Карл Густав Юнг

Писатель, околдованный книгой

© А. Науменко

Произведение в душе художника — это стихийная сила, которая прокладывает себе путь либо тиранически и насильственно, либо с той неподражаемой хитростью, с какой природа умеет достигать своих целей, не заботясь о личном благе или горе человека — носителе творческого начала.

Карл Густав Юнг

***

«Я сам читатель, один из тех, кто с детства околдован книгой», — писал Гессе в эссе «Магия книги». Слово «околдован», впрочем, редкое в лексиконе писателя, говорящего обычно о волшебстве, высвечивает здесь некий отрицательный смысл — смысл злого волшебства, воздействующего на писателя помимо его собственной воли. Кажется парадоксальным, что источником колдовства, силы, по нашему мифологическому опыту отчуждающей человека от жизни, счастья, собственного Я, выступает у Гессе именно книга. Хотя и наш бытовой опыт говорит об опасности ситуации, когда чтение поставляет человеку замену жизни, создает зависимость от чужих представлений и несамостоятельность в суждениях и поступках. На опасность многочтения на протяжении всей своей жизни неоднократно указывал и сам Гессе. Для него же самого книга стала роком, «судьбой, росшей в нем самом». Преодоление этого рока вылилось у Гессе в творчество, в ведущую тему его жизни, которая, чрезвычайно сложно и противоречиво выраженная, присутствует практически во всех его произведениях, принимая форму разлада с самим собой и окружающим миром и форму грандиозной попытки превратить колдовство книги в благую, творимую свободной волей человека, магию книги.

В мифологическом сознании человека магия испокон веков состоит в искусстве одушевления объекта — в наделении его всеми свойствами живого существа. Волшебник символически овладевает объектом, ритуально-самопожертвенно сливаясь с ним, расчленяя его «изнутри» на «лики мифологического пандемониума» (К. Г. Юнг), которые суть проекции бессознательных содержаний Я волшебника, с тем чтобы сделать зримыми свойства объекта, придать им очертания и из очертаний создать образ символ, который будет подсказывать спасительные действия и волшебнику и окружающему миру, ради которого он, волшебник, и творил свою волшбу. «Всякое явление на земле есть символ, и всякий символ есть открытые врата, через которые душа, если она к этому готова, может проникнуть в недра мира», писал Гессе о символизации как способе овладения миром. Такая мифологизированная трактовка образа, то совпадающего с символом, то лишь образующего символ вместе со «смыслом», равно как и постоянное употребление слова «образ» в самых разных значениях, проходит через все творчество писателя и отождествляется с представлениями о книге и об образовании как претворении власти материального в духовное. Магическое мышление символически осознаваемая Гессе проекция мифологической сизигии (в мифографии — божественного соития мужского и женского начал, порождающих мир) — стало программным в творчестве писателя и отождествилось с благой созидательной, спасительной — функцией любви. Магической связью, опосредующей порождение и непрерывное возрождение вселенной, выступает у Гессе и любовь к книге — библиофилия в ее высшей форме — чтения и знания книг, собирания и усвоения книг, создания книг.

Откуда же возникло в сознании Гессе колдовство книги? Из чего состоит главный, подлежащий магическому преодолению и освоению символический объект в гессевском пандемониуме книги: в психологическом и поэтологическом мире писателя? Как преодолевал Гессе свой рок в жизни и творчестве и в чем был конкретный смысл этого преодоления?

Лейтмотивом жизни гессевского сознания очень рано стал поиск в себе самом и в окружающей действительности древних, устоявшихся образных универсалий — праобразов (как назвал их еще Гёте, переводя греческое слово «архетип», фигурирующее уже в космогонии Платона) — неких символических форм, взаимосвязанных друг с другом и могущих, по принципу аналогий и ассоциаций, потенциально обмениваться содержаниями и притягивать новые содержания, каждая — давать извод всех прочих, рождаясь, по выражению Гёте, из «природного источника впечатлений». Для XX века теория архетипов сформулирована в глубинной психологии Фрейда — Юнга, под знаком которой прошла вторая половина жизни-творчества Гессе. Но стремление к отысканию архетипов и расстановке на них собственных мифопоэтических значений пробудилось у Гессе задолго до знакомства с психоанализом — вероятно, в самом раннем детстве. Цель этих устремлений — установление контакта с окружающим миром, чрезвычайно сложной и противоречивой системой реальных явлений и их отображений, но в первую очередь с иными психическими и духовными мирами. «Ах, если бы мы все думали друг о друге и все бы имели чувство невидимой и молчаливой общности!.. Взаимосвязи и предчувствия, всплывающие в нашей собственной жизни, мы бы вновь находили тогда у других, круг бы расширялся, и нити, начала и концы которых мнили мы у себя в руках, потянулись бы на наших глазах от человека к человеку через части света и поколения. Касаясь этих нитей словно струн гигантской арфы, мы бы продолжили сочинение всеобщей более просветленной жизни и продвинулись бы в познании вечности, чего сделать поодиночке мы не в состоянии», — писал двадцатичетырехлетний Гессе («Герман Лаушер»).

Эмоционально выделенным архетипическим символом «взаимосвязей и предчувствий собственной жизни» (выделенным относительно ограниченного множества архетипов, являющихся и всеобщим достоянием человечества и личным достоянием каждого) была у Гессе книга как предмет, чтение и творчество, доказательство чему находим мы и в многочисленных исповедях писателя, и заключением от обратного — в его произведениях, и в атрибутах, и обстановке его личной жизни.

Личность Гессе черпала «книжные» архетипы и из непосредственных реалий собственного бытия, — и в унаследованном виде — из родового сознания и из архаического архетипического сознания человечества. С генами и через неисповедимые каналы восприятия эти архетипы, напитанные своеобразными душевными содержаниями Гессе-индивида, исподволь складывались в некую уникальную — не по форме, а по внутренней сущности — структуру: не зависящую от сознания и стремящуюся к экспансии психическую формацию, называемую в глубинной психологии автономным комплексом. Природа его у Гессе двойственна. С одной стороны, он складывался сам по себе, бессознательно, с другой же просветлялся сознанием. Он объективировался посредством привычки к самонаблюдению, а главным орудием гессевского самонаблюдения было всепоглощающее чтение, тяга к которому в свою очередь стимулировалась самим автономным комплексом. Назовем поэтому данный комплекс книжным.

Книжная акцентуация автономного комплекса возникла у Гессе из факта рождения в семье библиофилов — на редкость образованных читателей, ученых и писателей, проповедников-миссионеров и издателей; из впечатлений от включенности в атмосферу отношений с отцом и матерью, а также с дедом; из особого — в силу характера Гессе мифологизированного — отношения к матери и из впечатлений от древнейшего архетипа семейных отношений — дома, гессевского дома, наполненного книгами, авторитетом знания, мудрости, религиозно-нравственной непогрешимости и любви. «Любовь, дружба и вожделение есть нечто присущее дому (oiceion)», — формулировал Платон (Лисид 221е) любовь, энергию, воспроизводящую в сознании человека архетип дома. Гессевский дом как проекция родительской сизигии ассоциировался в сознании маленького Германа и с садом — деревьями и особенно цветами, — и с не отграниченной от города, как это было принято в Швабии, вольной природой. Эти ассоциации, присущие и знакомые всякому и породившие устойчивые системы символов, таких, как «дом-природа», «дом-родина», «дом-мать», в архаическом мифологическом сознании человечества представлялись в многочисленных архетипах оплодотворяющей самое себя Великой Матери (как, например, шумерской Нисабы) или верховного мужского божества в той же роли (как, например, египетского Ра) и символизировались также и образом книги. Земледелие как воспроизводство пищи, обеспечение непрерывности жизни сравнивалось с письмом, смысл которого — брошенное в землю-мать семя «прорастал» злаками. Книга представлялась амбаром, наполненным зерном, а вместилища книг — библиотеки — отождествлялись с садами и женщинами, ждущими любовного ухода. Книге-мирозданию уподоблялась связь между небом и землей, осуществляемая нисхождением на землю света-смысла звезд-письмен, из чего возникали все предметы и формы. Как объединение сущностных «верха» и «низа» в книге мироздания представлялся рост флоры и фауны. К книге жизни тянулись нити и от таких первообразов мира, как гора и мировое древо. Архетипы круговорота природы — «токов», циркулирующих между «верхом» и «низом», издревле символизировались образами «пути», «письма», «чтения», «возвращения домой» и «ухода из дома», «посредничества» и «магии», а также бесчисленными другими образами: животными, птицами. Эти архетипы Гессе узнавал не только из книг, не только из совмещения прочитанного и переживаемого в собственной среде, не только из мифологий и религиозных свидетельств, из которых решающую роль в формировании сознания писателя сыграли христианство и греко-римская античность, а в дальнейшем буддизм и даосизм, но и из собственного бессознательного как части коллективного бессознательного. Подобно «магическому кристаллу» со структурой «наивной» картины мира, книжный комплекс Гессе нарастал, захватывал все большие области сознания и все больше отбирал жизнетворную энергию личности, и в годы подросткового кризиса, и в годы учебы и книготорговой работы, и в первый период писательской деятельности, начавшейся еще в детстве как тогда еще не организованное сопротивление внутреннему порабощению. Гессе долго сам способствовал росту этой формации, усваивая всю книжную традицию. В результате он стал одним из самых начитанных и образованных писателей своего времени. Но параллельно в недрах той же творческой книжной формации нарастал и глубоко личный импульс — стремление выразить традиционное через собственные переживания и проблемы, заданные в том же комплексе, прожить совокупность литературных содержаний как собственную жизнь, придать свои очертания доминирующей над сознанием заданности, воспринимаемой уже как вся окружающая действительность, одухотворить ее образами своей деятельности.

Как уже говорилось, всякий автономный комплекс, разрастаясь, отнимает у сознания жизненную энергию и начинает угрожать погашением мыслительных и творческих способностей, отчуждением от собственного Я и мира. От этого есть лишь одно спасение — магически овладеть комплексом с помощью сознания, отождествиться с ним и претворить его в созидательную функцию. В результате все творчество Гессе становится беспрерывным автопортретированием, беспрерывным варьированием в разных планах и материалах ситуаций и подробностей собственной жизни. Этот процесс поступателен и обозначается самим писателем как «путь вовнутрь» — путь углубленного самопознания. Создание собственного образа, выраженного во всеобщих, преобразованных личной мифологией символах, для Гессе и есть магия. Данное свойство творческого сознания и метода порождено интровертированностью личности писателя, обращенностью ее в самое себя. Почерпнутые в объективной реальности представления у интроверта оказываются как бы «вдвинутыми» между действительностью и Я-сознанием в качестве некоей сложной призмы, помещенной у других, экстравертов, в реальности. Характерная для Гессе-интроверта зафиксированная, навязчивая обращенность на свой автономный книжный комплекс приняла форму конфронтации с совокупностью всех психических и духовных проявлений человека вообще — с тем, что интроверты обычно отождествляют с идеалом собственного Я-сознания и, возвышая до центра своей духовной и душевной жизни, опредмечивают. У Гессе это опредмечивание произошло в книге. И, так как реальные образы объектов, символизирующихся в автономном комплексе, в процессе становления личности относительно вытесняются в бессознательное, у интроверта возникает ощущение непостижимости мира, чувство авторитарного давления комплекса, трепета перед ним, восприятия его как колдовской силы.

В процессе «магического» автопортретного творчества, изображающего борьбу двух начал личности, у Гессе сложился метод двойной проекции своего Я: персонифицированной проекции Я-сознания с преобладанием мужского начала и проекции автономного книжного комплекса, принявшего в результате первичных отождествлений вид идеала Я, где опорным компонентом выступает женское начало. По отношению к этим двум проекциям Гессе-писатель выступает как опосредующая, связующая «магическая» функция, направленная на воссоединение и преображение личности. Эта функция есть собственно труд писателя, его искусство, мастерство. Такая троичность в двоичности представлена в произведениях Гессе и композицией материала, и построением образов, и поэтическим языком, и даже синтаксической и метрической организацией текста и символизирует различные планы внутреннего содержания. Подчеркнем лишь тот план, который выражает отношение Гессе к книге как к двусоставности мужского и женского начал и отношение к своей личности как к двусоставности из Я-сознания и книжного комплекса; эта двусоставность символизируется, как правило, двумя персонажами. Один из них спроецирован на ряд других персонажей: это носитель идеала Я, жаждущий осуществления идеала. Другой зачастую выступает повествователем или мнимым издателем произведения, написанного якобы другим человеком, как, например, в «Германе Лаушере», «Кнульпе», «Демиане», «Степном волке», «Паломничестве в Страну Востока», «Игре в бисер». Двойной проекцией триединой психической и творческой стихии в неразрывном единстве с художественным творчеством выступает и издательская, и рецензионная, как, впрочем, и книготорговая, и библиофильская деятельность писателя. Я-сознание Гессе-издателя (рецензента, библиофила) любовью как избирательным принципом выделяет среди множества книжных содержаний какое-то произведение или группу произведений (как правило, произведения просветительско-романтического плана, и в первую очередь — собственно романтические) с тем, чтобы включить их в себя и преобразовать их содержание в познавательную и нравственную функцию.

Интровертированность и книжная акцентуированность еще в раннем детстве сформировали у Гессе расположенность к постоянному самоанализу, именно она, выраженная в любимом девизе Гессе «познай самого себя» (греческая надпись на фронтоне храма Аполлона в Дельфах), и привела писателя, ищущего решения своих конфликтов, к восприятию и усвоению глубинной психологии Фрейда Юнга. Процесс преодоления разлада с самим собой и миром предстал перед Гессе как преодоление «материнского комплекса», отождествленного писателем со своей собственной психической формацией, которую мы назвали книжной, а юнговский процесс индивидуации (вочеловечивания, становления самим собою) соединился в сознании Гессе с фихтеанской романтической философией, согласно которой Я индивида бесконечно стремится к Я космоса. По меткому замечанию американского гессеведа Дж. Милека, психоанализ дал Гессе не много нового, он лишь в известной мере сориентировал сознание писателя, вручил ему уточненный код его символически, как это свойственно интроверту, организованной психики. Этот код Гессе, как и все окружавшее его и воспринимаемое им, подверг собственной переработке.

Индивидуация — в глубинной психологии «процесс формирования и обособления отдельного человеческого существа, развитие психологического индивида как особи, отличной от всеобщей, коллективной психологии» (К. Г. Юнг), — стала для Гессе созданием и пресуществлением своего «образа» в божественное единство мира. Она отождествилась с христианско-гуманистической идеей спасения и жертвенной самоотдачи, с идеей магического овладения внешними по отношению к Я-сознанию психическими формациями, интегрированными в образы книжного комплекса, и с идеей устранения колдовства этого комплекса. В том же смысле Гессе переосмыслил и центральные категории индивидуации. «Анима (анимус)» — душа, по Юнгу, интеллектуально непреодолимое понятие, эмпирически представленное в мифологических сизигиях, приобретает у Гессе лично-психологический смысл и символизируется «домом», «родителями» и «книгой». Тесно связанные в психоанализе с «анимой» представления о «маске (персоне)» как о наносной, неистинной личности и о «тени» как о близнеце-антагонисте (средоточии всего неистинного и злого в человеке, соблазна, вносящего раскол в душу) в поэтическом мире Гессе приобретают этический смысл. «Маска» выступает символом приспособления к поверхностным нормам окружающего мира, к рациональной действительности, образом колдовства, исходящего от автономного комплекса, а «тень» в содержательном и эмоциональном отношении — по-разному наполненным символом «вины (греха) упущения». Именно эти понятия придают в дальнейшем особые смысловые контуры гессевским двойным проекциям и его поискам самого себя в книжном мире.

Согласно психоанализу, процесс индивидуации начинается с инициации (посвящения) во внешний мир, с развития личности от рождения до формирования Я-сознания и «маски». Завершается этот процесс фазой отчаяния, в понимании Гессе — этапом, когда человек со всей силой ощущает неодолимость чувства вины и недостижимость авторитета, выраженных у Гессе в книжном комплексе. Схема индивидуации, поначалу лишь интуитивно узнаваемая Гессе в себе самом и столь же интуитивно воплощаемая в первых произведениях, углубляется и становится осознанной после знакомства с аналитической психологией. «Путь вочеловечивания начинается с невинности (с рая, с детства, с безответственного преддверия). Отсюда он ведет в чувство вины, в знание о добре и зле, в требование культуры, морали, религий, человеческих идеалов. У каждого, кто переживает эту стадию серьезно, как дифференцированный индивид, она неотвратимо завершается отчаянием, пониманием того, что осуществление добродетели, полное повиновение, нравственное служение невозможны, что справедливость недостижима, что доброта несбыточна. Это отчаяние ведет или к гибели, или к третьему царству духа», — писал Гессе о собственном пути и о пути своих героев («Немного теологии», 1932).

Это третье царство — царство безраздельной власти магического мышления, гармонического совпадения противоположностей, царство «самости». Понятие «самости» — одно из центральных в юнговской аналитической психологии; как философско-психологическая категория, обозначающая потенциально-центральное положение личности во вселенной и трактуемая психоанализом как совокупность всех психических и духовных содержаний человека. Оно встречается уже на исходе немецкого Просвещения и у идеологов немецкого романтизма — Фихте и Новалиса, а затем, пройдя через весь XIX век, вновь возрождается в немецком неоромантизме. Но издревле известна «самость» и в быту. Она выражение индивидуализирующейся воли ребенка, чей возглас «я сам!» указывает на то, что ребенок воспринимает себя целым миром, умеющим все. «Самость» в детстве тождественна всей личности ребенка, в которой Я еще не отличает себя от окружающего мира, еще слито с ним. Символ ребенка, один из важнейших в мифологиях и религиозных свидетельствах как главное воплощение «самости», истинной веры, — центральный в творчестве Гессе; по отношению к книге он выливается в требование «непредвзятости», «простодушия» в чтении и творчестве, согласованности стиля и характера у автора и высшего слияния с содержанием у читателя. Отчуждение от «самости» появляется с возникновением рефлексии, осознанием иных, отличных от его, ребенка, психических содержаний, которые, если они притягательны, возводятся ребенком в идеал Я. У Гессе таким идеалом стал книжный комплекс и, опредмеченный, как это свойственно интроверту, был ложно отождествлен с «самостью». В положительный момент кризиса Гессе отделяет его от «самости», которая остается целью сознания и достигается через прорыв «анимы». Иными словами, для интроверта Гессе «самость» есть развеществленный книжный комплекс, сиречь наполненный Я-сознанием идеал Я.

Но нас интересует книжное содержание «самости». У Гессе «самость» символизируется совокупностью духовных содержаний всех книг, «сколько их ни есть», — Книгой Жизни, Великой Матерью, Благом, Любовью, христианским Богом, древнекитайским Дао, древнегреческой Арете, целокупным образом мира, архетипом богочеловека, к воплощению и изображению которого можно пробиться, лишь «становясь самим собою», лишь усваивая лучшие книжные содержания и любовно интегрируя их в Я-сознании, лишь возвышая материальное бессознательное до «меры нашей причастности к Богу, целому, внеличному и сверхличному», если цитировать Гессе. Нейтральное в психоанализе понятие «самости» приобретает у Гессе отчетливо этический смысл и становится символом гуманизма, архетипом скрепляющей человечество во времени и пространстве книжной культуры.

Путь к «самости» у Гессе — это путь к идеалу единства личности и вселенной, индивида и человечества, путь, отмеченный постоянными метаморфозами душевной и духовной жизни, новорождениями и смертями и новыми рождениями, претворениями символов сознания во все новые и волшебным образом одни и те же формы, совпадением их в одной и той же понятийно непостижимой структуре, которую в эссе «Письмо и письмена» Гессе называет Смыслом. Путь этот стирает грань между воображаемым и реальным, между мужским и женским, между «низом» и «верхом», объединяет различные и разрозненные формы культуры, содержания; это — круг символических соитий, порождающий драму жизни и сознания ради магического спасения в искусстве, в слове и в книге.

Древняя, как мир, магия с ее начертанием образа, одушевлением этого образа и любовного объединения с ним, в результате чего и является на свет спасительный плод, многолико возрождается в творчестве Гессе — в двуединой попытке решения своих личных проблем и овладения всей совокупностью содержаний мира явлений, высшей архетипической формой которого выступает книга — творчество, понимаемое как магическое чтение книги жизни, и чтение, понимаемое как воссоздание мира в себе самом. Именно эта магия, происходящая из древнейшего конфликта человека — конфликта субъекта и объекта, выраженного во всех искусствах, — и придает произведениям Гессе, в том числе и библиофильской прозе, атмосферу особой напряженности и драматизма. Под знаком магического служения, любви проходит вся жизнь писателя — «книга, фрагмент материи, облагороженной духом».

***

«Все образованное в природе заключено в нас в виде праобраза, происходит из нашей души», — писал Гессе в «Демиане». Пользуясь многочисленными свидетельствами в творчестве писателя и не менее многочисленными сведениями гессеведов, уже с двадцатых годов занимающихся реконструкцией биографии писателя с самых разнообразных точек зрения, попытаемся показать, как из «праобраза» Гессе — его родных, обстановки и чтения — исподволь складывалась книжная формация писателя, как она обретала свой образ, акцентуированный архетипами «семьи», «дома» и «книги», и как писатель, осознавая этот образ, наполнял и перевоплощал его своим творчеством, претворял колдовство предопределения в магию жизни.

Дед по материнской линии Герман Гундерт, богослов и филолог, — одна из интереснейших личностей среди непосредственных предшественников Гессе. В юности гегельянец и романтик, поклонник Просвещения и революций, пантеист и неукротимый авантюрист, влюбленный в Восток, вскоре после увлечения пиетизмом он вновь обратился к вере и отправился в Индию, где в Малабаре основал базельскую протестантскую миссию и проработал там двадцать лет под знаком пиетистской идеи «практического христианства» и «священства мирян». Знаток многих европейских и индийских языков, Гундерт большую часть жизни занимался индологией, он перевел на малаялам Библию, составил грамматику языка малаялам и малаялам-английский словарь. После возвращения на родину, сначала в Базель, где родился затем Гессе, а потом в провинциальный городок Кальв, Гундерт возглавил «Кальвское издательское объединение», а свой дом превратил в огромную библиотеку и место встречи ученых, богословов и гостей с экзотического Востока. В глазах юного Германа дед, «почтенный, старый, могучий и всезнающий», был «магом», «мудрецом», от которого, «неисповедимого», исходила «тайна, окружавшая и мать — нечто сокровенное и древнее».

Мать, Мария Гессе, урожденная Гундерт, родившаяся в малабарской миссии и воспитывавшаяся в Швейцарии и Германии, впервые вышла замуж за миссионера Карла Изенберга, с которым поселилась в Карачи и родила двух детей, но вскоре овдовела и вернулась в Кальв, где встретилась с помощником отца по издательским делам Иоганнесом Гессе. Будущий отец писателя тоже работал миссионером в Индии, но из-за болезни вынужден был вернуться в Германию. В браке с Иоганнесом Гессе Мария родила еще семерых детей. От отца она унаследовала не только неукротимый темперамент, крепкое здоровье и чувственность, но и ум, проницательность, житейскую мудрость, музыкальность и разнообразные таланты: она владела пятью языками, была прекрасной рассказчицей, сочиняла стихи и написала две книги — биографии епископа Джеймса Хэннингтона и Дэвида Ливингстона. А наряду с этим она заправляла всем домом, вела большую организационную работу в кальвской пиетистской общине, помогала мужу и участвовала в делах издательства, регулярно делала записи в дневнике и образцово воспитывала детей. Для маленького Германа она была существом столь же непостижимым, как и дед, с которым, казалось, была связана не только узами родства, но и таинственностью мира жизни и мира книг. Она была вездесущей, все умеющей, все приемлющей и прощающей матерью матерью большой семьи, а в ранних представлениях Гессе, вероятно, — матерью всего рода человеческого. Через всю жизнь Гессе пронес уверенность в том, что личность его, Гессе, коренится прежде всего в «материнской почве, в темноглазом и волшебном».

В отце же, Иоганнесе Гессе, голубоглазом и светловолосом уроженце Прибалтики, ничего магического и таинственного Герман не находил. Тонкие черты лица его излучали меланхолию и одиночество внутренне страдающего человека. Держал он себя чопорно и холодно, с детьми и домашними был строг и упрям в навязывании своих представлений, что в подростковом возрасте казалось Герману жестокостью. Он вызывал скорее уважение, чем любовь; дети его боялись и часто искали спасения у матери. Вероятно, от него унаследовал Гессе многое в своей телесной и душевной конструкции, как унаследовал эмоциональное отношение и к матери, и ко всему женскому вообще в виде неудовлетворяемого влечения (ведь Мария Изенберг вышла за Иоганнеса Гессе не по любви, а по убеждению, что брак ее будет благим из-за общности интересов и идеалов). Неудовлетворенное влечение отца, видимо, компенсировалось насаждением своего авторитета и наряду с врожденной склонностью к книгам сублимировалось в постоянную учебу, приобретение необъятных знаний и полную самоотдачу издательской работе, в которой отец осознавал себя духовным посредником. Иоганнес Гессе не только постоянно читал, но и писал религиозно-дидактические трактаты и биографии.

Увлеченность семьи «книгами о жизни», перешедшая и к Гессе, была одним из проявлений господствовавшего в доме духа пиетизма. Пиетизм, основанный на идее «духовного пробуждения», на прозрении человеком Бога в самом себе, сильно повлиял на сознание писателя. Еще в XVIII веке пиетизм, в значительной мере питавшийся книжной культурой, способствовал возникновению и развитию в немецкой литературе жанра «биографий души» — романа образования (воспитания, становления), выдающимся мастером которого стал позднее сам Гессе. В пиетизме сложно взаимодействовали две тенденции: культ чувства, самоуглубленности, индивидуальности, свободы в истолковании благодати и идея того, что христианская история спасения совершается в душе человека ежемгновенно; и ригористическая духовность, стремление к интеллектуальной рационализации веры, аскетизм, неприятие искусств и благочестие, доходящее до ханжества. Первая тенденция была присуща скорее матери будущего писателя, вторая — скорее отцу. Обе, отождествившись с проекцией мифологической сизигии на родителей, нашли в психике Гессе-интроверта благодатное вместилище, способствовали закреплению раздвоенности его сознания и повлияли на совмещение авторитарного идеала Я с книжной формацией, которая в результате приняла форму, составленную из рационально-внешнего, недостижимо-отцовского начала и начала женского, чувственно-внутреннего, не менее авторитарного в своей непроницаемости. Оба начала принимали образ дома. Низ четырехэтажного строения был во владении матери и детей, там дышалось вольготно… наверху обитали власть и ум, были суд и храм «отцовское царство» («Душа ребенка»). «Низ» продолжался ухоженным садом, полным цветов, рыночной площадью с фонтаном, могучими каштанами, домами, тесно лепившимися друг к другу, и протекавшей через городок рекой Нагольд, а за городом — полями, лесами и горами Шварцвальда с их голубовато-дымчатыми вершинами, — всем тем, что навсегда запечатлелось в Гессе как природа, жизнь, «материнское царство», что прочитывалось как «книга чудес». «Магия была привычной в нашем доме», — писал впоследствии Гессе. Образ чтения как постижения «дома» и «низа», запечатленный писателем в эссе «Магия книги», возник, видимо, из проекции кальвского дома. «Многие миры, многие части земли протягивали в наш дом и соединяли в нем свои руки и лучи. А дом был большой и старый, с многочисленными, частью пустыми, помещениями, с подвалами и большими гулкими коридорами, пахнувшими камнем и прохладой, и с бесконечными чердаками, полными дерева, фруктов, и сквозняков, и темных пустот… Здесь молились и читали Библию, учились и занимались индийской филологией, играли много хорошей музыки, здесь знали о Будде и Лао-цзы, из многих стран приезжали гости… здесь соседствовали наука и сказка… Многообразной и не во всем понятной была жизнь этого дома, многими цветами переливался здесь свет, богато и многоголосо звучала жизнь», — вспоминал Гессе в «Детстве волшебника» (1922–1937).

В сознании Гессе родной дом был праобразом мира, архетипом «самости» и «книги». Дом был полон книг, дом производил на свет книги, читал книги; книги составляли авторитет дома, и чтение, совмещаясь с наблюдениями за формами окружающего мира, стало для маленького Германа главным каналом восприятия окружающего, буква за буквой, образ за образом — сочинением жизни, «ключом и зовом к творению». Но чтение было также постижением достоинства и власти дома, постижением сосредоточенного, казалось, прежде всего в книгах магического авторитета родителей во главе с отцом. Поначалу чтение было звучащим словом матери, много занимавшейся с сыном. Слово было волшебным, превращалось в зримые образы предметов и событий хорошо известных и неведомых миров; образы возникали из детской книги с картинками, которая в раннем детстве стала для Гессе символом жизни, дома, родителей, а в дальнейшем, пройдя через многие его произведения, — символом самого детства и простодушного восприятия жизни. Уже в три года Герман попытался читать сам, и умение извлекать образы из букв и слов оказалось связано с отцом. «Мой отец застал меня как-то склонившимся над книгой, — вспоминал двадцатитрехлетний Гессе в 1900 году, — и показал несколько букв. Потом он закрыл книгу и в своей умной, любовной манере рассказал мне о большом мире книг и букв, ключ к которому — азбука и для познания тысячной части которого не хватит самой длинной жизни самого прилежного человека». Отождествление с отцом, его характером, ученостью, авторитетом происходило таким образом у Гессе в связи с книгой и чтением, активно формируя книжный комплекс и ощущение его авторитарности. В сочетании с прочими образами и качествами, в том числе с унаследованной от отца интровертированностью, книжная формация стимулировала в нарождающемся Я-сознании мальчика унаследованную от матери неукротимую энергию и ставшее в дальнейшем кредо писателя «своенравие». «Молись (Иоганнес) вместе со мною за маленького Германа и за меня, чтобы у меня хватило сил его воспитать, — писала мать в своем дневнике, — у мальчика огромная воля и воистину удивительная для его четырех лет разумность… Он отнимает у меня порядочно сил во внутренней борьбе против его высокого тиранического духа, его неистовства и напора». Прошло три-четыре года, и в начавшемся нежно-объектном отождествлении с матерью, в стремлении завладеть ее вниманием, в любви к ней, смягчающей страх и чувство вины перед отцом, символом «греха упущения», упрямство и своеволие Германа смягчились. Это означало также вытеснение того, что взрослый Гессе, усвоивший психоаналитическую теорию и практику лечения неврозов, осознает как страх инцеста. Вместе с тем мать, царящая в гессевском книжном доме, усиливает отцовскую авторитарность своими замечательными качествами. «Еще от матери и из собственного неясного чувства почитал я всех женщин как инородный, прекрасный и загадочный пол, который выше нас своей прирожденной красотой и цельностью и который мы должны считать священным, ибо он, подобно звездам и голубым горным вершинам, далек от нас и кажется ближе к Богу», — писал Гессе в 1903 году («Петер Каменцинд»). В процессе отождествления с родителями, бессознательные содержания переносились на связанные с книгами объекты (в последнее время прежде всего на мать) и в калейдоскопе архетипических символов делались, как в «книге образов», видимыми, будто изначально принадлежали этим объектам. Осадок от этих отождествлений примерно к десяти-двенадцати годам сформировался у Германа в то, что в психографии называется идеалом Я. В нечто притягательное, но вместе с тем недостижимое и сковывающее, в нечто, содержащее образы родителей (матери — «внутреннего» и отца — «внешнего»), в символически опредмеченную сложную формацию, слитую с автономным книжным комплексом.

Можно предположить, что растущее давление этой формации на Я-сознание и складывалось постепенно у мальчика в реакцию сопротивления — в желание «стать волшебником». «Это была наиболее глубокая и прочувствованная устремленность моих влечений, некое недовольство тем, что называют „действительностью“ и что порою казалось мне лишь глупой договоренностью взрослых; некое то боязливое, то насмешливое отвергание этой действительности, равно как и жгучее желание ее заворожить, преобразить было свойственно мне очень рано», — вспоминал Гессе в своей программной поэтической автобиографии «Детство волшебника». Желание стать волшебником было выражением психической энергии, все больше отходившей от реальных прототипов автономного комплекса и в поле внутреннего зрения превращавшейся в образ-проекцию Я-сознания. Одним из первых таких образов стал у Гессе «бог Пан, стоявший в виде маленького танцующего индийского божка в застекленном шкафу… деда… За ликом и фигурой (этого божка) обитал Бог, простиралась бесконечность, которую мальчиком я почитал и знал не меньше, чем позднее, когда называл ее Шивой, Вишну, Богом, Жизнью, Брахманом и Атманом, Дао или Вечной Матерью. Это было отцом, матерью, женщиной и мужчиной, Луной и Солнцем». Такое раннее стремление объединить Я-сознание с противостоящей ему и истолкованной как «самость» авторитарной формацией воплотилось у Германа в ипостась индийского божка — образ «серенького человечка», который «из всех магических явлений был самым великолепным». Этот человечек был «крошечным… тенеподобным существом, духом или кобольдом, ангелом или демоном» и имел над мальчиком власть большую, чем отец и мать, разум или просто страх. Он заставлял Германа не слушаться родителей, проказничать, впутывал мальчика во всякие истории, но и спасал его и знакомил с тайнами окружающего мира. Такое явление психологи называют «прорывом бессознательного», центральным образом инициации. Это одно из бесчисленных возможных символических воплощений архетипа «ребенка», «детского бога», который в мифологиях выступает владельцем тайн природы, жизни, помощником в делах, хозяином кладов, спасителем. Этот символ «своенравия» принял в произведениях писателя самые различные образы — «издателя», «рассказчика», «авторского Я», «друга», «ребенка», «детства», «источника», «старца», «волшебника», «творчества», «портрета», «образа», «слова», «книги». В своей по-фрейдовски символизированной автобиографии Гессе, вероятно, обозначает появлением «человечка» исход отождествления с матерью, когда влечение ребенка к матери вытесняется через проекцию собственного, как правило мифологизированного, образа на столь же мифологизированный образ матери, в этом случае — образ лона природы. «Человечек» стал образом ревности Германа к отцу и сопротивления авторитету. В этой ситуации незавершенности отождествления с матерью, закрепившейся из-за последовавших в отрочестве бурных событий, будущий писатель стал подобен Нарциссу, влюбленному в собственное отражение, оказался развернут к собственному книжному комплексу как к зеркалу, а сам книжный комплекс акцентуировался архетипом «матери» и символическими проекциями собственной матери Гессе. К этой ситуации возводятся все двойные проекции Гессе в его автопортретном творчестве, устремленном к «магическому» слиянию с «женским» образом и достижению «самости». Прибавить к этому пиетистское воспитание, вживившее в сознание Гессе ощущение первородного греха как греха собственного, и станет понятен особый накал подросткового кризиса, разразившегося в 1889–1890 годах.

Вылившаяся в символ «серенького человечка» идея стать волшебником по принципу переноса связалась с символом «книги» — средства самому магически претворять в действительность образы собственного «книжного» сознания. По свидетельству матери, писать Гессе начал, когда научился держать в руках карандаш. Первое дошедшее до нас четверостишие датировано 1882 годом, когда Герману было пять лет, а в 1887 году мальчик пишет для сестры Маруллы рассказ «Два брата», первое прозаическое произведение, в котором уже можно усмотреть двойную проекцию его интровертированного сознания. Всего из раннего периода (до 1895 года) сохранилось около 90 стихотворений. На досужее творчество сына родители смотрели благосклонно — тем более что в доме сочиняли все, — но уже приуготавливали Герману карьеру богослова и филолога; мальчик сам подавал на это надежды: много читал, любил возиться с книгами, немало времени проводил в типографии. И в 1890 году Германа отдали в геттингенскую латинскую школу для подготовки к земскому экзамену, необходимому при поступлении в одну из семинарий Вюртемберга. Произошло это не без скандала и было воспринято мальчиком как «ссылка». Состоялся первый конфликт с «книжно-нравственным» авторитетом. Отец, считавший свободные искусства недостойной профессией, настоял на своем. Поддержки у матери мальчик не нашел. Но авторитарный комплекс социально «организованного», как у родителей, знания все-таки делал свое дело. Уже тогда, на пороге подготовки к богословско-филологической карьере, Гессе осознавал социально-психологическую проблематичность профессии писателя, которую усматривал в отсутствии школ для писателей, места такой службы. И маленький Гессе примирился с необходимостью учиться. Но конфликт, несмотря на то что в Гёппингене мальчик учился на «отлично», не только остался, но и обострился. Учителя оказались официальным продолжением идеала Я, они «были, верно, к тому и приставлены, чтобы препятствовать росту выдающихся, свободных людей». Позднее этот конфликт был перенесен на отношение к немецкой тоталитарной государственности, которая в своих школах, семинариях, университетах готовила для себя не людей, не граждан и тем более не художников, а верноподданных, обывателей, служителей обезличенного мира пользы, — к «ужасному времени», закату культуры и духовности. Конфликт Гессе с официозным авторитарным идеалом имел по меньшей мере два результата. Быть писателем стало, по убеждению Гессе, не профессией, а свободным, подчиняющимся лишь собственной воле выражением любви и служения. С другой стороны, под влиянием идеала Я писательство приобрело вид социально организованной, практически регулярной службы посредника на ниве пропаганды книги и нравственности (на эту амбивалентность своенравия и подчинения родительскому императиву обратил внимание советский исследователь Р. Каралашвили в связи с пиетизмом). Сам Гессе в духе всеобщей диалектики снял это противоречие в драматическом, как вся жизнь писателя, афоризме: своенравие, — «на самом деле служение и повиновение, не свобода, а неведомая жутковатая связанность, жертвенность» («Игра в бисер»), — афоризме, который проливает свет на смысл жизни писателя, всей его «индивидуалистической» прозы. Но вернемся к «книжной» биографии Гессе в момент успешной сдачи земского экзамена и начала учебы в маульброннской семинарии, расположенной на территории старого цистерцианского монастыря. Монастырь с его садом, колодцем, фонтаном в крестовом ходе, с обширной библиотекой и средневековым укладом жизни стал для Гессе ипостасной проекцией родительского дома, символом освященного веками книжного знания и средоточия культуры, написанным христианской символикой архетипом «книги» вообще; он вошел во многие произведения писателя как образ инициации во внутренний мир.

Учеба в семинарии поначалу доставляла Герману удовольствие. Он в восторге от Гомера, пытается переводить Овидия, с охотой и много пишет сочинений, устраивает с товарищами инсценировки Шиллера, запоем читает Клопштока и работает над своим стилем по пособию Германа Курца «Учебник немецкой прозы». Об этом он пишет родителям, ни словом не упоминая, насколько угнетает его казарменная дисциплина, о которой в иронических стихах он сообщает только деду. Через пять с небольшим месяцев Гессе сбегает «в белый свет». Его находят, водворяют в семинарию и наказывают карцером, где он читает пятую песнь «Одиссеи»; особенно созвучна ему речь Навсикаи, обещающей страннику скорое возвращение домой. Мальчик становится все более раздражительным и непредсказуемым, от него отворачиваются друзья, он перестает повиноваться учителям. Отец забирает сына из семинарии домой, где разгорается ожесточенная борьба Германа за самоутверждение, происходит эмоциональный разрыв с семьей, вылившийся в нервный сбой, а в дальнейшем в книжно-сублимированной форме — в «поиск матери» и позднее «отца», единения сознания с помощью спасительного творчества. Родители отдают мальчика в интернат для «бесноватых» детей; там Герман влюбляется в Евгению Кольб, которая старше его на семь лет; отвергнутый, он пытается покончить с собой; его переводят в другой интернат, а оттуда разрешают вернуться домой; но отношения с родителями доходят почти до ненависти, и мальчика вновь водворяют в лечебницу. Ярость и глубокая уязвленность пятнадцатилетнего Гессе переходят в тотальный бунт против семьи, общества и религии — бунт, какой тридцать три года спустя привел Степного волка к отчаянию и решению о самоубийстве. Юный Герман одно за другим пишет несколько обвинительных писем родителям: «Когда вы мне говорите, что я сумасшедший или слабоумный, в угоду вам я соглашаюсь и хохочу вдвое сильнее…»; «Чего бы я только не отдал за смерть!.. теперь я потерял все — родину, родителей, любовь, веру, надежду и себя самого…»; «инспектор отобрал у меня „Дым“ Тургенева, а я хочу иметь нечто неповседневное хотя бы в книгах… а мне говорят „обратись к Богу, Христу“ и т. п. Я не могу видеть в Боге ничего, кроме миража, а в Христе ничего, кроме человека, — прокляните вы меня хоть сто раз!» Когда буря улеглась, Герман настоял на том, чтобы продолжить учебу в гимназии Каннштатта. Но учебы не получилось. Он прогуливал уроки, болтался по городу или сидел в своей любимой мансарде и читал. Сначала своих любимых Гейне, Гоголя, Тургенева, Эйхендорфа, потом круг авторов резко расширился, Гессе решил систематически работать над своим образованием. Но чем больше он читал, пытаясь овладеть тем, что составляло силу авторитета домашней «книжной» сизигии, тем выше росла перед ним — до небес — стена знания. В это время он много пишет, посылает стихи в газеты и журналы, которые ему их неизменно возвращают. Возникают новеллы «Карцер» и «Паломничество шпильмана к Рейну», содержащие в зародыше темы будущей гессевской прозы. Попытка их опубликовать тоже оказывается безрезультатной. Германа охватывает отчаяние: он сносит букинисту большую часть своих книг и, купив на вырученные деньги револьвер, вновь пытается покончить с собой. Потом пошли трактиры, долги, сомнительные компании. И во второй раз является ему спаситель — в облике уже не «серенького человечка», а молодого учителя каннштаттской гимназии Эрнста Капфа, который в долгих беседах доказывает Герману, что никакой вины за юношей нет, что нужно жить, повинуясь естественным чувствам, своему призванию, характеру и склонностям, что образование — это вся жизнь человека. Отголоски этих бесед и надолго установившейся переписки между ними мы слышим во многих произведениях Гессе, в том числе и в библиофильской прозе. В октябре 1893 года Гессе исключают из гимназии. По обоюдному согласию отец отдает юношу в книготорговлю Майера в Эслингене, откуда Герман сбегает через четыре дня. Следующие шесть месяцев Гессе проводит дома: ухаживает за цветниками в саду, помогает отцу в издательской работе и вновь начинает штурм «книжных Альп», только сейчас открыв для себя по-настоящему библиотеку деда, состоящую в основном из литературы 1750–1850 годов, периода расцвета немецкой литературы и выдвижения ее в ряд ведущих литератур мира. Для Гессе это был взгляд в самого себя, первое сознательное обретение родины и узнавание своего собственного образа в ней — прежде всего в литературе немецкого романтизма и в Гёте, ставшем для Гессе, по выражению немецкого гессеведа Б. Целлера, «Евангелием образования». Летом 1894 года Гессе требует у отца разрешения покинуть родительский дом, чтобы «на свободе» подготовиться к литературной карьере. Отец наотрез отказывает сыну и, решив, что самое время научить мальчишку хоть чему-нибудь, отдает сопротивляющегося Германа на фабрику башенных часов в родном Кальве, к мастеру Перро, умному, умелому и педагогически одаренному. На фабрике Герман провел подручным чуть больше года, познал радость зарабатывания денег собственным трудом и начал лелеять план эмиграции в США, Россию или Бразилию, чтобы там, живя самостоятельной жизнью, стать писателем. Но изнурительный труд, описанный впоследствии в повести «Под колесом» (1903–1904), отвращает юношу от этой идеи. В это время Герман много пишет Капфу, своему «альтер эго»: отец совершенно не интересуется его, Германа, сочинениями, но он все-таки очень обязан отцу за то, что тот указал ему на хорошие книги; он читает теперь запоем, используя для чтения каждую свободную минуту, и не просто читает, а изучает литературу, он в восторге от Гёте, романтиков, Диккенса и Стерна, Свифта и Фильдинга, Сервантеса и Гриммельсхаузена, Ибсена и Золя, но особенно от Короленко.

В это время в совмещенном с идеалом Я книжном комплексе Гессе, как бы оттесняя проекцию архетипа «дома», на передний план выступает проекция «книги» — ипостаси идеала Я. Этот перенос акцента давно уже начал складываться в архетипический мотив «бегства» — бегства по спирали, которое сродни ходу часов маятника Я-сознания, постоянному возврату ради возобновления поступательного движения во времени-пространстве. Часы стали у Гессе образом его книжного комплекса и возобновления жизни, любви и творчества, музыки и единства; и не случайно фигура мастера Генриха Перро, в мастерской которого произошло у Гессе преодоление кризиса и обновление, послужила прототипом образа «теоретика музыки из Кальва», любившего своими руками изготавливать музыкальные инструменты Бастиана Перро — изобретателя принципа «игры в бисер», квинтэссенции литературного творчества.

Гессе покинул дом и мастерскую Перро, поступив на три года учеником в тюбингенскую книготорговлю Хеккенхауэра, надеясь, что книготорговля «послужит ему трамплином для писательской деятельности», даст возможность объединить свое сознание с образом собственного книжного идеала Я. Он заключает контракт и 17 октября 1895 года приступает к своим обязанностям в лавке, расположенной неподалеку от знаменитого Тюбингенского университета, воспитавшего в своих стенах немало славных представителей немецкой философии и литературы. Первый биограф и друг Гессе, писатель и поэт Хуго Балль, пишет, что Гессе закончил университет как книготорговец, познав, так сказать, вживе вкусы и потребности своих будущих читателей. Такую писательскую школу в книготорговле прошел до Гессе только Эмиль Золя. Книготорговая работа оказалась настоящим испытанием на выносливость. Герман трудился по 10–12 часов в сутки, простаивая за конторкой или за прилавком, упаковывая и разнося книги, рассылая проспекты и заказные открытки, изучая каталоги ярмарок и бухгалтерию книжного дела. Гессе очень скоро осознает свою миссионерскую роль посредника: «Я продавал (в то время) много ходовых книг, и очень хороших тоже; но личную, подлинную радость посредника я испытывал лишь в редких случаях — когда мог продать книги Мёрике, Гёльдерлина, Новалиса». Не заставляет себя ждать и символ этой роли. С первого жалованья Герман покупает белоснежную гипсовую копию праксителевского Гермеса с младенцем Дионисом на руках и устанавливает ее у себя в комнатке на Херренбергерштрассе, 28. Гермес, посредник между мирами земли и неба, искусный гадатель, владелец тайн и маг, неся на воспитание к нимфам маленького Диониса, будущего бога земледелия, остановился отдохнуть и дразнит Диониса гроздью винограда, найденного малышом по дороге. Но в группе двух божеств, символизирующих оплодотворение земли, единства нет — ребенок здесь только атрибут взрослого и совершенно отчужден от него. Находка Германа великолепна в точности, с какой она передает нюансы его двойной самопроекции: и отстраненность от отцовско-семейного начала и зависимость от него, и понимание своей беспомощности и энергии своего творческого порыва, и несоизмеримости с громадой взрослого человека, покоящего его на своей руке, и чувство эстафеты. Через пять лет в «Приложении» к «Герману Лаушеру» образ ипостаси праксителевского Гермеса — хранителя всех знаний о мире Гермесе Трисмегисте воплотится в содержащую квинтэссенцию мудрости «Изумрудную скрижаль», на которую в таинственном помещении с черным фонтаном Лаушер-Гессе будет взирать с чувством безнадежности. Пока же Гермес оказывается в компании фото Герхарта Гауптмана, чью драму «Ганнеле» Гессе тогда читал; двух портретов Ницше, чья концепция дионисийского (женского, жизненного, оргиастического и трагического) и аполлоновского (мужского, созерцательного, логического и интеллектуального) начал как двух пребывающих в вечной борьбе друг с другом начал культуры и бытия представлялась Гессе моделью собственного сознания; и портрета Шопена, в чувственной музыке которого Гессе искал прообраз бытия и творчества.

В тюбингенские годы Гессе, сделавший выводы из отроческого кризиса, начинает строгое самовоспитание, упорно и своенравно строит собственный духовный мир — свой «дом». Его влечет тайна источников знания, мудрости, он ищет ее в собственном сознании, в воспоминаниях, в окружающих предметах и явлениях, в студенческих аудиториях и в книгах, в многочисленных книгах (позднее Гессе писал, что в тюбингенские годы он изучал половину всемирной литературы и философии) и приходит к выводу, что «каждый сам должен позаботиться о том, какие материи ему изучать, чтобы не терять из виду подлинное и благородное», как он пишет родителям. И в том же письме сообщает, что период нигилизма в его жизни преодолен и что, хотя он не может принять ни одной формы христианства, его вдохновляет «вера в вечную чистоту и силу, вера в нерушимый нравственный миропорядок, делающий душу одновременно малой и великой». У Гессе складывается собственный идеал набожности, включающий в себя и любовь, и веру в добро, и предпосылку проникновения в суть вещей, и магию символического претворения мира в духовное благо. Этот идеал проходит в дальнейшем через все произведения Гессе, пронизывает всю его жизнь, становится неотъемлемым от «магии книги». В Тюбингене Гессе по-настоящему открывает для себя Библию — главную книгу родительского дома, особенно деда, прозванного Гундерт Библия. Он очарован поэзией Ветхого завета, с упоением читает Бытие, Иеремию, Екклесиаста и Псалтирь. Болью и тоской отзываются в нем последние слова Екклесиаста: «…и зацветет миндаль; и отяжелеет кузнечик и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы…» (12, 5). Германа мучит тоска по дому и матери, чувство окончательной утраты и невозможности вернуть доконфликтное время детства. Эти чувства и эмоции, известные почти у всех подростков, с гессевским складом характера и обстоятельств жизни, начинают у Гессе сублимироваться и принимать образ символической смерти — магического преодоления раздвоенности сознания, новых рождений личности и «пути вовнутрь», пути к «самости». Насыщенный богатейшими архетипическими смыслами образ смерти в лоне природы-матери пройдет почти через все произведения писателя. Мысль о смерти, сложно соотносясь с главными значениями гессевского автономного комплекса «домом», «родителями», «книгой», становится неизменным спутником растущего чувства одиночества, которое для интроверта закономерно претворяется в программу. «Моя каждодневная молитва — сохранить свой собственный внутренний мир, — пишет Гессе Капфу в 1896 году. — Со школьной скамьи я был неизменно осужден на одиночество, которое в конце концов стало моим вечным спутником. Я не нахожу друзей, верно, потому, что слишком горд и не в состоянии домогаться чьего-либо расположения». Близких знакомств у Гессе было к тому времени много, но не складывалось с ними «домашнего» единства, как не складывалось оно в сознании Гессе между «образом» его творческого комплекса и «смыслом» Я-сознания. Возможность этого единства ощущалась Германом лишь в чтении. И юноше «каждый час, не проведенный над книгой, кажется потерянным». В 1901 году в рассказе «Новалис» Гессе писал: «В многообразии книжного мира я чувствую себя лучше, чем в суматохе жизни, и в отыскании и приобретении старых книг я бывал увереннее и счастливее, чем в моих попытках дружески объединить свою судьбу с судьбою других людей». Книги одушевлялись и принимали облик людей и людских жизней в сознании Гессе с раннего детства. Они имели «внешность» (от переплета до содержания) и «внутренность» (духовное послание), которые взаимодействовали друг с другом как проекции женского и мужского начал. По-разному символизируя на протяжении своего творчества эту двойную проекцию книги и постепенно претворяя «внешнее» во «внутреннее», Гессе всю жизнь искал контактов с людьми через книгу — через реализацию своего автономного комплекса, который от тюбингенского периода и до исхода десятых годов XX века сохранял форму конфликта с отцовской авторитарностью дома и общества. И отношения с книгами как с давящей товарной громадой начинают тяготить Гессе. «По вечерам, — пишет он родителям в 1898 году, — я бегу в книгах от внешнего во внутреннее и планомерно занимаюсь историко-литературными и философскими штудиями, которыми в будущем, надеюсь, сумею воспользоваться».

С первых публикаций творчество Гессе заявило о себе как лирико-философское. В 1898 году вышла первая книга — книга стихов «Романтические песни». В ней отразились влияния многих поэтов, авторов «старых, испытанных книг», из которых Гессе черпал и идеал художнической личности, ищущей в реальности романтические сущности. Это период, когда Гессе читает и изучает Гёте, Жан Поля, Новалиса, Гёльдерлина, Тика, Шлейермахера, Арнима, Брентано, братьев Шлегель, Ленау, Штифтера, — поэтов и писателей, выразивших разлад между идеалом и действительностью, поэзией и прозой будней, тоску по первообразам и первоисточникам, где, по выражению Гессе, «литература и вещи пребывают в полуслиянном виде, где осмысляющая себя человеческая душа созерцает вселенную». Но прежде всего Гессе очарован Новалисом, который уводил его в царство фантазии и сна, способствовал формированию у начинающего писателя своеобразного поэтического пантеизма. Воспитанный на пиетистски окрашенных педагогических идеалах немецкой просветительской словесности — личной ответственности человека за свои дела и поступки, естественного права на автономию сознания, образования и образованности и экзальтации воображения как чуда, — Гессе, переживающий разлад с собой, быстро нашел путь к романтизму, равно как и романтизм — в ипостаси неоромантизма — нашел его, ибо несоответствие между идеалом и реальностью было социально-психологическим синдромом не только Гессе, но и целой эпохи на рубеже XIX и XX веков. Вместе с нарождающимся экспрессионизмом, формулой которого было превращение внешнего во внутреннее, неоромантизм, по очень раннему определению писателя, учил унаследованному от натурализма XIX века «отточенному… умению наблюдать, психологизму и языку» в сочетании с фантазией в реалистическом изображении жизни души: в «труде по углублению жизни и познания во всех областях» учил «мощными, глубоко резонирующими аккордами облекать в звуки общечеловеческое». Этот символ веры был сформулирован в первом гессевском «книжном» манифесте «Романтизм и неоромантизм» (1900).

Путь во «внутреннее» книг означал путь к себе самому, к «самости», под знаком учения Новалиса: «Вернуться в себя самого означает… отвлечься от внешнего мира. Таково же отношение и духов к земной жизни: внутреннее наблюдение, вхождение в себя самого, имманентное действие. Так земная жизнь проистекает из некоей имманентной рефлексии — из простого вхождения вовнутрь, собирая в себе самость, которая столь же свободна, как и наша рефлексия. А духовная жизнь, наоборот, проистекает из прорыва той внутренней рефлексии…» Рефлексия означает здесь архетипическое комплексное отражение мира и могла осознаваться Гессе как собственная книжная формация, а «прорыв» ее — как выход в абсолютную духовность, в «самость». Овладение «самостью», по Новалису, «есть высшая задача образования — одновременное становление Я самостным Я». Изучаемая в тюбингенские годы теория «образования» Новалиса, кульминацией которой явилось «наукоучение» Фихте, была систематизированным философским обобщением гётевской концепции образования как формирования образа, индивидуальности человека в эротически истолкованном процессе жизни человека и природы. Гёте в «Вильгельме Мейстере» прослеживает «образование души» от неосознанной юности до теряющейся в бесконечности зрелости; путь этот ведет через переживание любви и дружбы, через кризисы и борения, через преодоление субъективизма к гармоничному осознанию единства Я и мира, к сформулированному Фихте преодолению «не-Я» человека и слиянию его Я с Я космоса. Гётевский идеал образования стал для Гессе «божественной устремленностью, требованием более высокоорганизованной жизни, более чистой духовности, более глубокой и зрелой человечности… ценностью и прекрасным предназначением человека любить и быть любимым» («О „Вильгельме Мейстере“»). Гессе воплощал этот идеал всем своим бытием и творчеством, претворяя борьбу за единство своей личности в борьбу с бездуховностью, хаосом и злом окружавшего его мира.

После пережитых нравственных потрясений и не без влияния Новалиса этически заряженный книжный комплекс приобретает у Гессе в тюбингенские годы образ идеально-прекрасной сущности, якобы спасительное постижение которой формулируется как «преодоление пропасти между благом и красотой», как «равновесие сознательного и бессознательного» («Герман Лаушер»). В духе такого эстетизма, в котором уже, правда, намечаются драматические нотки, Гессе пишет этюды и под заглавием «Час после полуночи» и выпускает их в 1899 году в Йене у Дидерихса, в главном издательском центре неоромантизма и экспрессионизма. В том же 1899-м Гессе начинает писать роман «Безобразник», вероятно, автобиографию своего кризиса (рукопись романа до сих пор не найдена).

Закончив обучение у Хеккенхауэра и получив диплом книготорговца, осенью 1899 года Гессе, страстно желая жить в старинном городе высокой культуры, приезжает в знакомый ему с раннего детства Базель, чтобы поступить ассортиментным подручным в книготорговлю Райха. Это время, когда Гессе увлеченно читает и изучает Ницше, Шопенгауэра и Буркхардта, время, когда складываются основные черты его творческого мировоззрения и метода, время, когда Гессе начинает ощущать уверенность в себе. В декабре 1899-го он пишет своему другу Финку: «Ценою жгучих жертв мы обрели свою цель… Здесь, в Базеле, я работаю у букиниста, продаю старые, драгоценные книги. Но собираюсь писать новые, такие, каких еще никто не писал». И родителям: «Моя внутренняя жизнь вместе с моими литературными планами обрела ясность и целеустремленность». В Базеле Гессе осознает свой книжный комплекс как символ сизигии природы (материнского, бессознательного начала) и традиции классической культуры и истории (отцовского, духовного начала), «которая покрывает природу, облагораживая и уточняя ее» («Петер Каменцинд»). Эта сизигия символизируется «прекрасной книгой образов, детской книжкой с картинками, в которой дивишься тому, как ладно и красиво выглядят все вещи, на самом деле и наполовину не столь восхитительные» («Петер Каменцинд»). Двойственным символом мира культуры и мира природы выступает образ книги в обоих первых романах Гессе.

В дневнике 1900 года двадцатитрехлетний Гессе оставляет свидетельство отчаяния ввиду невозможности овладеть миром книжной культуры: «Я основательно перепахал обширное поле этого мира… откопал и перелистал даже некоторые почти забытые бульварные вещи. И теперь тех немногих выдающихся слов, которые еще имеют надо мною власть, вряд ли хватило бы на десять томов». И одновременно с утратой наивной надежды «заполнить пустоты в реестре удовлетворений» от приближения к книжному идеалу Я, отождествленного и с автономным творческим комплексом и с «самостью», с 1898 по 1900 год Гессе пишет роман «Герман Лаушер», в котором делает попытку создать образ книжного знания и образ собственного творческого комплекса, «попытку отвоевать кусочек мира и действительности и избежать опасности уединения частью от робости, частью от гордости», как писал позднее сам автор. Роман выходит в 1901 году под заглавием «Посмертные записки и стихи Германа Лаушера». Роман говорит не только о том, что автор сведущ в теории всеодушевленности (панпсихизме) и бессознательного (Эдуард фон Гартман. Философия бессознательного, 1869) и в мифологических представлениях о матери (Якоб Бахофен. Материнское право, 1861), но и об органическом совмещении этих сведений с собственными психическими содержаниями. «Лаушер» прокладывает путь к гессевской магической символизации. Мир образован всеодушевленным бессознательным сущим, которое властвует над человеком подобно вселенской матери. Неразличимо присутствует оно колдовской силой во всех проявлениях жизни души. Лаушер созерцает свою душу как мир чудес, и ему кажется, что не он сочиняет, а оно, бессознательное, сочиняет в нем. Душа Лаушера изображена в символических фигурах, а прототипами их послужили друзья Гессе из тюбингенского периода. Эти фигуры — символы разных сторон характера Лаушера, поэта-волшебника, влюбленного в красавицу Лулу, которая живет и прислуживает в трактире, где собираются друзья. Герои романа становятся свидетелями чуда — таинственной связи между бессознательным и реальностью, «книгой сна» и «книгой творчества». Мечтательный Хамельт увидел во сне книгу, написанную непонятными письменами, которые при взгляде на них волшебно претворяются в зримые события, — упадок заколдованного царства асков, где правит царь Бесскорбей; украден талисман из источника, питавшего царство, рушатся подземные своды замка, сохнут в саду лилии, цветет лишь двухвенечная королевская лилия жизни; дочь Бесскорбея (отцовского символа) Лилия (символ души) с помощью духа Хадебарта (творчества) из воды иссякающего источника жизни натянула на царскую арфу новые струны и запела серебряную песню о том, что арфа возродит погибающее царство. Между тем Лаушер, влюбленный в Лулу, сочиняет ей стихи, которые в руках у одних превращаются в портрет девушки и портрет Лилии из сна Хамельта, а у других в аскские письмена, а сама Лулу знает песню Лилии, играющей на арфе. Лулу, оказывается, не по доброй воле живет у хозяев трактира, и Лаушер хочет ее освободить. Замок асков и трактир — символы-проекции утраченного дома Гессе, «книги материнского царства», «детства», и расколдовать его может только творчество, движущая сила которого — любовь. Начиная с «Лаушера» Гессе наполнял архетип «детства» и. «ребенка» бергсоновской «духовной памятью» о царстве единства Я и родителей, Я и «дома-книги», о ядре личности, объединяющем сознательное и бессознательное, а образ ребенка становился идеалом художника и художественного творчества. Образ ребенка-творчества, погруженного в материнскую стихию бессознательного, противостоит в «Лаушере» «прекрасно разрисованному занавесу» театра сознания и культуры.

В «Каменцинде» архетипы книжного комплекса претворяются в символы природы, которая выступает то противоположностью мира книг, то раскрывается как его истинная сущность. Рукопись романа, готового уже в 1903 году, Гессе посылает влиятельному издателю Самуэлю Фишеру (с ним, а затем с его преемником Петером Зуркампом Гессе будет сотрудничать всю жизнь). Фишер безоговорочно принимает книгу и в считанные месяцы 19