Подари мне сизаря.

Лето стояло сухое, неспокойное, с ветрами. Солнце пылало жел­тое, зыбкое, в небе пусто и голо: ни облаков, ни птиц в вышине. В ле­сах березы свернули лист, ужались в росте, и было их очень жалко. В такую сушь в деревне ждут люди беды: неурожая, бескормицы, боятся пожаров. Делаются люди злыми, ругаются часто, ни в чем не уступают, не жди от них привета и ласки. В такое время приехал я в свою деревню в отпуск.

Жилось мне трудно. Ушел в геологи мой дорогой друг Гриша Лобода. Бросил редакцию, укатил в Саяны. Галя, о которой все время думал, совсем писать перестала. Видно, встретила в Москве, в своем университете, покраще меня.

Деревня задыхалась от зноя. Кончался июль. Над огородами ды­милось марево, исчахла картофельная ботва, обмелели колодцы, в подворотнях, вывалив языки, умирали от жары собаки. Дожди шли стороной.

Дождь спустился через неделю. Начался под вечер. Я сидел на завалинке и смотрел, как кружатся сизари. Еще в детстве я выревел у матери пару голубей. Хозяин за двух сизарей заломил по-ста­рому двадцать рублей. Цена небывалая, да рядиться я не умел. Зато теперь вся стая от тех двух сизарей.

Я любовался, как стая водит круги над крышей. Ко мне подсел Ленька-сосед, мальчишка лет тринадцати, очень худой, маленький, страшно застенчивый.

- Подари мне сизаря... Хоть одного.

- Зачем?

- Кормить буду... - И Ленька покраснел.

- Подарю, но ты мне за это поиграй.

- Поиграю...

И вдруг начался дождь. Туча вылезла из-за леса. Небо побагровело, хлестнул ливень. Вот радость-то, дождались! Каждая капля - картечина. Еле Ленька с гармошкой через дорогу перебежал. Зашли в дом. Ленька обтер гармошку рукавом, положил в колени. Я забыл сказать, что Ленька был в деревне первый гармонист. Научился иг­рать он еще лет семи на старой отцовской хромке. Играл он, конечно. без нот, но, по-моему, лучше всех на свете. Звали его на все свадьбы и гулянки. На этих гулянках он насмотрелся такого, что и во сне не увидишь. Может, поэтому Ленька рано, посуровел, притаился в себе, не замечал однолеток. Да и отец его виноват. Пил он по-страшному, и пьяный зверел.

Ливень скоро кончился, но все равно что-то от души отвалило: теперь каждая травинка в рост пойдет. Ленька расстегнул ремни у хромки, похрустел нервно пальцами и начал с моего любимого – " На сопках Маньчжурии". Он играл, а лицо у него застывало, бледнели сильно щеки, глаза не мигали. И веселые песни он играл с печальным лицом. Если его слушали плохо, глаза Леньки глядели виновато, брови ходили взад-вперед: он страдал.

Да слушать плохо его мог только глухой. Ленька играл, а я бродил по дымным синим сопкам, думал о Гале. Может, по таким же сопкам бродит сейчас Гриша Лобода со своими геологами, золото ищет. Где вы, Гриша, Галя, отзовитесь... Ленька начал " Полонез" Огинского. Он любил этот полонез до слез. Ленька знал, что Огинский сидел в камере-одиночке. Посадили его за то, что боролся Огинский за народное дело. Сильно тосковал он по воле; потому, что тосковал, музыка сочинялась печальная. А этот полонез он написал, когда прощался с родиной навсегда. Навсегда – грустное слово. Ленька своей игрой доказал это.

Играл он чудесно, лучше никому не сыграть. После его игры хотелось сделать людям что-то хорошее, доброе, или самому написать песню, или пойти в бой и погибнуть за свою страну. Я всегда после его игры думал о Гале. Если у нас когда-нибудь будет свадьба, мы позовем Леньку, и он сыграет " Полонез" Огинского, чтоб знали все наши гости, как нужно беречь и любить свою Родину.

Ленька кончил играть.

Я полез на чердак. Выбрал двух голубей – крылья уже окрепли, и зерно клюют.

- Возьми да корми!

- Я не для себя... Для отца. Говорит, голуби будут в доме – к добру. Может, мол, пить брошу...

- Отчего же он пьет?

- От ранения... Он так рассказывал: будто в госпитале лежал, совсем умирать собрался. Санитарка стала ему спирт приносить. Отец на ее брата походил, а брата-то убили... Со спирта сон появился, с едой направилось... К спирту, говорит, только сильно привык. С тех пор пьет...

Я не совсем поверил Леньке, да и сам он вряд ли верил отцу. Просто пил тот от тяжелого нрава и бескультурья. Кончил всего четыре класса и был один такой на всю деревню. Ходил сычом, ни с кем не здоровался, может, и о голубях возмечтал с похмелья.

На другое утро Ленька ушел на луг. Мать послала его пасти корову Зорьку. Зорька должна вот-вот отелиться, и ее взяли из табуна. В табуне ведь всякое бывает – еще теленочка затопчут. Ленька унес с собой гармошку. Он сидел на лугу один-одинешенек и наигрывал для себя да для Зорьки. Вернулся поздно. Гармошка болталась за плечами. Зорька, широкая пегая корова, шла сзади, тянулась к гармошке языком. У ворот красовался Ленькин отец в хромовых сапогах, в черном суконном костюме. Костюм сзади отвисал, брюки над сапогами вспучивались, но отец мнил себя щеголем.

Увидев меня, приподнял кепку:

- Айда в клуб, циркачи приехали... А твои сизари у меня весь хлеб сожрут...

От клуба я отказался, зато похвалил его костюм. Он ушел от меня веселый, довольный собой, что вот, мол, трезвый сегодня и в клуб, как все люди, пошел.

Ко мне заглянул Ленька. Сегодня он стал играть себе, грустное, тягучее. На меня глаз не поднимал, очень стеснялся. Я только видел, как шевелились у него ресницы, ходили взад-вперед плечи и побелели от напряжения пальцы. Ленька играл, а сам мучился: то ли не нравилось ему, то ли хотелось еще лучше сыграть. И от этой муки мне становилось плохо, я не смотрел на его лоб, который сжали две быстрые живучие морщинки.

- Ты давно музыку сочиняешь?

- Давно, а это сегодня выдумал, когда Зорьку пас...

- Почему грустное выходит?

- Ну да?

Гармошка вздрогнула, раскололась на тысячу звуков, и звуки эти взяли в долгий и сладкий плен, и я услышал шум весеннего леса, говор первых ручьев и гул поезда, с которым приехала Галя.

Но песня – " Во поле березонька стояла", - с какой он начал, была только запевом, звуки внезапно вырвались, вышли на волю и зажили по-своему, как хотел Ленька. Щеки его побледнели, глаза закрылись, но ресницы опять вздрагивали и колебались в такт звукам, дышал он часто, неровно, и далеко выступала из рубашки худая шея.

Звуки опали, почти обессилели, и в них жила теперь тишина, которая сильней грома.

Глаза Ленькины глядят виновато:

- Не нравится?

- Я люблю тебя, Ленька...

Он покраснел, и я тоже.

Утром он опять увел Зорьку и захватил гармошку. Уходил Ленька веселый, в серой клетчатой кепке, смущался этой кепки и моего взгляда приветливого. Зорька косилась на меня черными мутными глазами и двигалась за Ленькой тяжело, вперевалку, задние ноги еле поднимались и не хотели шагать. После дождя вставало утро росное, туманное, и с полей прилетели запахи меда, горького чебреца. Ленькина спина и Зорька растаяли в тумане.

Прибежал Ленька в обед взмокший, гармошка на одном ремне тащится.

- Потерял Зорьку... Найти не могу...

Такую беду видишь нечасто. Сидел Ленька в траве, гармошка в коленях, музыку сочинял. Хорошая получалась музыка, и он забыл обо всем на свете. А Зорька забралась в лощину, клевер языком стрижет. Чем дальше – все больше клеверу, трава гуще. И потерялась в траве, пропала. Да Ленька-то здесь причем?.. Но отец этого понять не мог. Он пригрозил:

- Зорьку не найдешь – изувечу...

Зорьку в тот вечер не нашли.

Ленькин отец напился, бродил по двору, пинал наколотые утром дрова. Ленька прятался у меня. Отец звал его, грозился, приваливался лбом к поленнице и ревел пьяными слезами о Зорьке. Подвывала ему и мать Леньки. Зорьку называли голубушкой, кормилицей, ягодкой. Ленька оцепенел. Потом отец стал опять кружить по ограде, за­глядывать во все углы и кричать:

- Изувечу, изувечу!!!

Я сидел с Ленькой в горнице и все слышал. Отец не унимался. На глаза ему попала гармошка, забытая Ленькой на крыльце. Он сгреб ее в беремя, подтащил к колодцу и бросил вниз. Ленька застонал, бросился от окна к дивану, сжал кулаки. Я тоже сделался ни жив ни мертв. Отец матерился, грозил нам пальцем и точно гвоздь в сердце забил.

- Зачем жить теперь?

Ленька не разговаривал больше. Глаза стали чужие, плечи упали вниз.

- Ничего... Мы найдем Зорьку. Все равно найдем.

Под окном орал отец, крушил поленницу.

Зорьку привели утром. Погнал Степан Чумокин пасти лошадей за Тобол, смотрит - в кустах корова стоит и пегого теленочка облизывает. Тому от роду часа три. Признал Степан, чья корова, и весть подал. За теленочком послали подводу.

Отец встретил Зорьку опять пьяными слезами, облапил ее за шею. Еле оттащили горемычного, увели досыпать. А я поехал в город. Передо мной стояли виноватые глаза, всю ночь он мне снился, маленький музыкант. Сидит у меня на завалинке, клянчит:

- Подари мне сизаря... Хоть одного подари...

Только забывался, начинал о другом думать, Ленька опять передо мной поднимался, в глаза смотрел, клянчил:

- Подари мне сизаря... Ну хоть одного...

И не мог я его никак с глаз сбыть.

В городе в первом же магазине я купил новую гармошку и синий футляр для нее. Все это я привез Леньке. Он не ожидал, растерялся.

- Что ты!.. Лучше оставь себе...

- Бери, Ленька, играй... Бери навсегда...

- Как расплачусь-то?

- Вот горе выдумал. Всю жизнь будешь расплачиваться... песнями... Играй!

Ленька взял гармошку, положил в колени, обтер рукавом. Подышал на нее и снова обтер всю до синего блеска.

- Как это ты додумался?.. Поди, дорого, а?

В то лето я был с ним самый счастливый. Ленька играл, а я слу­шал. Всю бы жизнь мог слушать и еще дольше. Пришли в гости к нам все песни - и веселые, и грустные, но все они жили по-своему, как хотел Ленька. А он хотел, чтоб у меня все время на душе было весело, чтоб быстрей ко мне приехала Галя из Москвы, чтоб чаще письма присылал с далеких Саян Гриша Лобода, чтоб жизнь моя была очень хорошая. И в каждый вечер бродил по седым мглистым сопкам, плавал по синему морю, водил хороводы с березой, слушал стук поезда, на котором ехала Галя.

Однажды ко мне явился его отец. Посреди избы расселся, угрю­мый, небритый; дым в глазах.

- Неужели из Леньки музыкант выйдет?

Я вспыхнул, злость на неге еще не прошла, и я бросил в сердцах:

- Такой сын бы другому!..

- Э-э, парень, ты мне в рот с оглоблей не лезь. Я по-доброму, а ты окрысился?

Я пожалел, что не сдержался. Ему стало неловко, а взгляд был тихий и с укоризной.

- Понятно. Поговорили... - И он попятился спиной из избы, подмигивая мне левым красным глазом. На другой день на улице снова остановил:

- Скажи, голуби просо клюют?.. Хочу табун, как у тебя, раз­вести. Сейчас ведь не пью... Не веришь? Ни грамма - отсек. Леньку хочу поднимать, в музыкальную школу отправлю. А ты не врешь, что из него артист выйдет?

- Выйдет!

- Ой, артист...- И зашагал к своим воротам.

Через неделю я встретил Галю. Привез ее тот самый поезд, о ко­тором играл Ленька. Я был такой счастливый, что не мог заснуть но­чами. Свадьбу мы справили в деревне. Ленька играл для гостей и " Полонез" Огинского, и все свои чудесные песни. А гости не могли отличить, где Ленькина музыка, а где музыка, которую написали великие люди. И у Леньки опять побледнели щеки, а глаза сияли, потому что у нас с Галей все так замечательно кончилось. Напротив меня сидел за столом его отец в дорогом сером костюме, белый во­ротник рубахи поверх пиджака. Сидел он тихо, смотрел на сына гордо. Я видел даже, что Ленька ему улыбнулся.

А потом Ленька заиграл мой любимый вальс " На сопках Маньчжурии", и все пошли танцевать. Места в комнате было мало, потому сделалось суматошно и весело, пары сталкивались, извинялись, опять кружились все быстрее, от платьев поднялся ветер, и лампочка под потолком раскачивалась, и свет метался по лицам. Вот кончила музыка. Но никто не пошел к столу, и Ленька заиграл снова. Звуки вышли тихие, но вот бросились, разогнались – и вдруг ударила дробь, оглушила. Пошли плясать. Смех, визг. Вытащили в круг меня с Галей. Я плясать не умел, но все равно топтался, а Галей залюбовались, даже притихли. Ленькин отец косился на нее одним глазом и качал головой. Гармошка запнулась, и я позвал всех к столу. Подняли тост за дорогих гостей, за всю их родню. Выпили, закусили и опять выпили. Только Ленькин отец наливал себе квас – к вину не притрагивался, держал характер. Ленька заиграл про белые березы. Про то, что когда-то прошла война на земле и с тех пор не могут заснуть березы. И все подпевали Ленькиной игре и пели широко, стройными просторными голосами. И когда кончилась песня, все обрадовались, что спели ее чисто, по-русски просто и дружно. А потом выпили за Ленькины песни, за его счастье. А счастье его было в му­зыкальной школе, куда он уезжал на днях.

Отец Леньки заплакал и сказал о сыне:

- Золото мое...

Он сказал тихо, но все услышали за столом. Покраснел Ленька, выжал из клавиш что-то веселое, решительное. И мы пошли за ним следом. А Ленька играл еще, и плечи у неги распрямились, в глазах вспыхнул решительный огонек, и стал Ленька сразу походить на большого взрослого человека. А потом пришло утро, но мы не заме­тили как взошло солнце.

Лев Толстой