Меншикова башня

Вековая, тяжёлая, неповоротливая, громоздкая и очень брезгливая Первопрестольная исстари не любила нового; она залезала на печь и оттуда бранила всё, чего не бывало при дедах: табак, кофе, короткий кафтан, пушки из колоколов, речи заморские, нравы сегодняшние, порядки новые, царя-антихриста. Пила впроголодь, грешила нещадно, молилась истошно. Щедро катились, будто валуны с гор, на худосочную крестьянскую Русь перемены, и не видно было им конца-края. Языки на улицах и площадях трещали о поверженном шведе, о невиданном граде на болоте, о раскольниках лесных, что палили себя почём зря. С опозданием на месяц-два, а то и более, писали в московских «Ведомостях» о верфях петровских, новостях европейских, и, по заведённой традиции, давали статистику: «родилось с 24 апреля по 24 мая года сего на Москве мужеска и женска пола 407 человек». В кабаках, пьяными лунными ночами, шептались о ведьме, что жила в Китай-городе на дворе купца Сурова, о красном петухе кузнеца Василия Бороды, что в канун Светлого праздника Пасхи кричал человечьим голосом: «не бывать тому», опосля чего Борода его порешил и скормил мясо псарне. Говорили в тот июнь и о беглом генерала Всеволода Игнатьевича Никишина, сыне старого его конюха Ильи, лишившегося по молодости правого глаза - о Петруше, который нынче обретался то ли на севере в лесу, то ли в Тверь ушёл, звался Петрой Косым, и сотоварищи чинил грабёж да вред всякому добро одетому, кто попадался на пути. По поводу оного губернатор повелел в майском выпуске «Ведомостей» объявить награду за приметы о дороге к логову разбойников, но заседатели кабацкие читать не разумели. Отец Петруши, Илья, лишившийся по молодости правого глаза, как узнал, в кого подался его беглый старший, занемог пить, и ныне всё читал Псалтырь, да каялся Богу.

Однако, пуще и слаще историй о делах бесовских были сплетни о достославном герое Северной войны, кавалере ордена Святого Андрея Первозванного, польского ордена Белого Орла, полковом командире и прочая, Александре Даниловиче Меншикове, что в отроческую бытность свою торговал на Москве пирогами, а ныне же Светлейший Святого Римского государства и Российского государства князь, володетель сказочных северных дворцов, построитель Петербурга и летней своей резиденции Ораниенбурга, губернатор столичный и ингерманландский, снова прочая-прочая, обретался в своём старом московском доме у Мясницких ворот, что стоял против церкви Флора и Павла. Жил он там с февраля, как публично открылось над ним дело о бывших землях треклятого изменника гетмана Мазепы, которые достались Светлейшему как военный трофей; тех самых почепских землях, границы которых он самовольно расширял год от года, множа прибыль, пока челобитные от казаков не достигли, претерпевая множество дорожных случайных и неслучайных неурядиц, царя. Тот, не став слушать, повелел отдать дело в Сенат, а уж Сенат – сплошь Голицыны и Долгорукие – и заварили тяжбу, пик которой наступил зимой.

У Александра Даниловича горлом пошла кровь. Медицинские консилиумы постановили ему «верховые прогулки во времена летние, диету и упражнения во времена зимние, покой и отход от дел; но пуще всего нельзя думанием заниматься, ибо думание ведёт к печали, а печаль густит и без того тяжёлую княжескую кровь». Император с супругою отбыли из бывшей столицы под конец февраля, пожелав в письмах князю скорейшего выздоровления.

Март Меншиков лежал, апрель Меншиков сидел у окна против церкви Флора и Павла, в мае стал ходить.

Жена его, Дарья Михайловна, сестра её Варвара, дети, денщики, мастерицы, повара с поварятами, карлицы, конюхи, бесчисленные оберго... обергок... кхм-м.. а! обергоф - прости Господи - мейстеры – все воздыхали и жужжали над князюшкой, упорно не замечая ни слухов о раскалившимся добела почепском вопросе, ни сплетен о наступившей для Светлейшего немилости, ни сведений о готовом княжеском завещании, что он изволил составить ещё зимой. Семья отдыхала от холодных широт в своей старой резиденции, и решительно ничего боле.

Ранним утром 13 июня, под тысячегласный колокольный хор, въехала в Первопрестольную карета о шести вороных, тенью пронеслась кривыми переулками, громыхая колёсами по камням, подпрыгивая на холмах Китай-города и пугая прихожан, спешащих в храмы. Она задерживалась у застав ровно настолько, сколько нужно, чтобы сунуть сонным стражам некую цидулку с прелюбопытнейшим текстом: «Пустить», а ниже подпись, печать.

Карета описала круг у Чистых прудов, затем остановилась, из неё вышел господин в плаще, с усами, поёжился, и пошёл по сырому туману, поднимавшемуся белыми клочьями от зелёной глади студёной воды. Солнышко с востока радостно и неумолимо вползало под согбенные над прудами ивы, золотило молодую поросль травы, играло в стеклянных окошках и на куполах. Воробьи умывались в лужах, оставшихся после ночного дождя. Где-то вдалеке скрипела телега, где-то близко плакал ребёнок, а карета наша сорвалась с места прочь, ушла Покровкой.

В это время, на кухне каменного дома у Мясницких ворот, повариха Марфа Григорьевна распекала свою помощницу, которая замесила слишком жидкое тесто, пытаясь с помощью муки и крепкого словца исправить оплошность. Обе они были родом из Мариенбурга, рождённые в католичестве, так же как и вошедший Цыклер, упрямый хромой старик, который, будучи уже много лет в услужении у русских господ, так и не смирился с тем, что они норовили звать его Цыпой, и никогда не откликался на это имя. В доме у Шереметева он часто бывал за это бит, пока Данилыч не прибрал его к рукам. У Меншиковых его звали исключительно Цыклером, разве что младшие лопотали «Цыы-ы».

В ту минуту в доме православных не было: все стояли утреннюю службу. Кто попроще – у Флора и Павла, а князь с семьёй – в своей домовой церкви Архангела Гавриила, которую Светлейший восстанавливал и перестраивал вдоль и поперёк, сверху донизу и крест накрест с тех самых пор, как купил этот дом.

-Ещъё не готово? – спросил Цыклер.

-Первые есть, но лучше б подождать вторых, - отозвалась Марфа Григорьевна, и вдруг чихнула прямо на горстку муки, отчего белая пыль мгновенно разлетелась по комнатке с низким потолком.

-А-а, шъёрт, давай какие есть. Они сейчас вернутся уже.

Кухарка принесла ему румяных пирожков на серебряном блюде, накрытых белоснежной салфеткой:

-Отнеси это наверх, Дарье Михайловне, они сразу сядут за стол. А ему вторые, получше. Он всё равно сначала этих двоих из приёмной встретит, прежде чем сядет завтракать.

-Знаю.

Вскоре вернулись все. Дом наполнился гомоном, разговорами и нетерпением, подогреваемым ароматами с кухни. После утренней службы у всех в доме просыпался зверский аппетит.

-Что там? Я чую яблоки.

-Снова ваша псина шалит!

-Где мои перчатки? Я тоже думаю, что яблоки.

Дамский завтрак накрывали на втором этаже, убирая множеством серебряных тарелочек и чашек дубовый резной стол. Пирожки с яблочным вареньем стояли в середине, аккуратно сложенные в величественную румяную гору. Дети расселись по своим местам и ждали матушек, а те всё не шли. От скуки они кидали Богдану, любимой домочадцами афганской борзой, лакомые кусочки со стола, но сами трапезничать без старших не решались. Богдан резво носился по комнате, собирая крошки омлета и творога с мраморного пола. Цыклер, который в это время внёс в залу на подносе заварной чайник, из носика которого вился пар, с недовольством подумал, что ему сегодня снова придётся вычёсывать длинные шелковистые локоны Богдана, выбирая пресловутые омлет и творог, которые собака так любила.

Что до хозяина дома сего, то он с некоторых пор стал садиться за стол в одиночестве. Некогда к нему по утрам набивались посетители, с которыми Меншиков с удовольствием вёл длительные беседы за чашкой кофе, однако в последнее время его визитёрами были не те, на кого Светлейший стал бы тратить свой завтрак.

Так что, пока стоял холод, он сказывал нести кофе и блинчики к нему прямо в спальню. То было время сразу после болезни; в те недели он редко покидал свои покои. Как только потеплело – велел ставить ему стол у дома, с видом на абрикосовый сад. Наверх, к семье, он не ходил есть никогда.

В приёмной, у кабинета, действительно ожидали приёма два человека. Первый был молод, в ладном кафтане, весь в кипельно-белых кружевах, и в шляпе. Второй выглядел старше, помятым, с дороги, в запылившихся сапогах со шпорами, да и сам с ног до головы казался пыльным. Сидели на стульях, молчали; тикали часы. Цыклер предложил им чаю, но они отказались. Точнее, отказался тот, что в шляпе, а помятый вообще ничего не сказал.

Вернувшись из церкви, Меншиков прошёл к себе в кабинет через вторую, непарадную дверь, и уже оттуда колокольчиком вызвал денщика Матвея, который примчался в мгновение ока, и, не обратив внимание на привставшего посетителя в кружевах, зашёл внутрь. Тот только закрыл рот и сел обратно. Надолго затянулась тишина по ту и эту стороны двери. Помятый посетитель сидел, недвижим, и ему было будто всё равно. Хотя, сказать по правде, краем глаза он наблюдал за тем, что в шляпе, который ёрзал, как на иголках, то и дело глядел по сторонам, стараясь при этом делать равнодушный вид. Но как тут остаться равнодушным? Портреты в позолоченных рамах флорентийских и голландских мастеров: фельдмарщал, адмирал, генералы, капитаны, простые гвардейцы. У стены напротив - пара столов-близнецов, один со столешницей чёрного мрамора, другой белого, а на них – ветвистые подсвечники. Лентой потолок окаймляла серия миниатюр в античном духе.

Не появись тут на пороге Матвей, посетитель в шляпе, казалось, так и сидел бы, веками разглядывая потолок. Но Матвей появился, и он радостно вскочил на ноги, намереваясь пройти внутрь, однако денщик поманил пальцем второго, помятого:

-Заходи.

-Но позвольте, позвольте, я ведь жду с семи утра!

Матвей пожал плечами:

-Светлейший распорядился.

Вошедшего в кабинет звали Георгием Светловым. Он исполнял обязанности адъютанта князя вот уже пять лет, а до этого жил при его доме в качестве помогай-мальчишки. Георгий появился на свет в неудачное время в неудачном месте: в семье брата опального вельможи, борца за старину, который давным-давно гнул спину где-то в Сибири. Адъютант был седьмым ребёнком, и, вопреки ожиданиям, не умер в младенчестве, как почти все его старшие братья и сёстры. В возрасте шестнадцати лет его чудом пристроили денщиком к сыну генерала Никишина, в доме которого его и нашёл однажды Александр Данилович. Юркий, синеокий, высокий и тощий как жердь смышлёныш ему приглянулся. В тот вечер играли в карты, и Данилыч его выиграл. Ныне Георгию шёл двадцать седьмой год, хотя выглядел он гораздо старше. Бесконечные поездки с поручениями то из Петербурга в Москву, то из Москвы в Ораниенбург, то из Ораниенбурга ашь в Таганрог, засушили и заморозили его, посеребрив виски. Ныне он приехал с новостями. Меншиков его поджидал давно и с нетерпением.

-Здравия желаю, Александр Данилович, - поклонился он князю. Матвей вышел прочь.

Светлейший стоял подле окна в синем кафтане, без парика, сложив руки на груди:

-Проходи, садись.

Георгий сел на гостевой стул у княжеского стола.

Стол был любопытным: он был письменным, красного дерева, алого сукна, ручной работы ножки в форме львов с открытой пастью делали его похожим на боевую колесницу. Однако было в нём ещё коё-что, и это кое-что делало его тем камнем преткновения, о который точил взгляд не один десяток побывавших в этом кабинете. Это кое-что не произносилось вслух, не обсуждалось на людях, собственно, об этом даже не думали, хотя никаких официальных и неофициальных запретов думать не было, и даже негласных не было, потому как принято было считать, что этого нет, поэтому и думать нечего о том, чего нет. Об этом у князя никто никогда не спрашивал. И это было на его письменном столе.

Пустота.

Конечно же, чернильница, перья… Время от времени появлялись папки с чертежами военных кораблей, складских зданий, планов крепостей, парков и садов, которые приносили ему: «рассмотри, научи, расскажи, где тут не так». Но ни писем, ни тетрадей. Корреспонденция хранилась у секретарей, Виктора Семиуха и Семёна Боровского, что заседали в смежной комнате. Старые письма они аккуратно заносили в княжеский архив, а нужные держали в ящиках своих письменных столов под ключиками.

-С чего начинать скажешь, Светлейший?

Полные карманы новостей Георгия опустели лишь спустя час. Он говорил о стройке флигеля при петербуржском доме Меншикова на Неве, привёз письмо от смотрителя, в котором тот жаловался на сырую лиственницу, доставленную по княжескому заказу от чёрта на куличках. С Олонецкой верфи комендант слал привет и просил Данилыча похлопотать о новых мастеровых, ибо треть слегла в сырую землю ещё в декабре от поветрия, а толковых новых за всю весну так и не набрали, так что работают оставшиеся в три смены круглые сутки, а всё же царский заказ не успевают выполнить. Были и ещё дурные вести от коменданта: заложенный по Меншиковской просьбе фрегат «Имперский» строился из рук вон плохо, ибо обещанные князем поставки дерева застряли неизвестно где, последние вести от них были в начале мая, и до сих пор их всё нет и нет. Комендант верфи просил разобраться и грозил не успеть спустить со стапелей «Имперский» в означенный срок.

Алексей Васильевич Макаров, секретарь царского величества, прислал запечатанное послание, а на словах просил читать лишь «при своих». Впрочем, Алексей Васильевич любил напустить таинственности, хотя обычно его письма содержали в себе то, что князь итак уже знал от других, более скорых на руку, пусть и менее именитых корреспондентов: «царь де отдыхает на Марцианских водах, пребывает в здравии» или «его величество сегодня гневен, Апраксин получил отказ на свою челобитную» и прочая. Меншиков продолжал любезничать с ним разве что в надежде, что рано или поздно эта неженка ему всё же пригодится.

В Петербурге, как было сказано, Светлов навестил оставленного в доме на Неве секретаря Светлейшего Ивана Беловского, и тот только развёл руками на вопрос об известиях из меншиковских вотчин: «Если что и пришло, я бы тотчас отправил в Москву!». Тогда адъютант разослал гонцов в княжеские деревни, с тем, чтобы управляющие прислали отчёт по делам. Светлейшего интересовали его сельские винокурни. Отправился запрос в Ямбургский уезад, где у князя было дело по изготовлению хрусталя, и в Тотемский уезд, где его люди добывали соль. За то время, что Александр Данилович был болен и забросил дела, письма от ставленников над промыслами стали поступать всё реже и реже, что очень не нравилось хозяину.

Когда Георгий закончил говорить, выложив на стол всё, что имел, князь сказал ему:

-Отдыхай пока. Приходи через два дня, будут ответы.

-Не гневайся, Александр Данилович, но дай мне больше срок.

Меншиков приподнял правую бровь:

-Али устал ты, братец?

-Нет, князь. Я женюсь. Обещаю третью весну. Катерина моя уже злится, что я всё в разъездах, извелась вся, и меня извела. Надо б жениться, обещал я ей.

Светлейший вспомнил, что его верный Светлов давно обхаживал Сундукову Катерину, дочку держателя московских Сундуковских бань. Поэтому-то он брался за любое поручения князя с радостью, если только в маршруте значилась остановка в Москве. Когда об этом только заговорили, Александр Данилович вызвал адъютанта к себе и подробно расспросил. Сказал он ему тогда: «подожди, я тебе жену повыше отыщу». Но Светлов отказался. Это было удивительно князю, ибо он привык взращивать своих юнцов из ниоткуда до кабинетов самых первых лиц. Его люди сидели за письменными столами почти у каждого сенатора, и, кстати, в разгаре вышеозначенного на первых страницах «почепского» дела, начинали забывать, кто их туда посадил, кто их вырастил, двое даже дерзнули не ответить на княжеские письма, в которых он пытался разузнать о продвижение своего вопроса. Но речь не о них. В тот памятный разговор, когда Светлов отказался от княжеской помощи, Светлейший спросил его: «Что же, всю жизнь хочешь ходить у меня в адъютантах?» на что Георгий ему ответил так: «Мне хорошо с вами, Александр Данилович. Не нужно мне дальше».

Будучи там, где и кем он был сейчас, Георгий прекрасно понимал, что карьеры при петровском дворе, вооружённом перьями, с острия которых капают чернила, ему не сделать: он опоздал лет на двадцать. Садиться за парту он не собирался. Верный и немногословный, этот человек покинет своего князя только тогда, когда Меншиков прикажет ему это сделать. Однако это случится не сейчас.

Александр Данилович на известие о предстоящей свадьбе отреагировал просто:

-Хорошо, женись. Возьми столько времени, сколько нужно, а затем ворочайся. И скажи Дарье Михайловне, когда свадьба, она будет.

-Слушаюсь.

-Всё, иди.

В эту минуту, пока князь остался один, а Матвей ещё не вошёл доложить, что приёма ожидает тот, в шляпе, являющийся никем иным, как сыном богатой московской купчихи, пришедшим клянчить место при дворе Светлейшего, попутно выражая ему своё глубочайшее уважение и почтение, самое время взглянуть на Александра Даниловича поближе.

Шёл 1723-ий год от Рождества Христова, а это значит, что ему шёл 49-ый. Кожа его, некогда загорелая под украинским солнцем, в последние годы бытности губернатором северной столицы посветлела, под ней обнаружились вены и капилляры. Оседлая жизнь, без разъездов по фронтам давно окончившейся войны, которую мы выиграли, не сделала князя одним из пятидесятилетних почтенных господ, входивших в блестящую плеяду столпов царя Петра. Он был самым ярким из них, и всё же отстоял от них также, как вольный заматерелый медведь отстоит от своих сытых собратьев, обученных потешным трюкам на потеху толпе. С острыми зубами, с пустым брюхом, сколь не кутай его в шелка и сколь не вешай орденов на грудь – ручной зверёк не получается. Он остался похожим на себя двадцатилетнего, только нынче седого и задумчивого. Дарья Михайловна переживала, всё чаще замечая, что супруг, потягивая трубку, играет в шахматы сам с собой.

Вошёл Матвей:

-Ожидает Борис Бесхвостов.

-Бесхвостов? Сын Анны, купчихи?

-Николаевной. Да, он.

«До какого дна надо пасть, чтобы мне дерзнули прислать такого цыплёночка к завтраку?»

-Также только что пришёл Иван Сизов.

Князь отвернулся и тихо проговорил:

-Ванька уже здесь…

-Здесь. Чаем потчуем.

-Вот и славно, потчуйте. Знаю я, с чем он ко мне. Скажи, я скоро на двор пойду, пусть накрывают как обычно. И Ваньку туда отправь, пусть поест с дороги. А этого, Бесхвостова, пусти.

Тем временем карета о шести вороных благополучно прибыла в деревню Серую, что за Коломенским, и въехала на постоялый двор. Из неё вышла женщина в высоких сапогах и в форме гвардейца, а за ней – согбенное в три погибели существо, всё в платках и юбках до земли. Женщина велела распрягать экипаж и вести лошадей на постой. У хозяина постоялого двора она спросила комнаты под самой крышей, распорядилась подогреть воды для омовения и приготовить обед. В качестве задатка она дала два рубля.

-Да скажи своим, чтобы бельё свежее, и упаси Всевышний мне встретить в постели хоть одного клопа!

-Что ты, матушка, всё чисто, клопов не держим…

Борис Бесхвостов действительно слыл цыплёночком в кругах московского света. Всему причина – его карие глазки кругляшками, короткий розовый носик и губки бантиком. Матушка его, Анна Николаевна Бесхвостова, вдова, унаследовала дело от своего покойного мужа Ярослава Семёновича. Купец Бесхвостов умер двадцать лет назад, спустя два года после женитьбы не некрасивой девушке Анне с богатым приданым. Он поскользнулся на разлитом киселе, упал и ударил голову о деревянный ларь. Молодая вдова, относив траур, рьяно занялась делами мужа, к которым у неё оказалась великая охота и способности. Семья Бесхвостова, в частности его братья, с указки старенькой матери, долго вели тяжбу с Анной за наследство, ввиду того, что брак продлился совсем недолго. Спор этот тянулся семь лет. Неизвестно, кто и сколько наживал на этом вопросе, пока в деле не возникла точка. В тот год конюшня Бесхвостовых лишилась одиннадцати своих лучших скакунов, к которым у почившего Ярослава Семёновича была великая страсть. Анна Николаевна Бесхвостова официально стала владелицей всего, чем владел её бережливый, но неуклюжий супруг. А что до Бориса, сыночка, то он был их вторым чадом; первый умер через три дня после рождения. Борис в отрочестве тоже часто болел, и мать выписывала к нему лекарей и знахарок, которые трясли над ним официальными медицинскими предписаниями и пучками сборов из трав и цветов: надо заваривать, настаивать, кипятить и снова настаивать, снова кипятить, и ещё три дня томить, а потом по ложке два раза в день потчевать хиленького Бореньку. Не ясно, кто же оказался прав – доктора со своими режимами дня, сна, питания и умывания, или бабки с настоями, но мальчик выжил и вырос. Только походил он, как мы уже упоминали, на цыплёночка, и более остального тому способствовали многоярусные кружева, в которые кутала его, будто в кокон, мать.

-Светлейший князь, Александр Данилович, матушка вам шлёт поклон и долгие лета! – начал он, когда его, наконец, впустили в княжеский кабинет. – Она просила вам передать письмо. Она умоляет вас, как давнего благодетеля и защитника нашего принять меня, холопа вашего, на службу, чтобы служить и животом и сердцем.

«Благодетеля? Это почему же благодетеля?» - подумал князь. Он со многими якшался, много кто был ему должен, но вот высокомерная толстая Анна, что втайне крестится двумя пальцами (о чём прознала вся Москва), кажется, ему ничем не обязана.

«Хотя… Двумя ведь. Неспроста говорят»

Год назад в Великом Новгороде по указу Его Величества состоялась казнь настоятеля храма Святого Ильи Пророка на Славне, Никифора Лебёдки. Его всеми силами пытался спасти Александр Данилович, но время, когда царь был ему сердешный друг и боевой товарищ, прошло. Прошло время славных пиров полтавских, а ещё пуще прошло время кукуйское, когда они оба, юные и пьяные, пели песни у радушного Монса в Немецкой слободе. Слово Меншикова нынче ценилось не так, как раньше, и он это чувствовал. Поэтому Лебёдку, как тайного старообрядца, всё же казнили. Был тот настоятель Никифор духовным отцом Меншикова уже множество лет. Может, прослышав об этом, Анна Бесхвостова осмелилась называть его «благодетелем и защитником нашим»?

Или в Москве уже знают про Ряпину мызу, скит, где под покровом Светлейшего тихо душеспасаются ныне четырнадцать старообрядцев?

Меншиков письмо взял, сел за свой письменный стол, сложил руки на груди и воззрился на юношу.

Счастливчиком показался он ему в ту минуту. За спиной не один рекрутский набор на русско-шведский фронт, и вот только теперь, когда война окончена, сей мальчик стал мужчиной. И он, по какой-то непонятной Меншикову причине, не идёт на службу: ни на государственную, ни гвардейцем в полк. Он идёт сюда, к Меншикому, и просит места. Вероятно, мать желает видеть его при дворе как можно быстрее. Но, как и многие бабы, она мало знает о том, как при Петре можно ко двору попасть. Или же знает слишком хорошо, оттого и посылает сына на приём к Данилычу.

-Как считаешь, чем ты можешь быть мне полезен? – спокойно спросил его князь. – Что ты умеешь?

-Матушка повелела учить меня грамоте и наукам. Я умею читать и писать, географии и риторике обучен, знаю этикет.

-А считать ты, Борис, умеешь?

-Умею.

-Хорошо. Значит, так. Есть у меня тут церковь одна, Гавриилова. Я её уже пятнадцать лет строю, всё недосуг закончить. Мастеровой замучил меня: дерево дай, камень дай, медь дай, рабочих дай, денег дай, умельцев аглицких выпиши... Как в прорубь кидаю ему всё, что просит, а толку чуть. Не верю я ему, Боренька. Матвей тебя сейчас же отведёт туда, найдёшь Юрку Козлова, он там за всем смотрит. Скажешь, что от меня. Пусть тебе покажут всё сверху донизу. Ты глянь-посмотри, что там есть, чего там нет, что ещё нужно чтобы они её наконец доделали? Я обратно в Петербург собираюсь, нет-нет да нужно будет ехать, так что срок тебе небольшой. Как вернёшься, скажешь мне точно, каких и сколько нужно материалов, каких рабочих, да посчитай, во сколько это мне обойдётся. Сделаешь честно, не обманешь, получишь у меня место. Так что думай, брат, и уж постарайся, чтобы вышло хорошо.

Бесхвостов хотел было откреститься от такого дельца, ибо где это видано, чтобы он по стройкам лазил да с рабочими возился, но княжеский холодный взгляд так пригвоздил его к месту, что он не смог вымолвить ни слова.

-Ну вот и славно. А сейчас извиняй, пора мне.

На этом Светлейший вышел из кабинета, и направился во двор. По пути он подозвал к себе Матвея:

-Отведи этого на стройку, найди ему Козлова, пусть покажет дело.

-Не гневайся, Светлейший, но Юрка третий день пьёт, сестра у него замуж вышла. Если и найдётся, то лыка не свяжет никак.

-Вот и отлично. Посмотрим, какой у нас купчихин сын: коли уговорит Юрку проснуться, то цены его ораторским талантам нет.

И князь, смеясь, пошёл завтракать.

-Я им, князь, как ты велел, всё передал. А эта молодая, Машка, мне сразу в лоб, мол, знаем-знаем, Светлейшему нездоровится, так что сами к нему выедем, засиделись уже. Нечего ему к нам в такие дали. Я тогда-то и отписался, чтобы знал ты тут, кого я везу. Высадили меня у прудов, и сказали, что тебя к вечеру к себе ждут с подарками. Сказали, ты знаешь, с какими. То есть, молодая так сказала, а та всё молчит. Только раз я её слышал, на вторые сутки как выехали. Ночью проснулся, трясёт, холодно, и есть захотелось. Эти две вроде как спят, я достал хлеб, и только в рот, как та ко мне руку свою тянет и говорит: «Дай!» Я смотрю: вся сморщенная, кости торчат; отдал, глаза закрыл, и не открывал больше.

Сизов уписывал пирожки так, будто не ел неделю. Пирожки, сливы, грибочки, расстегаи, солёные огурчики, блины с мёдом, сыр, варёные яйца, кофе, словом, всё, что приготовили к княжескому завтраку. Был он двадцати трёх лет отроду, кудрявый, с пышными чёрными усами. Светлейший сидел напротив, закинув ногу на ногу, и слушал, разглядывая седые пряди в его волосах. К еде Александр Данилович так и не притронулся, вопросов он не задавал, задумчиво покуривая трубку. А Иван всё говорил и говорил: быстро, хихикая невпопад, и вдруг замолчал, вернул на серебряный поднос откушенный пирожок, сложил руки на коленях, и затих.

Князь поднялся, поцеловал в висок Сизова, и молча удалился, с печатью глубокой задумчивости на лице, пуская в синие июньские небеса клубы дыма.

Высока и прекрасна была Гавриилова церковь. Джабраил у магометан, Гавриель у иудеев, и у всех - Вестник Божьей воли, ангел смерти. Никто из старожилов уже не вспомнит, кто и когда первым возвёл сей храм у Мясницких ворот, однако все на Москве знали, почему он стал Меншиковой башней.

Это случилось двадцать лет назад. Молодой вельможа, стремительно восходящий на русский Олимп, поселился в каменном доме, что стоял на тракте по пути в Немецкую слободу. Юный царь, частенько навещавший в те годы дочь кабатчика Монса в оной слободке, любил остановиться переночевать у своего друга, Алексашки. Готовящийся к свадьбе с Дарьей Арсеньевой, Данилыч рьяно занимался устройством своего гнезда. Во-первых, велел вычистить Поганые пруды неподалёку, откуда круглый год несло смрадом. Ругался с мясниками, которые издавна повадились кидать туда мусор с нечистотами. И вскоре, с его лёгкой руки, пруды стали Чистыми. Перестраивал он старый дом на новый вкус, а заодно решил отремонтировать ветхую церквушку, что стояла рядом. Долго ли, скоро ли шёл ремонт, а вдруг ни с того ни с сего, Меншиков передумал, повелел старый храм сломать и возвести новый, да такой, какого на Москве ни до того, ни после не бывало: в пять этажей, с колокольнею, и острым златым шпилем, на пике которого стоял ангел с крестом в руке, обозревая пред собою всю Первопрестольную. Старики долго его ругали, ибо осмелился Алексашка, монарший любимец, построить свою башню выше царской колокольни Ивана Великого, что никто никогда делать не решался. Сулили проклятия и беды возгордившемуся Меншикову. А царь только осмотрел планы, глянул на саму церковь, всю в лесах, и повелел строить точно такую же в крепости на Заячьем острове, назвав её Петропавловской.

На свою церковь Меншиков, попутно воюя шведа, выписывал мастеровых аглицких, дерево красное, даже часы купил башенные, которые установили под шпилем, и трезвонил тот механизм заморский каждый час, радуя москвичей. Правда, года через три сломался, и его более не ремонтировали. Напрасно строчил архитектор в Северную столицу, в новый господский дом, челобитные с просьбами. Не было уже у Меншикова ни охоты, ни времени на московскую игрушку. И только теперь, волею событий, застряв в своей старой резиденции у Мясницких ворот, Александр Данилович вспомнил про неё, про башенку. Стояла она, сирая, полупустая, всё это время. Гнило дерево под дождями и снегами, молчали колокола, бледнели иконы.

А в маленьком домике, что поставили подле неё для рабочих, беспробудно спал в тот июньский полдень Юрий Козлов, три дня назад выдавший замуж сестрицу. В комнате стоял тяжёлый запах боли и перегара. Туда-то и привёл Матвей, по указу Светлейшего, Бориса Бесхвостова, и, сказав: «Юрка здесь при делах, у него всё спрашивай» убёг, надеясь ещё перехватить на кухне у Марфы Григорьевны пирожков с яблочками, оставшихся после княжеского завтрака.

Сквозь слюдяное оконце едва проникал дневной свет, но и он не мог скрыть слой пыли на деревянном столе. Над засохшей в горшке кашей жужжали мухи. Козлов спал в кафтане и сапогах. Его выволокли накануне вечером из кабака на Покровке, довели сюда, пока он орал песнь о чёрных воронах, оставили ничком на печи, и ушли. С тех пор здесь ничего не изменилось.

Бесхвостов, морщась, похлопал Козлова по щекам, но тот не отреагировал. Он взялся за лацканы кафтаны, и потряс изо всех сил: Юрка только махнул рукой, шлёпнув себя по носу, и продолжил храпеть.

Купеческий сын тяжело вздохнул, расправил кружева на рукавах, и сел на стул ждать.

Александр Данилович вошёл в свои покои скорым тяжёлым шагом. На подушках у окна устроились его белокурая дочь, Мария, и афганец Богдан. Они лакомились виноградом.

-Папенька, жара трещит, не поехать ли нам на реку? Маман согласна, сказала только у вас испросить разрешения.

-Езжайте, только без меня.

-Ну паа-а-пенька!

-Без папенька, ступай.

Девочка встала, подобрала юбки, и вышла, состроив обиженное личико. Афганец последовал за ней.

Меншиков крикнул Матвея.

-Где трость? Скажи, пусть седлают Орлика. Вот эти шахматы – в сумку. Где трость, я спрашиваю? И где сабля?

Он, одной ногой босой, другой – в сползшем белом чулке, шлёпал по полу из угла в угол, в то время как Матвей метался по дому:

-Где сапоги? Пусть начистят и немедля несут.

Александр Данилович остановился у зеркала:

-Одевать парик, или не одевать? – вслух подумал он.

Вошла Дарья Михайловна, в домашнем платье и с веером в руках:

-Уезжаешь, Александр Данилович?

-Да, спешу, всё потом. Если кто придёт, говорите – буду завтра.

-А ночевать-то тебя ждать?

-Не знаю пока, не знаю.

-Ты хоть гвардейцев-то возьми, али один едешь?

-Один, Даша, один.

Супруга только вздохнула и тихо ушла.

Через пятнадцать минут статный вельможа в красном бархатном кафтане, в кожаных ботфортах с отворотами, в высоком парике и шляпе с пером, при сабле, на гнедом жеребце Орлике, выехал к Чистым прудам. Лошадь упрямилась, грызла удила, и всё норовила повернуть домой.

-Не сегодня, братец, тебе меня учить куда ехать. Знаю, что не хочется, а надо, - ласково просил Орлика Александр Данилович.

Солнце над головою распекалось вволю, и перегибало все палки. Грязь от дождя, что шёл ночью, высохла и окаменела, будто из неё высосали соки до самых глубинных недр земных. Ни ветерка, ни шелеста листьев, только звенящий, неумолимый стрёкот кузнечиков в высоких зарослях боярышника за церковью. Мошки над прудами, конское ржание, голоса людей - всё будто в медленном тяжёлом сне булькает над Москвою, что задыхается и плывёт вместе с раскалённым воздухом, вместе со своими лавками в мясном ряду, вместе с бесконечной вознёю и треском человеческим. Уличные псы, высунув языки, стаями залегли отдыхать под деревьями. Люди без острой нужды не кажут нос из своих изб. Тошно и душно, и некуда деться в Первопрестольной.

К двум часам после полудня пришёл северный ветер, но горяч был он, обжигал лицо. Нёс он гарь из лесов мытищинских, где запылала сухая берёзовая роща. Плотный густой дым накрыл задыхающийся город, и не было от него спасения.

Закрывались все окна, все ставни, все двери. Вопль отчаяния понёсся над городом. Молились о дожде.

-Едет ли? – спросила женщина, стоя у окна и глядя на двор.

-Едет. Никуда не денется, - ответил ей старушечий голос из под одеял на печи. – Подкинь дров, холодно мне.

-Едет! – кликнул мужик с редкой плешивой бородёнкой. – В красном, лошадь добрая, как ни на есть для нас!

Петруша Косой сидел на пеньке, и ковырял ножом ноготь. Заусенец, что он содрал с неделю назад, загноился, и теперь зудел непрестанно. Острием он осторожно сдирал корку и убирал гной. От напряжения и боли пот струился сквозь его густые брови на глаза. Зол был он, и зол смертельно.

-Коли для нас, так чего сидите, сучье племя?

Рыжий Ефимка спрыгнул с ветки дуба, под которым они пережидали жару:

-А ты как? Идёшь или нет?

-Сами с одним не управитесь? – рявкнул атаман.

Босой, в грязной рубахе, Ефим шмыгнул носом и поковылял к соседнему орешнику, где спали ещё двое. Пора было собираться на дело.

-Что, снова сидеть остаётся? – прошмакал беззубый Никита.

-Недолго так он просидит, - отозвался бас из зарослей.

По коням сели быстро, и умчались. Пётр остался ковырять больной ноготь.

Юрка медленно открыл глаза. Горло перцем посыпано, голова медная, весь вспотевший, да ещё и на печи, пусть и не топленой. Выдохнул он, и стало смрадно. Господи прости, тошно-то как!

-Окна хоть открой, – просипел он.

-Там гарью несёт, лес горит, - отозвался Бесхвостов.

-Аа… Вот почему плохо мне, - понял Козлов.

Северный ветер не стихал. Заволокло небо дымом – ни вздохни.

-Меня Александр Данилович прислал, мне надо вот это ваше строительство тут осмотреть.

-Воды-то подай.

В чистом поле не догнать тощим разбойничьим кобылкам Орлика, чистокровного кабардинского шагди, но не честным был тот бой. Перерезали они путь всаднику в красном, проскакав через рощу, и встав на пути.

-Не спеши, добрый человек. Поговорить нам с тобой надобно, - улыбнулся беззубый Никита.

Меншиков глянул на него из под шляпы, и тот съел улыбку.

-Кто таковы, холопы, что смеете стоять у меня на дороге? – властно и громко спросил он.

-А ты не дерзи, барин, не то для тебя сейчас время, – пробасил могучий Илья со своей коротконогой старой кобылки. Сидел он на ней без седла, а верховодил вместо поводьев верёвкой. Такого одним взглядом заткнуть не просто.

-Смерды! – зарычал Меншиков. Его, кто дрался на всех фронтах границ империи с Европой, кто брал в плен армии, кто за столом с помазанником Божьим с младых ногтей водку кушал, смеют грабить здесь и сейчас, под Москвою? – Смерды!

Он выхватил саблю, и в раскалённых лучах солнца ярко блеснул рубин на её рукояти.

Внезапно Меншиков остановился.

Шестеро разбойников, у каждого по ножику, и то по два. Что им терять? Поскрипев зубами, глядя на саблю, он вдруг опустил её, не убрав, однако, в ножны, и спокойно спросил:

-Кто у вас главный?

Мужики растерялись.

-Косой, он не здесь, он там остался.

-Зови.

-А с чего бы это?

-А с того, что вас больше, вы меня положите. Но перед этим я успею двоих из вас с собой забрать, а то и троих. Так что зови Косого, скотина скудоумная, поговорим.

Сабля была старой, чуть ли не со времён службы в царском потешном полку, в Преображенском. Хорошая, крепкая. Рубин в ней появился позже, но любил Александр Данилович её всегда.

Это случилось в доме у датского посла, когда у него родился сын, двадцать с лишним лет назад. Курили махорку, пили венгерское, танцевали с дамами. Пьянил европский манер царя, и его любимца Алексашку. Пьянили круглые девичьи плечи в немецких платьях, пьянила музыка. Сколько ему тогда было? Двадцать пять, двадцать шесть? Не важно. Только вот сошёлся он тогда с некой Аграфеной в пляске, да так танцевал, что всё вокруг мелькало, плыло, и не существовало. Горячая кровь, сладкое вино, и молодость кипятили мысли, и не давали им ни секунды стоять на месте. Лысенький посол и сам окосел, сидя в своём кресле и хлопая в ладоши в такт музыке. Много кто блистал на том вечере, и Алексашка – самый первый, самый красивый, самый синеокий из всех. Аграфена страсть как любила танцы, да и Данилыч по юности плясал как бог. Неизвестно, кто кого бы тогда перетанцевал, не появись вдруг Пётр, весь багровый от злости, схватил за плечо Алексашку, развернул к себе, и врезал своим огромным кулаком по лицу. Кровь хлынула у фаворита из носа, из разорванной губы, забилась в ушах, а царь орал: «Скотина безродная! Не танцуют с саблями, сколько учить тебя можно! Позоришь меня на весь свет!» Музыка стихла, присутствующие разошлись по углам, и оттуда, округлив глаза от ужаса, глотая усмешки, таращились на избитого Алексашку и его бешеного суверена.

-Кто таков? – спросил Александр Данилович, глядя на невысокого коренастого косоглазого Петра. Тот, по случаю, раз его вызвали как главного, нарядился в тёплый кафтан с меховой подкладкой, да покоится с миром душа его прежнего владельца. Пот жёг глаза, отчего они слезились, и Петруша часто моргал, стараясь сохранять грозный лик.

-Сначала ты представься, раз уж ты у нас в гостях.

-Меншиков. Слыхал?

-Ну, слыхал.

-А что слыхал?

-Что ты, барин, хорошо живёшь, а ведь Боженька велел делиться. Так что отдай нам по доброму лошадку да сабельку, да что там ещё у тебя завалялось, и ступай с миром.

-Не всё ты слыхал, Пётр. У меня на Москве два полка стоят, и это не считая царских гвардейцев, которые перероют всю сыру землю-матушку сверху до самых низов, коли со мной что случится. Не жить тебе. С другой стороны, отпустить меня тоже не получится, ибо твои же люди тебя на части порвут, стоит мне скрыться за лесом.

-Что же предлагаешь?

-Я отдам тебе саблю, деньги, и перстни. Вот этот только, с алмазом, стоит полторы тысячи, не меньше. А вот этот, с янтарём, я брал в Амстердаме, такой ювелирной работы ты нигде не найдёшь. Забирай и кафтан, твой ведь не по погоде, - усмехнулся Меншиков.

-Тогда уж и лошадь, - сказал Пётр, кивнув на Орлика. Тот фыркнул.

-Лошадь не отдам. Не тебе она.

-Тебе ли торговаться за жизнь, барин? Пугаешь полками, а ведь я – вольный человек, меня завтра ищи-свищи как ветра в поле. Не умно поступаешь.

-Раз так, - сказал Меншиков, - решим как при дедах. Ты да я, один на один. Коли ты выиграешь, заберёшь всё что хочешь, а с меня слово, что искать вас мои полки не будут. Но коли выиграю я, заберёте только то, что предлагаю. А с вас возьму слово, что дальше ни одна вшивая собака за мною не поедет. Если не убоишься, никто из твоих мужиков не пострадает, ещё и с деньгами останетесь. По рукам?

Пётр сморгнул набежавшую слезу. Мужики ждали ответа. Он понимал, что от этого поединка отказываться сейчас не время. Он также понимал, что нельзя проиграть. Последние недели не раз он, косой, ловил на себе недобрые взгляды. Трусил атаман, ждал. От страха делался зол, от того и пинал своих людей как плешивое племя.

Выход был один – победить. Тогда и барыши его, и уважение.

-По рукам.

-Понимаешь ли ты, Алексеюшка, замуж эта стерва побежала, - плакал Козлов, как ребёнок, стаскивая с себя сапоги. - Сказала, не век же ей в отчем доме сидеть.

-Борис.

-Кто? Да чёрт с ним, братец. Но я ведь ей, с тех пор как папаша ноги протянул, вместо отца был. Она мне дома и убрать, и приготовить. Матери-то ещё раньше не стало. Жили мы с ней душа в душу. И тут вдруг – раз – замуж.

-Что же ты хотел? Чтобы в девках сидела до скончания лет?

-А чем плохо-то, Миша? Я ведь всё в дом: и починить, и пристроить, и лошадей ладных привести, и коровку. Чего ей не жилось?

-Борис я.

-Да знаю, братец! Только вот ты мне скажи, разве гребешки да тряпки не покупал? Разве не дарил жемчуга? Разве не жила она у меня как сыр в масле?

-Не знаю, Юрий, не знаю, ты мне лучше покажи как там стройка, меня же Александр Данилович послал…

-Да куда там покажи, Слав! Не видишь, что за окном? Покуда там не продохнуть, я носа отсюда не высуну.

Бесхвостов безропотно опустился на стул, и снова расправил примятые кружева.

-Что это с ним? – спросил Цыклер Матвея, кивнув головой на Сизова, тихо сидевшего на стуле в уголке, сложив руки на коленях. Матвей стоял, опершись плечом на косяк двери, и кушал пирожок.

-Хозяйский. Сказали кормить. Спать положим в гостевой.

-Сам-то куда ускакал? Собирался как ужаленный, весь дом перевернули, пока кафтан его красный нашли. Взбредёт же в голову! У самого этих кафтанов на любой вкус, но ему, видишь ли, красный вынь да положи.

-Не бранись, старик. Не нашего ума это дело.

Цыклер ничего не ответил.

Ванька в это время встал со стула, и робко подошёл к ним с заискивающим взглядом:

-Люди добрые, где у вас тут поп есть?

-А ты никак молиться надумал перед обедом? – удивлённо повёл бровью Матвей. – Там же Марфа уток стряпает, пальчики оближешь. Обожди, потом и отведу тебя.

-Нет, мне сейчас нужно, - дрожа всем телом, сказал Иван. – Не до уток.

Меншиков скакал во весь опор. Босой, в одной рубахе и штанах, с холщовой сумкой за спиной. На Орлике не осталось ни седла, ни поводьев. Он всё ещё делал попытки повернуть назад, то и дело спотыкался, переходил с галопа на рысь, но с хозяйским кнутом долго спорить сложно.

Всё дальше от Москвы, всё ближе к цели. Солнце продолжало жечь глаза. Раскалённый ветер бил в лицо и грудь. Дыму от северных пожаров было не достать его здесь. Стремглав он нёсся мимо деревушек и рек, прочь от Первопрестольной. Знакомы были здешние места. Мальчишкой он часто сбегал от отца, особенно в летнюю пору. Кормился лесными ягодами, и тем, что удавалось достать в деревнях. Кто молочком, кто пирожком, кто сбитнем да подкормит синеокого голодранца. А он в ответ и колесом пройдётся, и спляшет вприсядку, и частушки зарядит, да такие, что бабы краснеют и смеются. С тех пор много воды утекло в Москве-реке, а будто не прошло и дня. Те же худые избы, те же деревни, те же леса.

-Явился, - сказал старческий голос с печи.

Женщина подошла к окнам, и глянула вниз:

-И то правда.

Солнце клонилось к западу. Жара всё держалась. Меншиков отдал лошадь дворовому мальчишке, и велел ставить её в стойло.

-Сена подкинь.

-А деньги-то у тебя есть? – окинув намётанным взглядом Меншикова, спросил его мальчик.

Растворилось окошко под крышей, и оттуда крикнули:

-Ставь в стойло, говорят тебе! Да скажи хозяину, пусть несут обед. Голоден наш гость.

Меншиков вошёл в небольшую комнату, и огляделся. Женщина в форме гвардейца всё ещё стояла у окна, но теперь она с усмешкой смотрела на него, а не во двор. На столе у стены стоял самовар. Напротив – печка. Стулья. Нехитрое убранство.

За спиной скрипнула дверь, и Александр Данилович отошёл в сторону. То пришёл хозяин постоялого двора с двумя мальчиками, несли обед. Поставили супницу, хлеб и яблоки.

-Курочка томится, будет позднее, - сказал хозяин, и, не поднимая головы, быстро вышел, а за ним и мальчики.

-К столу, - предложила женщина гостю.

-Мне умыться бы.

-Там, - кивнула она в угол, где на стуле стоял таз, а на спинке висело белое полотенце. Меншиков обернулся: женщина, всё с той же усмешкой, пристально глядела на него. В тишине он плеснул в лицо холодной водицы, облил шею и руки по локоть.

-А ты, значит, Маша?

-А тебе Ванюша всё доложил.

-Да.

-Это был не вопрос. Садись к столу, мы тебя ждали.

Он сел. В супнице оказалась осетровая уха. Женщина разлила по двум тарелкам, затем села напротив.

-Она суп не хочет, - угадала Маша его взгляд.

Поели молча.

-Чаю, - послышалось с печи.

Меншиков, который давно угадывал под ворохом одеял кого-то, вздрогнул. Вызвал хозяина двора, велел нести горячий самовар. Сам вернулся в комнату, взял краюху хлеба, но есть не стал, ждал чего-то. Улыбка Марьи вызывала злость.

-Чему улыбаешься?

-Тебе, голубчик, тебе.

-Нравишься ты ей, - снова старческий голос с печи. – Говорит, хорошо скачешь. Быстрые у тебя ноги. Ещё говорит, что плечи у тебя могучие, и взгляд острый.

-Столько возьмёшь?

-А ты как думаешь, Александр Данилович?

Одеяла на печи зашевелились, и вылезла вдруг из них девочка лет шести, с рыжими кудряшками, зелёными глазками, всё лицо в веснушках, улыбается:

-Коли окажешь милость подарками, Светлейший, так и буду думать, что у тебя взять, - звонким голоском, нараспев сказала она.

Спрыгнув с печи, она залезла на стул рядом с Меншиковым, упёрлась локотками в столешницу, кулачками в подбородок, и стала пристально его разглядывать:

-Ну, как?

-Твоя воля, - склонил он голову. – Ноги, честь и разум я тебе привёз. Бери, что желаешь.

-Раз так, хорошо, - сказала она, и повернулась к Машке, - сходи, глянь, как там курица в хозяевой печке. Да спроси, чтобы дров принесли берёзовых, холодно здесь. И обратно ворочаться не думай, покуда не позову.

Женщина послушно встала, взяла со стола яблоко, и вышла, продолжая ехидно улыбаться. У двери через спину бросила:

-Александр Данилович, ты только не спеши все подарки-то отдавать, мы жадные, не хватить может.

-Ну пошла, дура! – крикнула девочка, и бросила в неё ложкой. – Ух, смотри у меня, разбаловалась.

Смог рассеялся. Над Москвой поплыли густые облака, а затем и тучи. Быстро стемнело. Где-то вдалеке, там же, где весь день горела роща, пошли первые раскаты грома. Низко летали птицы, звенело. Во всех избах распахнулись окна, распахнулись ставни. Ждали.

-Я, брат, за ней как за маленькой ходил, понимаешь? А она взяла, и замуж, курва! – вещал Козлов Бесхвостову, пока тот, задрав голову, глядел на высоченный золотой шпиль церкви Архангела Гавриила. Ангел там, наверху, казался совсем маленьким, едва различимым. Так высоко, так высоко, что даже дух захватывало.

-Если тебе нужна женщина доме, так и женись сам.

-Я? Жениться? Тьфу ты…

-А что? Мне вот и маменька говорит, что как устроюсь, получу должность, так и можно. Я, правда, ещё не решил на ком, но она обещала присмотреть невесту получше.

-Сам что же, не можешь себе девку выбрать?

-А откуда мне знать, какую правильно выбрать? Маман говорит, что по хозяйству уметь хорошо должна, держаться на людях прилично, чтобы с приданым, и лицом не дурна, иначе детки некрасивыми будут. Я ж не знаю, какие они по хозяйству. Это она лучше понимает, что к чему, так что я в эти дела не лезу.

-Болван ты, Борька.

-Какой же болван, если я учёный?

-Смотри-ка, дождь собирается. Вот и славно, а то одурел уже от духоты.

-Возьмите меня к себе! – просил Ванюша Сизов попа.

-Куда к себе, сын мой?

-В монастырь, послушником. Я в монахи пойду, мне надо.

-Что тебе надо?

-Душу спасать надо, батюшка, мне очень надо.

-Приезжай, поживи у нас, поработай, там и решишь, по плечу ли тебе монашья жизнь.

-Ну уж нет, батюшка. Я, коли туда попаду, оттуда нос уже не покажу, не найдут меня там.

-Кто не найдёт?

-А никто не найдёт.

Афганец Богдан красиво возлежал на подушках в опочивальне у Дарьи Михайловны. Дети резвились в соседней комнате, куда были открыты двери. Собака лениво прислушивалась к их визгу, изредка поднимая длинную умную морду с лап, внимательно оглядываясь, и возвращая всё обратно. Цыклер ореховым гребнем расчёсывал её длинные волосы, отчего они ложились гладкими и блестящими прядями:

-Что, псина, хорошо тебе живётся? – потрепал он её за ухом.

Вошёл Матвей:

-На кухне мёд кончился, послал Ерёмку на рынок. Тебе что купить?

-Пусть орешков возьмёт кедровых, и семечек.

-А тот кулёк, что я тебе вчера брал, уже пощелкал?

-Я старый, Матвей, мне можно.

Вошла хозяйка:

-Ефим ещё не убёг? – спросила она Матвея. - Нет, так скажи пусть мне семечек возьмёт.

-Вот, и Дарья Михайловна меня понимает, - рассмеялся Цыклер.

-А ты, Богданушка, не хочешь ли чего вкусненького? – залюбовалась она на афганца. – Может, рыбки ему посмотрите какой? Хотя, у Марфы ещё должен был остаться окунь, спросить бы надобно у неё, Матвеюшка.

Тот кивнул и ушёл на кухню.

-Светлейшему-то к ужину накрывать? Сказывался, когда будет? – спросил Цыклер.

-Нет, не сказывался, - отвернулась хозяйка, и пошла в зал к детям, но перед выходом добавила, - Накрывайте только нам.

-Значит, говоришь, ноги привёз? И где же они?

-В стойле, отдыхает с пути. Молодой и горячий, его зовут Орлик.

-А честь?

-Вот она, - достал Меншиков из холщовой сумки трость, на рукояти которой мерцали зелёные, как и глаза девочки, изумруды, в обрамление россыпи маленьких бриллиантов. – Это мне за Калиш. Сделали по рисунку Петра, в целом свете второй такой нет. Не было для меня ни до, ни после чести больше, чем эта.

-Что же, - сказала девочка, взяла тросточку, и стала вертеть её в маленьких пухлых ладошках.

-А что до разума, то вот, - и он вытащил свои любимые шахматы, доску и фигуры в бархатном мешочке. – Их вырезал один мастер в Лондоне. Точно такие же у королевы. Посмотри, какие красивые.

-Сыграешь со мной партию?

-Отчего же нет.

-Чур я чёрными.

Девочка быстро расставила фигура по своим местам, и лукаво посмотрела на Александра Даниловича.

-Твой ход, Светлейший.

Тем временем на Москве пошёл дождь, да какой! Припустило как из ведра, крупными тяжёлыми каплями забарабанило по худым крышам, по глади угрюмой Москвы-реки, по высушенным дорогам, по златым куполам, по молодым побегам зелёной травы.

-Дождались! – радостно крикнул Козлов, и, закрывая голову руками, побежал в недостроенную церковь. Бесхвостов за ним.

Внутри было сыро, стоял полумрак. Старушка в платочке веником мела пол.

-А здесь, вон там, смотри, - ткнул Юрка под купол, - те перекрытия совсем отсырели за столько лет. Дерево плохое было, мне так один знающий человек сказал. Менять их надо. Видишь, вот здесь потёки? Это крыша течёт. Мы раньше не знали, как-то пришли, глядь – а икону совсем залило, как раз тут висела. Краска поплыла, ужас в общем. Слышь, мать, кого тогда залило? Апостола Петра?

-Замолчи, дуралей, как могло залить Апостола Петра? - заругалась она.

-Да и пёс с тобой, старая.

Борис только кивал, про себя гадая, каким же образом ему пристойно от дела сего гиблого отписаться, ибо, положа руку на сердце, он ничего не понимал, и уже давно мечтал о том, чтобы поскорее отправиться домой. Только как показаться пред матушкины очи ни с чем, он не представлял.

-На той неделе я ещё лазал наверх, часы чинил, да ничего не вышло. Не идут и всё тут. Мастер нужен, шестерёнки правильные, понимаешь? – продолжал Юрка.

-Безусловно, - отвечал Бесхвостов.

-Итак, Светлейший, что дальше ты и сам знаешь. Три подарка ты привёз. Три вопроса имеешь право мне задать. Только подумай хорошенько, не испорть всё, как в тот раз.

В тот раз Алексашка подумал пошутить, да спросил у неё, сколько ей на самом деле лет. Она и ответила.

Меншиков двинул вперёд пешку, и сложил руки на груди. Не скоро он начал говорить, а когда всё же начал, то слова ронял медленно, осторожно, будто ступая по тонкому льду:

-Царь знает о моих делах на Украине. Верно и то, что он знает про Ряпину Мызу. Следит за тем, как рассматривают в Сенате мой вопрос, пусть и при встрече виду не кажет. Скажи мне, он способен на самом деле, коли вынесут решение о вине, подписать мне смертный приговор?

-Да. И тогда род твой падёт. Мой ход конём, князь.

Девочка продолжала лукаво улыбаться, глядя на него. По какой-то причине, она улыбалась так и в прошлую их, первую встречу. Отчего только он казался смешным, Меншиков не понимал.

-Оттого, что думаешь, будто можешь со мной тягаться, князь. Не часто у меня бывают такие гости. Все приходят, подарки свои суют, вопросы задавать боятся, а ты – нет. Ты приходишь сюда торговать у меня свою судьбу подешевле.

-А разве не каждый этого хочет?

-Каждый, но только ты дерзаешь об этом открыто говорить мне в лицо. Ты не спрашиваешь, как быть, ты спрашиваешь, как будет, ищешь коротких путей. Ты не хочешь знать, какой я предлагаю тебе выбор, ты делаешь свой выбор, и хочешь знать, чем он для тебя обернётся.

-Шах.

-В прошлый раз ты спросил у меня, - продолжала девочка, разглядывая слона, что угрожал её чёрному королю, - как тебе стать первым. Ты не спросил, можешь ли ты им быть, ты спросил только как им стать. И я ответила тебе. Сегодня богаче тебя на Руси только царь, а больше никто. У тебя есть всё: власть, деньги, связи. И даже целая свора сенаторов который год никак не найдёт на тебя управу.

-Разве я первый? Первый - царь. Он может со мной расправиться одним пальцем, и тогда всё, что я создавал и строил всю жизнь, пойдёт прахом. Разве я первый? Нет. Я сделал всё, что только мог, но первым я не стал.

-Хм-м, - прищурилась девочка, - да мы подросли, не так ли, Александр Данилович? Когда ты спрашивал меня, можешь ли ты быть первым, ты и помыслить не смел о том, чтобы быть выше царя. А сегодня твои слова звучат так, будто метишь ты на императорский престол.

-Не престол мне нужен, а покой. Как мне быть покойным, коли царь от меня нос воротит? Что я оставлю своим детям? Двор полон слухов, все плетут заговоры, не сидится этой своре. Поминают мне прежние обиды, пальцем грозят, смерды.

-И что же ты надумал?

-Женить Марью на Петруше, Петра Алексеевича внуке. Дай только срок, как подрастут. И уж тогда в этой империи на меня судей не найдётся.

Девочка встала на коленки на стуле, потянулась вперёд, и налила из самовара чаю. Воспользовавшись положением, чёрная ладья шагнула на вражеский тыл.

-Хорошо. Каков твой второй вопрос?

-Это возможно?

-Выдать дочь замуж за Петрушу? Да, возможно. Третий вопрос.

-Что ты за это возьмёшь?

-Видишь ли, князь, царская дорога – не твоя. Тебе на роду написано было пирогами торговать, и не встреть ты тогда меня, торговал бы и по сей день. Ты захотел пойти колеёю вверх, и я указала тебе путь. Но узка уже тебе эта дорога. Горд непомерно, милый князь, и хочешь снова поменять ты всё сейчас. Осилишь ли столь далёкие дали?

-А как иначе? Смирение не по мне.

Белый ферзь метался по доске из угла в угол, разгоняя в стороны чёрных офицеров.

-Ну что же, как пожелаешь. Я открою тебе путь, а ты смотри, не зевай, как наступит час. Хочу же я за это то, что тебе без надобности теперь.

-Что это?

-Узнаешь, как вернёшься домой.

-Без надобности, говоришь?

-Без.

-Так забирай, - пожал плечами князь.

-Твоё время истекло, Александр Данилович, а верного вопроса ты мне так и не задал. Предупреждала же, выбирай осторожно.

Александр Данилович нахмурился:

-Что ещё за верный вопрос?

-Ты так и не спросил, выстоит ли твой род, даже если ты и ввяжешься в это дело с женитьбой.

Глаза князя сверкнули:

-Выстоит! Мой род не падёт никогда, не позволю!

Девочка потёрла глазки кулачками и зевнула:

-Была рада тебе, Светлейший. А сейчас устала, на печку хочу.

Белая пешка шагнула к чёрному королю:

-Мат.

-Коня оставь, он хороший, а вот остальное забирай. Не нужна мне ни честь твоя, ни разум.

Почернело небо над Москвою, рассвирепел ветер. Вспыхнула белым огнём молния над Китай-городом: раз, другой, третий, и всё били в землю. На четвёртый же раз ударило в золоченый шпиль Гаврииловой церкви.

Завизжали бабы, зашёлся грохотом набат. Когда подошли гвардейцы, перекрытия уже сгорели, и сверху, один за другим, осыпались все пятьдесят колоколов. Возы с водой застряли у прудов, в грязи и лужах от дождя, который всё поливал сверху землю. Козлов суетился и кричал, гоняя одного за другим дворовых мальчишек узнать, где вода. Он пихал в бока собравшихся зевак, и орал им идти прочь, иначе возам, что вот-вот будут, не проехать.

Бесхвостов же, постояв, поглазев на пламя, тихо ушёл домой.

Дарья Михайловна, оставив детей дома под присмотром Цыклера, и сама выбежала посмотреть, что да как, только близко подойти не решилась, а только плакала и крестилась, стоя поодаль от дома.

Далеко было видать, как горела Меншикова башня. Багровое марево колыхалось над Китай-городом до глубокой ночи, потом всё стихло. А вскоре заалел на востоке рассвет.