Песнь десятая

Когда однажды, в думу погружен,

Увидел Ньютон яблока паденье,

Он вывел притяжения закон

Из этого простого наблюденья.

Впервые от Адамовых времен

О яблоке разумное сужденье

С паденьем и с законом тайных сил

Ум смертного логично согласил.

Так человека яблоко сгубило,

Но яблоко его же и спасло,

Ведь Ньютона открытие разбило

Неведенья мучительное зло.

Дорогу к новым звездам проложило

И новый выход страждущим дало.

Уж скоро мы, природы властелины,

И на луну пошлем свои машины!

К чему тирада эта? Просто так!

Я ваял перо, бумагу и чернила,

Задумался, и — вот какой чудак!

Фантазия во мне заговорила!

Я знаю, что поэзия — пустяк,

Что лишь наука — действенная сила,

Но все же я пытаюсь, ей вослед,

Чертить движенье вихрей и комет.

Навстречу вихрям я всегда бросался,

Хотя мой телескоп и слаб и мал,

Чтоб видеть звезды. Я не оставался

На берегу, как все. Я воевал

С пучиной вечности. Ревя, вздымался

Навстречу мне неукротимый вал,

Губивший корабли; но шторма сила

Меня и крепкий челн мой не страшила.

Итак, Жуана, как героя дня,

Заря фаворитизма ослепляла,

Прекрасными надеждами маня;

О прочем музы знают очень мало,

Хоть на посылках музы у меня.

Условность этикета допускала

Их лишь в гостиные, и было им

Не уследить за юношей моим.

Но ясно нам, что, крылышки имея,

Он полетит, как голубь молодой

Ив книги псалмопевца — иудея.

Какой старик, усталый я седой,

Далеко от земли парить не смея

Унылой подагрической мечтой,

Не предпочел бы все же с сыновьями

Вздыхать, а не кряхтеть со стариками?

Но все пройдет. Страстей спадает зной,

И даже реки вдовьих слез мелеют,

Как Арно жарким летом, а весной

Клокочет он, бурлит и свирепеет,

Огромно поле горести земной,

Но и веселья нива не скудеет,

Лишь был бы пахарь, чтобы стать за плуг

И наново вспахать весенний луг.

Но часто прерывает воздыханья

Зловещий кашель; о, печальный вид,

Когда рубцами раннего страданья

Лилейный лоб до времени изрыт,

Когда румянца жаркое пыланье,

Как небо летним вечером, горит!

Сгорают все — мечтой, надеждой, страстью

И умирают, это тоже счастье!

Но умирать не думал мой герой,

Он был, наоборот, в зените славы

И вознесен причудливой игрой

Луны и женской прихоти лукавой.

Но кто вздыхает летнею порой

О будущей зиме? Обычай здравый

Побольше греться в солнечные дни,

Чтоб на зиму запомнились они.

Жуана свойства дамы средних лет

Скорее, чем девицы, замечали;

У молодых к любви привычки нет,

Они ее по книжкам изучали

Их помыслы мутит любой поэт

Причудами лирической печали.

Ах! Возраст милых женщин, мнится мне,

Высчитывать бы надо по луне!

Как и луна, они непостоянны,

Невинны и лукавы, как луна;

Но на меня клевещут непрестанно,

Что фраза каждая моя грешна

И — это пишет Джеффри, как ни странно,

«Несдержанна и вкуса лишена».

Но все нападки Джеффри я прощаю:

Он сам себе простит, я полагаю.

Уж если другом стал заклятый враг,

Он должен честно другом оставаться:

В подобных случаях нельзя никак

Нам к ненависти прежней возвращаться,

Мне эта ненависть противна, как

Чесночный запах, но остерегаться

Прошу вас: нет у нас врагов страшней,

Чем жены и подруги прошлых дней.

Но нет пути обратно ренегатам;

Сам Саути, лжец, пройдоха и лакей,

Из хлева, где слывет лауреатом,

Не возвратится к юности своей,

Когда был реформатором завзятым.

По мненью всех порядочных людей,

Честить того, кто не в чести, — бесчестие,

Да будет это подлецам известно!

И критик и юрист обречены

Рассматривать безжалостно и хмуро

С невыгодной обратной стороны

И человека и литературу.

Им все людские немощи видны,

Они отлично знают процедуры

И, как хирурги, вскрыв любой вопрос,

Суют нам суть явлений прямо в нос.

А кто юрист? Моральный трубочист,

Но должность у него похуже даже!

Он часто сам становится нечист

От нравственной неистребимой сажи;

Из тридцати едва один юрист

Нам душу незапятнанной покажет.

Но ты, мой честный критик и судья,

Ты так же чист, как Цезарь, — знаю я!

Оставим наши прежние разлады,

Мой милый Джеффри; это пустяки!

Марионеткой делаться не надо,

Внимая праздных критиков свистки.

Вражда прошла, и пали все преграды.

Я пью за «Auld Lang Syne»[53]и за стихи,

За то, что я, в лицо тебя не зная,

Тебя судьею честным почитаю.

И если мне за родину мою

С тобою пить, быть может, не случится,

Я с Вальтер Скоттом чашу разопью

В его почтенной северной столице.

Я снова годы детства узнаю.

Я снова рад беспечно веселиться;

В Шотландии родился я и рос,

И потому растроган я до слез.

Я вижу снова цепи синих гор,

Луга, долины, светлые потоки,

Береты, пледы, непокорный взор

Младенческой романтики уроки!

И Дий, и Дон я помню до сих пор,

И мост Балгунский, черный и высокий,

И «Auld Lang Syne», как отблеск юных дней,

Сияет снова в памяти моей.

Не поминайте ж мне, что я когда — то,

В приливе бурных юношеских сил,

С досады оскорбил насмешкой брата,

Когда меня он слишком раздразнил.

Признаться, мы ведь оба виноваты,

И я не мог сдержать драчливый пыл:

Во мне шотландца сердце закипело,

Когда шотландца брань меня задела.

Я не сужу, реален или нет

Мои Дон-Жуан, да и не в этом дело —;

Когда умрет ученый иль поэт,

Что в нем реальней — мысли или тело?

Причудливо устроен белый свет!

Еще пытливость наша не сумела

Решить проблему вечности, и нам

Невнятна суть вещей ни здесь, ни там.

Жуан мой стал российским дворянином,

Не спрашивайте, как и почему,

Балы, пиры, изысканные вина

Согрели даже русскую зиму!

В такой момент способны ли мужчины

Противиться соблазну своему?

Подушке даже лестно я приятно

Лежать на царском троне, вероятно.

Жуану льстила царская любовь;

Хотя ему порой бывало трудно,

Не, будучи и молод и здоров,

Справлялся он с обязанностью чудно;

Он цвел, как деревце, и был готов

Любить, блистать, сражаться безрассудно.

Лишь в старости унылой и скупой

Всего дороже деньги и покой.

Но, видя (что отнюдь не удивительно!)

Заманчиво-опасные примеры,

Он начал наслаждаться расточительно

И пользоваться жизнью свыше меры.

Оно и для здоровья ощутительно;

Слаб человек, а во хмелю карьеры

Себялюбив становишься порой,

И сердце покрывается корой.

Я рад заняться нашей странной парой;

Но офицера юного союз

С императрицей, в сущности нестарой,

Подробно описать я не решусь.

Не восстановит молодости чары

Ни власть монарха, ни усердье муз.

Морщины — эти злые демократы

Не станут льстить ни за какую плату!

А Смерть — владыка всех земных владык,

Вселенский Гракх — умело управляет.

Любого как бы ни был он велик,

Она своим законам подчиняет

Аграрным. И вельможа и мужик

Надел один и тот же получают,

Безропотно реформе подчинясь,

И никакой не спорит с нею князь.

Жуан мой жил, не тяготясь нимало,

В чаду безумств, балов и баловства,

В стране, где все же иногда мелькала

Сквозь тонкие шелка и кружева

Медвежья шкура. Роскошь обожала

Российская, — подобные слова,

Быть может, неприличны для царицы,

Российская венчанная блудница.

О чем же мне писать? Кого судить?

Как сложен мой роман замысловатый!

Притом я сам готов уже вступить

В сей Дантов лес, дремучий и проклятый,

Где лошадей приходится сменить

И, умеряя жизненные траты,

В последний раз на молодость взглянут,

Смахнуть слезу и… грань перешагнуть!

Я вспоминать об этом не хочу,

Но одержим сей мыслью бесполезной;

Так скалы покоряются плющу,

А любящим устам — уста любезной.

Я знаю, скоро и мою свечу

Погасит ветер, веющий из бездны.

Но полно! Не хочу морочить свет!

Я все же не философ, а поэт.

Заискивать Жуану не случалось;

Другие все заискивали в нем.

Его порода всем в глаза бросалась,

Как в жеребце хорошем племенном.

В нем красота отлично сочеталась

С мундиром; он сиял в мундире том,

Как солнце. Расцветал он, как в теплице,

От милостей стареющей царицы.

Он написал в Испанию к родным,

И все они, как только услыхали,

Что он судьбою взыскан и любим, Ему ответы сразу написали.

Иные в предвкушенье русских зим

Мороженым здоровье укрепляли,

Твердя, что меж Мадридом и Москвой

Различья мало — в шубе меховой!

Премудрая Инеса с одобреньем

О процветанье первенца прочла.

Он бросил якорь с подлинным уменьем,

Исправив сразу все свои дела;

Его благоразумным поведеньем

Инеса нахвалиться не могла

И впредь ему советовала нежно

Держаться так же мудро и прилежно.

Вручала, по обычаю отцов,

Его судьбу мадонне и просила

Не забывать в стране еретиков

Того, чему религия учила;

Об отчиме, не тратя лишних слов,

И о рожденье братца сообщила

И в заключенье — похвалила вновь

Царицы материнскую любовь.

Она бы этих чувств не одобряла

И не хвалила, но царицын сан,

Ее лета, подарки — все смиряло

Злословие, как верный талисман.

Притом себя Инеса уверяла,

Что в климате таких холодных стран

Все чувства замирают в человеке,

Как тяжким льдом окопанные реки.

О, дайте сорок мне поповских сил

Прославить Лицемерие прекрасное,

Я б гимны Добродетели трубил,

Как сонмы херувимов сладкогласные!

И в бабушкин рожок я б не забыл

Трубить хвалы: глуха была, несчастная,

А все внучат любила заставлять

Божественные книги ей читать.

В ней было лицемерия не много;

Всю жизнь она попасть мечтала в рай

И ревностно выплачивала богу

Свой маленький, но неизменный пай.

Расчет разумный, рассуждая строго,

Кто заслужил, тому и подавай!

Вильгельм Завоеватель без стесненья

Использовал сей принцип поощренья.

Он отобрал, не объяснив причин,

Обширные саксонские владенья

И роздал, как хороший господин,

Норманнам за усердное служенье.

Сия потеря сотен десятин

Несчастных саксов ввергла в разоренье,

Норманны, впрочем, на земле своей,

По счастью, понастроили церквей.

Жуан, как виды нежные растений,

Суровый климат плохо выносил

(Так не выносят короли творений.

Которые не Саути настрочил).

Быть может, в вихре зимних развлечений

На льду Невы о юге он грустил?

Быть может, забывая долг для страсти,

Вздыхал о Красоте в объятьях Власти?

Быть может… Но к чему искать причину?

Уж если заведется червячок,

Он не щадит ни возраста, ни чина

И точит жизни радостный росток.

Так повар заставляет господина

Оплачивать счета в законный срок,

И возражать на это неуместно:

Ты кушал каждый день? Плати же честно!

Однажды он почувствовал с утра

Озноб и сильный жар. Царица, в горе,

Врача, который пользовал Петра,

К нему послала. С важностью во взоре,

К великому смятению двора,

Жуана осмотрев, сказал он вскоре,

Что частый пульс, и жар, и ломота

Внушают спасенья неспроста!

Пошли догадки, сплетни, обсужденья.

Иные на Потемкина кивали,

Его подозревая в отравленье;

Иные величаво толковали

О напряженье, переутомленье

И разные примеры называли;

Другие полагали, будто он

Кампанией последней утомлен.

Его лечили тщательно, по плану,

Микстурами заполнив пузырьки:

Пилюли, капли Ipecacuanhae,

Tincturae Sennae Haustus, [54]порошки…

Рецепты у постели Дон-Жуана

Звучали, как латинские стихи:

Bolus Potassae Sulphuret sumendus,

Et haustus ter in die capiendus.[55]

Так доктора нас лечат и калечат

Secundum artem[56]— все вольны шутить,

Пока здоровы, а больной лепечет,

Что доктора бы надо пригласить!

Когда судьба о жизни жребии мечет

И бездна нас готова поглотить,

Мы закоцитных стран не воспеваем,

А робко Эскулапа призываем.

Мой Дон-Жуан едва не умер, но

Упорная натура одолела

Болезнь, хоть это было мудрено.

Однако на щеках его алело

Здоровье слабым отблеском — оно

Пока еще лишь теплилось несмело;

Врачи усердно стали посему

Твердить о путешествиях ему.

«Южанам климат севера вредит!»

Решили все. Царица поначалу

Имела хмурый, недовольный вид

(Она терять любимца не желала!);

Но, видя, как теряет аппетит

И тает он, — она затрепетала

И сразу средство мудрое нашла:

Развлечь Жуана должностью посла!

В то время шли как раз переговоры

Меж русским и английским кабинетом.

Все дипломаты — нации опора

Им помогали делом и советом;

О Балтике велись большие споры

И о правах торговли в море этом

(Известно, что Фетиду бритт любой

Считает юридически рабой).

Екатерина даром обладала

Друзей и фаворитов ублажать.

Она Жуана в Англию послала

Чтоб собственную славу поддержать

И отличить его; она желала

Его в достойном блеске показать

И посему казны не пожалела

Для пользы государственного дела.

Ей все давалось; дива в этом нет

Ей было все покорно и подвластно,

Но прихоти свои на склоне лет

Она переживала очень страстно

И, как легко заметил высший свет,

Жуана проводив, была несчастна.

Она, не перестав его любить,

Его была не в силах заменить.

Но время все залечивает раны,

А кандидатам не было числа;

Когда настала ночь, и без Жуана

Она прекрасно время провела.

Носителя желаемого сана

Она еще наметить не могла:

Она их примеряла, и меняла,

И состязаться им предоставляла!

Пока на пост героя моего

Вакансии, как видите, открыты,

Мы проводить попробуем его.

Из Петербурга ехал он со свитой;

Он получил в подарок, сверх всего,

Возок Екатерины знаменитый,

Украшенный царицыным гербом.

Она Тавриду посещала в нем.

Он вез с собой бульдога, горностая

И снегиря; веселый мой герой,

К зверям пристрастье нежное питая,

Охотно с ними тешился игрой.

(Пусть мудрецы определят, какая

Тому причина, сложная порой.)

Котят и птиц он обожал до страсти

Был вроде старых дев по этой части!

Его сопровождали пять возков,

В которые царица поместила

Секретарей и бравых гайдуков;

А с ним была турчаночка Леила,

Которую от сабель казаков

Он спас во время штурма Измаила.

(Ты улыбнулась, муза, вижу я;

Тебе по сердцу девочка моя!)

Она была скромней и тише всех:

Нежна, бледна, серьезна и уныла.

Так выглядел, наверно, человек

Средь мамонтов и древних крокодилов

Великого Кювье. Земных утех

И радостей не ведала Леила.

Особенного дива в этом нет

Бедняжке было только десять лет.

Жуан ее любил. Да и она

Его любила. Но, скрывать не стану,

Любви такой природа мне темна:

Для нежности отцовской — будто рано,

А братская любовь — не столь нежна!

Но, впрочем, будь сестра у Дон-Жуана,

Я, в общем, даже склонен допустить,

Он мог бы горячо ее любить.

Но чувственности в нем, вполне понятно,

Леила не могла бы вызывать;

Лишь старым греховодникам приятно

Плоды совсем незрелые срывать:

Кислоты им полезны, вероятно,

Чтоб стынущую кровь разогревать.

Жуан был платоничен, я ручаюсь,

Хоть забывал об этом, увлекаясь.

В душе Жуана нежность расцвела,

И был он чужд греховным искушеньям.

Ему сиротка — девочка была

Обязана свободой и спасеньем.

Она была покорна и мила,

И лишь одно он встретил с огорченьем:

Турчаночка, упрямая как бес,

Креститься отказалась наотрез.

Пережитые ужасы едва ли

Любовь к аллаху в ней искоренили:

Три пастыря ее увещевали,

Но отвращенья в ней не победили

К святой воде. Леилу не прельщали

Попы; что б ей они ни говорили,

Она твердила сумрачно в ответ,

Что выше всех пророков Магомет.

Жуана одного она избрала

Из христиан и одному ему

Бесхитростное сердце доверяла,

Сама не понимая почему.

Конечно, эта парочка являла

Забавный вид: герою моему.

По молодости лет, приятно было,

Что им оберегаема Леила.

Итак, в Европу поспешает он;

Вот миновал плененную Варшаву,

Курляндию, где с именем «Бирон»

Всплывает фарс постыдный и кровавый…

Здесь в наше время Марс — Наполеон

Шел на Россию за сиреной Славой

Отдать за месяц стужи лучший цвет

Всей гвардии и двадцать лет побед.

Тогда разбитый бог воскликнул: «О!

Ма vieille Garde!»[57]— только не примите

Анжамбеман в насмешку и во зло:

Пал громовержец, что ни говорите,

Убийце Каслрею повезло.

Замерзла наша слава. Но внемлите

Костюшко! Это слово, как вулкан,

Пылает и во льдах полярных стран.

Жуан увидел Пруссию впервые

И Кенигсберг проездом посетил,

Где в те поры цвела металлургия

И жил профессор Кант Иммануил;

Но, презирая диспуты сухие,

В Германию герой мой покатил,

Где мелкие князья неугомонно

Пришпоривают подданных мильоны.

Потом, минуя Дрезден и Берлин,

Они достигли гордых замков Рейна…

Готический пейзаж! Не без причин

Поэты чтут тебя благоговейно!

Прекрасен вид торжественных руин

Ворота, башни, стен изгиб затейный!

Тут унестись мечтой могу и я

Куда-нибудь на грани бытия.

Но милый мой Жуан стремился мимо.

Проехал Маннгейм он, увидел Бонн

И Драхенфельс, глядящий нелюдимо,

Как привиденье рыцарских времен;

Был в Кельне; каждый там неотвратимо

Почтить святые кости принужден

Одиннадцати тысяч дев — блаженных

И потому, наверное, нетленных!

Голландия — страна больших плотин

Открылась путешественника взгляду.

Там много водки пьет простолюдин

И видит в этом высшую награду;

Сенаты без особенных причин

Стремятся запретить сию отраду,

Которая способна заменить

Дрова, обед — и шубу, может быть!

И вот — пролива пенистые воды

И пляшущего шторма озорство

Под парусами к острову свободы

Уже несут героя моего.

Он не боится ветреной погоды,

Морской недуг не трогает его;

Он только хочет первым, как влюбленный,

Увидеть белый берег Альбиона!

И берег вырос длинною стеной

У края моря. Сердце Дон-Жуана

Забилось. Меловою белизной

Залюбовался он. Сквозь дым тумана

Все путники любуются страной,

Где смелые купцы и капитаны,

Сноровки предприимчивой полны.

Берут налоги чуть ли не с волны.

Я, правда, не имею основанья

Сей остров с должной нежностью любить,

Хотя и признаю, что англичане

Прекрасной нацией могли бы быть:

Но за семь лет — обычный срок изгнанья

И высылки — пора бы позабыть

Минувшие обиды, ясно зная:

Летит ко всем чертям страна родная.

О, знает ли она, что каждый ждет

Несчастия, которое б сломило

Ее величье? Что любой народ

Ее считает злой, враждебной силой

За то, что всем, кто видел в ней оплот,

Она, как друг коварный, изменила

И, перестав к свободе призывать,

Теперь и мысль готова заковать.

Она тюремщик наций. Я ничуть

Ее свободе призрачной не верю;

Не велика свобода — повернуть

Железный ключ в замке тяжелой двери.

Тюремщику ведь тоже давит грудь

Унылый гнет тоски и недоверья,

Он тоже обречен на вечный плен

Замков, решеток и унылых стен.

Жуан увидел гордость Альбиона

Твои утесы, Дувр мой дорогой,

Твои таможни, пристани, притоны,

Где грабят простаков наперебой,

Твоих лакеев бойких батальоны,

Довольных и добычей и судьбой.

Твои непостижимые отели,

Где можно разориться за неделю!

Жуан — беспечен, молод и богат

Брильянтами, кредитом и рублями

Стеснялся мало суммами затрат;

Но и его огромными счетами

Порядком озадачил, говорят,

Хозяин — грек с веселыми глазами.

Бесплатен воздух, но права дышать

Никто не может даром получать.

Скорее! Лошадей в Кентербери!

Цок — цок по гравию, топ — топ по лужам!

Отлично скачут! Что ни говори,

У немцев кучера гораздо хуже:

Они за Schnaps'ом, [58]черт их побери,

Судачат, как мы, путники, ни тужим

На станциях, и наш унылый крик

«Verfluchter Hund!»[59]не действует на них.

Ничто на свете так не тешит глаз

Веселостью живого опьяненья,

Как быстрая езда; чарует нас

Неудержимо — буйное движенье.

Мы забываем с легкостью подчас

И цель свою, и место назначенья,

И радостно волнуют нас мечты

В стремительном полете быстроты.

В Кентербери спокойно и уныло

Им служка показал большой собор,

Шлем Эдуарда, Бекета могилу,

Приезжих услаждающие взор.

(Любая человеческая сила

В конце концов — химический раствор,

И все герои, все без исключенья,

Подвержены процессу разложенья!)

Жуан, однако, был ошеломлен

И шлемом благородного героя,

Свидетелем боев былых времен,

И Бекета плачевною судьбою:

Поспорить с королем задумал он

И заплатил за это головою.

Теперь монархи стали привыкать

Законностью убийство прикрывать.

Собор весьма понравился Леиле,

Но беспокоилась она о том,

Зачем гяуров низких допустили,

Злых назареян, в этот божий дом?

Они ведь столько турок истребили

В жестоком озлоблении своем!

Как допустила воля Магомета

Свиней в мечеть прекраснейшую эту?

Но дальше, дальше! Светлые поля,

Везде цветущий хмель, залог дохода;

Мила родная скромная земля

Тому, кто в жарких странах больше года

Пространствовал, где, ум испепеля,

Нагромоздила знойная природа

Леса олив, вулканы, ледники,

Лимоны, апельсины и пески.

Ах, боже мой! Мне захотелось пива!

Гони скорей, мой милый почтальон!

Жуан несется вскачь весьма ретиво,

Любуясь на свободный Альбион,

Что многими воспет красноречиво

Своими и чужими, — но и он

Неукротимых пасынков имеет,

С которыми ужиться не умеет.

Как ровная дорога хороша,

Укатанная, гладкая, прямая!

Какие крылья чувствует душа,

Полет полей беспечно наблюдая,

Порывисто и весело дыша!

Сам Фаэтон — я смело утверждаю,

До Йорка проскакав на почтовых,

Смирил бы страсти выдумок своих.

Макиавелли поучал когда — то,

Что лишь потеря денег нам горька;

Убей сестру, отца, жену и брата,

Но никогда не трогай кошелька!

Лишь эту незабвенную утрату

Нам не прощают люди на века.

Великий флорентинец понял это

И, как я говорил, поведал свету,

А также в назиданье королям.

Вернемся же к Жуану. Постепенно

Стемнело, и предстал его глазам

Холм, Шутерс-Хилл, хранящий неизменно

Великий город. Обращаюсь к вам,

Все англосаксы, «кокни», джентльмены,

Вздыхай и улыбайся, каждый бритт,

Перед тобою город твой открыт!

Выбрасывал он в небо тучи дыма,

Как полупотухающий вулкан.

Казалось, это ад неукротимый

Из серных недр выбрасывал фонтан.

Но, как в объятья матери любимой,

Спешил ему навстречу Дон-Жуан.

Он уважал высокие свободы

Страны, поработившей все народы.

Туман и грязь на много миль вокруг,

Обилье труб, кирпичные строенья,

Скопленье мачт, как лес поднятых рук.

Мелькнувший белый парус в отдаленье,

На небе — дым и копоть, как недуг,

И купол, что повис огромной тенью

Дурацкой шапкой на челе шута,

Вот Лондон! Вот родимые места!

Но мой герой в дымящем этом море

Увидел лишь алхимии пары,

Магическую власть лабораторий,

Творящую богатства и миры;

И даже климат — Альбиона горе

Его почти не трогал до поры,

И то, что солнце в плесени тумана

Померкло, не смущало Дон-Жуана!

Но здесь немного я остановлюсь,

Мой дорогой земляк; однако знай,

Что к нашей дружбе я еще вернусь,

И потому меня не забывай:

Я правду показать тебе берусь

И лучше, чем любая миссис Фрай,

С моральною воюя паутиной,

Пообмету углы в твоей гостиной.

Напрасно вы стремитесь, миссис Фрай,

Убить порок по тюрьмам и притонам!

Напрасно там лепечете про рай

Своим филантропическим жаргоном!

Гораздо хуже светский негодяй

И все пороки, свойственные тронам,

О них — то вы забыли, ай-ай-ай!

А в них-то все и дело, миссис Фрай!

Скажите им, что жить должны пристойней

Правители весьма преклонных лет,

Что купленных восторгов шум нестройный

Больной страны не умаляет бед,

Что Уильям Кертис — низкий, недостойный

Дурак и шут, каких не видел свет,

Что он — Фальстаф при престарелом Гале,

Что шут бездарней сыщется едва ли.

Скажите им, — хоть поздно говорить,

Что чванство не способствует величью,

Что лишь гуманность может озарить

Достоинством правителя обличье.

(Но знаю — вы смолчите. Вашу прыть

Умерят воспитанье и приличья;

И я один тревожить буду их,

Трубя в Роландов рог октав моих!)