Песнь двенадцатая

И средние века не так страшны,

Как страшен средний возраст нашей жизни.

То глупы мы, то мудры, то смешны

И с каждым днем становимся капризней.

Уж многие страницы прочтены

И скомканы в бессильной укоризне;

Седеют наши кудри с каждым днем.

И мы самих себя не узнаем.

В такое время надо умирать;

Мы юношей уже не понимаем,

Со стариками время коротать

Еще не можем — и везде скучаем…

Еще любовь способна утешать,

Но вскоре даже к ней мы остываем,

И только деньги, теша мысль и взгляд,

По-прежнему заманчиво блестят.

О, золото! Кто назовет несчастным

Скупого? Он несказанно богат;

Все силы мира золоту подвластны,

Власть золота — как якорный Канат.

Вам кажется, скупой живет ужасно

Он плохо ест, боится лишних трат;

Но он же, сэкономив корку сыра,

Счастливее, чем все владыки мира!

Любовь, разврат, вино et cetera

Вредят здоровью; жажда громкой славы

Вредит душе; азартная игра

Вредит карману. Лучшие забавы,

Как видно, не доводят до добра,

Но жажда денег исправляет нравы;

Скупой, копящий золото, давно

Забыл разврат, и карты, и вино.

О, золото! Кто возбуждает прессу?

Кто властвует на бирже? Кто царит

На всех великих сеймах и конгрессах?

Кто в Англии политику вершит?

Кто создает надежды, интересы?

Кто радости и горести дарит?

Вы думаете — дух Наполеона?

Нет! Ротшильда и Беринга мильоны!

Они и либеральный наш Лафитт

Владыки настоящие вселенной:

От них зависит нации кредит,

Паденье тронов, курсов перемены;

Республик биржа тоже не щадит,

Заботятся банкиры несомненно,

Чтобы проценты верные росли

С твоей, Перу, серебряной земли.

К скупым неприменимо сожаленье;

Воздержанность классическая их

Считается за честь и украшенье

И киников, и множества святых.

Внушает же отшельник уваженье

Печальным видом странностей своих!

Но вас богач суровый возмущает,

Когда во имя денег сокращает

Свои расходы? Да ведь ей — поэт!

Поклонник высшей и чистейшей страсти,

Прекрасный блеск накопленных монет

Ему дает изысканное счастье;

Его слепит алмазов чистых цвет

И кротких изумрудов сладострастье;

И для него, как солнце, горячи

Червонных слитков яркие лучи.

Ему принадлежат материки;

Из Индии, Цейлона я Китая

Плывут его суда; в его мешки

Церера собирает урожаи

Его чуланы, склады, сундуки

Богаче королевских. Презирая

Все плотские восторги, он один

Царит над всем — духовный властелин.

Быть может, он, потомству в назиданье,

Построит школу, церковь лазарет,

Оставив после смерти в новом зданье

Унылый бюст иль сумрачный портрет?

Быть может, человечества страданья

Он утолить задумает? Но нет!

Он предпочтет богатство целой нации

Держать в руках — и строить махинации.

Но что бы он ни делал — все равно!

Пусть высший принцип — только накопленье!

Какому дураку разрешено

Назвать безумьем это увлеченье?

А почему, скажите, не грешно

Кутить, любить, выигрывать сраженья?

Спросите-ка наследников, какой

Приятней предок — мот или скупой?

О, как прелестна звонкая монета!

О, как килы рулоны золотых!

На каждом быть положено портрету

Кого-то из властителей земных,

Но ныне бляшка солнечная эта

Ценнее праха царственного их.

Ведь и с дурацкой рожей господина

Любой червонец — лампа Аладдина!

«Любовь небесна, и она царит

В военном стане, и в тени дубравы.

И при дворе!» — поэт наш говорит;

Но я поспорю с музой величавой:

«Дубрава», правда, смыслу не вредит

Она владенье лирики по праву,

Но двор и стан военный не должны,

Не могут быть «любви» подчинены.

А золото владеет и дубравой

(Когда деревья рубят на дрова!),

И тронами царей, и бранной славой

И на любовь известные права

Имеет, ибо Мальтус очень здраво

Нам это изложил, его слова

Нас учат, что супружеское счастье

У золота находится во власти!

Но ведь любовь почти запрещена

Без брака? Ибо все мы разумеем,

Что якобы сопутствует она

Супружеству. Однако мы не смеем

Насеивать… Верней — любовь должна

(В угоду всем ханжам и фарисеям)

Служить венцом супружеских утех;

Любовь без брачных уз — позор и грех.

Но разве «при дворе», «в военном стане»

Да и «в тени дубравы», черт возьми,

Все воины, все гранды, все крестьяне

Являются женатыми людьми?

Не знаю, как оправдываться станет

За этот ляпсус Скотт — mon cher ami, [65]

Ведь он себя пристойностью прославил;

Всегда его в пример мне Джеффри ставил.

К успеху равнодушен я, ей-ей!

В былые годы мне везло немало,

А в юности успех всего нужней,

И это мне в дальнейшем помогало.

Да, я доволен юностью моей.

Хороших дней мне много перепало,

И, как бы я за них ни заплатил,

Я ни умом, ни сердцем не остыл.

Я знаю: барды многие не раз

Взывают, как к неведомому богу,

К суду потомства, веруя, что нас

Рассудят и поддержат хоть немного.

Но лично я — противник громких фраз

И не зову потомков на подмогу.

Они для нас загадка, мы — для них;

Живые склонны думать о живых!

Мы сами ведь потомство — вы и я;

Кого же помним мы и понимаем?

Весьма немногих, милые друзья;

Мы — на двадцатом имени хромаем!

За множество досадного вранья

Мы старого Плутарха упрекаем,

И Митфорд — современный грекофил

Его ошибки ярко осветил.

Признаюсь вам, читатель благосклонный,

И вам, неблагосклонные пииты,

В двенадцатой главе вполне законно

Я к Мальтусу прибегну под защиту

И к Уилберфорсу; лучше Веллингтона

Спаситель чернокожих знаменитый;

Ведь наш-то Веллингтон, по мере сил,

И белокожих в рабство обратил!

А Мальтус сам себя опровергает

На практике; я, право, не шучу.

Я (как чужое, солнце ни сверкает!)

Зажгу своей теории свечу

Философ размноженье осуждает:

Оно — де бедняку не по плечу;

Он, помня о проблеме пропитанья,

Обуздывать обязан все желанья.

Как благородно, тонко и умно,

И, боже, что за слово «филогения»!

Оно, пожалуй, несколько темно

И может вызывать недоумение,

Но вслух произносить запрещено

Обычное простое выражение,

Не то у всех нас, господи прости,

Была бы «филогения» в чести.

Но где я бросил милого Жуана?

Он в Лондоне — столице всех услад

И всех невзгод людского океана,

Где новичку превратности грозят.

Хоть наш герой видал чужие страны

И был известным опытом богат,

Но край, в котором ныне он блистает,

Все иноземцы плохо понимают.

Мы можем очерк дать любой страны,

Определяя степень процветания,

Температуры лета и весны,

Особенности климата, питания.

Всего трудней — признаться мы должны

Тебя познать, о Великобритания!

Так много львов и зубров всех пород

В зверинце атом царственном живет!

Но полно о политике: начнем

Paulo majore.[66]Ловкий мой герой

Лавировал с отличным мастерством,

Как конькобежцы зимнею порой.

Он тонко флиртовал в кругу споем;

Красавицам ведь кажется игрой

Невинная сия «тантализация»

Не грех им мил, а грешниц репутация.

Не все дороги наши, скажем прямо,

Под снегом целомудрия лежат:

Порой и совершит иная дама

Какой-нибудь чертовский эскапад,

И, право, на ослицу Валаама

С такой тревогой люди не глядят,

Испуганно и скорбно восклицая:

«О! Кто бы мог подумать, дорогая?!»

Леила всем понравилась. Она

Была тиха, задумчива, послушна

И как — то романтически бледна;

Восточными глазами равнодушно

Она вокруг глядела. Новизна

Не трогала ее; ей было скучно…

Ее судьба, ее прелестный взор

Стал модной темой с некоторых пор.

Конечно, дамы расходились в мненьях;

Я не хочу красавиц обижать,

Но споры столь обычное явленье,

Что им бывает трудно помешать.

Придется мне признаться, к сожаленью,

Что дамы любят шумно обсуждать!

На этот раз их воодушевила

Задача воспитания Леилы.

Но все сошлись на том, чтоб подыскать

Для маленькой Леилы нечто лучшее;

Ее наружность будет представлять

Опасность для ее благополучия,

А Дон-Жуан с собою совладать

Лет пять способен в самом лучшем случае.

И потому разумней и верней,

Чтоб он уже теперь расстался с ней.

Тут началось всеобщее волненье

И самых лучших дам соревнованье:

Кто, делая Жуану одолженье,

Турчаночки предпримет воспитанье?

Ведь тут необходимо, без сомненья,

Наставницы высокое призванье!

Шестнадцать мудрых дев и десять вдов

Явились одновременно на зов.

Две дамы разведенные, бесплодные

И грустные, как можно угадать,

Готовы были девочку безродную

Как собственную дочку воспитать

Ей преподать манеры благородные

И в должном виде свету показать

(Где в первый свой сезон всегда царицы

Хорошенькие юные девицы,

Особенно имея капитал!)

Потрепанные пэры, джентльмены,

Которых рок немного пощипал,

Мамаши, и сестрицы, и кузены

Преследуют желанный идеал

(Для многих что блестит, уж то и ценно!),

И вальсами и лестью все подряд

«Фортуне юной» голову кружат!

И маменьки и тетки — все посредницы;

Я знаю дам восторженных таких,

Которые сосватали наследницу

Для собственных любовников своих!

Скажите, дорогие собеседницы,

Tantaene[67]совершенства в душах их?

Но жертву — то порой берет досада:

Бедняжка и приданому не рада!

Иная попадается легко,

Иная — три десятка забракует,

Отказы рассыпая широко;

Тогда уж и посредник негодует:

«Девица N заходит далеко!

Она, мол, недозволенно флиртует!

Она улыбкой говорила да,

А нынче вслух сказала никогда!

Наш бедный Фред влюблен и так страдает!

Он сам богат — тут не в деньгах вопрос;

Она прекрасный случай упускает,

И будет день — прольет немало слез…

Но… тут маркиза что — то затевает!

Наш бедный Фред так много перенес…

Но стоит ли она его печали?

А кстати — вы письмо ее видали?»

Но ни мундир, ни титул, ни стихи

Капризную невесту не прельщают;

Пари напрасно держат женихи

И, тратя время, сроки назначают.

Зато какие злые языки

Несчастного счастливца обсуждают,

Когда его за ум, иль рост, иль род

Прелестная сильфида изберет!

Но кто же он? Примеров много разных!

Порой унылый юноша — поэт,

Поклонник из породы неотвязных;

Порой веселый баловень побед,

Повеса из насмешливых и праздных;

Порой — вдовец почти преклонных лет…

Вы спросите: за что он выбран ею?

За что? Ведь все на свете лотерея!

Признаться вам, и я однажды был

Владельцем столь счастливого билета

(Как некогда Полоний говорил:

«И вправду жаль, и жаль, что правда это!»

Не знаю, чем я выбор заслужил,

Но я согласен с приговором света

Сей выбор был (я говорил не раз!)

Чудовищным для одного из нас.

Простите мне обилье отступлений.

Вглядитесь — вывожу я каждый раз

Из них немало мудрых наставлений,

Как честный пастор, действуя на вас

Как опекун, любитель поучений!

(В какие дебри мой забрел Пегас!)

И муза, словно старая дуэнья

Иль скучный друг, читает наставленья.

Но нынче я хочу изобразить

Все сущее с жестокой прямотою:

Вот то, что есть, а не должно бы быть

Поймите, что занятие пустое

Морали плугом ниву бороздить,

Пороком удобренную. Не скрою

От этой вспашки злые сорняки

Упрямо вглубь пускают корешки.

Но прежде вам напомню, что Леила

Была, как утро майское, нежна,

Чиста, как снег (я знаю, критик милый,

Последняя метафора бедна),

И юного Жуана охватило

Желанье подыскать опекуна,

Точнее — опекуншу строгих правил,

Которой бы он девочку оставил.

Он ясно отдавал себе отчет,

Что в педагоги вовсе не годится

(Не всякий это честно признает,

А честности не вредно поучиться!).

Он говорил со многими… и вот

Из патронесс, которыми гордится

«Сообщество по устраненью зла»,

Им леди Пинчбек выбрана была.

Она была, наверно, молода

В былые дни, а нравственна всечасно.

(Хотя и говорили иногда…

Но не хочу я сплетничать напрасно

И повторять не стану, господа,

Нелепых обвинений, сей ужасной

И гадкой жвачки; пусть двуногий скот

Ее в корыто светское плюет!)

Наверно, согласитесь вы со мной

Поскольку все мы это замечали,

Что дамы те, которые весной

Веселым легкомыслием блистали

И результат (порой весьма дурной!)

Печальных заблуждений испытали,

Оберегут от зла куда скорей,

Чем те, кто горд невинностью своей.

Чужие неизведанные страсти

Святоши лишь из зависти клеймят:

Не уберечь невинность от напасти,

А только уколоть они хотят;

Но ветеран любви, науку счастья

Познавший, новичка наставить рад

И может помешать предупрежденьем

Опасным, необдуманным решеньям.

И дочки тех разумных матерей,

Которые сердечные тревоги

Познали не из чтенья, а скорей

Из практики, на жизненной дороге,

На ярмарке невест куда быстрей

Находят сбыт, чем девы — недотроги,

Воспитанные маменькой — ханжой,

С холодной и бесчувственной душой.

О леди Пинчбек прежде поговаривали

(Как о любой молоденькой красавице),

Ее ума, однако, не оспаривали,

Ее bons mots[68]могли всегда понравиться.

За ней когда — то денди приударивали

Но к старости любой из нас исправится;

Отличною женой она слыла

И совершала добрые дела.

Она была надменна с высшим светом.

В кругу друзей любезна и мила

И молодежи ласковым советом

Уже не раз умело помогла.

Упоминать не стану я при этом,

К кому и где добра она была,

Но повторю, что девочка Леила

В ней теплое участье пробудила.

Жуан ей тоже нравился; она

Его считала добрым, хоть немного

Испорченным, в том не его вина,

Нельзя его судить излишне строго:

Подумать только, как была трудна

Жизнь юноши! И все же, слава богу,

Он не погиб, и скептиком не стал,

Он только удивляться перестал.

Нас не смущают в молодые годы

Превратности судьбы и затрудненья,

А зрелый возраст ропщет на невзгоды

И даже порицает провиденье;

Но кто знавал военные походы,

Безумства женщин, кораблекрушенья,

Тот и в шестнадцать лет и в шестьдесят

Большим житейским опытом богат.

Жуан доверил леди этой чинной

Леилу, избавляясь от хлопот,

Чтоб та законов светских список длинный

Передавала ей из года в год,

Так прежний мэр с весьма достойной миной

Преемнику ладью передает,

Ладью назвать бы можно и нежнее:

Ну, скажем, — раковиной Цитереи!

Мне нравится преемственность, ей-ей!

Таким путем девицы получают

Все совершенства грации своей

И все свои таланты умножают.

Та — пишет, та — поет, как соловей,

Та — мудростью знакомых устрашает,

Та — музыкой, та — прелестью острот,

А та — простой истерикой берет.

Но все равно, остроты или сцены,

Науки, танцы, пенье — что ни взять:

Ведь это всё приманки, джентльмены,

И женихи не в силах устоять.

Но каждый год пленительная смена

Весталок появляется опять

Прелестницы без всякой тени брака,

Но к браку очень склонные однако.

Начать поэму мне пора давно

Задача, как ни странно, нелегка;

Двенадцать песен написал я, но

Все это лишь прелюдия пока.

До сути мне добраться мудрено;

Я только струны пробовал слегка,

Настраивая лиру золотую,

Теперь же к увертюре перейду я.

Мне все равно — успех или провал;

К таким вопросам музы равнодушны,

Их нравственный волнует идеал,

Они веленью высшему послушны.

Две дюжины я мысленно считал

В поэме глав, но Феб великодушно

Ее стоглавой сделать пожелал…

Вот только бы Пегас не сплоховал!

Мой Дон-Жуан, как мы упомянули,

В изысканное общество попал.

Хоть — микрокосм, встающий на ходули,

Сей высший свет, по сути дела, мал,

Но низшие слои его феруле

Покорны повсеместно; я видал,

Что высшие себя считают светом

Свечей, луны и ламп — зимой и летом.

Жуан имел друзей. И жены их

(Равно, как и друзья!) его ласкали,

Но в отношеньях дружеских таких

Они вреда отнюдь не замечали.

На каждый праздник, бал или пикник

Его уж непременно приглашала;

Ведь высших классов механизм простои

Приводится в движенье суетой.

Кто молод, и богат, и не женат,

Тому порой опасно в высшем свете!

Ведь общество — игра, как говорят

(Игра в «гуська», хотел бы я заметить).

Все только личной выгоды хотят,

Все хитроумно расставляют сети,

Девицы счастья ищут наугад,

А дамы на подмогу им спешат.

Отнюдь не все девицы поголовно

Преследуют добычу, — не всегда!

Иная все приемлет хладнокровно,

Как тополь и спокойна и горда.

Но многие — сирены безусловно:

Раз восемь поболтать — уже беда;

Предчувствуя последствия фатальные,

Заказывайте кольца обручальные!

То маменька письмо напишет вам,

Что дочь ее «в ужасном состоянье»,

То строгий брат, решителен и прям,

Нахмурившись, потребует признанья:

«Какая ваша цель?!» — и скажет вам,

Что «сердце девы — ваше достоянье».

И вы, себя жалея и ее,

Решенье принимаете свое.

Таким путем, я знаю, совершается

Немало браков самых знатных лиц.

Но есть юнцы, которые решаются

Оспаривать претензии девиц;

Они усатых братьев не пугаются

И, не боясь ни теток, ей сестриц,

Живут, конечно, очень одиноко,

Но, я слыхал, довольны волей рока.

Еще одна опасность по ночам

Непосвященным часто угрожает;

Я осуждать не ставу милых дам

Таинственная прелесть окружает

Их каждый шаг; порой не знаешь сам,

Как грацию с пороком совмещают

Амфибии, в которых, говорят,

Соседствуют невинность и разврат.

Кокетка долго нам не говорит

Ни «да», ни «нет» — и все мы ждем уныло,

Когда же бриз попутный оживит

Больных сердец печальное ветрило!

Немало нежных бед она творит,

Немало сводит Вертеров в могилу,

И все — таки, увы, считает свет,

Что это «флирт» и тут порока нет.

Я становлюсь болтлив, о боги, боги!

Но вот бывает случай, господа,

Когда, сойдя с положенной дороги,

Жена разлюбит мужа навсегда.

В чужих краях законы к ним не строги,

Но в нашей старой Англии — беда:

Ее, в порыве праведного гнева,

Клеймят сильнее, чем праматерь Еву.

Какая масса сплетен и газет

В стране, где все привыкли возмущаться,

Где даже дружба самых юных лет

Должна предосудительной считаться,

Где трудно от бесчисленных клевет

Чувствительному сердцу защищаться,

Где речи обвинителей не раз

Вульгарным шумом развлекают нас.

Но только новички и попадаются,

А грешницы высокого полета

Прелестным лицемерием спасаются

От этого сурового учета:

В изысканных кругах они вращаются,

Являются на танцы, на охоту;

Они милы, пленительны, нежны

И тактом и умом одарены.

Жуан и новичком не мог считаться,

И от интриг порядочно устал;

И страстью он пресытился, признаться,

И многое на свете испытал.

Он мог теперь любви не поддаваться

В стране блестящих плеч и белых скал,

Чулков и глазок синих, разговоров,

Налогов, сплетен и двойных запоров.

Не так способны страсти бушевать

На родине Жуана романтичной;

Там привыкают жизнью рисковать,

И атмосфера Англии практичной

Ему казалась — нечего скрывать!

Коммерческой и очень педантичной.

А наши дамы — бог его прости!

Сперва ему не нравились почти.

Я говорю сперва, но постепенно

И понемногу ясно понял он,

Что наши леди лучше, несомненно,

Блистательных восточных примадонн.

Не потерял он голову мгновенно

И не был увлечен и ослеплен,

Ведь (все мужчины это замечают!)

Нас новизна лишь издали прельщает.

И я имел заветную мечту

Увидеть страны Нигера и Нила

И небывалый город Тимбукту,

Который география забыла;

За эту заповедную черту

Европа проникает через силу,

Но несомненно, будь я в Тимбукту,

Я черную бы славил красоту!

Я присягать не стану, без сомненья,

Что черное на белое похоже,

Но белое с известной точки зренья

Нам черное напоминает все же.

Слепые мне высказывали мненье,

Что день и ночь для них одно и то же,

И в темноте мерещится одно

Сомнительное тусклое пятно.

Мы с музой в лабиринте заблудились

Туманной метафизики сродни

Она лекарствам, коими стремились

Врачи лечить чахотку искони

Займемся ж просто физикой — пустились

Мы обсуждать красавиц, хоть они

Полярное напоминают лето:

Немало льда и очень много света!

Я мог бы их с русалками сравнить:

Красавицы лицом, но рыбы телом;

Мешает добродетель им грешить,

Но согрешить бы каждая хотела.

Как русские, чтоб жар поохладить,

В снег прыгают из душной бани смело,

Так наши леди, согрешив чуть-чуть,

Спешат в сугроб раскаянья нырнуть.

Но внешность этих леди, несомненно,

Тут ни при чем, как я уже сказал,

Их мой Жуан, коль молвить откровенно,

Хорошенькими даже не считал,

Они вползают в сердце постепенно

(Из жалости к врагу — я полагал),

Они без штурма в город проникают,

Но никому его не уступают.

Они не могут гордо выступать,

Как конь арабский или дочь Гранады,

Не могут, как француженка, блистать

Неповторимой грацией наряда,

Они способны мило щебетать,

Но мне скучны гремящие рулады:

В Италии живу я, где мотивы

самые бравурные в чести!

Да, наши леди многого не знают,

Им яркости порой недостает,

Которая улыбкой завлекает

И черту прямо в лапы отдает.

Они не вдруг интригу затевают;

Метода эта множество хлопот,

И времени, и сил берет, понятно,

Но награждает за труды стократно.

Но qrande passion[69]опасна и вредна

Для этих душ, не созданных для страсти;

Для девяти десятых и она

Каприз кокетства или самовластья.

Пустая гордость женщине дана;

Соперницу обидеть — это счастье!

Но есть такие, для которых «страсть»

Как урагана, пламенная власть.

И в результате бурного эксцесса

Виновные томятся в роли парии,

А низости судебного процесса

Усугубляют прессы комментарии;

Оберегая чести интересы,

Их изгоняют, как однажды Мария,

И вот они сидят у скорбных стен,

Взирая на сожженный Карфаген!

Так люди Иисусу подражают,

Твердя: «Иди и больше не греши!»

Евангелье британцы уважают,

И наши нравы очень хороши.

В Европе легче женщине прощают,

Радея о спасении души,

И Добродетель, праведная дева,

Ее встречает ласково, без гнева.

Суровый суд нередко нам вредит;

Нередко жертв общественного мненья

Не преступленье, в сущности, страшит,

А именно огласка преступленья.

Едва ли наши нравы укрепит

Угрюмого юриста заключенье;

Оно лишь озлобляет тех из нас,

Кто мог бы и раскаяться подчас.

Не будучи философом доселе,

Не думал о морали мои герой,

Притом в толпе красавиц, в самом деле,

Он не нашел по вкусу ни одной

Он был слегка blase: [70]ему успели

Испортить сердце праздною игрой;

Тщеславия не знал он, слава богу,

Но чувства в нем остыли понемногу.

К тому же он, конечно, посещал

Парламента почтенные палаты,

На галерее долго восседал

И слушал очень бурные дебаты,

Он яркие светила созерцал,

Которыми Британия богата.

(Но, впрочем, главных не было светил:

Грей не взошел, а Питт уже почил).

На сессии последней видел он

Спектакль, и благородный и занятный,

Как в тоге конституции на трон

Король восходит с миною приятной.

Обычай этот деспотам смешон,

Но век свободы скоро, вероятно,

Научит их, какая благодать

Доверием народа обладать.

Жуан видал и принца; в эти годы

«Всех принцев принц» в расцвете юных сил

Блистал величьем царственной породы,

На щеголя совсем не походил;

К себе он привлекал сердца народа

И благосклонен с подданными был.

Он выглядел законченным, отменным

От головы до пяток джентльменом.

Жуан был принят — я уже сказал

В кругах высоких общества. И вот

Случилось, как всегда, что он попал

В обычный для него круговорот.

Он светские таланты проявлял

И был замечен сразу. Ну, а тот,

Кто многими талантами сверкает,

Невольно искушенья навлекает.

Но где он согрешил, когда и с кем,

Рассказывать я наспех не сумею.

Ведь назиданье — лучшая из тем.

Читателей своих я одолею

И пафосом и грустью, а затем

На камне душ людских запечатлею,

Как сын Филиппа на горе Афон,

Могучий монумент для всех времен.

И здесь, друзья, как видите, кончается

Двенадцатая песнь. Конец любой

От каждого начала отличается,

И план поэмы как-то сам собой

Все ярче, все яснее намечается.

Я не гонюсь, читатель, за тобой,

Я не прошу ни капли снисхожденья

И вовсе не боюсь пренебреженья.

Не всех врагов громами я разил,

Но бури мне описывать не внове.

Я в предыдущих песнях предложил

Вам и грозу, и бой, и реки крови;

В дальнейшем я вам дам обзор светил,

А в самой лучшей песни наготове

Для вас экономический трактат,

Упорных размышлений результат

Я знаю, это тема очень модная,

Традиций всех расшатана стена.

Для патриота дело благородное

Указывать, где сломана она.

Но я придумал тему превосходную,

Которая понравиться должна.

А вы экономистов почитайте

И, кто из них умнее, — угадайте.