О гражданской борьбе Педро Аршанжо Ожуобы и о том, как народ захватил площадь 7 страница

Жертвой террора в ту жестокую пору оказался наряду с другими Прокопио Шавьер де Соуза, жрец одного из самых крупных террейро в Баии. Он не покорялся Педрито, а тот преследовал и наказывал его без передышки. Много раз Прокопио бросал и в тюрьму, спина его была исполосована багровыми рубцами – следами хлыста из сыромятной кожи. Ничто не могло сломить его, он так и не сдался. Народ пел на улицах:

Прокопьо плясал на террейро,

Ждал, чтоб пришел святой,

Пришел комиссар Педрито:

«А ну-ка, пойдем со мной!»

Шпорой петух уколет,

А мул лягнет копытом,

В танце – сила Прокопьо,

В дубинке – сила Педрито.

Прокопио не спрятал атабаке, не бежал в лес или в Рио-де-Жанейро. Круг праздников сузился, из широкого стал крошечным, оганы попрятались в ожидании лучших времен. Прокопио упорствовал:

– Никто не запретит мне славить моего святого.

Стоя перед Педрито Толстяком в полицейском комиссариате, весь в крови, едва прикрытый изорванной в лоскутья одеждой, он дерзко заявляет:

– Я славлю моего святого, бога Ошосси.

– Ну что ты упрямишься, дуралей? Не видишь разве, боги твои ничего не стоят. Хочешь так и умереть под хлыстом?

– Я должен почитать моих ориша, в день их праздника бить в атабаке, это мой долг. Даже если вы меня за это убьете.

– Слушай, скотина безмозглая, я тебя отпускаю, но имей в виду: если заведешь свое кандомбле еще раз, это будет твое последнее шаманство, последнее!

– Раньше, чем назначено мне богом, я не умру. Ошосси защитит.

– Не умрешь? Всем вашим святым – грош цена, иначе они меня давно бы убили. Я их всех секу хлыстом, а вот живой, не умер. Что же это меня не убило твое колдовство?

– Мое колдовство доброе, я никогда не колдовал во зло.

– Слушай, мерзавец: святой, что в церкви, творит чудеса, на то он и святой. А ваши святые только устраивают безобразия, не святые – дерьмо. В тот день, когда я увижу чудо, сотворенное каким-нибудь из ваших ублюдков ориша, сразу же подам в отставку. – Педрито захохотал, ткнул рукояткой хлыста в истерзанную грудь негра. – На днях исполнится шесть лет, как я начал громить кандомбле, уничтожил почти все, остатки прикончу в два счета. И за все это время не видел, чтобы ориша сотворил чудо. Одна пустая болтовня.

Агенты подхватили хохот начальника, «смелый этот доктор, наш доктор ничего не боится». Напоследок Педрито сказал:

– Слушай мой совет: закрывай террейро, выбрось барабаны, пошли в задницу своего святого – и я возьму тебя в полицию. У нас житье что надо, спроси вот их. Если застучишь в барабан – тебе крышка. Я слов на ветер не бросаю.

– Никто не запретит мне славить моего святого.

– Попробуй – увидишь. Я тебя предупредил.

Дурной пример упрямства и непослушания – опасный и коварный огонь в ночи. Прокопио непреклонен, такое дерево не согнешь. Педрито обвел взглядом своих людей, «банду головорезов, убийц на службе у комиссара полиции». Командуя ими седьмой год, он знал, чего стоят доблесть и верность каждого из этих воинов славной когорты, паладинов священной войны. Настоящим бойцом, бесстрашным, надежным, как скала, карающей десницей комиссара, его послушным, верным псом был только один из них – Зе Широкая Душа.

От пышных празднеств, которыми славилось когда-то террейро Иле Огунжа, остались каких-нибудь полдюжины старых жриц, до конца преданных своим богам, да десяток оганов. На празднике Ошосси даже не было алабэ[105]. Если бы не Ожуоба и Прокопио, некому было бы управлять оркестром. Поговаривали, будто бы комиссар Педрито грозил, если Прокопио откроет праздник, явиться на террейро собственной персоной, и тогда берегись каждый, кого он там найдет. Он-де предупредил жреца: «Как застучишь в барабан, так ты и достукался».

В кварталах предместья все считали, что Прокопио пропал. Агенты на этот раз не удовольствуются взбучкой, арестами и разгромом капища. Им приказано покончить со жрецом. Вопреки советам и предостережениям упрямый Прокопио решил открыть террейро в день праздника тела Христова, день Ошосси, и почтить своего ориша. «Как же это я не отпраздную день своего святого? – сказал он Педро Аршанжо в «Лавке чудес». – Даже если меня убьют, я обязан это сделать, иначе зачем было принимать скипетр?»

Педро Аршанжо предложил организовать охрану террейро силами капоэйристов, которые заступили бы путь сбирам полицейского комиссара. За годы беспощадной войны агенты полиции убили многих смельчаков, одной из первых жертв был Мануэл де Прашедес. Кое-кто пал духом, бежал, некоторые притихли, бросили капоэйру. Но осталось еще немало бесстрашных, и Педро Аршанжо знал, где их найти. Прокопио от охраны отказался. Если уж придет комиссар, то пусть увидит на террейро только жреца, «дочерей святого" и алабэ. Чем меньше народа, тем лучше.

Людей на празднике и в самом деле было мало, но действо получилось на славу. Святые не заставили себя ждать, пришли скопом: Шанго и Иансан, Ошала и Нанан Буроко, Эуа и Роко, Иеманжа, Царица Морей, Ошумарэ в облике огромной змеи. В центре площадки – Ошосси, повелитель Кету, охотник за дикими зверями с луком и стрелами в правой руке, со скипетром – в левой. Окэ арб! – приветствовал его Ожуоба Педро Аршанжо. Ошосси – Прокопио протанцевал к двери и там испустил свой воинственный клич. Ожуоба и девушки пели в такт движениям танцующего, все шло как надо, тихо-мирно. Окэ арб, Ошосси!

Близкий рокот автомобильного мотора возвестил танцующему Прокопио его смертный час. Выполнение заданий определенного рода комиссар полиции Педрито Толстяк доверял только Зе Широкой Душе: в его огромном теле не было места для страха и сомнения, а уста не утруждали себя вопросами. Когда нужно было заставить навеки умолкнуть какого-нибудь смутьяна, Зе Широкая Душа не знал себе равных.

Как правило, Педрито не использовал Зе для расправы с безоружными людьми в несложных операциях, таких, как разгон кандомбле, круговой самбы, раншо и батуке. Комиссар приберегал своего верного помощника, сторожевого пса, карающую десницу, для самых опасных дел. Всякий раз как предстояло встретить лицом к лицу заклятого врага, отъявленного убийцу либо политического противника, у которого меткий глаз и твердая рука, без Зе дело не обходилось. Так было, когда брали Зигобара: Зе Широкоя Душа свалил бандита одной оплеухой. А когда в Коммерческом клубе журналист Америке Монтейро стрелял в комиссара полиции почти в упор, пистолет из руки стрелявшего выбил не кто иной, как Зе Широкая Душа, и не задушил журналиста только потому, что Педрито пожелал расправиться с противником собственной тростью. «Отпусти-ка его, Зе, пусть он покажет свою храбрость без оружия!»

Зе поручалось также дежурство у подъезда дома свиданий Висензы в Амаралине: в свободные вечера Педрито выступал в роли соблазнителя замужних женщин, а рогоносцы порой бывают свирепы – доказательством тому служит шрам от удара ножом на животе комиссара полиции.

Сверх того Зе Широкая Душа выполнял еще тайные приказы, ответственные задания, за которые хорошо платили. В придорожной канаве утром находили труп с размозженной головой или следами пальцев на шее. Когда Зе Широкая Душа поднимал могучую руку, у любого храбреца душа уходила в пятки. Гуга Марото был отчаянная голова, боец, лев. Но когда он ощутил на шее железные пальцы Зе, пал на колени, запросил пощады.

На операцию по разгону кандомбле Педрито взял его впервые. На случай сопротивления, впрочем маловероятного, прихватил Самуэла Коралловую Змею и Закариаса да Гомейю, у которых были особые счеты с кандомбле и ориша.

Педрито – в безупречном английском костюме, в панаме, с неизбежной тростью, держа в зубах длинный мундштук с дымящейся сигаретой, настоящий денди, – крикнул с порога:

– Прокопио, я тебя предупреждал!

В тоне комиссара Педро Аршанжо услышал смертный приговор своему другу. Среди агентов, ставших за спиной бакалавра, местре Педро узнал Зе Огуна, которого не видел много лет, с тех пор как Маже Бассан лишила Зе права петь и танцевать на празднике, запретила ему даже появляться на террейро за совершенное святотатство: убийство иаво. Когда в Зе вселялся святой, силы его удваивались. Как-то раз, на террейро Консейсан-да-Прайя, разъярившись из-за упрямства одной девчонки, он вошел в транс и положил конец празднику, обратив в бегство целое отделение солдат муниципальной гвардии. Арестовали его лишь на другой день, когда он беззаботно спал на откосе у рынка. Тогда-то комиссар Педрито и взял его в телохранители, вызволив из тюрьмы. Агенты прозвали его Широкая Душа за простоту в обращении и легкость, с какой он отправлял людей на тот свет. Ожуоба, узнав Зе Огуна, понял: можно ожидать всего.

– Прекрати, Прокопио, кончай это безобразие! – приказал комиссар. – Сдавайся, и я отпущу всех остальных.

– Я – Ошосси, меня никто не прикончит!

– Я тебя прикончу сию минуту, сучий святой! – И Педрито указал Зе на Прокопио: – Возьми его! Живым или мертвым!

Черная громадина двинулась вперед, но Ожуоба глазами Шанго приметил, что, ступая в магический круг, душегуб словно запнулся. Самуэл Коралловая Змея и Закариас да Гомейя стали по обе стороны площадки, готовые накинуться на всякого, кто вздумал бы оказать сопротивление. Прокопио продолжал танец, ведь он был Ошосси, бог охоты, хозяин селвы, повелитель Кету.

Говорят, что тут-то и появился Эшу, вернувшись из-за горизонта. Ожуоба сказал: «Ларойе, Эшу!» Дальше все произошло очень быстро. Когда Зе Широкая Душа сделал еще один шаг к Ошосси, он увидел перед собой Педро Аршанжо. Ожуобу Педро Аршанжо, но многие говорят, что это был сам Эшу. Властным голосом выкрикнул он магические слова страшного проклятия:

– Огун капе дан межи, дан пелу онибан!

Услышав колдовской заговор, Зе Широкая Душа, негр ростом под потолок, с руками гориллы и холодными глазами убийцы, остановился, замер. Зе Огун издал вопль, подпрыгнул, далеко отшвырнул ботинки, завертелся волчком и обернулся ориша, сила его удвоилась. «Огунье!» – крикнул он, и все присутствующие откликнулись: «Огунье, отец наш Огун!»

– Огун капе дан межи, дан пелу онибан! – повторил Педро Аршанжо. – Огун позвал двух змей, и они поднялись и зашипели на солдат!

Взметнулись руки ориша, согнутые в кисти, словно поднявшие головы змеи: Зе Широкая Душа, разъяренный Огун, пошел на Педрито.

– Ты спятил, Зе?

Самуэлу Коралловой Змее и Закариасу да Гомейе волей-неволей пришлось стать меж гневным божеством и полицейским комиссаром. Зе Широкая Душа правой рукой схватил Самуэла, который некогда подло убил Мануэла де Прашедеса, добродушного гиганта, шкипера и грузчика. Зе поднял убийцу в воздух, перевернул, словно котенка, и бросил оземь головой вниз. Хрустнули шейные позвонки, голова ушла в плечи, агент тотчас испустил дух у ног комиссара. Закариас да Гомейя выхватил револьвер, но выстрелить не успел: получил пинок в пах, взвыл и рухнул без сознания, вышел из строя навсегда.

Педрито Толстяк за всю свою жизнь испытал страх всего дважды, и об этих случаях никто не знал.

Впервые это произошло в дни его юности, когда Педрито, студент первого курса факультета права, стажировался у опытных проституток. Однажды, после оргии, заснул в постели одной из этих несчастных, худой и чахоточной, и проснулся среди ночи от прикосновения ножа к горлу. Нож разрезал кожу, полилась кровь, у Педрито на память остался шрам. Однако женщина была слишком пьяна, и юный Педрито, в ту же секунду опомнившись от ужаса, схватил ее за руку и тем же ножом исполосовал ей лицо. Свидетелей его испуга, когда он проснулся, почувствовав у горла нож, разумеется, не было.

Второй раз он испугался, когда уже был взрослым и гостил на фазенде отца после окончания университета. Там он крутил любовь с женой одного батрака, и вот однажды днем, когда все были на работе, а Педрито вкушал блаженство в объятиях распутницы, он вдруг ощутил острие ножа между лопаток и услыхал яростный крик: «Убью сукина сына!» Вот тут он во второй раз замер от страха. Спас его голос под окном, кто-то позвал батрака. Тот на мгновение растерялся, и этого было достаточно, чтобы Педрито пришел в себя, выхватил нож у несчастного рогоносца и всыпал ему как следует. И об этом испуге никто не узнал, разве что женщина почувствовала, как заколотилось сердце у ее любовника. Когда сбежался народ, Педрито вел себя как мужчина: колошматил батрака, уча его уму-разуму.

Но вот теперь, в третий раз, он испугался на людях, это был дикий, панический страх при всем честном народе. Когда Зе Широкая Душа, цепной пес, убивавший по одному его слову, его правая рука, обернулся вдруг Огуном и пошел на своего господина, Педрито призвал на помощь все свое самообладание и поднял трость в последней попытке вернуть к повиновению своего агента. Не помогло. Трость хрустнула в железных пальцах – в зубах змей, нацеливших головы на предводителя благословенного крестового похода, полководца священной войны. Пришлось Педрито Толстяку, в панике взывая о помощи, бежать самым постыдным образом к своему автомобилю, который умчал бы его подальше от этого ада, где ориша принялись за чудеса. Но, увы, кто-то проткнул все четыре шины.

И вот по людным улицам всем на удивленье бежит со всех ног комиссар полиции Педрито Толстяк, жестокосердый зверь, предводитель зловещей банды головорезов, паладин священной войны, не ведающий жалости, гроза нищих кварталов, а за ним вдогонку – ориша, воитель Огун, несущий двух взъяренных змей.

Весь город смеялся, оппозиционные газеты потешались вовсю, Лулу Парола написал стишок в ритме народного куплета:

Местре Аршанжо сбил

Разом всю спесь с Педрито.

Начальник полиции принял от Педрито Толстяка прошение об отставке с нескрываемым удовлетворением. Малоприятное наследие старой администрации штата, неуправляемый исполнитель, поступавший как ему заблагорассудится, не ожидая приказа и не представляя отчета, его, начальника полиции, заместитель, окруженный эскортом бандитов, громил и убийц, Педрито давно уже стал у него бельмом в глазу, и только страх мешал ему уволить ретивого комиссара на благо общественного порядка.

Педрито исчез из Баии на много месяцев, отправился в Европу «для пополнения образования». Что касается Зе Широкой Души, то полиция обшарила весь город, банда головорезов вышла на последнее задание. Его нашли в зарослях за фазендой Кабула и без всяких разговоров изрешетили пулями. Перед смертью Зе Широкая Душа все же дотянулся до горла Иносенсио Семь Смертей и захватил его с собой туда, где на том свете уготовано место для убийц.

Должность комиссара – заместителя начальника полиции, который был номинально вторым лицом после начальника полиции, но на практике руководил всеми делами, ибо на него возлагались исполнительские функции, упразднили и ввели должность комиссара – помощника начальника полиции. Бакалавр Фернандо Гоис, первым заступивший на эту должность, остановил крестовый поход, снял запрет со смеха и праздников. Насилие было не по душе бакалавру, любезному и изнеженному молодому человеку, готовившему себя к карьере банкира.

Двери террейро опять открылись для участников кандомбле, вновь вышли на улицу афоше, самба проникла на карнавал, заново создавались раншо и терно, бумба-меу-бой и пасторил. Капоэйристы снова взялись за беримбау и снова запели свои песни:

Змеи берегись, ужалит,

Сеньор Сан-Бенто,

Пружиной змея взлетает,

Сеньор Сан-Бенто,

Гляди, куманек!

«А ведь как долго ведем мы с ними спор, кум Аршанжо!» – подумал Лидио Корро в «Лавке чудес», прочтя заметку об отставке комиссара Педрито. Эту борьбу с полицией, с правительством, борьбу с ненавистью они начали более четверти века назад, в конце прошлого столетия, когда впервые задумали, организовали и вывели на улицу карнавальное афоше «Африканское посольство". Местом действия был двор Ошала, Послом выступал Лидио, Танцовщиком – Валделойр.

На том начальном этапе они одержали победу, добившись отставки возглавлявшего полицию доктора Франсиско Антонио де Кастро Сороменьо, который запретил раншо и афоше, батуке и самбу. «Хорошие были времена, а, кум? Как мы шли, молодые и отчаянные, в афоше «Дети Баии», показывая кукиш полиции: да здравствует народ и его праздник! Помнишь, кум? Долгий это спор, и конца ему не видно. Майор Дамиан де Соуза, тогда еще мальчишка, стащил фуражку с головы солдата, покойный Мануэл де Прашедес играл роль Зумби. Наша драка с ними не утихала, кум, шла она на улице и на террейро, в книгах и в газетах, велась пером и булыжником, на празднике и в потасовке. Долгая борьба, схватка без конца. Да кончится ли она когда-нибудь, а, кум?»

«Когда-нибудь кончится, мой милый, хоть мы этого и не увидим. Мы умрем в драке, как теперь дракой утешаемся. Разве не потеха, кум: бежит по улице Педрито, за ним Огун, руки что змеи, смех, да и только, В драке и умрем. Мы были молоды и дерзки. Кукиш полиции, да здравствует народ Баии!»

Как-то вечером, через много недель после событий на кандомбле Прокопио, несколько человек возвращались на автомобиле с праздника в «Белом доме» в Энженьо-Вельо, где террейро было восстановлено во всем его прежнем великолепии. За рулем сидел владелец автомобиля, профессор ФрагаНето, исполняющий обязанности заведующего кафедрой паразитологии, а с ним ехали фрей Тимотео – с длинной бородой и розовыми, как у голландцев, щеками, в мирской одежде аббат походил на бродячего торговца, – сантейро Мигел и Педро Аршанжо. Остановились у монастыря, простились с аббатом, потом отвезли Мигела, который жил в каморке при своем магазине на улице Лисеу.

В Германии профессор Фрага Нето стал полуночником и пристрастился к пиву.

– Как насчет того, чтобы промочить горло, местре Педро? Во рту пересохло, это кушанье с оливковым маслом было очень вкусное, но после него так хочется пить.

– Пивка неплохо бы.

Зашли в бар Переса на углу террейро, чуть подальше собора, как раз напротив медицинского факультета. Сделав несколько глотков, профессор Фрага Нето сказал:

– Сейчас мы с вами не профессор и педель кафедры паразитологии, а двое ученых, двое друзей. Давайте поговорим откровенно, и, если хотите, зовите меня «дружище», как вы называете всех на свете. Мне хочется, чтобы вы сегодня кое-что мне разъяснили.

«Друзья?» – подумал Аршанжо. Профессор и педель питали друг к другу явную симпатию. Фрага Нето, порывистый и щедрый душой, пылкий энтузиаст, человек кипучего, взрывного темперамента, ценил в Аршанжо зрелость суждений, опыт, уверенность в себе, упорство, скрытое за мягкостью манер, жизнелюбие. Может ли педель стать другом профессора? Аршанжо считал себя другом Силвы Виражи. Более пятнадцати лет – срок немалый – ощущал он тепло отеческого расположения ученого, хотя разница в возрасте была у них не так уж велика. Все эти годы ученый направлял его усилия, защищал, поддерживал, постоянно оказывал ненавязчивую помощь. Дружеские чувства питал Аршанжо и к Фраге Нето, который, как только появился на факультете, тут же процитировал на защите кусок из «Африканских влияний на народные обычаи Баии» и с тех пор всегда искал общества Аршанжо, охотно с ним беседовал. Не раз и не два заходил он и в «Лавку чудес», но там уже не было шумных богемных сборищ с танцами и песнями – теперь это было серьезное и процветающее полиграфическое предприятие, где вечерами собирались хозяева и почтенные гости потолковать о том о сем. Да, конечно, он друг Силве Вираже и Фраге Нето, но это особая дружба, не та, что связывает его с Лидио, Будианом, Валделойром, Ауссой, Манэ Лимой и Мигелем: эти ему ровня, а те – ступенькой выше. Местре Аршанжо не хотел подыматься по лестнице, даже если бы ему и протягивали дружескую руку. Это майор Дамиан де Соуза умеет сохранить равновесие, стоя одной ногой на нижней, другой – на верхней ступеньке. А Тадеу? Что-то долго нет от него вестей. Местре Педро пьет пиво. Профессор Фрага Нето разглядывает своего подчиненного: что таится в этом взгляде, за этими мягкими чертами бронзового лица? О чем думает этот человек, как он понимает жизнь?

Фрага Нето ходил в «Лавку чудес», чтобы, по его выражению, общаться с народом, «с трудящимися массами». Слушая, как он рассказывает о жизни в Европе, о научных исследованиях, о политических течениях, о рабочем движении, Педро Аршанжо порой вдруг ощущал себя стариком, человеком прошлого, который на новом для него языке слушает пророческие слова о мире, где даже ничтожные различия не будут отделять его от Фраги Нето.

– Так вот, друг мой, – вновь заговорил профессор, прерывая ход рассуждений Аршанжо. – Я не в силах уяснить одной вещи, и это не дает мне покоя. Об этом-то мне и хотелось вас спросить.

– Что же это за вещь? Спрашивайте, если смогу – отвечу.

– Я хотел бы знать, как это вы, ученый, да-да, ученый, неважно, что у вас нет диплома… Так вот, оставим околичности и будем называть все своими именами. Я хотел бы знать, как это вы верите в кандомбле?

Фрага Нето осушил свой стакан, снова налил.

– Ведь вы верите, не так ли? Если бы не верили, как бы вы могли проделывать все, что там требуется: петь, танцевать, гримасничать, давать целовать руку, все это очень мило, не спорю, наш аббат сегодня прямо-таки слюни пускал от удовольствия, но согласитесь, местре Педро, это же все от первобытного человека – предрассудки, варварство, идолопоклонство, ранний этап цивилизации. Но как это возможно?

Педро Аршанжо немного помолчал, отодвинул пустой стакан, попросил испанца подать кашасы: «Моей, вы знаете какой».

– Я мог бы сказать, что люблю петь и танцевать. Фрею Тимотео нравится, мол, смотреть, а мне – делать. Этого было бы достаточно.

– Нет, вы сами понимаете, что меня интересует другое. Я хочу знать, как вы можете примирять ваше научное сознание с участием в кандомбле. Вот что мне нужно. Как вам известно, я – материалист и порой становлюсь в тупик перед противоречиями человеческой натуры. Вот и перед этим вашим противоречием, например. В вас будто два человека: один пишет книги, другой – пляшет на террейро.

Испанец подал рюмку кашасы, Педро Аршанжо залпом выпил: этот настырный парень доискивается ответа на самую трудную загадку, раскрытия сокровенной тайны.

– Педро Аршанжо Ожуоба, тот, что читает книги и любит поговорить, что сейчас толкует и рассуждает с профессором Фрагой Нето, и тот, что целует руку жрице Пулкерии, – это два разных человека, и вы, возможно, думаете, что один из них белый, а другой черный. Нет, профессор, тут вы ошиблись – один-единственный. Смесь того и другого, мулат, но один.

Голос его, исполненный непривычной торжественности, звучит сурово и размеренно, каждое слово идет из глубины, от сердца.

– Но как можно, местре Педро, сочетать непримиримое, быть одновременно и тем и другим?

– Я метис, что-то во мне от белого, что-то – от черного, я белый и черный одновременно. Я родился на кандомбле, вырос среди ориша и еще юношей получил высокую должность на террейро. Знаете, что такое Ожуоба? Я – глаза Шанго, дорогой профессор. У меня высокие обязанности, высокая ответственность.

Постучал по столу, призывая официанта:

– Пива сеньору профессору, рюмку кашасы – мне. Верю я или нет? Скажу вам то, чего никому не говорил, кроме самого себя, и если вы кому-нибудь об этом скажете, мне придется отказаться от своих слов.

– Не беспокойтесь.

– Долгие годы я верил в моих ориша, как фрей Тимотео – в своих святых, Христа и богоматерь. В те времена все познания я получал на улице. Потом стал искать другие источники, обрел новые ценности и веру мою потерял. Вы материалист, профессор. Я не читал авторов, которых вы цитируете, но я в такой же мере материалист, как и вы. Может, даже еще в большей, как знать.

– В большей? Почему же?

– Потому что я, как и вы, знаю: все сущее – материя, но я при всем том еще знаю, что порой меня охватывает страх и я места себе не нахожу. Мои познания меня от него не ограждают.

– Ну и что же?

– Все, что составляло для меня основу, землю под ногами, оказалось вдруг нехитрой загадкой. Чудо сошествия святых – всего-навсего состояние транса, доступное для анализа и объяснения первокурснику медицинского факультета. Для меня, профессор, существует только материя. Но из-за этого я не отказываюсь от кандомбле, не слагаю с себя сан Ожуобы, держу свой обет. В отличие от вас я не боюсь, что мой материализм от этого пострадает, что я уроню себя в мнении окружающих.

– Просто я последователен, а вы – нет! – вскипел Фрага Нето. – Раз вы больше не верите, какого черта ломать всю эту комедию? Тогда в чем ее смысл?

– А вот в чем. Во-первых, как я уже говорил, я люблю танцевать и петь, люблю праздники, особенно кандомбле, а главное – мы ведем борьбу, упорную и жестокую. Разве вы не видите, как яростно обрушиваются на то единственное, что у нас, негров и мулатов, свое, что от нас неотъемлемо, что определяет наше лицо? Совсем еще недавно, при комиссаре Педрито, свободный гражданин Баии, идя на кандомбле, подвергал себя опасности, рисковал свободой, а то и жизнью. Вам это известно, я рассказывал. А знаете вы, сколько людей погибло? И знаете, почему эта война с нами затихла? Не кончилась, нет, – затихла. Знаете, из-за чего комиссару Педрито пришлось убраться восвояси?

– Я слышал эту историю не раз, дикость какая-то, а вы там главный герой.

– Вы думаете, если бы я стал приводить свои резоны Педрито Толстяку, как я привожу их вам, это что-нибудь дало? Если бы я провозгласил свой материализм, бросил ходить на кандомбле, заявив, что все это – детские игрушки, порождение первобытного страха, невежества и нищеты, кому бы я этим помог? Я помог бы, сеньор профессор, комиссару Педрито и его банде головорезов, помог бы лишить народ его праздника. Вот почему я предпочитаю ходить на кандомбле, к тому же я люблю петь и танцевать под перестук атабаке.

– Но, поступая так, местре Педро, вы же не помогаете строить новое общество, не участвуете в преобразовании мира?

– Разве не участвую? Я уверен, что ориша – достояние народа, капоэйра, самба, афоше, атабаке, беримбау – это все тоже принадлежит народу. А вы, профессор, с вашей узкой ортодоксальностью хотите уничтожить народное достояние, ни дать ни взять комиссар Педрито, простите на слове. Мне же материализм не помеха. Что до перестройки мира, так я в нее верю, профессор, и, думаю, кое-что для нее сделал.

Педро Аршанжо обвел взглядом площадь Террейро Иисуса.

– Вот Террейро Иисуса, в Баии все перемешано, сеньор профессор. Тут вам и церковь Иисуса, и террейро Ошала, и террейро Иисуса. Во мне самом смешались разные расы: я мулат, я бразилец. Завтра будет так, как вы говорите, как вы требуете, непременно будет, мы не стоим на месте. Придет день, когда все перемешается окончательно: все, что сегодня – магический обряд и выражение борьбы бедного люда, праздник в кругу негров и метисов, запрещенная музыка, недозволенные танцы, кандомбле, самба, капоэйра, – все это сольется в единый праздник бразильского народа, это будет наша национальная музыка, наши танцы, наша смуглая кожа, наш смех. Вы понимаете меня?

– Не знаю, может, вы и правы, мне надо обдумать вашу позицию.

– Скажу вам больше, профессор. Из научной литературы я знаю, что сверхъестественное – фикция, плод эмоций, а не разума, порождение страха. И все же, когда мой крестник Тадеу сообщил мне, что хочет жениться на белой девушке, я невольно вспомнил гадание старшей жрицы на празднике в честь получения им диплома. Это у меня в крови, профессор. Во мне жив еще древний человек, хочу я этого или нет, – слишком долго я им был. А теперь, профессор, скажите, как по-вашему, трудно ли сочетать науку с жизнью, то, что узнаешь из книг, с тем, чем живешь каждый день и час?

– Если пробуешь проводить идею в жизнь огнем и мечом, она начинает жечь и казнить тебя самого, не так ли? Вы это хотели сказать?

– Если бы я провозгласил свою истину во всеуслышание и заявил, что, мол, все это детские игрушки, я помог бы полиции и, как говорят, пошел бы в гору. Попомните мое слово, дружище, настанет день, когда ориша будут танцевать на сцене театра. А в гору я не хочу, я иду вперед, мой милый!

– Ну, уж здесь он сам себя перещеголял, этот Нило Арголо, чертова скотина. Только вообразите: свой опус он предназначает ни больше ни меньше как парламенту, чтобы тот издал соответствующий закон. Даже не закон, а свод законов, на меньшее он не согласен! – Профессор Фрага Нето в негодовании размахивал брошюрой. – В Соединенных Штатах и то не додумались до такого бесчеловечного проекта. Этот монстр переплюнул самые поганые законы южных штатов, цитадели расизма. Прямо-таки шедевр, вы только почитайте!

Фрага Нето отличался пылкостью нрава, постоянно собирал вокруг себя микромитинги в коридоре факультета или под деревьями на террейро, загораясь энтузиазмом или вспыхивая негодованием по тому или иному поводу. За пять с лишним лет он снискал широкую популярность среди студентов, которые обращались к нему с любыми вопросами, он стал для них чем-то вроде главного куратора.

– Этот Арголо – опасный маньяк, давно пора его одернуть!

Педро Аршанжо прочел брошюру, в которой профессор судебной медицины систематизировал и собрал воедино свои пресловутые идеи о расовой проблеме в Бразилии. Превосходство арийской расы, неполноценность всех остальных, особенно черной, которая пребывает в первобытном, полуживотном состоянии. Метисация – опасность номер один, язва, чума, грозящая породить в тропическом климате Бразилии расовую группу недочеловеков, тупых и наглых дегенератов, отмеченных печатью преступности. Вся наша отсталость проистекает не от чего иного, как от смешения рас. Негров еще можно было бы использовать для грубой работы, они сильны, как тягловый скот. Мулаты же, ленивые и развращенные, и на это не пригодны. Они портят социальную картину Бразилии, разлагают дух народа, встают помехой на пути любого серьезного начинания в духе прогресса, «поступательного движения нации". Пересыпая цитатами напыщенное и витиеватое, в стиле XVI века, изложение, профессор ставил диагноз, освещал ход болезни, степень ее запущенности, выписывал рецепт, вкладывал в руки законодателей скальпель, щипцы и план операции. Только свод законов, издание которого – патриотический долг законодателей, свод законов, устанавливающих абсолютную расовую сегрегацию, может еще удержать родину на краю бездны, куда увлекает ее «ведущее к деградации и дегенерации» смешение рас.