Мёртвые и беглые.

МОЙ МИЛЫЙ ПЛЮШКИН

Комедия по мотивам

поэмы Н.В.ГОГОЛЯ «Мёртвые души».

2005г.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

СТЕПАН ПЛЮШКИН, помещик, отец троих детей.

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА, его жена.

АЛЕКСАНДРА СТЕПАНОВНА

ВАРВАРА СТЕПАНОВНА

ПЁТР СТЕПАНОВИЧ

МАВРА

ИВАН ГРИГОРЬЕВИЧ, председатель палаты, друг Плюшкина.

ЖЮЛИ, француженка.

ЧИЧИКОВ

«Всё может статься с человеком. Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости».

Н.В.ГОГОЛЬ. «Мёртвые души».

Мёртвые и беглые.

Большая комната в доме Плюшкина. Повсюду следы запустения: беспорядок, пыль, паутина. С потолка свешивается люстра в холстяном мешке. На столе – сломанный стул. Массивные напольные часы давно не идут. В шкафу – старинное серебро, грязные графинчики, фарфор. На стенах тесно и бестолково повешенные почерневшие картины. В углу куча самых разнообразных предметов и мелочей, в том числе обломанная деревянная лопата, подошва сапога, бабьи тряпки, офицерская шпора, ведро, несколько гвоздей, глиняные черепки, обрывки бумаги.

По комнате слоняется Чичиков. Ждёт. Томится.

ЧИЧИКОВ (увидев кого-то через полуоткрытую боковую дверь). Эй, ключница! Что же барин?.. Я по делу, и лишнего времени не имею.

Входит Плюшкин, старик в драном засаленном халате, из которого хлопьями лезет хлопчатая бумага. За поясом у него связка ключей. На шее повязано черт те что, то ли чулок, может быть набрюшник, но уж никак не галстук.

Так я спрашиваю, барин у себя что ли?..

ПЛЮШКИН (не сразу). Здесь хозяин.

ЧИЧИКОВ. Где же?

ПЛЮШКИН. Да вы, батюшка, слепы... Хозяин-то я.

ЧИЧИКОВ (не без удивления). Плюшкин?.. Степан Васильевич... Позвольте отрекомендоваться: Чичиков Павел Иванович, коллежский советник. Я, так сказать, будучи наслышан об экономии и образцовом порядке в управлении имениями вашими, почёл за долг познакомиться и принести лично...

ПЛЮШКИН (с некоторым интересом). Что принести?

ЧИЧИКОВ. Принести лично, так сказать, дань почтительного уважения!..

ПЛЮШКИН. Прошу покорнейше садиться.

Чичиков оглядывается, ищет, на что бы сесть, берётся даже за стул, стоящий на столе, но, увидев, что он безнадёжно сломан, оставляет стул в покое. Наконец, находит кресло, присаживается на краешек. Плюшкин с явным раздражением следит за всеми манипуляциями гостя.

Я давненько не вижу гостей, да, признаться сказать, и проку в них никакого. Завели пренеприличный обычай ездить друг к другу, а в хозяйстве-то упущения, да и лошадей их корми сеном!

Чичиков хочет что-то сказать, но не успевает.

Я давно уж отобедал, а кухня у меня низкая, прескверная, и труба-то совсем развалилась. Начнёшь топить, ещё пожару наделаешь.

Чичиков неосторожно берётся за ручку кресла – отломанная ручка остаётся у него в руке.

И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок в целом хозяйстве! Да и в самом деле, как прибережёшь его? Землишка маленькая, мужик ленив, работать не любит, думает, как бы в кабак... Того и гляди, пойдёшь на старости лет по миру!

ЧИЧИКОВ. Мне, однако же, сказывали, что у вас более тысячи душ.

ПЛЮШКИН. А кто это сказывал? Вы бы, батюшка, наплевали в глаза тому, который это сказывал! Он, пересмешник, видно, хотел пошутить над вами. Вот, бают, тысячи душ, а поди-ка сосчитай, и ничего не начтёшь! Последние три года проклятая горячка выморила у меня здоровенный куш мужиков.

ЧИЧИКОВ (участливо). Скажите!.. И много выморила?

ПЛЮШКИН. Да, снесли многих.

ЧИЧИКОВ. А позвольте узнать, сколько числом?

ПЛЮШКИН. Душ восемьдесят.

ЧИЧИКОВ. Позвольте ещё спросить... Ведь эти души, я полагаю, вы считаете со дня подачи последней ревизии?

ПЛЮШКИН. Это бы ещё слава Богу. С того времени до ста двадцати наберётся.

ЧИЧИКОВ. Вправду?.. (Радостно.) Целых сто двадцать?

ПЛЮШКИН. Стар я, батюшка, чтобы лгать, седьмой десяток живу!

ЧИЧИКОВ (опомнившись, продолжает с печалью в голосе). Сто двадцать душ!.. В таком случае, примите, любезнейший Степан Васильевич, мои соболезнования.

ПЛЮШКИН. Да ведь соболезнование в карман не положишь. Вот возле меня живёт капитан, чёрт знает его, откуда взялся, говорит – родственник. С лица весь красный, пеннику, чай, насмерть придерживается, а как начнёт соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. Дядюшка, дядюшка!.. И руку целует... Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!

ЧИЧИКОВ. Позвольте... Что нам этот капитан, я, если уж на то пошло, делом, а вовсе не пустыми словами, готов доказать, что совершенно искренне соболезную... Да чтобы не откладывать далее и уничтожить всяческие сомнения, готов принять на себя обязанность платить подати за всех крестьян, умерших такими несчастными случаями.

ПЛЮШКИН. Да вы, батюшка, не служили ли в военной службе?

ЧИЧИКОВ. Нет. Служил по статской.

ПЛЮШКИН. По статской?.. (После паузы.) Да ведь как же? Ведь это вам самим-то в убыток?

ЧИЧИКОВ. Для удовольствия вашего готов и на убыток, ибо ощущаю к вам сердечное влечение, своего рода магнетизм души.

ПЛЮШКИН. Ах, батюшка! Ах, благодетель мой!.. Вот утешили старика... Ах, господи ты мой, святители вы мои!.. И что же, вы за всякий год берётесь платить за них подать? И деньги будете выдавать мне или в казну?

ЧИЧИКОВ (встаёт вместе с отломанной ручкой кресла). А мы вот как сделаем: мы совершим на них купчую крепость. То есть, оно выйдет, что вы мне этих как бы не живых в действительности, но живых относительно законной формы, продали. Гражданские установления для меня дело священное. Я немею перед законом.

ПЛЮШКИН. Да-с, купчую крепость...

Он задумался, машинально пощипывая и скатывая хлопчатку, вылезающую из халата, потом бережно собрал ватный комок и спрятал его в шкаф, открыв дверцу ключом и тут же снова закрыв.

Ведь вот купчая крепость – всё издержки. Приказные такие бессовестные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, такое сребролюбие! Я не знаю, как священники-то не обращают на это внимание... Сказали бы какое-нибудь поучение, ведь что ни говори, а против слова-то Божия не устоишь.

ЧИЧИКОВ (быстро). Из уважения к вам готов принять даже издержки по купчей на свой счёт.

ПЛЮШКИН. Уж не ослышался ли я?.. Неужели, батюшка, и издержки на себя возьмёте?! Бог вам воздаст за ваше такое благородство, и поможет, и утешит, и не только вам, но и деткам вашим воздастся!.. (Стучит в окно.) Эй, Мавра!

Появляется Мавра в мужском тулупе и больших сапогах, молчит, чешется, ждёт приказаний.

Вот, посмотрите, батюшка, какая рожа! Глупа ведь как дерево, а попробуй что-нибудь положить, мигом украдёт! Ну, чего ты молчишь, дура... Поставь самовар, да вот возьми ключ от кладовой, там на полке есть сухарь из кулича, который привезла Александра Степановна, чтобы подали его к чаю! Постой, куда же ты? Бес у тебя в ногах что ли чешется? Ты выслушай прежде: сухарь-то сверху поиспортился, так надо ножом его поскоблить, да смотри, крох не бросай, а снеси в курятник. И попробуй что-нибудь в кладовой тронуть, ты меня знаешь...

Мавра молча удаляется.

Им ни в чём нельзя доверять, сударь мой... (Подозрительно поглядывая на Чичикова.) А нам с вами недурно бы совершить купчую поскорее, потому как всякий человек под Богом ходит и никакой уверенности не имеет – сегодня жив, а завтра и Бог весть...

ЧИЧИКОВ. Готов совершить хоть сию же минуту! Попрошу только список всем крестьянам.

ПЛЮШКИН. Есть такой списочек на особой бумажке... Сейчас найдём, и покупку вашу отметим! (Перебирая ключи, достаёт нужный ключ, отпирает дверцу шкафа). Ведь вот сразу не сыщешь, а у меня был славный ликёрчик, если только не выпили! Народ такие воры... А вот разве не это ли он?..

Извлекает из глубин шкафа пыльный графин, бережно рассматривает его.

Ещё покойница делала! Ах, канальи... Даже не закупорили толком – козявки и всякая дрянь так и напичкались... Ничего, мы весь сор-то достанем, теперь вот чистенько будет. Я вам налью рюмочку...

Вытирает рюмку краем халата, после чего осторожно наливает несколько капель ликёра.

ЧИЧИКОВ. Благодарю!.. Я сегодня и пил уже, и ел, а приятный разговор лучше всякого блюда.

Плюшкин тут же переливает ликёр обратно в графинчик, тщательно закупоривает его и ставит на место.

ПЛЮШКИН. Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он не ест, а сыт... А как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми... Ведь вот капитан, не успеет приехать, сразу же – дайте, дядюшка, чего-нибудь поесть! А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Что же, я как знал, списал их на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех да и вычеркнуть разом.

Надев очки, роется в бумагах, перебирая пыльные связки. Чичиков чихает.

А вот и она, глядите... Сто двадцать с лишком будет. Хоть, к примеру, букву «пэ» возьмём. Тут вам и Парамонов, и Пименов, и Пантелеймонов, пожалуйста, на любой вкус...

ЧИЧИКОВ (забрав список). Покорнейше благодарю. Однако для окончательного совершения крепости нужно будет приехать в город.

ПЛЮШКИН. В город? Да как же... А дом-то как оставить, ведь у меня народ или вор, или мошенник... В день так оберут, что и кафтана не на чем будет повесить.

ЧИЧИКОВ. Так не имеете ли кого-нибудь знакомого?

ПЛЮШКИН. Да кого же... Все мои знакомые перемёрли или раззнакомились... (Вспоминая.) Ах, батюшка, как не иметь, имею! Ведь знаком сам председатель!

ЧИЧИКОВ. Иван Григорьевич?

ПЛЮШКИН. Именно... Езжал даже в старые годы ко мне, как не знать. Однокорытниками были, вместе по заборам лазили!.. Так написать к нему?

ЧИЧИКОВ. Конечно.

ПЛЮШКИН. В школе были приятели, уж такой знакомый... Сейчас же и писать!

Ищет бумагу, но не может найти... Перебирает всякие предметы: старинную книгу в кожаном переплёте, высохший лимон на блюдечке, письма, зубочистки, сургуч, тряпки. Смотрит под столом, потом подходит к куче предметов в углу комнаты, переворачивает ведро, бережно откладывает в сторону подошву сапога.

Мавра! Эй, Мавра!.. Ведь я наверное знаю, что лежала на столе четвёртка чистой бумаги, а куда запропастилась?.. Что за люди негодные... Мавра!

Появляется Мавра. В руках у неё тарелка, на которой лежит сухарь.

Куда ты дела, разбойница, бумагу?

МАВРА. Ей-Богу, барин, не видывала, опричь небольшого лоскутка, которым изволили прикрыть рюмку.

ПЛЮШКИН. А вот я по глазам вижу, что подтибрила...

Быстро проверяет карманы тулупа. Находит обрывок ниток и огрызок яблока, складывает всё это в шкаф.

МАВРА. Да на что же я подтибрила? Ведь мне проку с ней никакого. Я грамоте не знаю.

ПЛЮШКИН. Врёшь. Вот погоди-ка... На страшном суде черти припекут тебя за это железными рогатками! Вот посмотришь, как припекут!..

МАВРА. За что же припекут, коли я не брала и в руки четвёртки? Уж скорее другой какой бабьей слабостью, а воровством меня ещё никто не попрекал... Да вот она лежит на столе. Всегда понапраслину возводите!

Плюшкин проверил и действительно нашёл четвёртку бумаги на том месте, куда указывала Мавра. Впрочем, он не смутился, а сел в кресло, отделил на всякий случай от четвёртки восьмушку, отложил её в сторону, взял перо и начал писать, уже не обращая никакого внимания на Мавру, которая по-прежнему стояла с тарелкой в руках. Наконец, она с шумом поставила тарелку прямо перед носом у Плюшкина.

ПЛЮШКИН. Ну, что же ты расходилась так? Экая занозистая! Ей скажи только одно слово, а она уж в ответ десяток! Самовар-то поставила или позабыла уже, что барин велел?

Мавра ушла, а Плюшкин тем временем закончил письмо, и оно тут же перешло из рук Плюшкина в руки Чичикова, который всё это время нетерпеливо ждал, склонившись над столом и рассматривая через голову Плюшкина каждую букву и каждое слово в заветном письме. Павел Иванович хотел было немедленно откланяться, и даже сделал первое движение, но не успел.

А не знаете ли вы какого-нибудь вашего приятеля, которому бы понадобились беглые души?

ЧИЧИКОВ (быстро). А у вас есть и беглые?

ПЛЮШКИН. В том-то и дело, что есть. Говорят, будто и след простыл, однако я так думаю, что если бы похлопотать по судам...

ЧИЧИКОВ. А сколько их будет числом?

ПЛЮШКИН. Да десятков до семи тоже доберётся... Ведь у меня что год, то бегают. Народ-то больно прожорлив, от праздности завёл привычку трескать, а у меня есть и самому нечего... А уж я бы за них что ни дай взял бы. Так посоветуйте вашему приятелю: отыщись хоть десяток беглых – вот и славная деньга. Ведь ревизская душа стоит в пятистах рублях.

ЧИЧИКОВ. Ну, положим, милейший Степан Васильевич, что такого приятеля никак не найдётся. Тут одни издержки по делу громадные... А от судов, между нами говоря, уходить надо, и чем дальше, тем лучше! Однако...

Он помедлил, а Плюшкин насторожился.

Однако если вы действительно так стиснуты обстоятельствами вашими, то будучи, так сказать, подвигнут участием, готов на крайний случай и сам дать... (После паузы.) Впрочем, о такой безделице и говорить не стоит.

Хочет идти, но Плюшкин цепко хватает его, задерживает. Так они и стоят вдвоём, почти обнявшись.

ПЛЮШКИН. А сколько бы вы дали?

ЧИЧИКОВ. Я бы дал по двадцати пяти копеек за душу.

ПЛЮШКИН. А как вы покупаете, на чистые?

ЧИЧИКОВ. Да, сейчас деньги.

ПЛЮШКИН. Только, батюшка, ради нищеты-то моей, уж дали бы по сорока копеек.

ЧИЧИКОВ. Почтеннейший! Не только по сорока копеек, по пятисот рублей заплатил бы! С удовольствием заплатил бы, потому что постигнул ваш характер и вижу – почтенный добрый старик терпит по причине собственного добродушия.

ПЛЮШКИН. Ей-Богу, так, ей-Богу, правда! Всё от добродушия.

ЧИЧИКОВ. Почему ж не дать бы мне по пятисот рублей за душу, но состоянья нет. По пяти копеек, извольте, готов прибавить, чтобы каждая душа обошлась, таким образом, в тридцать копеек.

ПЛЮШКИН. Ну, батюшка, воля ваша, хоть по две копейки пристегните.

ЧИЧИКОВ. По две копеечки пристегну, извольте. Сколько их у вас? Вы, кажется, говорили семьдесят?

ПЛЮШКИН. Всего наберётся семьдесят восемь.

ЧИЧИКОВ. Семьдесят восемь по тридцати копеек за душу, это будет... (Он задумался на секунду, не больше.) Это будет двадцать четыре рубля девяносто шесть копеек! Пишите расписку.

Плюшкин схватил оставшуюся восьмушку бумаги, быстро написал расписку, дрожащими руками получил у Чичикова деньги и с неожиданным проворством спрятал их в ящик.

ПЛЮШКИН. А что, вы уж собираетесь ехать?

ЧИЧИКОВ. Да, мне пора.

ПЛЮШКИН. А чайку?

ЧИЧИКОВ. Нет, чайку лучше как-нибудь в другое время.

ПЛЮШКИН. Как же, а я приказал самовар... Я, признаться сказать, не охотник до чаю: напиток дорогой, да и цена на сахар поднялась немилосердная. (Громко.) Мавра! Не нужно самовара!.. А сухарь положи на то же место... Или нет, не надо, я его сам снесу... (Забирает тарелку с сухарём.) Прощайте, батюшка, да благословит вас Бог, а письмо-то председателю вы отдайте... Да. Пусть прочтёт. Иван Григорьевич, он мой старый знакомый. Как же!.. Были с ним однокорытниками...

ЧИЧИКОВ. Прощайте!..

Уходит. Плюшкин остаётся один.

ПЛЮШКИН (взволнованно). Беспримерно великодушный человек... Надо ему что-нибудь от себя подарить. Да хоть часы, хорошие часы старинной работы, немножко, правда, поиспорчены, и хода в них нету, но это ничего, он себе переправит... (Подумав немного.) Нет. Лучше я оставлю их ему после моей смерти, в духовной, чтобы вспоминал обо мне...

Становится совсем темно, и в комнате Плюшкина никого больше не видно. Звучит музыка. Бьют сломанные часы, звук часов переходит в скрежет...