О гражданской борьбе Педро Аршанжо Ожуобы и о том, как народ захватил площадь 3 страница

Убитого, Афонсо да Консейсана, он представил как бедного труженика, уважаемого соседями, не способного причинить зло кому бы то ни было. «Афонсо зашел в дом обвиняемого на минутку поболтать о том о сем и пал жертвой этого сидящего перед вами маньяка. Взгляните на его лицо: никакого намека на раскаяние». Прокурор потребовал высшей меры наказания – тридцати лет тюремного заключения.

Нанять адвоката бедняге Зе было не на что. В тюрьме он мастерил из рога гребешки, заколки, выручал за них мелочь, только на сигареты. Касула поступила служанкой к племянницам покойного майора Пестаны, в поместье которого она родилась. Майор был для нее символом доброты и великодушия: «Пока жив был майор, я беды не знала, он такой был хороший человек!» Видно, и Зе да Инасия был не так уж плох, ведь она не бросила его, ходила по воскресеньям на свидание в тюрьму, подбадривала его, обнадеживала: «Вот будет суд, и ты, бог даст, выйдешь на волю». – «Да, но где взять денег на адвоката?» – «Судья мне сказал, что он сам тебе назначит защитника, так что можешь об этом не беспокоиться».

Защитник ex oficio, доктор Алберто Алвес, сидя за столом защиты, в нетерпении грыз ногти. Дела он даже не раскрыл, а все его мысли были о том, что свою жену, кокетливую Одету, он вынужден был оставить в компании Феликса Бордало, этого скота, с которым она явно флиртовала. Сейчас, видно, уже вовсю целуются, а он ничего не может предпринять, они ему наверняка наставят рога, пока он торчит здесь, в суде, и защищает преступника. Достаточно взглянуть на лицо подзащитного, на форму его черепной коробки, чтобы согласиться с прокурором: такой зверь на свободе опасен для общества. Неужто Одета? … Ясное дело, так оно и есть, не первый раз, вспомнить хотя бы Дилтона. Ее клятвы в верности стоят не больше, чем уверения в невиновности этого изобличенного преступника, убийцы, который сидит понурившись: ни она, ни он не в силах совладать с собственной природой. Дерьмовая жизнь!

Защита была совершенно бездоказательна и беспомощна. Доктор Алвес ничего не отрицал, ничего не оспаривал, просил только снисхождения при определении меры наказания. «Он будто помощник прокурора», – подумал про себя судья, доктор Лобато, вынося приговор – тридцать лет тюрьмы: присяжные потребовали высшей меры наказания.

– Разве вы не намерены подавать апелляцию? – спросил судья защитника, возмущенный его безразличием. – Мне кажется, это ваша обязанность.

– Апелляцию? Да, разумеется. – Если бы не замечание судьи, адвокат об этом и не вспомнил бы. – Я обжалую приговор в Верховном суде.

И вот вторичное слушание дела, трижды откладывавшееся из-за отсутствия официального защитника, началось. За столом защиты – Дамиан де Соуза.

Прокурор был другой. Бакалавр Аугусто Лейвас, подобно доктору Алберто Алвесу на первом процессе, входя на трибуну обвинения, думал о женщине, но не как ревнивый муж-рогоносец, а как счастливый любовник. Марилия уступила наконец, и прокурор видел весь мир в розовом свете. Темная кожа Зе да Инасии не навела его на мысль о предрасположенности к преступлению, он не стал измерять череп обвиняемого по системе Ломброзо. Обязанность обвинителя он выполнил, но думал в это время совсем о другом – о прелестях Марилии: как хороша она в своем бесстыдстве, когда сидит обнаженная на кровати!

Судья, который совсем не был уверен в способностях назначенного на скорую руку официального защитника, облегченно вздохнул, услышав вялую обвинительную речь, и решил, что срок можно будет сократить до восемнадцати или даже двенадцати лет, а то, чего доброго, и до шести, какой бы слабой ни оказалась защита в лице юного Дамиана.

Однако случилось так, что дебют Дамиана де Соузы на трибуне защиты стал самой крупной сенсацией года, об этом событии еще долго толковали в юридических кругах, на следующий день о нем сообщили газеты. В дальнейшем газетные заметки неизбежно сопровождали выступления Дамиана де Соузы до конца его жизни.

Мануэл де Прашедес шел мимо Дворца правосудия, увидел толпу, спросил, в чем дело, ему сказали, что выступает новый адвокат, совсем молоденький, а на трибуне стоит всех остальных! Мануэл зашел послушать. Речь Дамиана как раз близилась к своей кульминации. Добродушный гигант в конце концов не удержался, зааплодировал, крикнул «браво» и был выдворен из судилища.

Впрочем, судье не раз пришлось браться за колокольчик, требовать тишины, угрожать, что прикажет очистить зал, но он и сам улыбался. Давно не было такого шумного и бурного заседания.

Что можно сказать о речи Дамиана в защиту Зе да Инасии? В ней смешалось все: душещипательный роман, греческая трагедия, комикс и Библия; в нужном месте защитник упомянул и одно из постановлений «достопочтенного судьи, корифея права, доктора Сантоса Крууса». Содержание речи сводилось к тому, что добрейший Зе да Инасия совершил вынужденное преступление, спасая честь семьи и свою собственную жизнь от посягательств вероломного злодея, Афонсо Матюгальщика. Перед вами на скамье подсудимых – жертва несчастного стечения обстоятельств, любящий супруг, человек труда в подлинном смысле этого слова, несший под палящим солнцем тяжкий крест в виде чемодана, дабы в поте лица своего – и не только лица, господа советники, но всего тела, ибо чемодан турка весит полтонны, – снискать пропитание обожаемой супруге. В один прекрасный день этот честный и благородный гражданин открыл врата своего сердца и своего дома ядовитой змее, Афонсо Матюгальщику, прозвище которого говорит само за себя, господа присяжные заседатели: у кого скверна на языке, у того она и в душе. Хищная гиена, отъявленный пьяница, этот развратник и насильник задумал украсть у Зе да Инасии любовь жены, запятнав позором его домашний очаг. Чем не греческая трагедия, господа, вы только вообразите себе: возвратившись домой после дня тяжкого труда – он трудился даже в воскресенье, – Зе да Инасия видит сцену, достойную пера Данте: несчастная Касула отбивается от злодея, который, схватив кухонный нож, пытается силой овладеть ею, поскольку эта достойная женщина с гневом отвергла его гнусные притязания. Зе да Инасия бросается на помощь жене. Завязывается борьба, и Зе да Инасия, защищая честь семьи и собственную жизнь, убивает ядовитую змею.

Дамиан разводит руками и вопрошает:

– Господа члены Кассационного совета, вы сами мужья и отцы, люди чести, ответьте мне: кто из вас остался бы безучастным, если бы, придя домой, увидел, что жена бьется в руках злодея? Кто? Я уверен – никто!

Тут он указал на Касулу, сидевшую в зале:

– Вот она, господа присяжные заседатели, главная жертва! У несчастной чувствительная душа, и, перед тем как идти на суд, она выпила рюмку-другую кашасы, дабы найти в себе силы выслушать оскорбительные обвинения в адрес своего мужа, ведь первый процесс был для нее сплошным кошмаром. Вот она, господа присяжные заседатели, несчастная и святая супруга, утопающая в слезах, она взывает к вашей справедливости. А я прошу свободы моему подзащитному, свободы!

Вот тут Мануэл де Прашедес и крикнул «браво». Ущемленное самолюбие и боязнь утратить едва завоеванную репутацию заставили прокурора потребовать у секретаря материалы дела и выступить в прениях сторон. Ссылаясь на статьи законов, на юридические труды и материалы следствия, он взялся за обвинение всерьез – не мог же он уступить этому юнцу, который не был даже студентом юридического факультета, посыльному стряпчих, мальчику на побегушках у секретарей, бог знает кому! Он попытался восстановить истину, опровергнув нелепую версию, но было слишком поздно. Все присяжные уже оказались во власти Дамиана, аптекарь Филомено Жакоб плакал навзрыд. В зале – море слез, как отметила на другой день газета «Гарде».

Кассационный совет единогласно постановил освободить обвиняемого. Судье Сантосу Крусу осталось лишь сформулировать решение суда и выпустить обвиняемого на волю. «Я и сам чуть не расплакался, со мной такого еще не бывало, – сказал достопочтенный судья обескураженному прокурору. – Я выправлю ему документ на звание адвоката без университетского образования, и у бедных всегда будет защитник».

Вот как Дамиан получил звание. Не было ни кольца, ни диплома, ни групповой фотографии, ни портрета, ни мантии, ни шапочки, ни куратора, ни сокурсников – один он, сам по себе. Когда заседание суда было закрыто, многострадальная Касула, которая, как бы там ни было, любила своего мужа и уже не чаяла увидеть его на свободе, подошла к безусому защитнику и поблагодарила:

– Храни вас господь, сеу майор!

Почему «майор»? То было ведомо ей одной, но только с тех пор и остался за ним этот титул – майор Дамиан де Соуза.

– Можно войти, крестный?

Услышав знакомый голос, Педро Аршанжо сунул типографские гранки под книги.

– Это ты, Тадеу? Входи.

За окном сыпал дождь, мелкий, бесконечный, нагоняющий тоску.

– Какими судьбами? Случилось что-нибудь?

Закончив образование, Тадеу сразу же поступил на строительство железной дороги Жагуакуара – Жекье младшим инженером. Скромный оклад, работа в трудных условиях. Юноша, однако, предпочел отправиться в глушь и заниматься делом, вместо того чтобы протирать штаны в Техническом управлении и дожидаться теплого местечка в муниципалитете столицы штата. Не для того он учился.

– Мне надо с вами поговорить, крестный.

С кровати доносилось ровное дыхание Розалии. Аршанжо встал со стула и пошел прикрыть пышную наготу молодой женщины. Она заснула с улыбкой на устах, согретая теплом нежных слов, таких желанных, таких нужных. Десять с лишним лет назад, когда ей едва минуло семнадцать, нахальный Роберто, сын полковника Лоурейро, взял ее за подбородок и сказал: «Красавица, ты уже годишься в постель». После сына был отец. Полковник купил ей платье и дал немного денег. Она поселилась в Алагоиньясе, в пансионе, и пошла по рукам. В Баию приехала с каким-то коммивояжером, Педро Аршанжо встретил ее на Террейро Иисуса, где она покупала апельсины. Только сойдясь с ним, Розалия поняла, что она человек, а не вещь, не подстилка.

– Мне надо поговорить с вами, крестный, – повторил Тадеу. – Я пришел просить вашего совета.

– Пойдем погуляем. – Аршанжо ощутил тяжесть на сердце. Ему вспомнилось гаданье в день выпуска Тадеу: хлопоты, дальняя дорога и сердечная тоска.

Они медленно пошли по переулку вверх мимо «Лавки чудес», мельком увидели Лидио Корро, занятого набором и наставлением ученика. Тадеу говорил, Аршанжо слушал понурившись. Совет? Какой тут совет, если ты все уже решил и даже заказал билет на пароход?

– Советовать тебе я не стану, да ты не за тем и пришел. Но думаю, ты правильно делаешь. Мне тебя будет не хватать. Очень. Но удерживать тебя я не могу.

Тадеу решил уволиться со строительства железной дороги и ехать в Рио-де-Жанейро, где он войдет в группу инженеров, которая под руководством Пауло де Фронтина занимается реконструкцией столицы страны, превращая ее в современный город. Приглашением туда он был обязан профессору Бернару, дружному с Фронтином. Будучи в Рио, профессор рассказал, что есть у него молодой протеже, который талантлив, прилежен и честолюбив и мог бы принести немалую пользу, работая в группе знаменитого инженера. «Присылайте парня, мне нужны молодые и способные работники».

– Для меня это шанс, крестный. В Рио есть где развернуться. А здесь в конце концов не пойдешь дальше Управления дорожного строительства. Я же не для того учился, чтобы стать чиновником, торчать за письменным столом ради мизерного жалованья да мечтать о местечке потеплее. Другое дело – юг, там можно сделать настоящую карьеру, тем более если работать с таким человеком, как Фронтин. Не каждому улыбается подобный случай. Профессор Бернар доказал, что он настоящий друг.

– И это все, Тадеу? Тебе не о чем больше рассказать, нечем поделиться? – Местре Аршанжо знал, что главное еще не сказано. Тадеу искал нужные слова, нужный тон.

– Говори, сынок.

Педро Аршанжо почти всегда называл Тадеу по имени, порой даже присовокупляя и фамилию: Тадеу Каньото. Не имел обыкновения в разговоре с ним употреблять свои излюбленные словечки: «мой милый», «дружище». Редко, крайне редко говорил ему «сынок».

– Крестный, я люблю сестру моего соученика. Вы его знаете, я как-то его вам представлял, это Астерио, тот, что выступал от имени выпускников, помните? Сейчас он в Соединенных Штатах, поехал на два года стажироваться при каком-то университете. Семья очень богатая.

– Белокурые локоны, прозрачная кожа и большие глаза.

– Вы знаете ее, крестный?

– А как смотрит на вашу любовь эта семья белых богатеев?

– Никто ничего пока не знает: только я да она, теперь еще и вы. То есть…

– Забела…

– Она вам сказала?

– Не беспокойся, ничего не говорила. Она им родственница?

– Нет, не родственница, но они знакомы. Ну, в общем, бабушка моей Лу – ее имя Луиза, но все зовут ее Лу – в молодости была подругой Забелы и иногда заходит к ней вспомнить прошлое. Через нее и Лу знакома с Забелой, навещает ее. Но в семье никто ничего не знает, и я не хочу, чтоб знали, по крайней мере сейчас.

– А почему ты не хочешь? Боишься, что родители не согласятся?

– Из-за того, что я мулат? От ее родичей всего можно ожидать, не знаю, что будет, когда все откроется. Пока они со мной хороши. А вот как будет дальше, предсказать не берусь. Мать Лу кичится благородным происхождением, бабушка, подруга Забелы, – еще того пуще. Забавно иногда получается, когда дона Эмилия, мать Лу, обзовет служанку «черномазой свиньей», и тут же – бестактный взгляд в мою сторону, мол, это к вам не относится. Но я не потому пока держу свои намерения в тайне, вы научили меня гордиться цветом моей кожи. Просто я не хочу идти с пустыми руками в дом богачей просить в жены их дочь. Если мне откажут из-за того, что я мулат, я буду знать, что мне делать. Но если они отвергнут меня под предлогом, что я не в состоянии содержать семью, какие у меня основания возражать? Никаких, верно ведь?

– Ты прав.

– Уеду в Рио, примусь за работу. Я не тупица и сумею стать хорошим специалистом. Меня берут в группу, составленную из лучших инженеров страны. Думаю, года через два, максимум через три, у меня будет солидное положение. Вот тогда-то я и смогу постучаться в дом Лу, у меня будет что ей предложить. К тому времени и Астерио вернется из Соединенных Штатов, он может оказаться сильным союзником, поддержать в нужный момент. Вы ведь знаете, я часто ходил к нему, занимался с ним. Астерио говорит, что без моей помощи не осилил бы курса. Он мне друг.

– Сколько девушке лет?

– Скоро будет восемнадцать. Когда я на первом курсе познакомился с Астерио и он привел меня к ним в дом, Лу было всего двенадцать лет, подумать только. Мы давно уже полюбили друг друга, но лишь в прошлом году объяснились и поклялись.

– Поклялись?

– Да, крестный! Настанет день, когда мы поженимся. Непременно! – почти с угрозой вымолвил юноша сквозь зубы.

– Почему ты думаешь, что она станет тебя дожидаться?

– Потому что она любит меня, а породы она упрямой. Такие люди когда чего захотят – от своего не отступятся. Лу вся в отца, никогда назад не повернет. Знаете, полковник Гомес чем-то напоминает мне вас. Во многом вы совсем разные, но в чем-то схожи. Когда-нибудь я вас с ним познакомлю.

– Чувствуешь ли ты себя готовым твердо стоять на своем, что бы ни случилось? Возможно, тебе придется трудно, Тадеу Каньото, да и опасности не миновать.

– Разве я не ваш воспитанник, ваш и дяди Лидио?

– Когда уезжаешь?

– Сегодня же. Пароход отходит вечером, билет я уже взял.

Вечером Педро Аршанжо и Лидио Корро пришли на пристань проводить Тадеу. Юноша заходил попрощаться к Гомесам, и они оставили его обедать. Потом он обежал всех друзей. Маже Бассан подарила ему ожерелье из гладких бусинок и амулет – фигурку Шанго. Забела, измученная ревматизмом, уже едва могла двигаться, но изъявила желание проводить его на пристань. Тадеу воспротивился: оставайтесь в постели, читайте себе своих поэтов. Забела состроила гримасу: вот как приходится доживать век женщине, у ног которой был весь Париж. В последнюю минуту на пристань пришли Мануэл де Прашедес и Манэ Лима, они только что узнали об отъезде Тадеу. Второй гудок поторопил отъезжающих.

Прощание было торжественным – путь такой дальний, трудный, Рио-де-Жанейро бог знает где. Аршанжо не выдерживает, открывает свой секрет:

– Я тебе не говорил, хотел сделать сюрприз. Книга почти напечатана, скоро выйдет.

По взволнованному лицу юноши разливается радость, такая же, как десять лет назад, в годы ученичества, тени исчезают.

– О крестный, вот это новость! Пришлите мне сразу же, как выйдет, несколько экземпляров, я их распространю в Рио.

Третий гудок, стюард звонит в колокольчик: провожающие – на берег, отъезжающие – на борт, пароход отходит. Минута объятий и слез, трепещущих на ветру платков. Четверо друзей спускаются на причал, стоят группкой среди гигантских кранов. Вдруг они видят, как Тадеу стремительно сбегает по трапу. Грустная девушка с белокурыми локонами пытается разглядеть кого-то на юте, но как это сделать, если большие глаза затуманены слезой, а вокруг столько народу? «Тадеу!» – жалобно зовет она, голос ее тонет в прощальных приветствиях. Он подбегает к ней запыхавшись. Бесконечную и краткую секунду они молча смотрят друг на друга, окруженные любопытной толпой, потом он целует ей руку и делает шаг к пароходу. «Тадеу!» – кричит она в тоске и, забыв про окружающих, приникает к нему. Разомкнув ее объятья, Тадеу прыгает на трап – прощай!

Пройдя песчаный бар[81], пароход выпускает белое облачко – прощальный гудок. Трепещет платок на ветру: прощай, любовь моя, не забывай!

Мало-помалу причал пустеет, в тени сгустившихся сумерек – только Аршанжо и Лу.

– Педро Аршанжо? – Девушка протягивает тонкую, в голубых прожилках руку с длинными пальцами. – Я – Лу, невеста Тадеу.

– Невеста? – улыбается Педро Аршанжо.

– Пока это тайна. Он сказал, вы знаете.

– Вы совсем еще девочка.

– Мама каждый день предлагает мне женихов, говорит, пора замуж. – Девушка – страстный порыв, неудержимое пламя, смех ее звенит, как ручей в горах, светлый и чистый. – Когда я представлю ей моего жениха, она упадет в обморок, самый глубокий в ее жизни. – Еще шире раскрыв свои большие глаза, девушка смотрит в глаза Педро. – Не думайте, что я не понимаю, как трудно нам будет. Кому это знать, как не мне, это моя семья, но все равно вы не бойтесь.

– Я никогда таких вещей не боялся.

– Я хотела сказать: за меня не бойтесь.

Аршанжо в свою очередь пристально смотрит ей в глаза:

– Ни за вас, ни за него, ни за обоих вместе. – Тут лицо его расплывается в улыбке. – Не буду бояться, мое золотко.

– Завтра я уезжаю в поместье, можно повидать вас, когда вернусь?

– Когда захотите. Стоит только сказать Забеле…

– Вы и про это знаете? Я слышала, что вы чародей, колдун, это правда? Тадеу столько говорил о вас, рассказывал прямо чудеса. Прощайте, не сердитесь на меня.

Она потянулась к нему и поцеловала в щеку, на горизонте золотом и бронзой отливала полоска заката. «Тебя ожидает настоящий ад, моя девочка, готовься. Ты вся – сгусток чувств, пылающий костер».

Проходя по Ларго-да-Се мимо витрин испанского книжного магазина, что принадлежит дону Леону Эстебану, и книжного магазина «Данте Алигьери, как пышно именует свою лавку Джузеппе Бонфанти, Педро Аршанжо косится краешком глаза на переплеты «Африканские влияния на народные обычаи Баии», выставленные доном Леоном среди бразильских и иностранных новинок. Без малого двести страниц, название – красивыми синими буквами посередине обложки, а выше – имя автора курсивом, имитирующим факсимиле, местре Лидио называет этот шрифт курсивом-экстра. Возникшее было тщеславное чувство перебивается потоком нахлынувших воспоминаний, и местре Аршанжо в задумчивости продолжает путь: книга эта стоила ему десяти лет труда и ученья; чтобы написать ее, он должен был стать другим человеком, и теперь уже не тот, что прежде.

Дон Леон позволил себе роскошь выбросить деньги на ветер и купить по себестоимости пять экземпляров книги, два из них выставил в витрине – «Para ellos lo mas importante es ver el libro en la vidrieria»[82], – один экземпляр послал в Испанию другу, изучавшему антропологию. Так просто, для коллекции, а не ради ее научной ценности, откуда ей взяться, если книгу написал педель, зараженный вирусом научных изысканий. Этот вид помешательства гораздо более распространен, чем кажется на первый взгляд, в городе Баия полным-полно поэтов и философов, у дона Леона богатый опыт общения с такого рода авторами. Они каждый день приходят к нему в магазин, бледные, воинственные, небритые, а под мышкой у них рукописи: сонеты и поэмы, рассказы и романы, философские трактаты о существовании бога и предназначении человека на земле.

Изредка случается, что тот или другой из этих гениев раздобудет денег и изыщет способ издать свое «бессмертное творение» и тогда уж тотчас приносит его дону Леону для продажи. Из жертв бациллы литераторства и вируса наукомании дон Леон предпочитал поэтов, они обычно тихи и мечтательны, а вот философы – те легко возбуждаются, жаждут спасти мир и человечество своими оригинальными неопровержимыми теориями. Аршанжо потерял разум в постоянном общении с учеными мужами и помешался на антропологии и этнологии, но что-то в нем есть и от поэта, к тому же он – один из наиболее симпатичных представителей этой диковинной породы, бедняга достоин лучшей участи.

Дон Леон, будучи человеком знающим, начитанным, деликатным и любезным в обращении, нередко рекомендовал нужные книги литераторам и студентам. Его стараниями в моду вошли такие авторы, как Бласко Ибаньес, Варгас Вила, аргентинец Инхеньерос, уругваец Хосе Энрике Родо. Инхеньерос и Родо – для профессоров, Варгас Вила – для студентов, среди которых он был особенно популярен, Бласко Ибаньес – для самых благородных семей. Клиентура у дона Леона была разнообразна, отсюда и эклектичность его вкуса.

Судьи, высшие чиновники, профессора различных факультетов, видные журналисты – все сливки местной интеллигенции приходили к нему за книгами и за справками: дон Леон получал каталоги из Аргентины, Соединенных Штатов, из всех европейских стран. Выступал он и посредником в приобретении книг, которых не было в Бразилии, принимал на них заказы. Педро Аршанжо тоже пользовался его услугами, чтобы получить книги из Франции, Англии, Италии, Аргентины. Не раз случалось, что заказанная книга прибывала в момент столь частых для мулата денежных затруднений, и испанец всегда отдавал ее, не торопя с оплатой: «Quede con los libres, pague cuando le sea mas c& #244; modo»[83]!. – «Не беспокойтесь, дон Леон, до субботы заплачу». Дон Леон уважал мулата за аккуратность в платежах, опрятность в одежде, чистоплотность, вежливость в обращении – все это выгодно отличало его от большинства доморощенных философов, этих неотесанных мыслителей, шумных, плохо одетых, грязных и назойливых.

«Говорит не повышая голоса и выглядит прилично, а ведь тоже наукоман, тратит деньги, да еще какие, на зарубежные издания, которые неизвестны даже профессорам медицинского факультета», – подумал дон Леон, когда Педро Аршанжо принес ему свою книгу. «Muy bien, mis felicitaciones»[84]. В порыве великодушия купил пять экземпляров, два выставил на витрину, но листать злосчастную книжицу не стал, ибо не располагал ни досугом, ни настроением, чтобы читать смеха ради подобные компедиумы бредовых идей.

В противоположность порядку, царившему в испанском магазине – книги расставлены на полках сообразно с предметом и языком, авторы – по алфавиту, в глубине зала плетеные кресла для именитых покупателей, продавец – в крахмальном воротничке и при галстуке, – в лавке Бонфанти полный кавардак: груды книг на полу, прилавок завален, помещение слишком мало для шумных студентов, живописной литературной богемы, стариков – любителей фривольной литературы. Два нахальных, голодных на вид мулата, отпуская товар, позволяют себе разные шуточки. За кассой – Бонфанти, одетый в заношенный до лоска синий кашемировый костюм, он продает и покупает, голос у него пронзительный:

– Десять тостанов, если вас устроит.

– Но, сеу Бонфанти, я у вас же купил эту «Геометрию» в прошлый понедельник и заплатил за нее пять мильрейсов[85], – напоминал студент книготорговцу.

– Вы покупали новую книгу, а продаете подержанную.

– Подержанную? Я ее даже не открыл ни разу, какую взял, такую и принес. Дайте хоть два мильрейса.

– Книга, покинувшая прилавок, – это уже подержанная книга. Десять тостанов, и ни винтема[86]больше.

У Аршанжо Бонфанти не приобрел за наличные ни одного экземпляра, так далеко его дружелюбие к автору не простиралось. Он взял на комиссию двадцать книг, и пять из них разложил среди новых поступлений в маленькой витрине. Большую он приберегал для старых книг, основного предмета своей торговли. С Аршанжо их сблизила кулинария, они обменивались рецептами блюд на воскресных обедах в «Лавке чудес» или дома, у итальянца в Итапажипе, где за столом царила толстая и словоохотливая дона Асунта, мастерица готовить макароны. Как только речь заходила о еде, Бонфанти преображался, становился любезным и щедрым хлебосолом. Еда была его слабостью.

Тщеславное любование своей новой книгой в витринах длилось недолго, Педро Аршанжо отвлекла от этого занятия праздничная суета по поводу его пятидесятилетнего юбилея: нескончаемые каруру («Дона Фернанда и сеу Манэ Лима приглашают Вас в воскресенье на каруру в честь сеу Аршанжо»), круговые самбы под стук барабанов, встречи, вечера, пирушки и попойки, – все хотели его чествовать. Местре Аршанжо утопал в море кашасы среди всеобщего ликования и пляшущих женщин. Казалось, он хотел разом наверстать время, потраченное на ученье, на писание книги. Ощутив прилив энергии, он жадно, с азартом окунулся в веселье, принимал все приглашения, появлялся там, куда не заглядывал с молодых лет, открывал заново знакомые места, шагал по проторенным когда-то тропкам. Он снова стал свободным и праздным, заразительно хохотал, не отказывался пропустить стаканчик, танцевал в кругу женщин и при этом наблюдал и делал заметки карандашом в маленькой черной книжечке. Старался впитать в себя все, что его окружало, поспешно, жадно.

Книга значила для него не только десять с лишним лет серьезного труда и воздержания, ему пришлось поплатиться и какими-то верованиями, мнениями, суждениями, правилами, он на многое теперь смотрел иначе, в том числе и на свои поступки, – словом, стал другим, не тем, каким был раньше. Когда он это заметил, он уже был как бы вывернут наизнанку, произошла переоценка ценностей.

– Кум Педро, ты теперь похож на важного господина, – сказал как-то Лидио Корро, встретив Аршанжо, направлявшегося с книгой в руке в сторону медицинского факультета.

– Господина над кем и над чем, мое золотко? Когда это я чем-нибудь владел, дружище, а?

Слова кума, его близнеца, заставили Педро Аршанжо задуматься. Лидио Корро боялся, что он уедет от них. Не в путешествие развлечения ради или чтобы сменить обстановку. Уедет совсем, навсегда. И все они останутся без него. Пожалуй, один Лидио Корро почуял перемену в нем, увидел нового человека, проросшего изнутри прежнего Педро Аршанжо, который был бесшабашен и в чем-то безответствен, который был дерзким, но непоследовательным бунтарем, ибо ему не хватало широты кругозора. Для простого люда Табуана и Пелоуриньо, для пасторила и гафиейры, для ритуального действа, для капоэйры и кандомбле он остался прежним местре Педро, его окружали все те же почет и уважение: с ним никому не сравняться, даже книги пишет, знает побольше любого доктора с дипломом, и он – наш. «Благословите, дядюшка, – просят оганы. «Благословите, отец Ожуоба, – слышатся голоса жриц. – Благословите!» Заметила ли Маже Бассан перемену в нем? Если и заметила, никто об этом не узнал, даже сам Аршанжо.

Пятидесятилетний Педро Аршанжо бросился в круговорот жизни очертя голову, словно юноша. Быть может, кроме всего прочего, ему надо было чем-то восполнить отсутствие Тадеу?

Книгой занимался Лидио Корро с полной верой и преданностью: для него книги кума были чем-то вроде новой Библии. Рисовальщик чудес догадывался о важности трудов Аршанжо, потому что познал истинность сказанного в них на своей собственной шкуре – притеснения и борьбу, ложь и правду, зло и добро. Без устали хлопотал он о распространении и продаже книги. Разослал по экземпляру критикам, профессорам, в редакции газет и журналов, в университеты Юга и Севера, за границу, отправил две партии в Рио-де-Жанейро, чтобы Тадеу распространил их там.

«Диарио да Баия» посвятила выходу книги в свет несколько слов, назвав Педро Аршанжо «уважаемым автором», «Тарде» сочла книгу «сокровищницей наших обычаев». Лидио пришел в восторг от такой характеристики, показывал заметку всем и каждому. Два-три критика кратко упомянули о книге, похвалив ее в осторожных выражениях. Этих любителей классики, душой пребывающих в Греции и Франции, этих интеллектуальных читателей Анатоля Франса не увлекали «забавные первобытные обряды Баии» и тем более «смелые, но не бесспорные тезисы по расовой проблемме»: похвала смешению рас – скользкая тема.

Имели место, однако, и некоторые весьма знаменательные факты. Сначала стали поступать – хотя, надо сказать, нечасто – сведения из книжных магазинов о продаже одного – двух экземпляров книги, и не только в Баии, но и в Рио. Некий молодой книготорговец из столицы мало того что заказал по рекомендации Тадеу пять экземпляров за наличный расчет, еще предложил взять на комиссию пятьдесят экземпляров для распределения их по книжным лавкам Рио-де-Жанейро, «если издатель сделает ему скидку в 50 процентов». Лидио Корро, которому польстил титул издателя, послал на радостях в два раза больше – сто экземпляров и предоставил книготорговцу исключительное право продажи книг на всем Юге. Сколько экземпляров было продано, Лидио Корро не знал, потому что отчет не присылался. Зато молодой книготорговец стал закадычным другом Тадеу, и тот часто упоминал о нем в своих письмах крестному: «Видимся с Карлосом Рибейро, моим другом-книготорговцем, он распространяет Вашу книгу очень успешно».