Сикстинскую капеллу среди исторических романов. Я не совсем понял связь между разными линиями. Но похоже, речь шла о постоянной угрозе от трех злостных сил, которые скрыто управляют миром: от масонов, от католиков (они же иезуиты) и от евреев, причем евреи втираются и в ряды первых двух полчищ, посягая на чистоту протестантской тевтонской расы. Он что-то нес об итальянских происках (мадзинианцы – масоны). Потом рассказ перемещался в Варшаву, в которой масоны составляли заговор против России вместе с нигилистами. Масоны и нигилисты – подлейшие выродки среди славянских народов, какие только рождались спокон веков. И те и другие в значительной мере евреи. У тех и у других одинаковый внутренний строй, по образу баварских иллюминатов и карбонариев Высшей Венты: каждый из членов набирает новых девять, и они не знакомы между собой. Потом действие должно было снова свернуть в Италию вместе с пьемонтскими войсками и дойти вплоть до Обеих Сицилий. Полный бедлам. Свалки, схватки, предательства, покушения на честь аристократок, полукомические подвиги, какие-то ирландские легитимистки – смелые рыцарши плаща и шпаги, какие-то таинственные послания, запрятанные у лошади под хвостом, какой-то князь Караччоло, карбонарий и преступник, насильно овладевающий девицей (легитимисткой, ирландкой). Кто-то находил волшебное кольцо в виде сплетенных змей из окисленного зеленого золота, грызущих алый коралл. Кто-то пытался похитить сына Луи-Наполеона. Описывалась битва под Кастельфидардо, где геройские сыны Германии проливали кровь за понтифика. Клеймилась welsche Feigheit: Гёдше выразился по-немецки, чтоб не обидеть меня, но я смог перевести, речь шла об общеизвестной «трусливости латинских рас». Фабула романа становилась мудреней, а мы еще не добрались до финала первого тома.

По мере рассказывания у Гёдше все разгорались и разгорались его свинские глазки, текла слюна, он сам с собою смеялся на некоторые собственные выдумки. Как я понял – ждал от меня новых свежих сюжетцев о Чальдини, Ламармора и прочих пьемонтских генералах, а также, естественно, о гарибальдийцах. Но так как в его кругу принято за сведения платить, я не посчитал уместным выдавать ему так вот, забесплатно, интересные гарибальдийские фактики. К тому же о многих из тех, что я знал, предпочтительней было помолчать.

Я думал: этот человек в чем-то сильно ошибается. Нельзя никогда создавать опасность с тысячью разных лиц. У опасности должно быть одно-единственное лицо. Иначе публика отвлекается. Обличаешь евреев – на здоровье тебе, обличай, но не втягивай в это дело ирландцев, неаполитанских князей, пьемонтских генералов, польских патриотов и русских нигилистов. Больно суматошно выйдет. Зачем вот так разбрасываться…

Интересно, что, помимо разговоров о романе, Гёдше был одержим только одной идеей фикс – по части евреев. Надо же! Как раз матерьяльчик по евреям я привез сюда в Германию, чтобы попробовать продать ему.

Ну, он оповестил меня, что пишет не для денег и даже не в надежде на земную славу, а в намерении оградить германскую нацию от грязных иудейских козней. – Вернемся к словам Лютера. Лютер говорил, что евреи злобны, ядовиты и окаянны до мозга костей. Много веков они были для христиан бичом, чумою. И продолжили быть тем же в Лютеровы времена. Они, по Лютеровым словам, вероломные змеи, мстительные, губительные, дьяволово отродие, жалят и вредоносят потаенно, не имея возможности гадить открыто. От них единственное спасение – schä rfe Barmherzigkeit.

Он не знал, как перевести, но я догадался: «страшное милосердие». И что на самом деле Лютер имел в виду как раз полное немилосердие. Следовало поджигать синагоги, а то, что не сгорает, должно было быть завалено, чтобы никто и никогда не смог найти даже камня от тех построек. Уничтожать дома их, загонять их в коровники, как цыган, отбирать у них талмудические тексты, в которых проповедуется одна сплошная ложь и содержатся проклятия и ругательства. Воспретить им ростовщичество, конфисковать у них все имущество, золото, наличные, драгоценности, в руки молодым мужчинам из их племени вложить лопаты с топорами, а женщин принудить к прялке и веретену, хихикал Гёдше, Arbeit macht frei, только работа освобождает. Окончательным решением, по Лютеру, было бы их тотальное искоренение из Германии. Словно бешеных собак. – Но не прислушиваются к Лютеру, – заключил Гёдше. – До сих пор не прислушались. Дело в том, что хотя со старинных времен неевропейские расы почитаются уродливыми, поглядите хоть на негров, которых и сейчас принято считать животными, – до сих пор не разработано научных критериев, позволяющих отделить высшую расу от низших. Ну, теперь мы знаем, что самый высокий уровень развития среди человеческих существ достигнут белой расой. А в белой расе образец высочайшей зрелости – германская раса. Но соседство евреев постоянно угрожает чистоте этой расы. Поглядите на греческую статую. Что за чистота линий, красота пропорций. Не случайно такую красоту обычно роднили с добродетелью. Человек красивый почитался человеком достойным. Это применяется ныне к героям нашей тевтонской мифологии. Представьте, что скульптурный лик Аполлона искажается иудейской примесью, кожа смуглеет, глаза тускнеют, нос становится хищным, туловище скрючивается. Гомер таким изображал Терсита, олицетворение низости. Христианская легенда, в которой множество следов первобытного иудаизма (в сущности, она ведь создана Павлом, азиатским евреем, сегодня бы сказали о нем – турок!), уверяла нас, будто все на земле расы идут от Адама. Нет! Отрешась от исконного звероподобия, люди выбирали различные дороги. Вернемтесь же на место, где дороги разделились. То есть к национальному истоку нашего народа. Отряхнем с себя бредни французских просветителей с их космополитизмом и с их эгалитэ-фратернитэ! Да славится дух новых времен. То, что сейчас зовется в Европе «Обновлением» (Рисорджименто), применительно к народам это – зов первоначальной чистой расы. Однако и термин и задача эти применимы только к германской расе. Смех, что в Италии восстановление исконной красоты воплощается в кривоногом Гарибальди, в коротышке-короле и в пузатеньком Кавуре. Что поделаешь, римляне ведь тоже образцы семитической расы.

– Римляне?

– Вы Вергилия не читали? Римляне ведут начало от троянца, то есть от азиата. Семитская миграция извратила дух древних италийских народов. Вы можете видеть, что произошло с кельтами: они романизировались, они теперь французы, а значит, латинцы. Одни только германцы смогли соблюсти чистоту, не испортились. Они сумели ослабить могущество Рима. Но, в конце концов, превосходство арийской расы и неполноценность еврейской, а также неизбежно и латинской проявляется, например, в их достижениях по линии искусств. Ни в Италии, ни во Франции не родились Бах, Моцарт, Бетховен, Вагнер. Гёдше сам не сильно походил на тот тип арийского героя, которого нахваливал. Наоборот, если сказать по правде (но мы что, обязаны всегда говорить по правде?), он с виду смахивал на обжористых и блудливых иудеев. Однако следовало принимать его, каким он был. Принимали же его те службы, которые, по идее, должны были выплатить мне вторые двадцать пять тысяч франков. И все же я не удержался от пустякового ехидства и спросил-таки: а считает он себя представителем высшей, аполлонической расы? Он зыркнул на меня пристально и ответил, что принадлежность к некоей расе выражается не в физической видимости, а прежде всего в духовном аспекте. Еврей остается евреем, даже если по прихоти природы – как бывают шестипалые дети и бывают женщины, способные умножать в уме, – рождается блондином и голубоглазым. Ариец – это ариец, если в нем присутствует дух арийского народа. А волосы могут у него быть и темными. Однако после этого вопроса его неукротимый пыл вроде поутих. Он замялся, замолчал, вытер пот со лба большим, в бордовую клетку утиральником и спросил, где же принесенный мной документ, ради которого мы оба здесь. Я подал стопку бумаг. На фоне давешних разглагольствований, полагал я, этот текст вообще сшибет его с ног. Если его правительство намеревается ликвидировать евреев по Лютерову рецепту, моя история пражского погоста как будто специально создана, чтобы вся Пруссия заволновалась по поводу предположительного еврейского заговора. Но он почему-то уперся глазами в документ, потягивая пивко, многократно наморщивая лоб, щурясь так, что в конце концов становился неотличимым от монгола, а потом неожиданно произнес свой вывод:

– Не знаю, интересует ли это нас. Здесь сказано то, что нам и раньше было хорошо известно. Об иудейском заговоре. Подмечено, я допускаю, неплохо. Или неплохо выдумано.

– Прошу вас, Гёдше! Я вам ведь тут не фальшивку вcучиваю!

– Да я и не говорю это. Но у меня есть обязательства перед лицом всех тех, кто меня оплачивает. Нужно продемонстрировать подлинность этого документа. Я понесу его на рассмотрение господина Штибера и подведомственного ему бюро. Оставьте все и, если вы желаете, можете возвращаться в Париж. Ответ получите через несколько недель.

– Как так, полковник Димитрий дал мне понять, что договорено…

– Не договорено. На данный момент еще ничего не решено. Я сказал: оставьте документ у меня.

– Буду откровенен, господин Гёдше. То, что вы держите сейчас, это оригинал. Оригинал, понимаете? Его ценность в содержании, естественно, но и в немалой степени еще – в факте, что содержание имеет форму оригинальной рукописи, созданной в Праге в скором времени после собрания, которое описано здесь. Я не могу позволить, чтобы этот документ обращался вне моей сферы доступности. Как минимум пока мне не передана обещанная денежная компенсация.

– Вы чересчур подозрительны. Ну хорошо, закажите себе еще пару пива и предоставьте мне хотя бы один час, я перепишу этот текст. Вы же сами сказали, что ценность в содержании. Намеревайся я облапошить вас – воспроизвел бы по памяти, и вся недолга. Могу заверить, что запоминаю прочитанное, как правило, почти дословно. Но я тем не менее намерен показать документ господину Штиберу. Поэтому позвольте мне переписать его. Оригинал был доставлен вами. И с вами же отсюда этот оригинал возвратится назад. Мне нечего было возразить. Я осквернил свое нёбо несколькими отвратными тевтонскими сосисками. Я выпил много пива. И вынужден даже отметить, что пиво немецкое иногда способно равняться по качеству с французским. Гёдше тем временем внимательно переписывал слово за словом. Расставались мы холодно. Гёдше дал мне понять, что счет придется платить пополам. Даже более того, он отметил, что я выпил пива больше и съел закуски больше. Он обещал, что решение будет выслано в течение нескольких недель, и предоставил мне раскаляться от бешенства. Весь этот долгий путь я проделал зря. За собственный счет. И не увидев ни талера из гонорара, уже согласованного с полковником Димитрием.

Ну и дурак, твердил я. Димитрий превосходно знал, что Штибер ничего не заплатит. Так что он просто получил мою работу за полцены. Прав был Лагранж, нечего сказать, прав. Не следовало так с кондачка доверяться русским. А может, я много запросил? И хорошо еще, что получил половину?

Я был, конечно, убежден, что немцы никогда о себе знать не дадут. И точно, проходил месяц за месяцем, а новостей от них не было никаких. Лагранж, которому я поверил свои печали, снисходительно хмыкнул: – Они сомневаются в нас, что поделаешь. Имеют право. Мы ведь действительно не святые.

Я, однако, не находил себе места. Моя история о пражском погосте была слишком удачной, чтоб позволить ей без толку запропасть в Сибири. Ее можно было б и иезуитам продать. Ведь первые настоящие обличения евреев и первые мысли о международном заговоре были высказаны именно иезуитом, Баррюэлем. К тому же не кто иной, как мой дед, прислал то письмо, которое, несомненно, привлекло к себе внимание высших чинов управления орденом иезуитов.

Единственный ход от меня к иезуитам – это мог быть аббат Далла Пиккола. Сводил меня с аббатом в свое время Лагранж. Поэтому к Лагранжу я и обратился. Тот ответил: передаст аббату, что я его разыскиваю. И действительно, в достаточно скором времени аббат постучался ко мне в магазин. Я познакомил его, как выражаются в мире торговли, с моим рестантным товаром. Он, кажется, был заинтересован.

– Естественно, я должен проверить ваш документ и показать его кое-кому в Обществе Иисуса. Кота в мешке они не захотят покупать. Надеюсь, что вы доверяете мне и дадите мне его ненадолго. Из рук моих ничто не выйдет и не пропадет, уверяю вас. Перед лицом достопочтенного священника упираться и противиться я не мог.

Через неделю Далла Пиккола снова явился ко мне в магазин. Мы поднялись в бюро, я предложил угостить его чем-нибудь. Но вид у него был не дружеский, нет.

– Симонини, – сказал он. – Вы меня за простака, что ли, приняли? Хотели выставить поддельщиком перед Обществом Иисуса? Чтоб я лишился всех тех связей, которые налаживал столько лет?

– Ах, ваше преподобие, не понимаю, о чем вы…

– Вы это дело бросьте. Подсовываете мне якобы секретный документ. – И он швырнул на стол сочиненный мной рапорт о собрании в Праге. – Я думал запросить изрядную цену у иезуитов. А они на меня глядят как на олуха и вежливо меня оповещают, что мой сокровенный документ был недавно опубликован. И что вовсе он не документ, а беллетристика, отрывок из «Биаррица», романа какого-то Джона Ретклиффа. Слово в слово, слог в слог. – Тут на стол шлепнулась и книга. – Вы, конечно, знаете немецкий, прочитали свеженький роман, обнаружили в нем историю ночного собрания на кладбище в Праге. И выдали какую-то фантазию за реальный факт. С наглостью завзятого плагиатора, даже не подумав, что по эту сторону Рейна кто-то может знать немецкий язык…

– Погодите, я, кажется, понимаю, как это…

– Да что тут понимать, не понимать! Выбросить бы эти бумажонки на помойку и послать вас к черту; но я дотошен и мстителен. Знайте же – я сообщу вашим друзьям из секретной службы, что вы за птица, чтоб они не доверяли вашим справкам. Почему я предупреждаю вас об этом? Не из корректности. Перед таким, как вы, субчиком никто не должен отчитываться. А потому, что если тайные службы постановят, что вам полагается штык в спину, вы должны знать, откуда исходила инициатива. Что за месть, если убиваемый не знает, что убиваешь его ты?

Мне было ясно, что произошло. Этот поганец Гёдше (а Лагранж говорил ведь мне, что тот печатает романы-фельетоны под псевдонимом Ретклифф) даже не думал передавать мой документ в комитет Штибера. Он рассудил, что тема подойдет в его роман и дышит тем же антииудейским пылом. Он завладел рассказом о реальных фактах (по крайней мере тем, что счел рассказом о реальных фактах) и вставил его в окантовку своего вымысла. Лагранж, отдать должное, рассказывал мне, что этот пройдоха отличается в подделке документов. Пойматься с такой наивностью на удочку афериста! Вот что преисполнило меня неописуемой ярости.

Но ярость мешалась и со страхом. Когда Далла Пиккола упомянул о штыке в спину, он, может быть, просто выразился метафорой. Но у Лагранжа разговоры были короткие. В секретных службах, когда кто-то становится неудобен, его устраняют. А тут, представим, этот кто-то публично попался как поставщик беллетристического вздора в качестве тайной информации. И выставил секретные службы в дурацком виде перед иезуитами. Кому такой неудобный сотрудник нужен?

Вот что сулил мне аббат Далла Пиккола. И не было смысла пытаться ввести его в настоящее положение дел. Ни по каким резонам он верить мне, конечно, не согласился бы. Он же не знал, что я позволил списать свой документ Гёдше перед тем, как этот плут закончил книгу. Аббат знал, напротив, что к нему-то документ пришел, уже когда книга Гёдше была напечатана.

Положение обрисовывалось безысходное.

Если только не заткнуть глотку аббата. Я рванулся почти интуитивно. На столе у меня есть массивный чугунный подсвечник. Я занес его над собой и толкнул Далла Пиккола к стене кабинета. Тут он вытаращил глаза и просипел: – Вы же не станете меня убивать… – К сожалению, стану, – отвечал я.

Я действительно сожалел, но пришлось действовать по необходимости. Удар получился сильным. Аббат упал, между его выкаченных зубов засочилась кровь. Я глядел на покойника, не ощущая вины. Он ведь сам напросился, если подумать.

Нужно было только убрать с глаз неуместное мертвое тело.

Когда я покупал магазин и квартиру над ним, хозяин показал мне, что в полу кухни был врезан какой-то люк. – Под ним ступеньки, – сказал он. – Поначалу вам совсем не захочется спускаться, такая оттуда вонь. Но быть может, иногда оно и окажется удобно. Вы приезжий, здешней истории не знаете. В давние времена нечистоты выливали на улицу. Был и закон – кричать «Поберегись!», прежде чем выхлестнуть ночной горшок в окошко. Но они кричать ленились, просто выливали. Кому не повезло – хуже для него. Пришло время, на улицах устроили открытые стоки. Потом эти стоки перекрыли сверху. Получилась примитивная канализация. А ныне барон Оссман строит наконец-то приличную канализационную систему в Париже. Она в основном применяется, надо сказать, для вывода жидких отходов. А экскременты попросту падают в выгребные ямы под домами, конечно, если труба под вашим сиденьем не закупорена. Периодически это скопище кала вычерпывается и вывозится на крупные свалки. Но сейчас будут вводить систему tout-à -l’é gout, то есть спускать в большие канавы не только сточные воды, но и все виды твердых и жидких нечистот и бытовой мусор. Ради этой цели около десяти лет назад был издан декрет, предписывавший хозяевам домов выводить из каждого дома галереи к большому навозному трубопроводу. Эти выводные галереи должны быть по меньшей мере шириной по метру тридцати. Такая отходит и от нашего дома… Она поуже и пониже законной нормы, но что кому за дело. Галереи диаметром по метру тридцати копают владельцы домов на Больших бульварах. А что мне, с домишкой в ненужном тупике? Никто не станет проверять, вынесли ли вы свой мусор в правильное место. Поскольку вы не захотите, вестимо, месить ногами скверну, можете кидать мусор вниз с этой самой лестницы, дожидаясь, что в какой-нибудь дождливый день туда зальется вода и смоет. С другой стороны, доступ к подземным галереям окажется, может быть, полезен. В наши с вами времена каждые двадцать или десять лет в Париже случается революция. Запасные пути отступления – не помеха. Как любой здешний житель, вы читали недавно вышедший роман «Отверженные» и помните, что герой там убегает по канализации и раненого друга несет на плечах. Так что вы понимаете, о чем я.

Сюжет Гюго я, любитель романов с продолжением, знал хорошо. Не то чтобы я желал повторить его буквально. И вообще не знаю, как герой мог все-таки там расхаживать. Может быть, в других районах Парижа подземные галереи повыше и попросторнее. Та, что под тупиком Мобер, наверное, была позапрошлого века. Даже просто спустить труп Далла Пиккола со второго этажа в магазин, а из магазина в подвал было нелегко. Спасибо хоть он был собою недоросток, горбатенький и испитой, сподручный для таскания. И тем не менее со ступенек в подвал его пришлось не сносить, а скатывать. Спустился осторожно и я, не разгибаясь оттащил его в теснейшей трубе на несколько метров, чтобы гнил не прямо под моим домом. Одной рукой я тащил его за лодыжку, другой высоко поднимал фонарь. К сожалению, не имел третьей затыкать нос.

Это впервые мне приходилось убирать труп устраненного мной человека. Убив Ипполито Ньево и убив Нинуццо, лично я ничего не прятал, хотя, как выяснилось, в случае с Нинуццо лучше бы спрятал. В первый раз, я имею в виду, в Сицилии. Теперь я начинал понимать, что самый критичный момент в любом убийстве – уборка трупа. Потому священники и не советуют убивать. Кроме как в сражениях, когда устранением мертвецов занимаются стервятники.

Проволок своего покойничка метров десять. Путешествовать с пастырем на прицепе среди экскрементов, и не только своих, не самое приятное дело. А уж рассказывать об этом, и кому? Самому потерпевшему… Господи, что я пишу? Ну ладно. Подавив немало фекалий, я увидел какой-то луч вверху. Вероятно, это на углу тупика Мобер и улицы д’Амбуаз – тот самый водосточный колодец с решеткой.

Сначала я думал дотащить труп до общегородской трубы и доверить милосердию полноводного потока. Но второю мыслью было – милосердный поток отнесет тело куда пожелает, вероятно в Сену, и тогда кто-нибудь опознает дорогого усопшего. Правильная мысль! Сейчас, пиша эти строки, я вспомнил недавно читанную в газете статейку об очистном сооружении ниже Клиши, там из сит вынули за шесть месяцев четыре тысячи собак, пятерых телят, двадцать баранов, семь коз и семь свиней, восемьдесят куриц, шестьдесят девять кошек, девятьсот пятьдесят кроликов, обезьяну и боа-удава. Аббатов в статистике не имеется, но я бы мог добавить, чтоб вышло еще необычайнее. А вот оставив мертвяка на перекрестке, была надежда, что он не стронется с места. Под стенкой общегородской канавы – которая сильно постарше барона Оссмана – тянулся узкий карниз, на нем я упокоил свой труп. Миазмы, влажность – он разложится быстро. И будет неопознаваемый костяк. Учитывая также ничтожность своего переулочка, я мог ожидать, что никаких ремонтов затевать не начнут и никто до этого закута не дойдет. А если и найдут человеческие останки, пусть как хотят доказывают их происхождение. Любой убийца имел возможность спустить их в колодец на д’Амбуаз.

Потом я вернулся к себе. В романе Гёдше кто-то, верно Далла Пиккола, оставил закладку. Моего немецкого хватало понимать самую суть – естественно, не оттенки. Да. Это моя речь раввина на пражском погосте, добавлено только (у Гёдше явно был театральный вкус) несколько более богатое описание ночной сцены. У него первым на кладбище приходит банкир, некий Розенберг, в обществе польского раввина (ермолка, пейсы). Они нашептывают сторожу пароль – каббалистическое слово из семи слогов.

Затем является тот, кто в моем первоначальном варианте был повествователем. Привел его какой-то Лазали, обещавший дать тому поприсутствовать на сходке, имеющей место раз в сотню лет. Они переодеваются (накладные бороды, широкополые шляпы), а дальше все точно по моему тексту, слово в слово, не исключая и финала – с голубеньким светом, источающимся из гробницы, и силуэтами раввинов, уходящих в туман и в ночь.

Эта скотина использовала мой рапорт, нашпиговав его мелодрамными эпизодиками. Любую низость, но заработать два-три талера. Вот уж действительно, ни на волосок ни религии, ни морали в нашем обществе.

Именно то происходит, чего алчут эти самые евреи. Пойду-ка спать. Я запренебрег привычками скромного гастронома. И вино пить забросил… не считая несусветных количеств кальвадоса. И несусветно кружится голова. Ох, что-то я повторяю одни и те же слова. Надо спать. И поскольку, только кидаясь в сон без сновидений, я умею превращаться в аббата Далла Пиккола, мне хочется просто-таки поглядеть, как же удастся проснуться в облике кадавра, чьему умерщвлению я был и свидетелем и причиной.